Текст книги "Ланселот"

Автор книги: Уокер Перси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

В то утро я сидел в кресле-качалке трезвый, с ясной головой и качался.

Завтракать я пришел в обычное время. Марго ела с аппетитом, склонившись курчавой головой над горячей яичницей и положив локти на стол. Моя рука с чашкой кофе чуть дрогнула, желудок съежился, словно в предчувствии первой за день порции спиртного.

– Как просмотр?

– Ужас. Сплошной брак. Опять этот драный цвет ни к черту. Боб вне себя от ярости.

Значит теперь у них в ходу слово „драный“. Мерлин не был англичанином, но прожил в Англии довольно долго, поэтому теперь у них все стало, как у британцев, „драным“.

В новом своем состоянии трезвости я ощущал себя и лучше, и хуже. Чувства обострились, даже слишком. Я начал видеть каждую ниточку на скатерти и мог проследить, как она то исчезает, уходя углубь, то вновь появляется на поверхности. Я замечал крапинки белого фарфора, проступавшие сквозь стершуюся позолоту ободка чашки на девяносто градусов от ручки, там, где ободка касались губами. А когда Элджин дотронулся до меня, чтобы узнать, не подлить ли кофе, я чуть не подпрыгнул.

Я наблюдал за Марго. Она ела с жадностью крокодила и отлично выглядела – не жирная, но упругая и с приятной полнотой. За десять лет она превратилась из неоперившейся смешливой и кокетливой техасской телочки в уверенную владелицу замка, благородную хозяйку Бель-Айла, ставшую больше похожей на луизианку, чем луизианки, поскольку те не знают, на кого должны быть похожи, а она знала. Ее лицо источало такую томность и сладострастие, какое могут источать только тридцатидвухлетние женщины. От занятий гольфом ее обнаженные плечи покрылись веснушками, как у профессионалки. Тонкая чистая кожа рядом с переносицей была покрыта веснушками настолько густо, что они сливались в единое пятно – у любой другой это выглядело бы как круги под глазами, а у нее казалось просто тенью и свидетельством зрелости. Садясь, она поерзывала, равномерно распределяя зад по В-образному приямку сиденья.

Внешне ничего не изменилось. Однако когда я сложил газету и отодвинул кресло, чтобы встать, она стерла приставшее к губе волоконце бекона и произнесла будто про себя:

– Я давеча так устала, просто вымоталась, как собака, поэтому решила никуда не ехать – завалилась к Рейни под бок, мол, ну-ка, сестричка, подвинься.

Ничего не изменилось, только когда она это произнесла, я на секунду замер, опершись расставленными руками на край стола. Нет, чуть больше, чем на секунду – глазами я следил за секундной стрелкой. По золотому браслету (подарок Марго) ползла муха. Я ждал, когда она переползет мне на запястье. Переползла. Я ждал, когда она коснется волоска на руке. Выворачивая и подгибая крылья, она пыталась проползти под ним. Волосок сдвинулся. И сдвинулся его корень, который сдвинул нерв, который послал сигнал в мозг. Мне стало щекотно.

Как всегда, я уехал в офис, как всегда приехал домой к обеду, как всегда, вернулся в голубятню, но вместо того чтобы опрокинуть в себя три стаканчика и вздремнуть, я послал за Элджином.

+++

Скажи мне одну вещь. Зачем мне нужно было узнавать правду о Марго и узнавать ее с такой окончательной уверенностью? Или, скорее, зачем, зная правду, мне потребовалось знать больше, получить доказательства?Неужели, чтобы унять лицемерие или даже вовсе положить ему конец, нужно знать все больше и больше?

И впрямь, ну зачем? И почему единственной целью моей жизни стало выяснить, спит Марго с Мерлином или нет, когда я и так знал, что спит, а если не с ним и не со мной, то с кем-то другим ведь спит же! Вот ты, ученый доктор и знаток человеческих душ, специалист по прегрешениям и торговец отпущениями, ты ведь не хуже меня знаешь, что ее прелюбодеяние, да и любое прелюбодеяние, есть не что иное, как соударение молекул и движение электронов по нервным окончаниям, ничем по сути не отличающееся от ползанья мухи по моей руке.

Наконец-то твое лицо стало серьезным, вся ирония исчезла. Спрашиваешь, любил ли я ее?

Любовь. Гм. Чем старше я становлюсь, тем меньше разбираюсь в таких крупных вещах. Могу сказать лишь одно. Было время (незадолго до нашей свадьбы и сразу после), когда я не мог не трогать ее, не прикасаться к ней. Я не мог ею насытиться. То, за что я осудил бы других, я делал с ней, делал прилюдно и ни на секунду не вспоминал о приличиях. Где только мы не тискались и не целовались! В супермаркете, держа в одной руке кусок холодной красной говядины, а в другой – ее теплую ладонь, потом в четыре часа дня на парковочной площадке. Нас было не отлепить друг от друга. Едем по дороге в пикапе, и как малолетняя шпана – башка к башке, а я еще и между ног к ней запускал неуемную руку.

Даже позднее, когда мы оба начали много пить, было хорошо – пить, чувствовать опьянение и сопрягаться всячески и повсюду – на полу, на столе, под столом, даже стоя в шкафу где-то на вечеринке. Ни одной посторонней мысли – только обладать ею постоянно, иметь ее всю и отдавать целиком себя по-всякому и везде, и всегда, и во веки веков аминь. Выпивка, смех и любовь – хорошая жизнь. Даже женитьба ее не портила. По крайней мере, какое-то время.

Любил ли я ее в тот день, о котором рассказываю? Любовь. Нет, это была не любовь. Не ненависть и даже не ревность.

Что означают эти старые слова? Чувства? А существовала ли когда-нибудь такая вещь, как чувства? Если да, то у нынешних людей их стало гораздо меньше. Актеры Мерлина могли изобразить пятнадцать стандартных чувств друг к другу, ни единого настоящего чувства не испытывая.

Нет, моим единственным „чувством“ было ощущение внезапного возвращения к жизни. Особое чувство пробуждения, как ночью, когда вдруг зазвонит телефон. И еще всепоглощающее любопытство. Мне требовалось знать. Если Мерлин „познал“ мою жену, мне требовалось познать это его „познание“.

Зачем? Не знаю. Это я тебя спрашиваю. Именно это я и хочу у тебя узнать. Не зная этого, я не смогу понять, почему я сделал то, что сделал. Однако тогда впервые за много лет я точно знал, что делать. Я послал за Элджином.

Элджин вызову удивился и еще больше удивился, увидев меня. Никаких бутылок, никакой выпивки, никакой дремоты, никакого телевизора, никакого расхаживания взад-вперед с руками в карманах, а только спокойствие и внимательность.

– Садись, Элджин.

– Да, сэр.

Мы уселись в сделанные еще рабами кресла. В то лето, насколько я помню, Элджин водил экскурсии, и на нем все еще была его форма гида с гербом Бель-Айла на нагрудном кармане – ливрея, которую никто из домашних слуг никогда не носил, но которая, согласно представлениям моего деда, должна была разом удовлетворять потребность туристов и в профессиональном экскурсоводе, и в лицезрении настоящего южного дворецкого.

Выражение лица Элджина не изменилось. Единственное, в чем выражалось его изумление, так это в том, что он не спускал с меня настороженных глаз, хотя сидел вполоборота, вытягивая шею, словно плохо слышал.

– Элджин, я хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Да, сэр.

– Дело несложное. Единственное условие, чтобы ты выполнил просьбу без объяснения ее причины. Согласен?

– Да, сэр, – не моргнув глазом, ответил Элджин. – Даже если это безнравственно или противозаконно. – Легкая улыбка. – Вы же знаете, я проторопюсь сделать все, что бы вы ни попросили.

Элджин учился на последнем курсе Эм-Ай-Ти и считал, что у него есть по крайней мере две причины испытывать ко мне благодарность, хотя я-то едва ли стал бы полагаться только на благодарность – сомнительное, двусмысленное чувство, если оно вообще существует. К тому же я мало что для него сделал – так, мелкие одолжения либерала, абсолютно естественные для дающего, если не для принимающего, в результате которых одному польза, другому моральное удовлетворение, причем и то, и другое совершенно непропорционально затраченным усилиям. В этом одно из достоинств 60-х – можно было сделать сущий пустяк, а казалось, будто своротил гору. Мы купались в ощущении собственной добродетели и в том, что мы принимали за благодарность.Может, поэтому все так быстро и закончилось? Кто в состоянии терпеть в себе чувство благодарности?

Я помог ему получить стипендию, что было очень просто, учитывая, что лучшие университеты облазили все помойки в поисках хоть какого-нибудь цветного, способного читать, не водя пальцем по строчкам, тогда как Элджин лучшим из класса закончил школу и получил премию штата по науке за свою работу, в которой продемонстрировал спин электрона (которого я никогда даже не мог себе представить).

Элджин был умен и хорошо образован. Элджин умел читать и писать лучше большинства белых. И все же. Все же он продолжал изъясняться будто с кашей во рту и говорить „друшлак“ вместо „дуршлаг“, „простынь“ вместо „простыня“ и „протвинь“ вместо „противень“.

Он был стройным, но крепко сложенным юношей с розовато-коричневой кожей, узким сосредоточенным лицом и короткой стрижкой, не африканского, а, скорее, армейского фасона, что делало его похожим на юного республиканца. Впрочем, в последнее время он напускал на себя хмуро-придирчивую манеру держаться, которая меня несколько раздражала, как она раздражает меня в определенного склада ученых, которые не удосуживаются узнать то, чего не знают, а потому свой скепсис направляют на туда, куда следует. Элджин был из таких. Казалось, он в мгновение ока превратился из луизианского пацана, игравшего в шарики под персидской сиренью, в горделивого выпускника Эм-Ай-Ти, одним прыжком преодолев не только весь Юг США, но и историческое время. Хотя, возможно, он понимал, что делает, перемахнув с хлопкового поля к полю квантовому, и сознательно старался не задерживаться посередине.

Впрочем, он и его семья имели еще одну причину испытывать ко мне благодарность, опять-таки несколько надуманную, которую я, с моей фальшиво-либеральной выучкой, в свою очередь старался не замечать. Он считал, что я спас его семью от Ку-клукс-клана. В какой-то мере так оно и было. Клуксеры угрожали его отцу Эллису, его матери, бабушке Сьюллен, которые были нашими верными и до недавнего времени плохо оплачиваемыми слугами, и даже его младшему брату и дедушке, а все из-за того, что в церкви Эллиса (он служил там по совместительству пастором) проводились собрания Конгресса расового равенства. Они притащили и сожгли свой крест, пригрозили сжечь церковь и „посчитаться“ с Бьюэллами. Я действительно встретился с предводителем Клана или „Клиглом“, как у них это называется, и преследования прекратились. Я не проявил рвения поправлять рассказы об этом своем деянии, так что распространился миф о том, как крутой Лэймар явился в логово врага, предложил ему „пойдем-выйдем“ и в доброй старой ковбойско-пистолетной традиции предъявил ультиматум: А ну, слушай сюда, сукин сын! Не знаю, кто из вас досаждает Эллису, но отвечать будешь ты, и если с головы Бьюэллов упадет хоть волос, я тебе жопу отстрелю» и т. д. и т. п. Мне действительно удалось положить конец угрозам, однако сделано это было с учетом всех сложностей Юга и реального положения вещей, которое значительно отличалось от представлений 60-х, когда считалось, что люди бывают либо хорошие, либо плохие. Я отправился повидаться с «Клиглом», которым оказался не кто иной, как Джей Би Дженкинс, большой глуповатый верзила, вместе с которым я играл в полузащите и в школе, и в колледже. Он был настолько же слаб умом, насколько силен в качестве хавбека. Ухитрившись достукаться до того, что его исключили из государственной школы, что было немалым по тем временам достижением, он стал работать на бензоколонке, и не от «Галф Ойл», чьи заправочные станции – как супермаркеты с парикмахерскими, магазинами и кафе, а от «Галф Коуст Ойл», где единственный служитель грустит, как пес в ржавой и помятой бочкоподобной будке бензозаправки. Он был хорошим семьянином, верил в Иисуса Христа, Америку и Южный образ жизни, ненавидел коммунистов и либералов и по всем этим пунктам был не так уж неправ. Так или иначе, но в его душной жестяной каптерке я сказал ему всего лишь вот что: «Послушай, Джей Би, сделай мне одолжение». – «В чем дело, Ланс, дружище?» – «Сам знаешь, в чем. Я хочу, чтобы ты оставил Эллиса и его церковь в покое». – «Черт возьми, Ланс, ты же знаешь не хуже меня, я тут ни при чем, просто эти жидокоммуняки мутят воду и сбивают ниггеров с панталыку».

– «Ты можешь поверить мне на слово, Джей Би?» – «Конечно, ты же знаешь». – «Я тебе клянусь, что там нет ни жидов, ни коммунистов, а Эллис такой же богобоязненный баптист, как и ты, и от него тебе нет никакой угрозы». – «Да, но он нахальный ниггер». – «Пусть так, но он мой ниггер, Джей Би. Он сорок лет работал на нашу семью, и ты это прекрасно знаешь». – «Это верно. Ну ладно, Ланс, ни о чем не волнуйся. Пойдем лучше выпьем». И мы выпили неразбавленного собачьего виски в его раскаленной до сорока с лишним градусов собачьей будке. Пот нимбом брызнул из наших голов во все стороны. И все, дело сделано.

Ну да ладно. Как я уже говорил, жизнь куда сложнее и не столь однозначна, как кино. Эллис Бьюэлл был мне благодарен. Эллис Бьюэлл слишком насмотрелся телевизора и всяких ужастиков. «Вы бы видели, как мистер Ланс шуганул этого белого подонка!» И дальше в том же духе.

Его сын Элджин был не таков. На самом деле он был единственным, кого не волновали подобные материи. Вроде Архимеда – он больше интересовался формулами, только формулами, и его не заботило, кто поднимет на него руку, клуксер или римский солдат – он даже не обратил бы на это внимания.

Поэтому я полагал, что Элджин выполнит мою просьбу не из благодарности (мы оба знали, что это никчемное чувство), а просто потому, что он любит и жалеет меня. В отличие от него, я не мог уйти в простые сложности науки. В науке требуется всего лишь разгадывать тайну вселенной, что, может, и трудно, но жить обычной жизнью куда труднее.

К тому же я рассчитывал на то, что моя просьба заинтригует его как своего рода математическая игра. Так и произошло.

+++

Тебе никогда не приходило в голову, что с момента поступления в колледж мы никогда не касалисьдруг друга! Помнишь, мы однажды шли по Бурбон-стрит за двумя русскими моряками, которые держались за руки? Помнишь мотель в Джексоне, как мы там спали в одной кровати, а между нами лежала проститутка? Почему мы тогда считали, что имеем право одновременно приставать к бедняжке, и не смели прикоснуться друг к другу? Кто безумен – мы или те русские?

A-а, ты прикасаешься к моему плечу. Знаешь, а мне ведь неловко.

Да, с головой у меня что-то не в порядке. Снова какое-то затемнение. Даже страшновато. Пожалуй, я бы выпил. Почему-то все говорят о вреде алкоголя, вполне реальном, и никто о его пользе. Это ведь твой Господь дал нам вино, да и сам он любил устраивать вечеринки. Когда я в подпитии, я могу вспомнить все, увидеть все, как оно есть и как до того было, причем не столько грустную сторону, сколько поэтичную и прекрасную. Я могу вспомнить все, что мы делали. В те времена повсюду царила прелестная раскрепощенность и вседозволенность, и грустные южные вечера превращались в сады наслаждений. Не так ли? Мы тогда здорово веселились, ты и я. Потом юность закончилась, и ты ушел к Богу. А я вступил в Союз гражданских свобод и стал либералом. Потом пьяницей. Трезвым я не мог смотреть на Бель-Айл и его вечнозеленые древние дубы – такими они казались печальными, потертыми и сами себе не нужными. Но пяток стопариков – и все снова как надо.

Дело не в том, что я чего-то не могу вспомнить. Случившееся лежит передо мной как развернутая карта, просто мне трудно собраться с мыслями, сосредоточиться. Может, я все помню даже слишком хорошо, как речь, которую десять раз повторишь перед зеркалом, а придет время выступать, никак не вспомнить первое слово.

Отец мне как-то рассказывал, что его преследовал один и тот же раз за разом повторявшийся кошмар. Как человек терпит полный крах, потому что не может вспомнить первое слово, поймать первую мысль, выполнить простейшее действие, и из-за этого все, о чем он мечтал, летит кувырком. Как актер, забывший свою реплику, приводит пьесу к ужасной позорной остановке. Ты только представь адвоката, который собрался обратиться к присяжным и забыл свою речь! (Мой отец имел гарвардский диплом по юриспруденции, но никогда ею не занимался). Мне, честно говоря, кажется, он просто боялся оказаться единственным на всем белом свете питомцем Гарварда, кто потерпит неудачу, и тогда мир рухнет от одного только стыда за него.

Что может сделать с человеком такой страх? Превратить в ничто. Он просто теряет способность пытаться что-либо делать, боясь, что мир рухнет, если у него не получится. В результате он стал редактором одного из лучших во всем округе еженедельников (притом что всего в округе еженедельников было два), страдал от «слабых легких» (не то чтобы от туберкулеза, а так, от «предрасположенности» к нему) и, постепенно становясь полуинвалидом, потратил свою жизнь на кропание стишков и исторических заметок. А вершиной его жизни стало избрание его Лучшим поэтом округа Фелисьен.

Позволь, я поведаю одну семейную тайну, о которой не знаешь даже ты, хотя тебе известно все остальное. Я, знаешь ли, совершенно уверен в том, что моя мать, его жена Лили, – тоже наставила ему рога. Я прекрасно помню дядю Гарри по прозвищу Гуляка – он был каким-то ее кузеном, десятая вода на киселе, – симпатичный крепкий коммивояжер, торговавший когда-то натуральным шелком, он дневал и ночевал в Бель-Айле, когда я был маленьким. Никто так не радовался его приездам, как я, потому что он всегда привозил мне самые дорогие игрушки – строительные конструкторы, скаутские ножи с двенадцатью лезвиями – и подбрасывал меня в воздух метра на три – сколько визга, сколько счастья! Детей подкупить проще, чем кокер-спаниэлей. А мой отец возлежал под пледом в шезлонге на верхней галерее и поглядывал вниз на дубовую аллею – он писал стихи, которые были ничем не лучше «Евангелины» [62]62
  «Евангелина» (1847) – поэма американского поэта и переводчика Генри Уодсворта Лонгфелло.


[Закрыть]Лонгфелло, то есть совсем дрянь, или очередную историческую заметку, что он делал всякий раз, стоило ему обнаружить какую-нибудь старую «некатолическую» церковь. Дядя Гарри с грохотом появлялся на своем бьюике с откидным верхом и тут же провозглашал: «Все едем кататься на реку!» Отец начинал убеждать маму, чтобы она непременно ехала: «Нужно дышать свежим воздухом, а за мной может присмотреть Сьюллен, не правда ли, Сьюллен?» – «Да я коэшно, а вы езжайте, мисс Лили, вы же целое лето нигде не были». И они уезжали, мы уезжали – хоть и не всегда, но, случалось, и меня брали с собой. Боже мой, кататься! Представляешь? Естественно, вопрос состоял не в том, куда и зачем, а в том, почему бы и нет. Ха-ха – в каком-то смысле даже смешно. Мы ведь были таким почтенным семейством. И тут, конечно же, возникает вопрос уже самый интересный: знал ли об этом отец?

У тебя такой несчастный вид. Кому ты так сочувствуешь? Мне? Лили? Отцу? Несчастному грешному человечеству? Может, ты думаешь о своей собственной разорившейся семье? Сейчас ты тоже играешь в священника?

Элджин? Да-да, правильно. Я ведь говорил об Элджине. Да. Нет. Постой. Я упомянул карту. Не карта это была. Это был план гостиницы. Я вспомнил. Я дал Элджину план «Холидей Инн», который в тот же день, но чуть раньше получил от своего дяди Лока – Бушрода Локлина Лэймара, ее владельца.

+++

– Элджин, вот план гостиницы «Холидей Инн».

– Да, сэр. – Он взял его. Его лицо при этом так же мало изменилось, как если бы это был чек с его жалованьем. Интересно, может ли белый хоть чем-нибудь удивить негра?

– Вот дело, в котором ты, может быть, сумеешь мне помочь. Детали тебе знать не обязательно. Достаточно сказать, что меня тревожит моя дочь Люси. Она юная, впечатлительная и может нарваться на неприятности с наркотиками. Но мне нужны факты – для начала, где она бывает и как проводит время.

Элджин устремил на план такой проницательный взгляд, словно рассчитывал разглядеть там Люси.

– Я хочу от тебя следующее. Я хочу, чтобы ты на ближайшие три дня перебрался в «Холидей Инн» и вел учет всем ее уходам и приходам. Ты ведь знаешь, там живет киногруппа, а она помешана на кино и увивается вокруг них день и ночь. Или вот что: записывай заодно вообще всех, кого ты знаешь: Мерлина, Дана, Яноса Джекоби, Рейни Робинетт, даже меня и мою жену. Я хочу получить полную картину. Понятно?

Быстрый взгляд его матовых глаз сказал мне, что ему понятно. Все понял, на все готов. Он даже понял, что я не хочу говорить, что мне надо на самом деле, да он и сам не хотел этого слышать.

– И вот в чем тут проблема. Отнесись к ней как к математической игре. Я хочу, чтобы ты поселился в одном из этих номеров. С Локом я уже договорился, можешь выбрать любой – ему сказано, что ты входишь в киногруппу.

Я положил план на стол между нами и вписал в пустые клеточки номеров имена постояльцев.

– Задача в том, чтобы выбрать номер или другое удобное место, из которого видны были бы следующие объекты: внутренняя дверь Олеандрового зала – они там просматривают отснятое, комната Дана здесь, Рейни – здесь, Мерлина – здесь и Джекоби – здесь. Однако тут загвоздка, которая смущает меня, а тебя может заинтересовать: все было бы элементарно, если бы внутренний дворик имел прямоугольную форму. Ты просто мог бы сидеть у окна почти в любом номере и все видеть, даже номер Мерлина, который на втором этаже. Тогда бы тебе только и оставалось, что поселиться в номере напротив. Однако все не так легко. Двор имеет угловую форму, как буква L. Поэтому, если ты здесь поселишься, не сможешь наблюдать за номером Рейни. А если здесь – то Мерлина.

– М-м-м. – На лице Элджина появилось заинтересованное выражение – от грязных, путаных тайн белых он перенесся в сферу прямой и чистой геометрии. Он упер большой палец в верхнюю губу и принялся возить ею по клыку – какая-то новая привычка. Думаю, перенял ее у кого-нибудь из профессоров в своем Политехе.

– Возьми этот бинокль, Элджин. У него отличная просветленная оптика. И не забудь тетрадку. Вноси в нее все, что увидишь: не только время приходов и уходов, но все, что заметишь – кто что несет, кто что делает, малейшие детали поведения.

Элджин деловито чертил на плане линии, вычислял углы и проекции. Счастливо хмурился. Я повторил наставления.

– Как, вообще всю ночь?

– Да. С одиннадцати и до рассвета. Или лучше до момента, когда начнет светать. Я не хочу, чтобы тебя заметили.

– Три ночи подряд?

– Не исключено. Посмотрим, как дела пойдут. От туристов ты пока освобождаешься. Ступай домой и поспи. Я скажу Эллису, что отправил тебя в Новый Орлеан по делам.

– Интересно, а что у них вот здесь? Наверное, ниша для автомата с газировкой и морозильника.

– Возможно. Там нет окна.

Элджин снял очки и потер глаза.

– Взгляните – вот что получается. – Я вдруг увидел его, каким он будет через двадцать лет – его мимика, привычные гримаски уже начали устанавливаться – вот он сидит за столом, целиком уйдя в свою задачу, потом быстро снимает очки и трет глаза. – Задача в том виде, как вы ее ставите, не имеет решения, разве что вы установите систему зеркал и просверлите дырки в полу, чего, как я догадываюсь, вы делать не собираетесь.

– Нет, не собираюсь.

– Видите, если я буду в 214 номере, что наверху и в том углу, где стена короче, я смогу видеть все за исключением номера Рейни на первом этаже. С другой стороны, если я буду в номере напротив, ближе к внешней стороне угла, то я не смогу видеть номер Мерлина. – И он снова начал наносить прямые, они пересекались, как треки ядерных частиц в камере Вильсона. [63]63
  Чарлз Томсон Рис Вильсон (1869–1959) – английский физик. Изобрел прибор для наблюдения треков микрочастиц (камера Вильсона). Лауреат Нобелевской премии (1927).


[Закрыть]– Для того чтобы решить эту задачу, потребуются два наблюдателя. Скажем, я здесь, а Флюкер там.

– Флюкер! Да он заснет!

Мы оба рассмеялись. Нас смешило одно имя Флюкера – это была шутка, понятная только нам двоим.

На лице Элджина появилась его прежняя улыбка – добрая, открытая и естественная.

– Конечно, заснет. Гм. Так. Так-так-так. – Он снова уставился на план, постукивая карандашом. Причем я почему-то чувствовал себя студентом, отвечающим профессору. – Есть!!

– (Как повезло ученым! Почему мы с тобой не стали учеными, Парсифаль? Они имеют дело с разрешимыми задачами. А мы не знаем, с чем имеем дело, и не знаем, выразимо ли это вообще, называемо ли.)

Элджин надел очки.

– Бассейн здесь?

– Здесь.

– Он освещен?

– Да, из-под воды, там после десяти вечера освещают воду. Прожектора закреплены под выступом бортика, но пространство вокруг бассейна все равно совершенно темное.

– Кресла и шезлонги стоят здесь?

– Да.

– А с и кусты, в смысле кустарник, здесь?

– Да. – Когда-то его отец Эллис вместо «кусты» говорил «сикусты»: «Сикусты подстригать?» Но даже Эллис так больше не говорит.

– Тогда есть только одно место. – Элджин со стуком уронил карандаш, схватил его снова, нарисовал большой крест на схеме и удовлетворенно откинулся. Он полуприкрыл глаза и улыбался. Задачу удалось решить!

– В середине двора?

– Конечно. Где же еще?

– Но…

– Там какие шезлонги?

– В каком смысле?

– Легкие алюминиевые или тяжелые деревянные?

– Тяжелые, красного дерева, с черными люльками. Я вспомнил: тяжелые – это чтобы не украли. Лок очень ими гордится.

Элджин снова улыбнулся своей прежней сияющей улыбкой. Переживая триумф, он позволил себе быть самим собой – двадцатидвухлетним южанином, веселым, улыбчивым юношей.

– Значит, говорите, темно там. Шезлонги темные, их люльки черные. Я надену черные плавки, и – хо, мэн! – меня тогда ваще хрен кто засечет!

Я улыбнулся. Он даже в шутку не изображал из себя негра, он изобразил негра в представлении голливудских режиссеров и знал, что я это пойму.

– Нет. Я еще лучше придумал. – Он щелкнул пальцами.

– Что?

– Не понимаете? Ну и пусть меня даже увидят. Человек в плавках у бессейна, да с такого еще расстояния. Никто и внимания не обратит. Это как у По в «Похищенном письме». [64]64
  «Похищенное письмо» (1844) – рассказ Эдгара Аллана По.


[Закрыть]

«Похищенное письмо». Эдгар По. Я подумал о Джей Би Дженкинсе – плохом человеке, хорошем человеке, плохом хорошем человеке, клуксере, христианине, хавбеке и товарище по схватке Луизианы с Алабамой. Единственный По, которого он знал, был Алкид «Лисий хвост» – защитник, точнее, тейлбек, которого и впрямь на кривой козе не объедешь. Мы с Джей Би, погрязнув в этой жизни, были пропитаны слезами и кровью Луизианы и существовали в мире трехсотлетнего христианского греха и кровопролития, тесаков и винтовок, в мире побед, тут же оказывающихся поражениями. А Элджин, перепрыгнув нас, в мгновение ока превратился в высоколобого европеизированного профессора-янки.

Воистину «Похищенное письмо». Сплошной Эдгар По. Тот тоже владел тайной Элджина, обретая счастье в задачках, загадках и математических золотых жуках. [65]65
  «Золотой жук» (1843) – рассказ Э. По.


[Закрыть]Но потом он бросил это занятие и свихнулся, совсем как я. Элджин никогда не свихнется.

– А как ты пронесешь бинокль?

– Да в полотенце.

– О’ кей. Тогда расположение номера не важно. Прямо сейчас отправляйся и селись. Ночью приступай к наблюдениям. Когда вернешься, поспи, а завтра в это же время приходи сюда. Флюкер займется туристами.

– Флюкер. – Мы снова рассмеялись. – Не знаю, что он там понарасскажет.

– Ничего, справится. Да и какая, в конечном счете, разница?

– Да. – Элджин уже снова вернулся к делу. – Еще вопрос: как писать в темноте. Белым по черному? Взять фонарик-карандаш? Нет, вот что я возьму… – он явно уже говорил с самим собой. – Инфракрасное перо Кифера.

– Ну, вот и отлично.