Текст книги "Ланселот"

Автор книги: Уокер Перси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Однако шутки в сторону, я должен пояснить свое второе открытие. Выйдя из темной гостиной, куда никто никогда не заходит, я тихо выскользнул из дома и пошел в свою голубятню другой дорогой. Казалось бы мелочь, но важная. Потому что только тогда я понял, что ходил одной и той же дорогой месяцами, годами. Буквально протоптал тропу. Моя жизнь превратилась в такую рутину, что по мне можно было сверять часы (это мне сказала Сьюллен), и вот я вышел из дома. «Наверное, сейчас без двух минут десять: он не любит опаздывать к десятичасовым новостям». Каким новостям? Чего я ждал, каких событий? Каких свершений алкал?

Нет. Сначала я навестил Сиобан и Текса, которые разговаривали о «знайках-зазайках».

– Мне понравились зайки-зазнайки, – сказала Сиобан, повиснув у меня на шее.

– Тебе понравились знайки-зазайки! – вскричал Текс, он тянул к ней руки и, полагая, что пошутил удачно, принялся вновь и вновь повторять: – Говорил же я, тебе понравятся знайки-зазайки!

Текс действовал ей на нервы, просто выводил ее из себя. Казалось, он сам понимает это и к этому стремится, наслаждаясь глупостью своих «знаек-зазаек».

Сиобан сбежала от нас обоих и уселась на корточки под телевизором в холодном фосфоресцирующем сиянии, ее дымчато-голубые глаза вовсе не желали смотреть мультяшных зверюшек.

Текс, естественно, тут же пересел на следующего конька – он перестал приставать к Сиобан с глупыми шутками и начал приставать ко мне, осуждая за беззаботность. Он не мог смириться с фактом, что я позволил Марго заново отстроить сгоревшее крыло дома над газовой скважиной, пусть ее даже бросили и заглушили.

Уже раз в десятый он принялся в излюбленной своей язвительно-небрежной манере поучать меня. Я часто думал, богатство ли дает ему право на откровенно скучное занудство или благодаря занудству он как раз и разбогател?

И тем не менее он был благожелательным и вполне симпатичным дедом с большим носом на смуглом, как у индейца, лице, с зачесанными назад черными крашеными волосами и мускулистыми руками, покрытыми старческими пятнами. На первый взгляд он мог показаться прожаренным на солнце, закаленным и проспиртованным профессиональным игроком в гольф, однако это впечатление быстро проходило, и становилось понятно, что его поза – руки в боки – не имеет никакого отношения к гольфу, а стоят так рабочие не нефтепромысле, отдыхая в ожидании своего часа, пока вокруг лязгают цепи и ревут насосы. Да, в этом было и счастье его, и несчастье – конечно, праздность может быть приятной только тогда, когда вокруг работают машины, и ты завороженно следишь за их работой, их шум и грохот – тебе бальзам на душу, особенно когда эти машины принадлежат лично тебе. Внезапное обогащение стало для него ударом. В безмолвии своего богатства он чувствовал себя обделенным, оглушенным и поэтому начал ко всем приставать, язвить и занудствовать, а Сиобан назойливым обожанием доводил до неистовства.

– Когда вы собираетесь зацементировать скважину?

– Да ничего в ней не осталось – так, может, немножко болотных газов, Текс.

– Понять не могу, как вы умудряетесь спокойно жить на вулкане. – Он не мог или не хотел слушать.

– Ее пробурили, когда федеральный закон еще не был принят. Ладно вам, это всего лишь маленькая, неглубокая скважина.

– В ней по-прежнему давление пятнадцать атмосфер.

– Да нет же, на поверхности всего две.

– …пятнадцать атмосфер в трубе из гнилого железа времен Второй мировой войны.

Ах ты несчастный тупой техасец, почему ты меня не слушаешь?!

– Ее нужно замуровать, – продолжал бубнить Текс. – А так – ну заткнули ее «рождественской елкой», [42]42
  «Рождественская елка» – похожая на елку конструкция из труб и арматуры с патрубками, вентилями, заглушками и приборами контроля за поведением неиспользуемой скважины.


[Закрыть]что проку-то? Единственный способ обезопасить себя – это зацементировать скважину.

– Я знаю.

– Как Мэгги могла заткнуть эксплуатационную скважину и построить на ней дом?

И он продолжал в том же духе, донимая меня точно так же, как до этого он донимал Сиобан, занудствуя и никого не слушая, не слушая даже самого себя. Взгляд его добрых и грустных глаз уходил куда-то в сторону. Его суждения, даже профессиональные, были ни к черту. На одном дыхании, в одной фразе скважина у него была то эксплуатационной, то нет, а возражений он просто не слушал. Богатство сделало его таким несчастным, что теперь он стремился сделать несчастными всех.

Почему я ничего не сделал для Сиобан, – не для скважины, на которую мне глубоко начхать, мне было совершенно все равно, дает она газ или нет, иссякнет или взорвется, но почему я ничего не сделал для Сиобан? Почему я не вышвырнул Текса или не отвел ее к Сьюллен, или не сделал того и другого разом? Обоим было бы лучше от этого. Господи, я ведь понимал, что Текс ее портит. Такое иногда случается с замечательными, любящими, благонамеренными дедушками! Ты киваешь. Может, ты хочешь сказать, что они потом раскаиваются? Так им и надо. Сьюллен всегда была добра к Сиобан, как она была добра ко мне, когда растила меня. Тысячи ей подобных вырастили тысячи подобных мне, они отогревали нас на своих кухнях и спасали от спятивших, погруженных в себя родителей, таких как мой отец, помешанный на поэзии, грезивший о Роберте Ли, [43]43
  Роберт Эдвард Ли (1807–1870) – главнокомандующий армией южан в Гражданской войне в США. Он отклонил предложение президента Линкольна возглавить войска северян и принял командование Армией конфедератов в Северной Виргинии (1865). Почти всегда численно уступая противнику, одерживал победы. Мужество и военное искусство генерала Ли завоевали ему уважение по обе стороны фронта.


[Закрыть]Ланселоте Эндрюсе [44]44
  Ланселот Эндрюс (1555–1626) – английский богослов, автор «Проповедей», опубликованных после его смерти, в 1628 г. Был епископом в Чичестере, Или и Уинчестере. Любимец королевы Елизаветы, сделавшей его своим капелланом и назначившей деканом Вестминстера – одной из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных школ в Лондоне. Американский поэт, лауреат Нобелевской премии Томас Стернз Элиот написал сборник эссе под названием «В защиту Ланселота Эндрюса» (1928).


[Закрыть](отчасти в честь которого я был назван) и англиканских церквях среди нехоженых лесных кущей, или моя бедная запутавшаяся мать, ездившая кататься на машине с дядей Гарри.

Почему я ничего не сделал для Сиобан раньше? Вот, исповедуюсь перед вами, отец мой. Потому что на самом деле я ее не любил, и это не имело никакого отношения к тому, что она не моя дочь (моя, а значит, что чувствую к ней, то и чувствую, ну и ладно). Считается, что мы должны «любить» своих детей. Но что это значит?

Между прочим, самое странное, что только после своего открытия, только когда я узнал, что Сиобан не моя дочь, я сподобился что-то сделать. Поскольку она не моя дочь, я должен помочь ей! В конце концов все просто: 1) Текс плохо на нее влияет, 2) надо что-то делать, 3) никто ничего не предпринимает и даже не обращает внимания, 4) следовательно, я попрошу Текса, чтобы он вернулся в Новый Орлеан, а Сиобан предоставлю заботам Сьюллен.

Почему я сам не мог ею заняться? Сказать по правде, она меня раздражала.

Почему я не любил Сиобан тогда, когда считал ее своей дочерью? Ну, думаю, на самом деле я «любил» ее. Что такое любовь? Откуда эта ужасная холодность к самым близким и самым невинным? Разве в семьях любят друг друга, кто-то проявляют любовь, кроме тех случаев, когда с кем-нибудь случается несчастье?

А, ну конечно, поговорить о любви ты можешь. Это несложно. А не хочешь ли познакомиться с моей теорией. Подобная любовь нынче немыслима, если она вообще когда-либо существовала. Возродиться она может только в том случае, если наступит конец света.

Сиобан раздраженно повернулась к телеэкрану, решила снова смотреть мультфильм.

– Какая совпадюнечка! – кричит Текс, тиская ее. – Стоило тебе заговорить о знайках-зазайках, Текс взял и включил телик, и они тут как тут.

– Лучше бы вы говорили «совпадение», – поправляю я Текса.

– Что-что? – быстро переспрашивает он, оттопыривая ухо и впервые прислушиваясь.

– Христа ради, не говорите ей «совпадюнечка». Говорите «совпадение».

– Хорошо, Ланс, – отвечает Текс. Услышал! Может, он не слушал, потому что я не говорил ничего путного?

Я задумываюсь. Может, действительно людям теперь нужно знать только о том, что связано с их желаниями?

Пройдя, как обычно, аллеей вечнозеленых дубов, я, чтобы срезать угол, прошел прямо по ухоженной травке двора к чугунной ограде, вышел через дворницкую калитку и взобрался на дамбу.

Хотите верьте, хотите нет, но я реку не видел несколько лет. Дизельный буксирчик толкал против течения целую милю барж. Делал он это со стоном и скрежатом, как локомотив товарного состава, буксующий всеми колесами. Я обернулся. Бель-Айл казался крохотным островком, маленьким клочком земли в окружении трубопроводов, вышек и дымовых труб. Поодаль, у шоссе, во тьме полыхали газовые факелы, словно огромные охотники все еще прочесывают с фонарями болота.

Звезды светили тускло, но, проследив глазами рукоять ковша, я нашел Арктур, который мне показывал много лет тому назад отец. Мой отец неудачник: не попал на праздник жизни, но знал, на каком расстоянии от земли находится Арктур. Он был редактором местного еженедельника, в котором печатал собственные стихи и исторические миниатюры про наши места, например, о церкви Сент-Эндрюс – первом некатолическом храме в нашем округе (помню, я тогда думал, что мои предки, попав сюда, столкнулись в здешних болотах не с дикими индейцами, а с католиками). Клуб «Кивание» [45]45
  «Киванис» (Kiwanis International) – международная организация т. н. «клубов на службе общества», ставящая целью содействие развитию профессиональной и деловой этики, а также занимающаяся благотворительностью; объединяет в основном представителей среднего класса. Организация основана в 1915 г. в Детройте.


[Закрыть]выдал ему удостоверение, в котором он официально именовался Лучшим Поэтом округа Фелисьен. Он был обычным газетным стихоплетом, обычным газетным историком, и, как всякий газетчик, испытывал благоговение перед наукой.

– Только подумай, – произнес он, стоя на этом самом месте и показывая мне Арктур. – Свет, который ты видишь, звезда испустила тридцать лет тому назад!

Я задумался. В то время люди еще задумывались о таких вещах.

Но тем вечером год назад я думал не о том, что свет, который я вижу, звезда Арктур испустила тридцать лет тому назад (когда мы еще слушали Гленна Миллера [46]46
  Гленн Миллер (1904–1944) – музыкант, руководитель знаменитого джаз-оркестра. В 1940 г. оркестр Миллера снялся в фильме «Серенада Солнечной долины». В 1944 Глен Миллер погиб в авиакатастрофе.


[Закрыть]и Коула Портера [47]47
  Коул Портер (1893–1964) – американский композитор, автор текстов многих мюзиклов, вошедших в классику бродвейского театра, и сотен популярных песенок (мюзиклы «Целуй меня, Кэт», 1948; «Канкан», 1953, и др.; музыка к кинофильмам).


[Закрыть]– «Золотой голос радио»), но о том, как странно у человека меняется жизнь за те тридцать лет, что свет с Арктура летит по длинным и пустым коридорам космоса.

И тогда я впервые увидел себя и свою жизнь так же ясно, как будто стою в темной гостиной и вижу себя за столом вместе с Марго.

Знаешь, что произошло со мной за последние двадцать лет? Постепенное, еле заметное сползание всей моей жизни в какое-то сонное оцепенение, в котором я уже не мог с уверенностью знать, происходит вообще что-либо или нет. А может, ничего и не происходило.

А это, знаете ли, нешуточное открытие для человека, которого ты знал когда-то – президента студенческого совета, знаменитого хавбека, блестящего и многообещающего родсовского стипендиата, чемпиона по боксу и рекордсмена США по дальности прорыва с мячом.

Впрочем, ты тоже не слишком-то преуспел. А знаешь, в чем наша беда? Мы слишком любили школу, колледж. А потом армию. Я умудрился проучиться и прослужить до тридцати двух лет. И ты тоже, с твоими степенями по медицине и богословию. Кстати, ты сейчас случайно не посещаешь никаких курсов?

Я работал юристом в небольшом городке неподалеку. Слово «работал» можно поставить в кавычки, потому что с годами я уделял этому все меньше и меньше времени. Действительно, времена менялись, дела шли хуже и хуже. В конце концов дошло до того, что я пару часов в день перекладывал бумажки, и все.

Но что удобно в маленьких городках: я мог приезжать домой обедать. Вначале Марго всегда была дома. Мы пропускали пару-тройку стаканчиков, как она привыкла это делать со своими подругами в Новом Орлеане. Это было приятно. После вкусного обеда, приготовленного Сьюллен, мы частенько занимались любовью. Неплохая была жизнь! Ешь, пей, веселись, на хорошенькой женись. Появилась привычка после обеда вздремнуть. Этот послеполуденный отдых фавна [48]48
  Послеполуденный отдых фавна – имеется в виду поэма Стефана Малларме «Послеполуденный отдых фавна» (1876).


[Закрыть]занимал все больше и больше времени. А потом в один прекрасный день я просто не вернулся в офис. Вместо этого занялся гольфом, оправдывая себя тем, что это полезно для здоровья. Кроме меня в нашу команду входили двое джентльменов, недавно приехавших в наши места и весьма преуспевших, – гробовщик и хиропрактик, а еще мой кузен Кэхил Клейтон Лэймар, такой же неудачливый барчук, как я, плохой дантист, но хороший игрок в гольф.

Но гольф скучен. Я его бросил.

В 60-х я был либералом. В то время можно было о себе сказать: «Я считаю себя тем-то и тем-то». Тогда градации и направления имели смысл, сейчас подобное предложение завершить невозможно: я считаю себя – кем? Уж точно не либералом. Консерватором? А что это значит? В то время стоять за черных было одно удовольствие – правда была на их стороне, и я не хотел, чтобы меня любили белые. Но опять-таки стала подкрадываться скука. С тех пор как я пробежал сто десять ярдов в матче против Алабамы, ничего ведь не менялось, а мы жили ради подвигов – в отличие от креолов, у которых дар жить обыденной жизнью, зарабатывать деньги, отчищать надгробия и устраивать Марди-Гра. Для меня 60-е были благословенным временем. Все-таки черные были правы, а белые нет, и сообщать им об этом мне нравилось. Меня начали избегать. Но есть вещи и похуже, чем чья-то антипатия, – по крайней мере, она заставляет быть начеку, бороться, то есть жить. Однако в 70-х либералам стало нечего делать. И наступил им конец.

Я так и не понял, выиграли мы или проиграли. В итоге к середине 70-х и белые, и черные объединились против либералов. Возможно, они и правы. В конце концов либералы стали сами себе противны. В любом случае счастливое противоборство 60-х исчерпалось. Я как-то встретился с негром, с которым еще недавно стоял плечом к плечу, обличая обозленных белых, – мы едва узнали друг друга. Неловко друг на друга поглядывали – говорить было не о чем. Он сказал, что перенес небольшой инсульт – так, ничего серьезного. Мы победили. В результате он купил цветной телевизор, начал играть в гольф и заработал гипертонию. А я стал бездельником.

Я забросил гольф, перестал ходить на работу, начал читать и пописывать – естественно, о Гражданской войне: никто толком не знает, что здесь происходило в то время. Написал даже пару научных статей. Иногда я устраивал экскурсии для туристов по Бель-Айлу, как когда-то дедушка. Но вместо того чтобы рассказывать им байки об Элеаноре Рузвельт, как это делал он, я обрушивал на них научные рассуждения о прелести плантаторской жизни, при этом нарочно их слегка подначивая, проверяя, как далеко смогу зайти, прежде чем эти благонравные господа со Среднего Запада возмутятся, – выяснилось, что до бесконечности: они ненавидят черножопых куда больше, чем мы. Я говорил им, что не все так просто, как кажется. В отношениях между рабами и хозяевами были и свои плюсы: сильный самостоятельный плантатор, пусть иногда не брезгавший морским разбоем, создав собственное поместье в неосвоенных местах, жил с размахом Людовика XIV и к своим рабам относился неплохо, так что в Бель-Айле их, упаси Господь, никто не притеснял. Они становились первоклассными ремесленниками, зачастую получали свободу и свысока смотрели на белую шантрапу. «А теперь, леди и джентльмены, обратите внимание на эту хижину раба. Недурна? Высокие потолки, прохладные комнаты, веранда, кирпичная печь, полы из кипарисовых досок. Вековые дубы перед домом и на заднем дворе. Или вам больше нравятся ваши блочные живопырки в Лансинге?» Они внимательно смотрели на меня, пытаясь уловить, куда ветер дует, а потом или серьезно кивали, или смеялись. Оскорбить жителя Мичигана невозможно.

Зимой темнело рано – около пяти часов. Элджин растапливал нам камин, и мы с Марго выпивали перед ужином.

Обнаружилось, что в течение дня я с нетерпением жду каждый ежечасный выпуск новостей. По вечерам мы смотрели телевизор и пили бренди. После десятичасовых новостей меня начинало клонить в сон, и я ложился.

Так в чем же мое открытие? А в том, что последние несколько лет я ничем не занимался, разве что забавлялся юриспруденцией, забавлялся историей, почему-то следил за новостями, смотрел всякие ток-шоу по телевизору и каждый вечер напивался до бесчувствия.

+++

Сейчас я вспомнил почти все, за исключением… Каждый эпизод, вплоть до банальных, всплывает в памяти с кристальной ясностью. Только тот вечер остается вымаранным – нет, не то чтобы вымаранным, просто я не могу заставить себя его вспомнить. Почему-то надо приложить немыслимые усилия, чтобы на нем сосредоточиться. Единственное, что я помню, это взгляд жалкого Яноса Джекоби и языки пламени за деревьями… А потом сразу газетные заголовки. «Муж обезумел от горя… Вопреки запрету рвался в горящий дом… Руки в ожогах…»

Тот вечер. Никак не могу ухватить его. Да нет, пытаюсь, но мысли или соскальзывают в прошлое, или улетают к тому, что будет потом.

Я отчетливо помню события, происшедшие много лет назад, вроде того случая, когда мы с тобой, отправившись на совместный пикник двух студенческих общин – мужской и женской, – проплывали по реке мимо острова Джефферсона, который вроде яблока раздора между Миссисипи и Луизианой и не принадлежит ни одному из штатов – этакий необитаемый остров посреди США; так вот, помню, ты, как всегда пьяный и отстраненный, вдруг произнес, ни к кому конкретно не обращаясь: «А здорово было бы провести в таком месте несколько дней», после чего снял пиджак и нырнул в воду с борта «Красотки из Теннесси» (это ведь тоже было пижонство, не так ли?). Мне, естественно, оставалось лишь последовать за тобой – я успел только завернуть несколько спичек в кисет, и то мне потребовалось три часа, чтобы тебя найти: свернувшись калачиком, посиневший, как Ниггер Джим, [49]49
  Ниггер Джим – персонаж романа Марка Твена «Приключения Тома Сойера» (1876).


[Закрыть]и дрожащий, ты лежал под кустами, еще более чахлый на вид, чем обычно. Ты всегда был склонен к самым непредсказуемым поступкам, и я никогда не мог понять, всерьез это ты или опять дуришь. И когда ты вдруг ни с того ни с сего ушел в семинарию, я подумал: опять он в своем репертуаре, снова дикая, нелепая безответственность. Со стороны глядя, тебя нельзя было заподозрить не то что в католицизме, а вообще в христианстве. Так не проявилось ли в твоем превращении из атеиста в священника прежнее пижонство, такое же, как прыжок с борта «Красотки из Теннесси»? Скорее всего тебе захотелось одним махом обскакать восемьсот миллионов обычных католиков. Так что же это было – пижонство, нелепая безответственность или вершина откровения? Ты пожимаешь плечами и улыбаешься. Причем не удовлетворился тем, чтобы быть обычным рядовым пресвитером, тебе, видно, мало показалось. Ну, что там какой-то падре Иоанн из Нового Орлеана. Нет, ты отправился в Уганду. Или в Биаф-ру? Закончил еще и медицинский и переплюнул самого Альберта Швейцера, [50]50
  Выдающийся немецко-французский мыслитель Альберт Швейцер (1875–1965) был не только протестантским теологом и миссионером, но также и музыковедом, и пианистом, и врачом.


[Закрыть]потому что, конечно же, ты у нас куда круче. У тебя ведь истинная вера, а у него нет – так, какой-то там протестантишка.

Однако вышло все не совсем ладно, правда? Иначе как бы ты оказался здесь?

Что-то не сложилось, да? Ты утратил веру? Или здесь замешана женщина?

Этот твой всегдашний взгляд исподлобья – все, на что ты способен? Ты снова улыбаешься и пожимаешь плечами. Господи, да ты же сам не знаешь ответа.

Однако ты поехал. А мог бы остаться. Может, ты нужен был здесь. Может, я нуждался в тебе больше, чем жители Биафры. Если бы все эти годы ты был рядом… Господи, почему я никогда и ни с кем не мог по-человечески говорить, кроме тебя? Но теперь ты здесь, и на тебя можно опереться.

Я обнаружил, что, разговаривая с тобой, могу ближе подобраться к этой тайне – тайне, которую я знаю и в то же время не знаю. Поэтому я начну из прошлого и буду постепенно к ней восходить или начну из будущего и оттуда стану к ней спускаться.

Мои мысли несутся в будущее и устремляются к соседке. У меня родилась идея еще более безумная, чем те, что в твоей религии. Мне кажется, что будущее, мое будущее, связано с ней, что мы вместе, она и я, должны начать все с начала. Я говорил тебе, что видел ее вчера? Мельком, во время одного из редких выходов отсюда – на сей раз меня водили на ежемесячный медицинский осмотр. Ее дверь была открыта. Она худая и черноволосая, но лица я не рассмотрел – поджав ноги, она сидела, отвернувшись к стене, той самой. Икры у нее худые, но красивые и, как ни странно, все еще как будто загорелые. Может, она была танцовщицей? Или теннисисткой? Чем-то она напомнила мне Люси.

Послушай, каков мой безумный план на будущее. Когда я выйду отсюда, то есть отбуду срок или меня «вылечат», я не вернусь в Бель-Айл. Я не хочу никуда возвращаться. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что прошлое мертво абсолютно. И будущее должно быть абсолютно новым. Это распространяется не только на меня, но и на тебя, и на всех. Нужно все начать с начала. Все должны всё начать с начала, осторожно, будто вдруг попали на остров Джефферсона (не это ли ты имел в виду, когда говорил о его «занятных возможностях»?). Я хочу забрать эту немую, безумную, опустошенную и оскверненную женщину, поселиться с ней в негритянской хижине – где-нибудь у реки, за Журнальной улицей – и там я буду о ней заботиться. Говорить нам было бы просто. «Ты есть хочешь? Тебе не холодно?» Возможно, мы ходили бы гулять на дамбу. В новом мире снова можно будет радоваться простым вещам.

Но сначала я должен установить с ней контакт. Это я понимаю. Ты пытался говорить с ней? Не хочет? Да, она просто отворачивается к стене.

+++

Новая жизнь. Новую жизнь я начал год назад, когда вышел из темной комнаты. Или, скорее, когда в эту темную комнату вошел. Но я верю в то, что у меня будет третья новая жизнь точно так же, как существует три мира – старый мертвый мир прошлого, безнадежный затраханный нынешний и неизвестный мир будущего.

В общем-то это и значит, что я начал новую жизнь – то, что сошел со своей жизненной колеи, глубокой и вытоптанной, как коровья тропа на лугу, то, что выбрался из рутинной круговерти и перестал слушать новости и смотреть телевизор. Как ни странно, заодно я бросил пить и курить. В тот же миг, что я сошел со своей старой коровьей тропы, я понял, что больше не нуждаюсь в выпивке. Выяснилось, что можно просто стоять в темноте под дубами, смотреть и ждать.

Я забыл упомянуть еще об одной, происшедшей в гостиной мелочи, – маленькой, но, возможно, значительной. Когда я вошел туда и вдохнул запах лимонного воска и сырого конского волоса, я остановился и на мгновение прикрыл глаза, чтобы привыкнуть к темноте. Потом, шагнув к раздвижным дверям, я краем глаза заметил какую-то фигуру. В глубине гостиной стоял человек. Смотрел на меня. Выглядел незнакомцем. В его приподнятых плечах и чуть согнутых коленях читались осторожность и напряжение, словно он готов к чему угодно. Различался лишь силуэт – белое на черном, – как негатив. У него были длинные руки, и одна свисала ниже другой, как у лемура. Голова была склонена набок и слегка повернута, так что проступала линия спины. От него исходил дух со всех сил защищаемой ранимости, утраченной доверчивости и преодоленной болезненности. Первая мысль: умненький большеголовый мальчик, и только потом – о, да он у нас большой. Если бы он не поработал над телом, не накачал мускулы, в глаза бросалась бы лишь хрупкая шея с двумя сухожилиями и большая голова. Он походил на стайера, переболевшего полиомиелитом. Или на умного и богатого неженку, положившего жизнь на то, чтобы ее прожить.

И тут я осознал, что это мое собственное отражение в мутном настенном зеркале.

+++

Вернувшись в голубятню, трезвый и собранный, я стал рассматривать себя в зеркале, чего давненько не делал. Как будто я несколько лет избегал смотреть себе в глаза.

Взгляд на себя в зеркало вызывает эффект самоаннигиляции. Когда смотришь глаза в глаза, возникает дыра, она расползается и делает тебя невидимым. Призрачное отражение в гостиной сказало обо мне куда больше, потому что я не знал, что это я.

Что я видел? Трудно сказать, но это был сломленный человек. Помнишь изображение опозоренного Ланселота, после того как его изобличают в прелюбодеянии с королевой, изгоняют, и он живет в лесу? Он лежит на скале, подперев подбородок руками, застывший взгляд налитых кровью глаз уставил перед собой, желтоватые волосы спадают на лоб. Но это неудачное сравнение. Взгляд моих налитых кровью глаз тоже был застывшим, но моя беда заключалась не столько в том, что я трахнул королеву, сколько в том, что королеву трахал и кто-то другой.

Я подошел ближе. На щеке был виден след от утреннего пореза бритвой, а чуть выше, на закруглении у глаза, шла граница, над которой оставался нетронутым светлый пушок. Капилляры проступали все отчетливее, но еще не покрыли лицо паучками своих сплетений. Несмотря на занятия футболом и боксом, нос не был сломан, не покраснел, не отливал синевой. Лопнувшие сосудики в глазах делали их похожими на оплодотворенные яйца. Кожа между ресницами была зернистой. Корни волос грязны и поражены перхотью. Губы потрескались. Ногти черные. На подбородке плохо выбритые волосы, клочками. Я редко мылся и неаккуратно брился. Скорее Бен Ганн, [51]51
  Бен Ганн – один из персонажей романа Роберта Луиса Стивенсона «Остров сокровищ» (1883).


[Закрыть]чем Ланселот.

Пять, шесть, семь лет непризнаваемой праздности (а быть праздным и не признавать это – дело нелегкое), пьянства, просиживания перед телевизором, дурачества в труде и трудолюбия в дурачествах – и что с человеком стало! Я поднял ладони к лицу. Сжал их в кулаки и разжал. Я чувствовал себя как Рип ван Винкль: [52]52
  Рип ван Винкль – герой одноименной новеллы из «Книги эскизов» (1819) американского писателя Вашингтона Ирвинга.


[Закрыть]вот он просыпается, вот разминает кости… Ничего не сломано? Я еще на части не развалился?

Есть ли у меня еще силы? Сколько еще сможет вынести мое тело? Я посмотрел на свой кулак. Потом перевел взгляд на стол. Конторку высотой до середины груди, сделанную специально, чтобы занятый плантатор (чем занятый?) мог стоя выписывать чеки, Марго превратила в стол обычной высоты. Доброе крепкое ореховое дерево толщиной в дюйм. Я стукнул кулаком в середину задней стенки. Пробил насквозь. Посмотрел на руку. Костяшки пальцев кровоточили. Боль нарастала постепенно и очень осторожно, словно не была уверена, позволят ли. Подумалось: давненько я не чувствовал боли. Отжался десять раз. Руки задрожали, выступил пот. Затем я попробовал тест с тесаком – помнишь? Правой рукой изо всех сил всадил нож в щербатую кипарисовую доску, а левой рукой попытался его вытащить, не раскачивая. Не смог. Ну, и какой вывод? Что правая рука сильна или что левая слаба?

Впервые за много лет я тщательно помылся, отдраив каждый дюйм своего тела, вымыл голову, вычистил и подстриг ногти, аккуратно побрился, не оставив на лице ни единого волоска. Вода в ванне стала серо-черной. Я принял холодный душ, растер себя полотенцем, пока не покраснела кожа, причесался и надел трусы. Лег на кирпичный пол ванной и глубоко вздохнул.

Кирпичи холодили кожу лопаток. Я осознал, что в течение многих лет жил в состоянии рассеянного комфорта в ожидании десятичасовых новостей, не позволяя себе что-либо чувствовать. Когда мои легкие до самых кишок наполнились воздухом, я понял, что годами едва дышал. Опустив подбородок, я увидел широкий v-образный разлет ребер; живот втянулся и исчез из виду. На груди была темная родинка, которую я не видел раньше. Много лет я себя не рассматривал.

Закинув голову, насколько это было возможно, я увидел вверх ногами рисунок Марго, на котором изображался Бель-Айл. Был какой-то год, когда Марго рисовала – всё больше заводи, испанский мох и дома плантаторов.

Я встал. Может ли человек стоять, откинув руку, как Давид Микельанджело, стоять голым, в молчании и одиночестве, не нуждаясь ни в помощи, ни в развлечении, ни в выпивке, ни в друзьях, ни в женщине? Может. Оказалось – может. И ничего со мной не случилось. Я прислушался. Ни единого звука – ни моторок на реке, ни грузовиков на шоссе, даже цикад не было слышно. А что если я не стану слушать новостей? И я не стал. И ничего не случилось. Я понял, что прежде я просто боялся тишины.

* * *

Весь предыдущий год я ходил осторожно, уставившись под ноги, как человек, лелеющий тайную рану. Была у меня тайная рана, но признать ее я был не способен даже перед самим собой. Дело в том, что в последнее время у меня были проблемы с Марго в постели. Такого я никак не мог предвидеть. Потому что лучшее, что между нами было, и было всегда – это радостный и спонтанный секс. Заодно мы пили и ели, и все у нас было хорошо. Однажды мы были на банкете в резиденции губернатора – там собрали руководство Общества по охране памятников, а Марго была его председателем. Восседая за спикерским столом в золотом парчовом платье без нижнего белья (потому что контуры белья проступают), она ела зеленый горошек, а через несколько минут должна была произносить речь. Мы встретились с ней глазами. Через тридцать секунд мы были уже в губернаторской ванной, которая не запиралась, но Марго оказалась прижатой голой задницей к двери, так что мы обошлись без замка. А уже через две минуты благопристойная пара заняла свои места – супруга выступала с речью, а супруг ел яблочный пирог.