Текст книги "Пересмешники (СИ)"

Автор книги: Уитни Дейзи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Майя замолчала, слова тяжело повисли в комнате. Она спросила у Картера, впиваясь в его голубые глаза карими глазами:

– Она сказала да?

– Она не сказала нет, – сказал он.

– Она сказала да? – повторила она. – Она сказала да оба раза? Она сказала, что хотела секс с тобой?

– Она не сказала нет, – повторил он, взглянул на Кевина, но тот тоже был растерян и не мог помочь.

Сушилки все еще гремели, но в комнате словно стало ужасно тихо, и все стало понятным. Все задержали дыхание от осознания фатальной ошибки Картера. Он не подготовился к этому вопросу. Они не подготовились к следующей лжи, потому что для Картера мое отсутствие «нет» было согласием. Он не продумал ложь. Он не думал, что должен. Он словно не читал кодекс, или – что вероятнее – ему было плевать на то, что там говорилось. Он думал, что поступил хорошо, просто потому что я не произнесла нет.

А это по многим причинам не было хорошо.

– Она сказала да? – в третий раз спросила Майя, и с каждым разом в комнате становилось все тише, все ждали его ответ.

– Она дышала.

– Она дышала? – повторила Майя. – Дышала?

Картер кивнул, ухватившись за эту идею.

– Да, она дышала.

– И, по–твоему, это было ее согласие? Дыхание?

Картер не знал, что сказать: он был Бемби без мамы.

– Эм, да.

– Она дышала, – потрясенно сказала Майя, посмотрела на трех учеников совета. – Отсутствие «нет» не означает «да». Отсутствие «нет» не означает согласие. И дыхание не означает согласие. Дыхание – это дыхание. Дыхание – это сон. Это не да. Дыхание просто означает, что ты живой.

Она сжала мою руку. Я сдала ее ладонь в ответ, не ощущая ни огня, ни льда, только спокойствие, потому что, хоть Картер врал и изображал щенка и джентльмена, я была уверена, что Майя добила его, заставила сказать правду.

Майя закончила кратким подведением итогов, так сделал и Кевин, но запинался, все еще потрясенный ошибкой Картера, которую они не продумали.

Келли поблагодарила всех нас.

– Мы сообщим решение завтра днем.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вся история

– Он практически признался! – закричала Майя в десятитысячный раз. Мы описали Т.С. все в деталях, когда вернулись в общежитие десять минут назад.

– Знаю, – сказала я, потрясенно качая головой от того, как Картер мог додуматься защищаться аргументом про дыхание. – Странно, да?

– Дыхание! – снова заявила она.

– Дыхание, – повторила я. – И все. Только это он смог сказать.

– И, раз мы обсуждаем это, было бы лучше, если бы ты сказала о Мартине, – сказала Майя. – Но теперь все стало явным. Он тебе так сильно нравится?

– Да? – заинтересованно спросила Т.С.

– Да.

– Я хочу знать, как у вас началось. Расскажи, – сказала Т.С. – Опиши все детали, которые ты скрывала последний месяц, маленькая хитрюга!

Я вспомнила утро после Картера, и как я не хотела ничего ей рассказывать. С Мартином я хотела рассказать ей все.

В дверь постучали.

– Я открою, – сказала Т.С. и открыла дверь Мартину. – Какие люди!

– Привет, – сказал Мартин не так радостно, как Т.С. и Майя.

– Полагаю, ты хочешь пару минут наедине с Алекс, – сказала Т.С.

Мартин кивнул, и Майя с Т.С. быстро вышли.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Не нужно, – сказал он и кивнул на мою кровать. – Можно присесть?

Я сказала «да», и он осторожно опустился в паре футов от меня. Воздух вдруг стал тяжелым, и я поняла, почему он был тут. Чтобы порвать. Я сглотнула и ждала. Он повернулся ко мне.

– Стоило сразу рассказать Эми.

– Что она сказала?

Он помолчал немного и сказал:

– Она сказала, что хотела бы не так об этом узнать.

– Ох.

– Она сказала, что мои поступки могли серьезно подпортить репутацию Пересмешников.

– Эми не смягчает слова.

– А потом она сказала, что хорошо, что Майя быстро сообразила и выдала гениальную речь.

– Она была гениальной, – согласилась я.

– Гениальной и честной, – добавил Мартин. – А потом Эми сказала, что это не навредило делу, а даже помогло ему, но она все еще пообещала потом разобраться со мной.

– Что она имеет в виду? – спросила я, не зная, накажут ли Мартина в стиле Пересмешников.

Он пожал плечами.

– Не знаю.

– Прости, Мартин, – сказала я.

– Не нужно.

– Но я ужасно себя чувствую.

– Не надо. Я сделал свой выбор. Я знал, что делал, – твердо сказал он, глядя на меня серьезными глазами, карими, без вкраплений. Он крепко сжимал край моей кровати, словно сдерживал эмоции, словно злился. На меня. – Это того стоило, – сказал он.

Но я заметила только прошедшее время. Стоило.

– Стоит, – быстро исправился он. – Это того стоит. Ты того стоишь. Надеюсь, они накажут его, – сказал он, отпустив кровать и сжав кулаки. – Этот козел заслужил наказание.

Он придвинулся ко мне.

– Он поступил ужасно с тобой, – гнев еще звучал в его голосе, он опустил правую ладонь на мои волосы, убирая их с лица. – С той, по кому я схожу с ума, – и тихо, отпуская ярость, он добавил. – С той, в кого я влюбляюсь.

Он закрыл глаза, уткнулся носом в мою шею, его теплая ладонь легла на мою щеку. Я расслабилась, прильнула к ладони, зная, что я и близка к тому, чтобы влюбиться.

* * *

Честно говоря, я ощущала победу в воздухе насчет завтрашнего вердикта, еще и кое–кто, который очень мне нравился, влюблялся в меня. Я расхаживала за кулисами, ожидая, пока квартет закончит свою версию «Маленькой серенады», и говорила себе не радоваться раньше времени, не думать, что победа в кармане. Последняя нота серенады Моцарта утихла, раздались аплодисменты и вопли. Квартет поклонился и покинул сцену, и прожектор озарил меня, одну меня. Я прошла к пианино, готовая исполнить самое невероятное музыкальное произведение из существующих перед своими друзьями, парнем – уже не тайным – и учителями, мисс Даматой и работником Джуллиарда.

Как только мои пальцы коснулись клавиш, я взлетела. Я парила. Я скользила в музыке, и Бетховен снова был моим. Мы воссоединились и больше не ссорились. Мы были на одной стороне. Мы двигались по первому действию, второму, третьему и четвертому, и мне казалось, что пропадает все, что было неправильным, заживают раны, а история переписывается. Было красиво и громко, но по–хорошему, эта громкость подхватывала тело и уносила вдаль. Это была громкость восхищенной аудитории. Это было громко, потому что музыка, свет, звук и магия окружили нас, создавая идеал, искусство. Мы были не просто в актовом зале, а в Карнеги–холл, на величайшей сцене мира, и я ощущала только музыку, сладкую музыку, наполняющую меня.

Мы добрались до «Оды к Радости», идеальной части в конце идеальной симфонии идеального композитора. Только я и пианино неслись в пространстве и времени. Я стала собой, восстановилась. Я стала такой, какой была всегда, какой и должна быть.

Близился конец, я была в паре клавиш от него, я укуталась в музыку и была невероятно далеко от той ночи. Я ударила по последним торжествующим аккордам, звук звенел в воздухе.

А потом я вернулась…

Он был с презервативом, склонился надо мной, и его лицо было все ближе, тело было все ближе, ладонь упиралась в матрас рядом с моей рукой. Его другая рука была между его ног. Я догадывалась, что он делал. Я понимала, почему его рука была между его ног. Он попытается войти в меня. Попытается толкнуть себя в меня.

Я посмотрела на себя, на свое тело. Я была обнаженной в его постели, но не знала, как оказалась там голой. Но я не хотела его в себе. Я не хотела его пенис во мне. Кружение замедлилось, и комната замерла. Вдруг стало тихо и спокойно, а я ощутила силу. Я с силой уперлась руками в его широкую грудь. Я прижала ладони к нему и толкала его. Я качала головой, говорила нет. И упиралась руками в его грудь.

А потом я оказалась где–то еще. Мозг отправился в другое место, ушел, потому что не хотел быть тут, а потом вернулся, и надо мной оказался парень, которого я не хотела. Я ничего не понимала, так что повернулась на бок и уснула.

Я проснулась снова, уловив звук, нечто среднее между лаем и шепотом, как «у–ух». Казалось, кто–то сел мне на грудь. Было темно, во рту был вкус носка или шерсти. И Картер был там. На мне. Надо мной. Во мне. Он толкался в меня, и я ощущала его. Я ощущала его пенис в себе, хоть все еще отчасти спала, была наполовину мертвой. Но я ощущала его, и он дышал. Дышал тяжело и ритмично.

Я поняла, что звук издала я. Этот «ух» был моим, из–за чьего–то веса на мне, из–за чьего–то тела на мне. И я очнулась, словно «ух» отмечал границу между сном и явью, между там и тут. Теперь я была тут, все еще в его кровати, все еще обнаженная, все еще под ним. Только теперь он двигался во мне и делал это все быстрее, и я хотела сделать что–нибудь, сказать что–нибудь, но ощущала, как становлюсь все медленнее, и могла лишь дышать, дышать, дышать…

Я не могла никак это остановить, никак не могла пошевелиться. Мои глаза были закрыты, и я притворялась, что меня тут не было.

Я буду притворяться. Буду притворяться, что мне это нравится. Это был единственный способ пережить это. Притворяться.

Мне это нравится, мне это нравится, мне это нравится.

А потом я открыла глаза, увидела свои руки на его спине. Мои руки обвивали его. Они сжимали его, мои ладони были на его спине, словно я хотела этого. Но я не хотела этого, не хотела всего этого. Я просто притворялась, так что не знала, почему мои ладони были на его спине.

Не так все должно быть. Я не должна была наслаждаться этим. Мои руки не должны были лежать на его спине.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Исправить это

Я как–то доиграла Девятую симфонию, видимо, на адреналине, типа того, что позволял поднять машину, когда под ней оказывался твой ребенок. Порой просто нужно было сделать это. И я дела. Я доиграла, несмотря на эмоции, не зная, как. Я играла, хотя мир рушился вокруг меня, а потом я встала, поклонилась и ушла за кулисы.

Мисс Дамата нашла меня. Сказала, что была потрясена. Она представила меня профессору из приемной комиссии. Он сказал, что у меня огромный талант. И что он устроит мне раннее прослушивание в Нью–Йорке осенью. Может, в октябре? Я кивнула. Я отошла, увидела Т.С. и Майю, Мэл и Дану, Эми и Илану, Сандипа и Мартина. Все хотели обнять меня и потрогать.

Но я хотела сказать, что мои руки были на его спине. Ладони были на его спине, и я притворялась, что мне нравилось это. А потом мне понравилось. Не было выбора. Я заставила себя наслаждаться этим. А теперь мне было плохо, противно, потому что мои руки могли быть на его спине, только если мне нравилось. Нои руки должны были толкать его, бить его, хотя бы лежать по бокам. Но они были на его спине. Забудьте первый раз, когда я почти спала. Во второй раз я своими руками позволила этому произойти.

Я захотела схватить Т.С. за запястье, оттащить в сторону и прошептать ей на ухо: «Т.С., думаю, я ошиблась. Я все напутала», – я усиленно старалась поднять ладонь и сжать ее запястье. Я прижала левую ладонь под правой, попыталась подвинуть руку к Т.С., попыталась сдвинуть ее, но она была как свинец, а рот словно набили ватой, и я не могла говорить. Потому что иначе я закричала бы или заскулила: «Мои руки были на его спине».

Как–то, как и на сцене, мне хватило сил сказать что–нибудь.

– Мне нужно в туалет. Я на минутку.

Я ушла как робот, как лунатик, шагала тяжело. Они ждали меня, думали, что я вот–вот вернусь. Но я вышла из задней двери актового зала, и они не заметили. Я прошла по двору, прохладный мартовский воздух щипал меня, но мне было все равно, потому что я больше ничего не ощущала. Я была в коконе, и со мной осталось только воспоминание, лишившее меня спокойствия.

Я миновала свое общежитие, Макгрегор–холл, добралась до края территории школы. Я шагала и не знала, куда иду, поймут ли мои друзья, пойдут ли за мной, или я оторвалась. Но мне было все равно, потому что мне нужно было уйти отсюда, от себя, от ужасной правды о моих руках, предавших меня.

Мои руки были всем для меня. Они привели меня к той ночи. Этими руками я играла на пианино, и, как руки хирурга, они делали возможным все, что я делала. Они были инструментами, определявшими, кем я была.

Но я ошиблась. И мне понравилось.

Стыд наполнял мою голову. Я шагала по улице прочь от Фемиды, прочь от людей, от музыки, от Бетховена, который снова сделал это, снова обманул меня.

Я шла и шла, вскоре оказалась на улице Кентфилд, пересекла ее, попала на другую улицу, поднялась на крыльцо и оказалась у дома сестры. Я надеялась, что она была там в субботний вечер. Я постучала в дверь, и ответила ее соседка Мэнди.

– Кейси тут?

– Проводит вечер с Вогом, – сухо сказала Мэнди.

Я прошла мимо Мэнди, поднялась по лестнице, миновала коридор и попала в спальню сестры. Она бросила журнал на пол и сказала:

– В чем дело?

Я молчала.

– Сегодня было сложно. Суд, а потом выступление. Резкий разворот на сто восемьдесят градусов. Присядь, – она похлопала по своей кровати.

Я села рядом с ней, как в детстве.

– Кейси, почему ты основала Пересмешников?

– Я тебе говорила, Алекс.

– Нет. Какой была причина? Кем для тебя была та девушка?

– Ее звали Джен.

Для Джен. Та книга, «Убить пересмешника», была подписана для Джен. Моя сестра основала Пересмешников ради Джен.

– Она жила в соседней комнате на старшем курсе, – продолжила Кейси. – Мы не были хорошими друзьями. Я ничего не имела против нее. Но она была… – она утихла.

– Какой она была? – спросила я.

– Очень тяжелой, – быстро сказала Кейси.

– Ладно? – я не понимала, куда она клонила.

– И некоторые ученики обзывали ее. Звали Белугой, Дирижаблем, не прекращали. Порой, когда я слышала их, я говорила им заткнуться, но это не помогало. Они продолжали.

– Потому ты основала Пересмешников? Потому что не смогла помешать им обзывать ее?

– Это не все. Она знала, что я защитила ее, так что пришла ко мне однажды вечером сказать спасибо. И я сказала, что это пустяки. А она сказала: «Я хочу, чтобы ты сказала мне правду, Кейси. Только ты ее скажешь. Так что я спрошу кое–что, а ты пообещай сказать правду». И я согласилась. И она сказала: «Они говорят правду? Я такая толстая?». И я сказала: «Конечно, нет». И она рассмеялась. Она сказала: «Я знаю, что ты врешь. Я хочу правду. Я ее не боюсь. Я такая толстая?». И я сказала: «Правду? Может, стоило бы сбросить пару килограмм». Она кивнула и сказала: «Спасибо».

Мое сердце сжалось, я представляла, что произошло дальше. Но все равно спросила:

– А потом?

– На следующий день она была мертва. Передозировка таблеток.

– Ты не виновата, – тут же сказала я.

Кейси кивнула.

– Теперь я это знаю.

– Но не знала тогда?

– Я ужасно себя ощущала. Казалось, что это была моя вина. И я основала Пересмешников, чтобы помогать таким девушкам, как Джен. Чтобы они не стали как она.

– Потому ты перестала играть в футбол, – вдруг поняла я. Кейси наказала себя так, как делали Пересмешники – лишила себя того, что любила больше всего.

Она кивнула.

– Потому я перестала.

– Но ты начала снова.

– Я, наконец, простила себя.

– На это ушло так много времени?

Она пожала плечами.

– Наверное, я хотела понять, сработает ли это, увидеть, смогут ли Пересмешники то, чего не смогла я. Сможет ли группа, посвященная добру, творить добро. Я хотела увидеть, смогут ли они решать проблемы, которые не могла решить школа и не смогла решить я сама. Я хотела, чтобы были другие варианты.

Другие варианты.

В этом я сейчас нуждалась. В других вариантах.

Мне нужно было поступить, как сделала сестра, когда подумала, что сделала что–то не так. Она исправила это. Я должна исправить свое.

– Мне нужно идти, – сказала я.

– Я тебя отведу, – сказала Кейси.

И я позволила. Мне нужно было, чтобы этот день закончился.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Время жить

Т.С. встала первой и ушла на пробежку. Я ничего ей не сказала.

Потом проснулась Майя и открыла книгу. Мне нужно рассказывать не им. Они – друзья. Они меня поддержат. Всегда. Но мне нужна была правда, холодная правда.

Я приняла душ, там попыталась отрепетировать слова. Но я едва знала те слова. Я не понимала, что произошло. Я ведь притворялась?

Я притворялась. Я такая.

Я выключила воду, укуталась в полотенце, вернулась в комнату, надела джинсы, свитер и кеды. Я высушила волосы, закрепила их заколкой и ушла.

Ведь я знала, куда идти.

Мне нужно было найти лиловую дверь. Нужно было найти мисс Дамату. Она поймет, что делать. Она скажет правду. Она – единственная взрослая, единственный учитель, который мог мне помочь. В воскресное утро ее не будет в актовом зале или в кабинете. Но она жила через улицу от академии, в синем доме с лиловой дверью, как она сказала.

Я мало знала о ней. Я не знала, почему она была мисс. Была ли она миссис раньше и стала мисс, или она просто не была никогда замужем? Она пару раз упоминала семью, но не говорила ничего больше, и я не спрашивала. Может, у нее были дети. Может, она растила их одна. Мы, ученики, гордились тем, что знали все о личной жизни учителей. Но она смогла отличиться. Она сохранила личное в тайне, и это только подтверждало идею отыскать ее.

Я прошла по двору, выбралась на улицу, что огибала академию, искала дом с лиловой дверью.

Я не нашла его на первой улице.

На второй улице тоже не было домов с лиловыми дверями. От этого моя голова заболела. Когда я дошла до третьей улицы, вена на моем лбу пульсировала так сильно, что у нее мог случиться собственный сердечный приступ.

Я попробовала последнюю улицу, последнюю надежду. Не лиловая, не лиловая, не лиловая.

И в конце улицы я увидела ее. Выцветшую лиловую дверь в голубом доме, и я хотела и бежать к ней, и убегать оттуда. Я хотела быть на другой стороне и все рассказать, не говоря ни слова.

Но я поднялась по каменным ступенькам, прошла по скрипящему крыльцу и тихо постучала в лиловую дверь. Я молилась, чтобы ответила мисс Дамата, а не ее парень, если он был, или ее дети, если они были, и не профессор Джуллиарда, который думал, что я талантлива. Я не хотела, чтобы он видел мои руки.

Кто–то потянул дверь, и я задержала дыхание. Мисс Дамата, уже в джинсах и блузке с длинными рукавами в горошек. Она улыбнулась.

– Ты была потрясающей прошлым вечером. Но ты тут не поэтому.

Я покачала головой.

– Не поэтому.

– В паре улиц отсюда парк. Там всегда тихо в воскресенье утром, тише, чем у меня дома.

Я кивнула, и она сказала, что сейчас вернется. Через пять секунд она была в сапогах и свитере. Она закрыла за собой дверь. Мы пошли, добрались до парка, маленького, с одной скамейкой и деревьями, что были голыми, но уже хотели цвести.

– Видимо, это связано с тем самым, – сказала она, используя мои слова, которыми я описывала почти все.

– Да, – сказала я.

– Хочешь рассказать мне об этом?

Я повернулась и посмотрела на нее.

– Думаю, я ошиблась, – выпалила я.

Она кивнула.

– Это делает тебя человеком.

Я покачала головой.

– Это не простая ошибка.

– Расскажи, что случилось, и мы разберемся.

– Да?

Она улыбнулась.

– Да.

Я уже успокоилась, могла с этим справиться, могла сказать это, сделать это. Она сказала, что мы разберемся. Если она так говорила, то это было правдой, это было решаемым.

Я посмотрела на свои кеды, на землю, потом на мисс Дамату.

– Одной ночью в начале семестра я сильно напилась, и в ту ночь меня изнасиловали на свидании. Так казалось. И я рассказала некоторым ученикам, – я сделала паузу, подбирая слова. – Некоторым ученикам и некоторым друзьям, – добавила я, не упоминая Пересмешников. Это была тайна учеников. – И вместе мы обвинили того ученика. Все сначала казалось ясным. Понимаете? Я мало что помнила, ведь выпила. А обычно я не пью. И с тех пор не пила. И я мало помнила сначала, но потом стала вспоминать все больше, и все казалось понятным. Будто я помнила, как сказала нет, толкала его в грудь. А потом все было мутным, и это было логичным, как для насилия. А потом смысл пропал.

– Почему пропал? – спросила она.

– Потому что прошлой ночью я кое–что вспомнила, – напряженно сказала я, подавляя слезы стыда, смущения. Я не буду плакать. Не буду.

– Что ты вспомнила? – мягко спросила она.

Я рассказала ей, как хотела просто пережить это, как сказала себе притворяться. Но потом мои руки оказались на его спине. Разве это не было доказательством, что я ошибалась, насладилась этим и ложно обвинила его?

Я произнесла все это, от слов остался гадкий вкус во рту, как от огня, как от отбеливателя.

– Что мне делать? – спросила я.

– Алекс, – начала она, – ты была пьяна.

– Я больше не буду пить. Мне очень жаль.

– Беда не в этом. Конечно, я рада, что ты понимаешь, что пить так – не лучшая идея, и лучше вообще не пить. Мое мнение простое. Ты не могла дать согласие. Ты была пьяна.

– Но…

– Но все, – заявила она, ее голос звенел твердо и четко, ладони разрезали воздух, подчеркивая слова. – Все, что произошло с тобой, все, что сделал тот парень, после того, как ты столько выпила, что не могла дать согласие, было неправильным. Все.

Я смотрела на нее, словно она была с другой планеты.

– Мисс Дамата, вы меня не поняли? Я перестала сопротивляться! Я сдалась. Сдалась и позволила ему это делать, а потом показалось, – я замолчала, но выдавила остальное, – что мне это нравилось.

– Так тебе нравилось?

– Нет, – твердо сказала я, качая головой.

– Тебе не нужно было отбиваться от него все время, чтобы это считалось насилием. Тебе не нужно было все время говорить нет. Не важно даже, что тебе что–то понравилось, Алекс, – сказала она четко, каждое слово было уверенным. – Он сделал это с тобой без твоего согласия, и согласие не появилось из–за того, что в один миг ты опустила ладони на его спину. Тот миг не стирает остальное, не делает тебя трезвой. Ты была пьяной. И ты сказала нет. Потому это насилие.

Я прижала пальцы к вене на лбу, но она пульсировала не так сильно. Не сходила с ума под моей кожей. Она была тихой и спокойной. И моя голова начала проясняться.

– Так вы говорите… – начала я.

– Я говорю, что, к сожалению, это нормально – сомневаться, думать, что это твоя вина, что ты допустила такое. И ужасно так себя ощущать, потому что пострадала ты сама. Твои права нарушили. И ты – как я понимаю – теперь пытаешься постоять за себя.

Я напряглась на миг, думая, что она знает о Пересмешниках. Но она не сказала так.

– Отстаивать то, что правильно, тяжело. Сомневаться – нормально.

– Но разве это не значит, что я ошиблась? – спросила я.

Она покачала головой.

– Алекс, тебе ведь нравится другой парень, да?

– Да, – сказала я, и мне стало легче от одной мысли о Мартине.

– Когда ты вспоминаешь другого парня, даже тот миг, когда тебе, как ты думала, нравилось, это ощущается так же, как с парнем, который тебе нравится?

– Нет. Нет, конечно. Даже не близко, – сказала я, потому что правильно было только с Мартином.

Мисс Дамата кивнула и коснулась моей руки.

– Никто не говорил, что это просто. И что ты сразу оправишься. Но подумай душой, – она указала на мое сердце, – и ты поймешь, что произошедшее – неправильно. Потому ты борешься, – она сжала мою ладонь. – Хочешь пойти в полицию? – мягко спросила она.

Я покачала головой.

– Я могу отвести тебя, если ты хочешь.

– Нет. Но спасибо.

Она просто кивнула, принимая мое решение.

– Когда будешь готова, рядом с тобой найдутся люди, с которыми можно поговорить, которые помогут тебе ощутить себя прежней. Я помогу тебе найти, с кем поговорить.

* * *

Днем я пришла в прачечную. Мартин стоял у двери, ждал, пока Эми позже разберется с ним. Майя села, я – тоже. Через минуту вошел Картер. Он сел, а следом и Кевин. Я посмотрела на трех учеников перед нами – совет, решающий судьбу Картера Хатчинсона, ученика академии Фемиды, которого обвинили в преступлении против Александры Николь Патрик, его ровесницы и местной ученицы.

Келли кашлянула.

– Мы приняли решение по делу о насилии, в котором обвинялся Картер Хатчинсон.

Я ждала, и в тот миг перед следующими словами Келли – словами, которые услышат только ученики, о которых не узнают учителя и родители – я поняла, что поступала правильно. Я знала, как была уверена Эми, когда взялась за мое дело, как с самого начала знала Т.С., как поняли правду Майя. Сандип, Мартин, Кейси, Джонс, Илана, а теперь и мисс Дамата. Я знала эту правду.

А потом она сказала:

– Виновен в сексуальном насилии. Наказание начнется немедленно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Еще одна обычная школьная ночь

Позже той ночью мы ели торт.

Кейси купила в пекарне на Кентфилд–стрит шоколадный торт и принесла его. Уверена, мы могли стащить школьный торт на день рождения, но купленный был вкуснее.

Т.С. дала Майе большой нож и сказала:

– Как самый крутой адвокат школы, ты должна начинать.

Майя поклонилась, присела в реверансе – для королев, как она сказала – и разделила торт для Т.С., Сандипа, Мартина и меня. Даже Дана заглянула и получила кусочек. Эми и Иланы тут не было. Это было не празднование Пересмешников, а праздник друзей.

Все еще были рады победе, восхищены тому, что суд прошел, ведь они вложили в это время и усилия. Я смотрела, как они смеялись, расслабляясь, вспоминая отдельные моменты, как то, как Майя подражала Картеру. Остальные не видели, как его допрашивали, и Майя играла для них.

– «И потом мы занялись любовью, так мне казалось», – сказала Майя, изображая его. Она после этого сделала вид, что ее тошнит, чтобы все знали, как она относится к словам Картера.

Но я не хотела это слушать.

– Я скоро вернусь, – сказала я и вышла из общей комнаты. Я пошла наружу, села на крыльце общежития. Я не хотела есть торт, праздновать или повторять сценки, словно мы победили в турнире по баскетболу. Справедливость так не работала. Это не стирало произошедшее. Это не делало тебя прежним. Я стала другой, и мне нужно было понять, какой.

Я задумалась, почему прошла через это, стоило ли это того. Ведь, в какой–то степени, ничего не изменилось. Все осталось таким же. Это была жизнь, шоколадный торт, обычный школьный вечер, в который хотелось быть одной. Это был не поход по улицам, не танец на могиле. Я сидела на ступеньках, смотрела на школу, и как луна поднималась выше, и все казалось…

Обычным. Нормальным.

Я хотела нормального. Мне нравилось нормальное. Я сделала это ради нормального.

И я встала и прошла по двору. Одна. Мне не нужен был страж, не нужно было прятаться, и я могла выбирать, смотреть на деревья и общежития, идти по дорожке и куда угодно, ведь я больше не боялась.

Я пошла к общежитию на другой стороне двора. Я поднялась на второй этаж, постучала в дверь. Мэл ответила.

– Эй, – сказала я.

– Эй, – сказала она, в ее взгляде был вопрос.

Я кивнула.

– Хорошо, – тихо сказала она.

– Да, наверное. Будет хорошо.

– И я так думаю, – сказала Мэл. – Когда объявят его наказание?

– Завтра. За обедом в кафетерии.

– Ты идешь? – спросила она.

Я и не думала об этом раньше. Но это казалось посещением казни, а я не хотела такое. Так что я решила быть собой, поступать по–своему.

– Вряд ли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Как играть Гершвина

– Хочешь пропустить обед?

Джонс посмотрел на меня, вскинув с вопросом брови от моего вопроса в конце английского.

– Ты хочешь пропустить обед именно сегодня? – с подозрением спросил он.

Я кивнула.

Он знал, что произошло. Мы не говорили об этом, но он знал.

Он покачал головой в потрясении.

– Разве ты не этого так ждала?

– Нет, я не поэтому это сделала, – сказала я, но ничего не добавила, потому что мне не нужно было объяснять причину, даже Джонсу, даже моему другу, который не верил в Пересмешников, который верил во что–то другое, в свое понимание правильного и неправильного. Может, к этому всем нам нужно было стремиться – к своему пониманию правильного и неправильного – и действовать, исходя из этого.

– Куда пойдем, если не на обед?

Я закатила глаза.

– Ты не понимаешь?

– Нет.

– Думай, Джонс. Это не сложно.

– Актовый зал?

Я кивнула.

Перед обедом они ждали меня на крыльце кафетерия. Мартин, Майя, Т.С., Сандип и Эми с Иланой. Они ждали, что я присоединюсь к ним.

– Я не пойду, – сказала я.

– Опять? – расстроилась Т.С. – Я думала, что теперь уже можно обедать.

– Я думала, мы для этого все и делали, – сказала Илана с ноткой возмущения, словно я была неблагодарной. Но дело было не в этом.

Мартин молчал, его взгляд был тихим. Зеленые вкрапления не сияли сегодня. Я знала, почему. Он думал, что я пропала прошлой ночью. И пропадала теперь.

– Я не против кафетерия. Но я не хочу. Мне не нужно, – сказала я. – Увидимся позже.

Я пошла по двору, зная, что Картер скоро поступит по примеру Пола Око, сообщит, что по своей воле уходит из команды по водному поло, и, если кто хочет знать причину, ответ в книге. Через пару минут все побегут в библиотеку. О нем уже будет написано чернилами. Навсегда.

Я толкнула дверь актового зала, Джонс был там со скрипкой. Он не задавал вопросы. Он не спрашивал, как я себя чувствовала. Ему не нужно было.

– Я думала, ты принесешь свою гитару, – я прошла к пианино, покачивая бедрами.

– Я не знал, что ты такая, – сказал он.

– Посмотрим, успеешь ли ты со скрипкой.

– О, я могу успеть за всем.

Я ухмыльнулась ему, промолчала, и музыка говорила за меня. Как только Джонс услышал, что я задумала, он понимающе улыбнулся.

Потому что он мог играть Гершвина, как он хотел. В стиле хип–хоп.

Мы играли весь обеденный перерыв, играли «Рапсодию в стиле блюз» как пара реперов, в быстром ритме, который Гершвин не задумывал, но он вряд ли был бы против. И мне не нужно было сидеть в кафетерии или где–нибудь ее, музыка уносила меня туда, где я хотела быть. В место, которому я принадлежала, где я была целой, где я молилась.

И все было хорошо, мы с Бетховеном помирились, ведь эта часть меня не изменилась. В этот миг на меня не влияло то, что произошло, что я не выбирала. Эта часть всегда определяла меня. Это я выбирала сама.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Оплата вперед

После французского днем Мартин постучал меня по плечу.

– Эй, ты, – сказал он.

– Привет.

– Как ты?

– Хорошо, – сказала я.

Я знала, что он хотел сказать больше, но не знал, что сказать. Я тоже не знала. Теперь остались только мы, без суда, дела, защиты.

– Эми хочет увидеть тебя вечером, – сказал он.

– Да?

– Да, мы все там будем. Управляющие, по крайней мене. Прачечная. В восемь?

Я кивнула.

– В этот раз нужно брать монеты?

– Я поделюсь, – сказал он.

Я должна была сама все делать, так что сказала:

– Ничего, я принесу их.

Вечером я сунула четыре четвертака в карман джинсов. Но я не взяла белье. Сушилки работали одинаково с бельем или без него.

Я пересеклась с Т.С. на лестнице. Она поднималась, была в футбольной форме.

– Мне в голову пришла лучшая идея! Я буду гонцом в следующем году. Хоть попробую.

– Для Пересмешников? Правда?

Она радостно закивала.

– Да. Я тренировалась скрывать эмоции на лице, когда управляющие говорят мне наказать того, кто отсутствовал на уроке, – она показала каменное лицо.

– Тебя точно возьмут, – сказала я.