Текст книги "Ланселот"
Автор книги: Уокер Перси
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Нет.
– Займитесь кунфу. У вас должно отлично получиться. Вы ведь прирожденный спортсмен, в вас есть изящество, есть сила. Очень было бы вам полезно.
– Возможно, вы и правы, Мерлин. А знаете, вам что надо сделать?
– Что?
– Мотать отсюда.
– Завтра с утра и уедем. Эти чокнутые жаждут переночевать здесь.
– Мари будет здесь уже сегодня. Уехать завтра – это еще как получится.
– Я понимаю. Но этим кретинам хоть трава не расти – из всего надо развлекуху сделать. Марго могла бы и головой подумать.
– Я бы на вашем месте уехал сейчас. Хотя мне все равно. – Мне действительно было все равно.
Он нахмурился, прошелся еще раз по галерее и настороженно посмотрел на желтое небо.
– Или Джекоби все еще начальник?
– Джекби! Да у такого начальника на ферме куры сдохнут.
– Ну так что?
Он щелкнул пальцами.
– Да черт с ними, уезжаю! – Его неуправляемый глаз – тот, в спутанных белых волоконцах – смотрел мимо меня, куда-то в будущее. Он еще раз щелкнул пальцами. – Знаете, что я сделаю?
– Нет.
– Рвану из этого болота вон и прямо на север. По долине Шенандоа доберусь до Виргинии и заберу Фрэнсис, у нее коневодческая ферма не доезжая Лексингтона. Скажу ей: поехали назад в Танзанию. Мы когда-то были там. Жили прямо в лендровере. Леопарда видели. Она чудная женщина, боец, напарник. Она могла даже… А любил я ее всегда. Как-то взял с собой в Испанию, на реку Эбро, где воевал. Воевал… Господи, чего я только не делал! Представляете? Она чудная женщина, настоящий товарищ. Она для меня всё – друг, брат, дочь, любимая. Стоит мне только сказать: родная, давай-ка, рванули в горы, и она поедет. Черт, что за мысль вы мне подали! А можно даже и кино там снять. Скажем, фильм о мужчине и женщине, которые настоящие друзья, они вместе ходят на охоту, а потом от души занимаются любовью.
– Звучит заманчиво.
– А если так, то почему у меня такое мерзкое настроение? Я всегда был человеком с огромной, чудовищной жаждой любви и жизни. Ланс, вы понимаете, о чем я?
– Да-
– Я знаю, у нас с Фрэнсис все может снова наладиться.
– Конечно, может.
– Нет, вы честно скажите.
– Ну, это возможно.
– И все равно будет хорошо, даже если…
– Да-
– У меня мерзкое состояние, но нам с ней снова может быть хорошо. Как вы считаете?
– Думаю, и может, и будет, почему нет?
– Фрэнсис знает меня, как ни одна другая женщина.
– Конечно!
– Нам всегда было хорошо вместе.
– Это же здорово!
– И у нас снова может все получиться.
– Ясное дело!
– Я бы что-нибудь сделал, какую-нибудь придумал историю о том, как умирает вильдебиста – это антилопа гну по-южно-африкански – и вместе с ней гибнет любовь, а потом наступает возрождение, все зеленеет, зеленеет, и эта чертова расползающаяся Сахара отступает. Вы меня понимаете?
– Да.
– Пустыня не только реальная, но и Сахара души тоже.
– Да, но сейчас вам следует подумать об отъезде.
– Я уезжаю. Пойду с остальными переговорю.
– При чем здесь остальные? – пробормотал я, чувствуя, как у меня тревожно перехватывает горло.
– Попрощаюсь. Они все равно, хоть тресни, не поедут. Знаете, чем они сейчас заняты?
– Нет.
– Рейни переносит в бельведер бутерброды и шампанское. Они собираются устроить вечеринку под лозунгом «Прощай кино, здравствуй, Мари».
Наверное, у меня был непонимающий вид, потому что он пояснил:
– Прощай, ураган киношный, здравствуй, настоящий.
– Там же запросто может убить. Слишком много стекла.
– Попробуйте объясните им.
– Я поговорю с Марго.
– Кстати, я подумал-подумал – может, вы с нею за меня и попрощаетесь. Что до остальных, я буду только рад, если Мари сдует их в реку. Знаете, что делают эти придурки?
– Нет.
– Раскладывают подушки и таскают в бельведер анисовку и текилу. Вечеринка у них!
– Я понял.
Мерлин наградил меня долгим крепким рукопожатием и столь же долгим прямым и открытым взглядом, который слегка омрачала затаенная двусмысленность. Слишком он погряз в кино.
+++
– Люси, запрыгивай в свой «порше» и марш в школу. У тебя на все про все тридцать минут.
– Папаааа! – музыкально пропела она, точно воспроизводя коронную интонацию Рейни.
– Ты слышала, что я сказал.
– Я хочу остаться с Рейни на время урагана.
– Черт побери, нет. Собирайся.
Люси уставилась на меня с изумленным видом. Все смотрели на меня так, словно я был полумифическим предком, который сошел с портрета и принялся распоряжаться. От удивления все подчинялись.
– Что это на папу нашло? – услышал я чуть позже, когда Люси задала этот вопрос Сьюллен, загружавшей плимут Элджина своими жестянками из-под конфет.
– Мистер Ланс знает, что делает, девочка, – обыденно ответила Сьюллен, успокоенная тем, что кто-то наконец взял на себя обязанность принимать решения.
– Что за спешка, папа? – осведомилась Люси, опять подражая Рейни.
– Ну, во-первых, ты должна быть в школе. Я только что разговаривал с миссис Даво. Младшеклассники очень нервничают, хотя ураган вас заденет всего лишь краем. Миссис Даво считает, что ты можешь успокоить их. Она говорит, что ты обладаешь задатками лидера. Иначе не вступишь в студенческий союз, половины голосов не наберешь, ведь старшие уже вернулись. (Я действительно разговаривал с миссис Даво, и она сказала что-то в этом роде).
Впрочем, я знал, что с ней все ясно. Выбор, конечно, трудный – на одной чаше весов Рейни, Трой и ураган, зато на другой – избрание в элитное студенческое общество. Ясно, что амбиции перевесят и без моего нажима.
– К тому же Рейни никуда не уезжает. Она поживет здесь еще немножко.
В каком-то смысле это соответствовало действительности.
– Ладно, папа. Сказать по правде, я слегка побаиваюсь.
– Ну, вот и хорошо. И отправляйся.
– О’кей.
Она положила руки мне на плечи и отстранилась, склонив голову набок, как эта чертова Рейни. Что поделаешь – кинематограф.
– Папа, я люблю тебя.
– Я тебя тоже люблю.
+++
Ветер усиливался. Он уже не утихал между порывами. Я вышел на галерею, закрыл ставни и задвинул тяжелые засовы. Они закрывались снаружи.
Затем в коридоре я встретил Рейни, которая шла в бельведер с подносом в руках.
– Что с вами, Ланс?
– Вы о чем?
– Вы ужасно выглядите.
– Я устал.
– Держите. Выпьете – полегчает.
– Спасибо, не надо.
– Тогда попробуйте вот это. Одну примите сейчас, другую позже. – Она протянула мне две капсулы. – Это лучшее успокоительное. Расслабляет и дает еще этакую эйфорию. Сохраняется абсолютно чистая голова, так что свободно можешь соображать, даже работать. Хочешь – ложишься спать, не хочешь – не ложишься. Становишься самим собой.
– Очень хорошо. – Я внимательно посмотрел на нее.
Мне и правда надо было что-то принять. Из живота по всему телу шли холод и онемение. Чего я и впрямь хотел, так это выпить.
Она опустила поднос и налила мне воды. Я проглотил обе капсулы.
– Увидимся позже? – она снова посмотрела на меня.
– Очень хорошо.
И она двинулась к лестнице на крышу.
– Я не советую вам долго там оставаться, Рейни. Предсказывают ветер больше ста миль в час. Стекла могут не выдержать.
– А мы и не будем. Полюбуемся только небом, тучами и молниями. Вы когда-нибудь видели такое небо? Поднимайтесь к нам.
– Чуть позже. А, да, попросите Марго, чтобы спустилась. Мне надо поговорить с ней.
Марго спустилась. Она была на каблуках, стояла в темном коридоре передо мной вполоборота, сложив руки на груди.
– Марго, ты согласна уехать со мной прямо сейчас? Мы можем отправиться куда хочешь, в любое место.
– Нет.
– Тогда, может, придешь ко мне, проведем ночь вместе?
– Нет.
– Ты уверена?
– Уверена.
– Как это надо понимать?
– Я правда люблю тебя, Ланс.
– Но…
– И никаких «но». Я люблю тебя так же, как любила я та, прежняя. Но во мне есть и другое, новое. Человеку свойственно расти.
– Вот пусть и любит меня та – ты прежняя.
– Что я могу сделать? – Она пожала плечами. Не очень-то внимательно она меня слушала. Стояла, слегка набычившись, словно прислушивалась к новым обертонам бури. – Сердцу не прикажешь.
Она втянула щеки и вскинула голову. За ревом ветра я не мог услышать, но понял, что она щелкает языком по нёбу – «ток-ток-ток».
Внутри у меня что-то происходило. Включилось, заработало, и я понял, что это начало действовать лекарство, пришпоривая мое тело.
Она повернулась лицом ко мне и уперлась руками в бедра. Одну HOiy выставила вперед и чуть вывернула. Лицо строгое, ненакрашенное – скандинавское. Господи прости, она уже Нора Хелмер из «Кукольного дома».
– Что ты собираешься делать, Марго? – будто сквозь сон поинтересовался я.
– Что я собираюсь делать? Ток-ток-ток.Я могу сказать, чего я не собираюсь. Не собираюсь сидеть здесь год за годом, полируя мебель и наблюдая за цветущими камелиями. И ты это понимаешь.
– Ну. Тогда давай переедем в… а, в Виргинию.
– В Виргинию? – Ее лицо повернулось на два градуса ко мне.
– Не знаю, почему я сказал в Виргинию, – чуть призадумался я, ощущая в голове странную и не лишенную приятности пустоту. – Можно не в Виргинию, а куда-нибудь еще.
– Нет, извини, милый. – Она обняла меня и рассеянно поцеловала. И я ощутил, как приподнята у нее диафрагма. Она по-особому дышит. Она – Нора.
Транквилизатор действовал. Я все больше начинал видеть себя со стороны. Этого я от таблеток и ждал: небольшого зазорчика между мной и болью. Я понимал, что сказала Марго, но не мог этого вынести. А как можно жить с тем, чего нельзя вынести? Как можно чувствовать себя комфортно с клинком в брюхе? Я не надеялся ни избавить себя от боли, ни даже ослабить ее. Хотел одного – зазорчика, чтобы жить было можно, как алкоголик живет с тем, что он алкоголик, а вор с тем, что он вор. Без проблем! Как я им обоим завидовал! Но жить вот так, насаженным на острие боли, как таракан на булавку? Капсулы сделали свое дело: до их приема я был частью боли и не мог от нее избавиться. Теперь у меня был зазорчик. Боль никуда не делась, нет, зато я чуть-чуть от нее отъехал. Она стала проблемой вполне решаемой. Гм, что мы будем делать с болью? Вдруг от нее можно как-нибудь избавиться? Ну-ка, ну-ка…
– Почему бы тебе не подняться к нам в бельведер? Оттуда такой вид.
– Нет, спасибо. Мне надо кое-что сделать.
– Ну ладно. – И она еще раз смачно, по-родственному меня поцеловала. Ток-ток-ток.
Закрыв все ставни, я вернулся в голубятню. По дороге приходилось на южный ветер налегать всем телом. То есть теперь уже на тот, что между порывами. Ураган хрипел и ухал, как человек с сильной одышкой.
Я удалялся от себя все дальше и дальше. Сидел в кресле-качалке и чувствовал, как расширяется зазор у меня в голове.
Следующее, что я осознал, это как я все еще сижу в качалке. За окном лунный свет. Этот свет в меня так и вливался. Я встал, открыл дверь. Было тихо. Над Английской излучиной вставала оранжевая луна. На западе за дамбой громоздились желтые бастионы туч. Они казались настоящими Андами со своими пиками, долинами, ледниками и расщелинами.
Оставив дверь открытой, я вернулся обратно, сел в качалку и стал думать ни о чем. Дышал. Взглядом скользил по границе света и тени от дверной ручки на полу из кирпичей, выложенных елочкой.
НАША ДАМА С КАМЕЛИЯМИ
Наверное, я задремал, потому что следующее, что я помню, это ощущение, что в комнате есть кто-то еще. И точно: она стояла прямо передо мной. Стало быть да, наверняка я дремал, иначе видел бы, как она вошла. Однако спал я, видимо, совсем недолго, потому что лунный луч на кирпичах не сдвинулся.
Прямо передо мной на стуле сидела женщина, которую я, казалось, должен знать, – во всяком случае, она, похоже, так считала. Явно она меня знала. Я вздрогнул, виновато улыбнулся и кивнул ей, заглаживая неловкость. Господи, ну ты же понимаешь, Парсифаль, в нашем округе всегда штук сорок женщин одного возраста, более-менее друг на друга похожих, причем они еще и с семьей твоей как-то связаны, но их имен не вспомнишь хоть тресни. Ни молодые, ни старые. Может, им тридцать пять, а может, и пятьдесят пять. Они по тридцать лет выглядят одинаково. То ли это мисс Ирма, то ли кузина Келли, а может, миссис Дженни Джеймс? Смуглые, располневшие и неотделимые от слухов об их прошлом. С каждой из них в прошлом что-то случалось, о чем у нас в семье не говорили, и каждую спас ее отец. Как, вы не помните, что произошло с Келли? Кажется, она сбежала с женатым мужчиной много старше себя. И последующие сорок лет они прожили душа в душу. Иногда они работают клерками или продают трикотаж – а вот кузина Келли, кажется, лет двадцать была любовницей судьи Джонса. В любом случае они переживут всех. Здоровьем обладают потрясающим. Посещают похороны, свадьбы и новогодние праздники. А что делают в промежутках – вообразить невозможно.
С уверенностью я знал только то, что находиться в моей голубятне эта дама имеет право. А также то, что она меня знает и мне полагается тоже ее знать. Она улыбалась мне как старому знакомому. Конечно же, она пришла укрыться от урагана в Бель-Айл как в самый крепкий дом по соседству.
Она сидела, словно проглотив аршин, но все-таки не без изящества, и поправляла на талии платье, выгодно подчеркивающее фигуру. Платье на ней было вязаное, оно идеально облегало ее бедра и пышную грудь.
Потом она выгнулась и села еще прямее. Спросить ее «Кто вы такая и что вам надо?» мне даже в голову не могло прийти.
У нее были темные с проседью тяжелые длинные волосы, красиво уложенные на голове. Вероятно, она их давно не мыла, так как я уловил запах немытых женских волос, который, впрочем, не воспринимался как нечто неприятное.
Я смотрел на нее. Она ласково улыбнулась, и глаза ее странно блеснули. Она была из тех женщин, Парсифаль, которых помнишь с детства, – они всегда были добры к тебе, хорошо отзывались о твоих родителях, говорили, какие мама с папой у тебя хорошие, и какой ты красавчик. В то же время родители при упоминании ее имени обменивались взглядами и умолкали.
Кроме того, она из тех пышных сорокалетних женщин, которые так привлекают пятнадцатилетних подростков, – ты ведь помнишь, как мы, играя в футбол, потные, уставшие и жизнерадостно бесстыжие валялись на траве в перерыве, и если мимо проходила такая женщина с идеально прямой спиной, полными бедрами и узкой талией, все замолкали, пока кто-нибудь не изрекал неизбежное: ну что, и у тебя слюнки текут?
Тут я заметил, что к ее плечу приколота камелия, и сразу удивился: камелиям сейчас не сезон, и тем не менее – да, большой телесно-розоватый цветок с целым пучком тычинок, пестиков, пыльцой и семяпочками.
Думаю, она была вполне реальна, но присутствие камелии я объяснить не могу. Легкая неловкость от того, что я никак не могу вспомнить ее имя, была чересчур знакома мне и ничуть не напоминала сон.
Она сказала, что пришла у меня укрыться (это ли не доказательство ее реальности, ведь во сне объяснения не нужны), но теперь передумала. Она не хочет обременять нас своим присутствием. Видимо, лучше ей пойти к городской родственнице, кузине Мейбел.
Но откуда у нее взялась камелия?
Она по-прежнему отзывалась обо всех положительно.
– Твой отец был истинным джентльменом. Такой тактичный, внимательный.
– Внимательный?
– Да, к Лили, твоей матушке. Ах, Лили! Какое прелестное и трогательное создание. Голубка. Не то что я. Я скорее похожа на воробья. Простая, но крепкая.
– Голубка?
– Ну, может, попугайчик-неразлучник. Она жила ради любви. Буквально. Без любви начинала чахнуть и погибать. И Мори понимал это. Как он умел понимать людей! Кроме того, осознавал свои пределы и умел мириться с ними. Он понимал ее отношения с Гарри и с этим тоже мирился. Святой был человек.
– А какие у нее были отношения с Гарри?
– Ты шутишь! Э, ни для кого это не было тайной.
– Они были любовниками?
– Много лет. Все знали. Так романтично! Они были, как Камилла и Роберт Тейлор. [123]123
Роберт Тейлор (1911–1969) – американский актер. Настоящее имя – Спанглер Арлингтон Бру. Звездой Голливуда стал после фильма «Дама с камелиями» (1936; оригинальное название – «Camille»).
[Закрыть]
Все, кроме меня. Неужели всё все знают, кроме меня?
– Это было после… того, как отца судили?
– Да. Бедный Мори был совершенно раздавлен, хотя все это грязный политический трюк, и ничего ведь не доказали. Я думаю, и заболел-то он из-за того, что он называл бесчестьем. Ах, мужчины, мужчины – смешные! И он тоже – такой податливый. Но уж аристократ, ничего не скажешь!
Я рылся в отцовском ящике в поисках мелочи, которую он держал в специальных коробочках из-под пуговиц, и заметил что-то под его носками. Вот те на: десять тысяч долларов, новые темно-зеленые купюры, перетянутые обсыпанной тальком резинкой, аккуратная стопка, как книжка, и мне сразу в сердце – вжик, сладкое жало ужаса. Я пересчитал их. На ощупь купюры были не как бумага, а как жесткие лепестки, как листья, припорошенные пыльцой. Сердце билось медленно и сильно. Странно: я чувствовал, что мои глаза не просто смотрят, а что они расширились, остановились, чуть не вылезают из орбит. Они впитывают в себя деньги, пожирают их. Ибо здесь была тайна, терпкое средоточие позора. Шли минуты, а я все поедал деньги взглядом, переводя его то вправо, то влево, как делаешь, любуясь живописным полотном. Бесчестие слаще и загадочнее чести. В нем тайна. Честь не может быть тайной. Вот если бы разгадать эту тайну в средоточии бесчестья…
+++
После карнавала Гарри Виллс разоблачался в раздевалке за спортзалом, снимал с себя костюм герцога. Как всегда, все дурачились, выпивали и смеялись. Совсем не Роберт Тейлор – старый, с сизой щетиной, большим носом, волосатой грудью, животиком и тонкими ногами – не бизнесмен, скорее, бродячий торговец. Рядом с ним на скамейке поблескивали мокрые отпечатки стакана с виски. Кроме зеленого матерчатого шлема, перевязи с мечом и красных якобы кожаных ботфортов на нем уже не было ничего. Детородный орган как бы втянут, похож на здоровенную пуговицу поверх отвисшего венозного клубка. Когда он вдруг заметил меня, я все еще смотрел на него, разглядывал, не сводил глаз, и тут понял, что в его мозгу вяло шевельнулись два сопоставления. Первое: вот он, тот самый юный рыцарь футбола, пробежавший с мячом сто десять ярдов в игре против Алабамы. И второе: он же – сын Лили. (Господи, неужто я и его сын?) Эти два открытия соединились у него в единое розово-алкогольное сияние симпатии, а может, и любви. (Отцовской любви?) Неуверенно поднявшись на ноги, он об хватил меня за шею и возвестил присутствующим: «Вы знаете, кто это? Это Ланселот Лэймар, и вы все знаете, что он сделал!» Все знали, и это знание еще больше подогрело закипавшие в нем чувства. Поэтому он решил еще раз всем напомнить о моем достижении. «Этот мальчик не только пробежал с мячом сто десять ярдов, он еще и получил по разу от каждого игрока Алабамы, а от некоторых и не по одному. Вы что, ролик не видели?» Остальные герцоги с серьезным видом закивали головами. Все всё видели. Они выпили, налили мне и все пожали руку. Продолжая обнимать меня за шею, Гарри сел, усадил меня рядом, и я увяз в спертом духе застарелого перегара, табачного дыма и гениталий.
– Господи, – произнес он, тряся головой от изумления, и даже ругнулся, сраженный одной только рудиментарностью чувства – неведомого и страшноватого: – Выпей! Черт, надо же…
+++
Ты мою мать помнишь? Я никогда не думал о ней как о «красивой» или «миловидной»; на мой взгляд, она в первую очередь была слишком бледной – с широкими бровями вразлет, придававшими ей мальчишеский вид. Ты находил ее красивой? Возможно, – той поры, когда она пить только начинала, я толком не помню. Позднее в ней проснулось лукавство и даже какое-то сладострастие. После многих лет тайного потребления алкоголя ее лицо стало подтянутым и глянцевитым. Подбородок слегка обмяк. В глазах появился шальной блеск, словно она про каждого знала что-то смешное. Знаешь, потом я встречал нескольких таких пьющих аристократок, и у них тоже была эта глянцевитость и тот же оплывший подбородок. Может, это особый лицевой синдром, присущий женщинам алкоголичкам? Или эти женщины были все определенного вида – несчастные южанки? А может, и то и другое?
Да и во времена более ранние я не помню ее «красивой», скорее худой, проворной и ловкой. В ней была какая-то нервная, шутливая агрессивность. Она любила «доставать» меня. Холодными утрами, когда все ходили мрачные и подавленные и никому не хотелось идти на работу или в школу, она набрасывалась на меня, сверлила острыми маленькими кулачками, повторяя: «Ну, сейчас я тебя достану». И в своем упорстве она подчас выходила за рамки шутливости, перебарщивала с этой своей сверлежкой. Ее было не остановить.
Дядя Гарри, веселый и общительный коммивояжер, когда-то изгнанный троюродный брат, был другом семьи и благодетелем, привозившим мне подарки, – даже и по обычным будним дням – представь себе: в самый обычный вторник – и вдруг стеклянный пистолет, стрелявший конфетами, или швейцарский армейский нож с двадцатью двумя лезвиями, причем порадовать старался не только меня – вывозил, например, Лили, которая тогда была слаба и нуждалась в отдыхе, на увеселительные прогулки. «Давай-давай, вытаскивай ее, Гарри!» – подбадривал его мой отец, и они уезжали, предоставляя ему столь любимый им покой и одиночество. Однажды он – в смысле отец, – нарисовал довольно таинственную картину, вид нашей дубовой аллеи, где даже в полдень царил полумрак; как раз его он и изобразил – полумрак, а над деревьями бесконечный купол неба, прорезанный единственным лучом света. Она называлась «О sola beatitudo! О beata solitudo!». [124]124
О благо одинокое! О одиночество благое! (лат.)
[Закрыть]Потом он написал стихотворение с таким же названием. Обладатель титула лучшего поэта округа Фелисьен, избранный членами местного клуба «Кивание», он возлежал в тени на верхней галерее и грезил над рукописью очередного труда по истории, размышляя не столько о реальном прошлом, сколько о том, как бы все должно было быть, как все должно быть теперь и как, может быть, еще будет: золотая солнечная Луизиана с живописными оврагами и старицами и тенистыми дубравами, с туманными зелеными саваннами, и сам округ Фелисьен – счастливая земля добрых людей, забавных традиций и тихих заводей, исполненная благородной англиканской нравственной прямоты.
Однако вот солнечный зимний полдень на Фолс-ривер: дядя Гарри с Лили входят в туристскую хижину, где за окном покрытая инеем дамба, шумящий газовый жар бросается в ноги и щиплет глаза, искуситель-морозец застрял в мехах Лили, и простыни холодны и неприятны.
Но теперь, в голубятне, над которой завис в обманном спокойствии глаз тайфуна, наконец-то оно пришло, чувство близости разгадки, да, конечно же, вот оно, вот – это терпкое сердце зла, сладкая тайна, пьянящая и пугающая, и уже бьется, убыстряясь, сердце на пороге тьмы – о, вожделенной тьмы! – конечно, здесь оно и должно было произойти.
Ты все всегда ставишь с ног на голову – не пытайся ты искать доказательства бытия Божьего, потому что на этом пути никто никогда вообще ничего не находил, а не то что Бога. С самого начала мы с тобой были разными. Ты был одержим Богом. Я был одержим… чем? новенькими темно-зелеными купюрами под штопаными носками в клетку? дядей Гарри и Лили в хижине с холодным линолеумом и жарким газовым обогревателем?
+++
Поднимавшаяся по небосклону луна становилась ярче и меньше. Огромный бастион туч откатывался в сторону. Пики, ледники и плоскогорья Анд проплывали у меня за окном. Я сидел с открытым ртом. Дышать было тяжело, словно у меня астма. У меня нет астмы. Я бросил взгляд на настольный барометр «Аберкромби и Фитч», который Марго подарила мне на Рождество. Он показывал 735 миллиметров. Я подошел к открытой двери. Дети и подростки в ярком лунном свете играли на дамбе. Тишина, наступившая в разгар коловращения тайфуна, вскружила им головы. Одни с серьезным видом трудились над пирамидами будущих костров, подтаскивая к ним ивовые сучья и автомобильные шины для дыма, другие кувыркались или ложились на краю дамбы на бок, а потом скатывались с откоса. Какая-то девочка, поддерживая руками подол длинного белого платья, танцевала французскую кадриль, семеня то вперед, то назад, приседая и покачивая головой из стороны в сторону. Разреженный недвижимый воздух доносил до меня их крики, приглушенные как сквозь вату. Вдруг выделился голос девочки. Она пела. Ее голос звенел в застывшем воздухе. Песня была старая, из тех, что не забыты еще потомками смешавшихся с индейцами и неграми французов и испанцев, мне ее уже доводилось слышать в Бробридже.
Странно. Вроде бы на Английской излучине нет таких полукровок. Разве что несколько негритянских семейств с французскими фамилиями, называющих себя «свободными джеками», поскольку, согласно легенде, их предкам свобода была дарована генералом Джексоном за услуги, оказанные во время битвы при Новом Орлеане. [126]126
Эндрю Джексон (1767–1845) – 7-й президент США (1829–1837), военный и государственный деятель, один из основателей Демократической партии (1828). 8 января 1815 года генерал Джексон отбил попытку вторжения англичан в Новом Орлеане. В штате Луизиана в память об этой победе ежегодно празднуется День Джексона.
[Закрыть]
Откуда она взялась?
+++
В 1862 году мой прапрадед Мэнсон Мори Лэймар, капитан 14 виргинского пехотного полка, нанес в долине Шенандоа удар по войскам А. П. Хилла, [127]127
Амброуз Пауэлл Хилл (1825–1865) – генерал армии Конфедерации, один из выдающихся военных деятелей времен Гражданской войны.
[Закрыть]блокировавшим переправу Харпера, захватил тринадцать тысяч пленных, после чего узнал о нападении Макклеллана на Ли в Шарпсберге [128]128
Джордж Бринтон Макклеллан (1826–1885) – военный и политический деятель. Возглавлял вооруженные силы Севера в начальный период Гражданской войны. В июле 1861 г. был назначен командующим Потомакской армией, в сентябре 1862 года вступившей в сражение при Шарпсберге с армией конфедератов под командованием генерала Ли. В ходе кровопролитных боев армии Макклеллана удалось остановить наступление южан и оттеснить их за реку Потомак.
[Закрыть]– это в семнадцати милях, – совершил марш-бросок, подоспел как раз, когда правый фланг Ли дрогнул, и с ходу ввел свою роту в бой. Это был самый кровавый день войны. Говорят, прапрадед избегал упоминать о нем. Впрочем, он вообще избегал пустых разговоров. Предпочитал помалкивать. Мой дядя сражался на Аргоннских высотах. Говорил, это было ужасно. Но добавлял, что за сорок лет он с тех пор так ни разу и не ощутил той полноты и реальности жизни.
Мой сын отказался ехать воевать во Вьетнам, залег на дно в Новом Орлеане, живет в старом трамвае, пишет стихи и предается нетрадиционной любви. Кто прав – он, я или ты?
+++
Сегодня утром я ходил навестить Анну. Мы разговаривали. Она сидела в кресле. Она поправляется. Говорит медленно и монотонно, тщательно подбирая слова, как человек, приходящий в себя после инсульта. Но она поправляется. Она причесалась, надела юбку. Сидела, подвернув под себя ногу и натянув подол на колено, как положено приличной девушке из Джорджии. Я сказал ей, что скоро выписываюсь, и пригласил поехать со мной.
– А куда ты собираешься?
– Еще не знаю.
– Понятно.
Помолчав, она сказала:
– И ты хочешь, чтобы я поехала с тобой?
– Да.
– Зачем?
– Просто так. Я хочу, чтобы ты была со мной.
– Ты меня любишь?
– Я не знаю, что это значит. Но ты мне нужна, а я нужен тебе. Я заберу к себе и Сиобан тоже.
– Понятно. – Похоже, она уже все знала о Сиобан. Это ты ей рассказал? Она кивнула. – Новая семья. Новая жизнь.
Больше она ничего не сказала, но продолжала кивать. Хотя не могу утверждать, что она вообще меня слушала. Как ты думаешь, она поедет?
+++
Ты слышишь эту музыку вдали? Нет? Ну, значит, она мне почудилась, или это отголосок сна, точнее, видения, которое недавно меня посетило. Но могу поклясться, я отчетливо слышу, как маршируют и поют молодые ребята – бодрый такой, ритмичный марш. Может, это оркестр на параде Марди-Гра? Нет. Конечно же, ты прав, ноябрь на дворе, какой Марди-Гра? К тому же на школьный оркестр не похоже. Поют и маршируют взрослые мужчины. Всё гораздо весомее и четче, так у школьников не получится.
Анна сегодня получила печальное известие. От сердечного приступа у нее умер отец. Теперь она, как я, одна на всем белом свете. Он ничего ей не оставил, кроме хижины, амбара и пятидесяти акров земли в горах Блю-ридж близ Лексингтона, в Виргинии. Ну вот, все и решилось. Никаких метаний, оно и к лучшему. Кроме того, думаю, это знак свыше. Как раз в Виргинии нам и положено собраться. Теперь мне это совершенно ясно.
Почему в Виргинии?
Да ты что, не понимаешь? Все начнется в Виргинии. Как раз там живут люди, которые это сделают. Тогда, в начале, тоже все зародилось в Виргинии, или во всяком случае там были люди, способные понять идею великой Революции, они поднялись на борьбу и победили. Они начали и вторую Революцию, которую мы загубили. Возможно, третья Революция закончится по-другому.
Ну не в Калифорнии же ей начинаться! Она начнется в Виргинии.
Виргиния!
Неужели ты не понимаешь? Виргиния – не Север и не Юг. Она и то, и другое и ни на что не похожа. Она между. Остров между двух катастроф. Она обращена в обе стороны – к вымирающему оскверненному Северу и к цветущему, но порочному и всуе поминающему Господа Югу. Северянин – в глубине души порнографист. У него абстрактное мышление, плюс гениталии. Его душа в Гарварде, абстрактном капище, огромном замкнутом, стерильном университете, лозунг которого – истина, но уже лет сто никто там никакой существенной истины не находил. Его тело живет на 42-й улице. [129]129
42-я улица – одна из самых оживленных деловых улиц на центральном Манхэттене. В восточной ее части расположены различные торговые, деловые и культурные учреждения, в западной – многочисленные секс-шопы, порно-кинотеатры и стриптиз-клубы.
[Закрыть]Вы думаете, Гарвард и 42-я улица между собой не связаны? Это стороны одной медали. А южанин? Начинает джефферсонианским скептиком, а заканчивает жуликом-христианином. Ему удается вплотную приблизиться к своей сути, каковая состоит в том, чтобы становиться все большим и большим жуликом и христианином. Хотите я вам нарисую портрет нового южанина? Это Билли Грэм по воскресеньям и Ричард Никсон [130]130
Ричард Милхаус Никсон (1913–1994) – 37-й президент США (1969–1974). В 1946–1950 гг. член Палаты представителей. В области внешней политики отказался от конфронтации с СССР (он был первым президентом, посетившим Москву; им был подписан договор по ОСВ-1). Во внутренней политике провозгласил доктрину Нового федерализма.
[Закрыть]в остальные дни недели. Он взывает к Господу и крадет, он занимается сразу и бизнесом, и политикой. В Луизиане крадут все у всех. Поэтому мафия и перебралась на юг – она предпочитает воровство порнографии. Все кончится тем, что мафия и профсоюзы приберут к рукам Юг, а порнография – книги, фильмы, пьесы – завладеет Севером, и все будут жить счастливо.
Калифорния? Запад? Здесь объединяется и то, и другое – Билли Грэм об руку с Ричардом Никсоном, – азарт, наркотики, порнография и развоплощающие человека идеи, самые абстрактные и бредовые из всех, что когда-либо посещали человечество в его неприкаянных блужданиях.
Вашингтон можно выбросить на свалку. Это все знают. Он отдан на откуп политиканам, бюрократам, пьяным конгрессменам, лживым президентам, проповедникам из Белого дома, ЦРУ, ФБР, мафии, Пентагону, порнографистам, фиглярам, мерзавцам, взяточникам и взяткодавцам, богатым северным подонкам и склеротическим южанам, и порнографии во всех жанрах – в книгах, фильмах, пьесах, телевизионных передачах, мыльных операх, он отдан педерастам, лесбиянкам, абортариям, христианским догматикам и антихристианским догматикам, вымирающим школам и курсам ебли для школьников.
А жители Виргинии? Может, они еще и не понимают этого, но они – последняя надежда третьей Революции. Первая Революция победила в Иорктауне. [131]131
Иорктаун – деревушка на юге Виргинии, в которой фактически закончилась Война за независимость (1-я американская революция). 19 октября 1781 года в Иорктауне армия английского генерала Корнуоллиса сдалась американцам. В 1783 году Англия признала независимость США.
[Закрыть]Вторую проиграли при Аппоматоксе. [132]132
Аппоматокс – город в шт. Виргиния, где 9 апреля 1865 г. генерал Ли вручил документы о капитуляции Армии Конфедерации генералу У. Гранту. Этим событием закончилась Гражданская война (2-я революция).
[Закрыть]А третья начнется здесь, у реки Шенандоа.
Вот теперь я вспомнил, где я слышал эту музыку. Ты веришь в сны? То есть ты веришь, что сны сбываются? Ну-ну, улыбайся, улыбайся. Господи, неужто ты ни во что больше не веришь? Ты опять улыбаешься. Ведь это твой Господь любил являть откровения во снах. Нет, то, о чем говорю я, не было Божьим откровением, это было мое собственное видение грядущего. Я знаю, что будет. Мне это приснилось, но это грядет и наяву.
