Текст книги "Мои ранние годы. 1874-1904"

Автор книги: Уинстон Спенсер-Черчилль

Наше первое вторжение в мир индийского поло было драматичным. Через шесть недель после нашей высадки в Хидерабаде разыгрывался кубок Голконды. В столице владений Низама и в соседствующем британском гарнизоне, в Секундерабаде, было шесть или семь команд поло. Команду имел и 19-й гусарский, только что перебравшийся туда из Бангалора. Между солдатами 4-го и 19-го гусарских полков тлела неприязнь с тех пор, как лет тридцать назад какой-то рядовой якобы нелестно высказался о казармах 4-го гусарского, силой обстоятельств перешедших к 19-му. Все участники старой ссоры давно вышли в тираж, однако сержанты и рядовые были о ней прекрасно осведомлены и негодовали, словно она разгорелась месяц назад. Впрочем, эти трения не касались офицеров, нас радушно принимали в офицерской столовой. Мне отвел комнату в своем бунгало молодой капитан Четвуд, ныне главнокомандующий в Индии. Помимо других гарнизонных команд были два грозных индийских соперника: Викар Аль Умра, команда премьер-министра, и знаменитая бригада Голконды, телохранители самого Низама. Голкондцы считались лучшими игроками в Южной Индии. Они много и упорно состязались с ведущими командами Северной Индии из Патиалы и Джодхпура. На них не жалели денег, о чем свидетельствовали роскошные табуны пони, и они были несравненными наездниками и мастерами поло, какими в ту пору стремились стать все молодые индийские и британские офицеры.

В сопровождении конюшни, откупленной у Пунского конного, в тревожном, но решительном настроении мы тронулись в долгое путешествие через Деканское плоскогорье. Хозяева, 19-й гусарский, приняли нас с распростертыми объятиями и с приличными случаю соболезнованиями уведомили, что нам, на наше несчастье, выпало открыть турнир схваткой с командой Голконды. Они не кривили душой, говоря, что это страшное невезение – не обжившись в Индии, так сразу, с места в карьер вступить в соперничество с безусловным фаворитом.

Утром мы присутствовали на торжественном смотре всего гарнизона. Перед нами, а может, перед местными чинами во всем воинском блеске промаршировали британские части, регулярные индийские части и армия Низама. Под конец прошли десятка два слонов, тянувших за собой гигантскую пушку. Тогда было принято, чтобы слоны, шествуя по плацу, вскидывали в салюте хоботы, что они и проделали по всей форме. Позже этот обычай отменили: простые люди прыскали со смеху, оскорбляя достоинство слонов и их погонщиков. Потом упразднили и самих слонов, и теперь лязгающие тягачи тащат куда более крупные и губительные орудия. Цивилизация не стоит на месте. А я оплакиваю слонов и их приветственно поднятые хоботы.

В полдень начался матч. Турниры в Хидерабаде представляли собой яркое зрелище. Площадь была забита самыми разношерстными индусами, внимательно и со знанием дела следившими за игрой. Под навесами теснились британцы и местная знать. Нас считали легкой добычей, и мы готовы были разделить общее мнение, когда, едва начав, наш увертливый, проворный, точно бросавший противник повел со счетом 3:0. Впрочем (отброшу подробности, хоть и важные, но уже подзабытые и вытесненные более громкими событиями), под оглушительный рев толпы мы разгромили голкондцев со счетом 9:3. В последовавшие дни мы легко разделались со всеми другими противниками и установили не побитый с тех пор рекорд, одержав победу в перворазрядном турнире через пятьдесят дней после прибытия в Индию.

Пусть читатель вообразит, с какой окрыленностью устремились мы к высшей цели. Однако между нами и ее достижением пролегла дистанция в несколько лет.

Перед жарким сезоном 1897 года стало известно, что некоторые офицеры могут получить так называемый «трехмесячный отпуск по совокупности заслуг» для поездки в Англию. Мы только что приехали сюда, и почти никто не горел желанием отправляться обратно. А мне было жаль не воспользоваться таким заманчивым предложением, и я вызвался заполнить брешь. Я отплыл из Бомбея в конце мая, в лютый зной, при сильном волнении, разбитый морской болезнью. Когда я смог принять вертикальное положение, мы на две трети одолели Индийский океан, и вскоре я свел знакомство с высоким худощавым полковником, отвечавшим за стрелковую подготовку в Индии, его звали Иэн Гамильтон. Он открыл мне глаза на то, что между Грецией и Турцией напряженные отношения. Вот-вот начнется война. Он был романтик и стоял за греков, надеялся послужить им в каком-нибудь качестве. Я, взращенный на идеях тори, держал сторону турок и видел себя в роли военного корреспондента при их войске. Они, конечно, победят греков, заявлял я, так как их по крайней мере впятеро больше и они лучше вооружены. Мой попутчик искренне расстроился, и тогда я сказал, что не приму участия в военных действиях, а просто посмотрю и отпишу как и что. Когда мы добрались до Порт-Саида, выяснилось, что греки уже проиграли. Благоразумно и поспешно они уступили в неравном соперничестве, и великим державам пришлось пустить в ход дипломатию, чтобы спасти их от крушения. И вместо того чтобы мотаться по полям сражений во Фракии, я провел две недели в Италии, взбирался на Везувий, исследовал Помпеи и главное – узрел Рим. Я перечитал те страницы Гиббона, где говорится о чувствах, с которыми он, уже в преклонные годы, впервые вступил в пределы Великого города, и хоть я не мог тягаться с ним в учености, но с благоговением следовал по его стопам.

Все это послужило хорошим вступлением к увеселениям лондонского сезона.

Глава 10
Малакандская действующая армия

Я фланировал по лужайкам Гудвуда, наслаждался чудесной погодой, играл на бегах, когда патаны на индийском пограничье подняли мятеж. Из газет я узнал, что сформирована действующая армия из трех бригад и командиром над ней поставлен сэр Биндон Блад. Я немедленно напомнил ему о себе телеграммой и взял билет до Бриндизи, чтобы успеть на индийский почтовый. Я еще заручился поддержкой лорда Уильяма Бересфорда. Он тоже просил за меня генерала. Перед моим отъездом с вокзала Виктории лорд Бересфорд угощал меня в Мальборо-клубе. Широкие они были натуры, эти Бересфорды. Они заставляли вас почувствовать, что мир и всякий человек в нем – неизмеримая ценность. Не забуду, как он объявил о моем решении своим клубным друзьям, людям много старше меня:

– Вечером он едет на Восток, на театр войны.

Меня поразило это «на Восток». Другие сказали бы: «Он едет в Индию», но для того поколения «Восток» был вратами к подвигам и завоеваниям Британии.

– На фронт? – спросили они.

– Надеюсь, – только и мог сказать я.

Все приняли меня чрезвычайно тепло и даже восторженно. Я раздувался от сознания собственной значимости, но не мог не заметить настороженности в отношении к плану кампании, предложенному сэром Биндоном Бладом.

Я еле успел на поезд и отбыл в отличнейшем настроении.

Одного плавания в Индию достаточно, другие – уже перебор. Было самое жаркое время года, в Красном море – ни ветерка. Опахалыцики гоняли воздух в переполненной кают-компании (электрических вентиляторов еще не было), дурманя кухонными запахами. Но физические неудобства не шли ни в какое сравнение с моими душевными терзаниями. Я жертвовал целым двухнедельным отпуском. В Бриндизи ответа от сэра Биндона Блада не было. Наверняка придет в Аден. Там я топтался у стойки, пока не разобрали последние телеграммы – мне опять ничего. Однако в Бомбее меня ждали хорошие новости. Генерал писал: «Очень трудно; вакансий нет; приезжайте корреспондентом; постараюсь оформить. Б.Б.».

Прежде мне предстояло получить отпуск в полку в Бангалоре. Для этого нужно было два дня тащиться по железной дороге в направлении, противоположном тому, куда устремлялись мои надежды. В полку удивились, что я рано вернулся, но лишний младший офицер всегда в деле пригодится. Между тем меня определили военным корреспондентом в газету «Пионер», а матушка озаботилась, чтобы мои письма одновременно публиковались в «Дейли телеграф», где обещали платить пять фунтов за колонку. Не много, если считать, что я оплачивал все расходы из своего кармана. Не без трепета представляя телеграмму сэра Биндона Блада своему непосредственному начальнику, я выложил и корреспондентские мандаты. Но полковник был снисходителен, а судьба благосклонна. Тем же вечером с денщиком и полной выкладкой я поспешил на железнодорожную станцию Бангалора и купил билет до Ноушеры. Приняв кошель с рупиями, индус-кассир сунул в окошко простейшего вида билет. Из любопытства я спросил, сколько ехать.

Вежливый индус приник к расписанию и бесстрастно ответил: «Две тысячи двадцать восемь миль». Большая страна Индия! Это означало пять дней пути в нестерпимую жару. Компании у меня не было, но было много книг, и время прошло не без приятности. Приладившиеся к местным условиям просторные индийские вагоны внутри были обтянуты кожей, плотно закупорены и зашторены от палящего солнца и держали прохладу благодаря влажному соломенному кругу, который надо было время от времени раскручивать. Я провел пять дней в темной замурованной камере на колесах, читал при лампе или осторожно допущенном лучике света.

На сутки я задержался в Равалпинди, где в 4-м драгунском гвардейском полку служил мой друг, тоже младший офицер. В городе было неспокойно, хотя фронт находился в нескольких сотнях миль. Весь гарнизон надеялся, что их пошлют на север. Отпуска отменили, драгуны ждали приказа точить клинки. После обеда мы отправились в сержантскую столовую, где вовсю шла спевка. Память о прошлом лучше всего навевают запахи, а нет их, замечательная подсказка – мелодия. Из всех войн, где я участвовал, из каждого решающего эпизода моей жизни я вынес мелодии. Однажды, когда мой корабль окончательно бросит якорь в родной гавани, я соберу их все в граммофонных записях; сяду в кресло, закурю сигару, и прихлынут стертые временем картины и лица, настроения и переживания; и засветится тусклый, но неподдельный огонек былого. Я хорошо помню песни, которые в тот вечер пели солдаты. Была, например, песня «Новая фотография», там говорилось о некоем скандальном изобретении, позволяющем делать снимки через ширму и вообще через любую преграду. Я впервые услышал про такое. Получалось, что скоро придет конец частной жизни. Вот какие были слова:

Ты | ви | дишь | все | нут | ро | бы | ти | я,

Ужас | на | я | вещь, | кош | мар | на | я | вещь | эта | но | ва | я

Фо | то | гра | фи | я.

Конечно, мы воспринимали это как шутку, но потом я прочитал в газете, что однажды смогут увидеть даже кости у вас в теле! Была еще песня с таким припевом:

 
Англия вопрошает
Перед лицом войны,
Готовы ли драться насмерть Индии сыны.
 

Естественно, ответ давался положительный. А лучше всех была песня:

 
За океаном-морем Великая Белая Мать,
Ее Империя вечно пусть будет над миром стоять,
Дай Бог ей долго и славно бразды правленья держать
В Великой Белой Отчизне.
 

Эти благородные чувства, в придачу к обильным возлияниям в полковой столовой, чрезвычайно меня воодушевили. Впрочем, я вел себя нарочито сдержанно, поскольку в то время отношения между этим замечательным полком и моим собственным были неприязненными. Одному нашему капитану пришел из 4-го драгунского обычный служебный запрос: «Соблаговолите сообщить, на каких минимальных условиях вы готовы перевестись в 4-й драгунский гвардейский полк». На что наш озорник капитан ответил: «10 000 фунтов, пэрство и бесплатное обмундирование». Драгуны-гвардейцы сочли такой ответ щелчком по репутации своего полка и затаили обиду. Эти трения только добавили огня в наши состязания с этим великолепным полком в поло-турнирах 1898 и 1899 годов.

Однако пора мне напомнить читателю, что я спешил на фронт. На шестое утро после отправления из Бангалора я спрыгнул на платформу в Ноушере, в конечно-выгрузочном пункте Малакандской действующей армии. Далее – сорок миль галопом по равнине, на перекладных, под испепеляющим солнцем, прежде чем тележка поползла наконец по крутой извилистой тропе вверх, к Малакандскому перевалу. Этот перевал был занят сэром Биндоном Бладом три года назад, и штаб-квартира вкупе с бригадой, состоявшей из всех родов войск, располагалась в самой его седловине. Весь желтый от пыли, я явился в управление штаба. Генерала на месте не было. Он выехал с летучим отрядом разбираться с бунервалами, грозным племенем, которое владело целой долиной, куда столетиями не допускало чужаков. В 1863-м имперское правительство направило в Бунер экспедицию, вошедшую в англо-индийские анналы под названием «кампания в Амбейле». Бунервалы сопротивлялись с ожесточением, вокруг некогда знаменитой скалы Пикет, которую то брали, то отдавали, дотлевали скелеты нескольких сотен британских солдат и сипаев. Никто не знал, сколько времени сэр Биндон Блад будет заниматься этими свирепыми бандитами. Столоваться меня определили в штабной клуб и велели устроиться в какой-нибудь палатке. Я решил проявить осторожность и вести себя наилучшим образом, дабы как-нибудь не запятнать свое имя в том новом мире, куда я поднялся.

Чтобы утихомирить бунервалов, генералу потребовалось всего пять дней, но мне они показались вечностью. Я постарался провести их с наибольшей пользой – вырабатывая новую привычку. До сих пор я не мог пить виски – не выносил его вкуса. Мне было непонятно, как моим сослуживцам удается вливать в себя столько виски с содовой. Я любил белое и красное вино и особенно шампанское; в исключительных случаях мог проглотить стаканчик бренди. Но от этого копченого питья меня всегда воротило. Теперь же мне пришлось проторчать пять дней в ужасающем, хотя неплохо мною переносимом пекле, имея для утоления жажды – помимо чая – лишь теплую воду, теплую воду с лаймовым соком да теплую воду с виски. Перед таким выбором я понадеялся совладать с собой. Меня поддерживал мой боевой настрой. Исполнясь решимости подготовить себя к военной жизни, я преодолел обычную телесную слабость. К концу пятидневки я совершенно превозмог отвращение к виски. И это был не временный успех. На отвоеванной территории я закрепился навсегда. Когда приучишь себя к вкусу виски, то начинаешь находить смак в том, от чего прежде передергивался. И хотя я всегда исповедовал умеренность, но ни при каких обстоятельствах не брезговал этим первейшим для белого офицера на Востоке освежающим средством.

Конечно, в английском высшем обществе пристрастие к виски было явлением новомодным. Например, мой отец пил виски, только охотясь на болотах или в других унылых, промозглых местах. Он жил в век «бренди с содовой» – напитка, освященного традицией. Однако, рассмотрев вопрос без предвзятости, сравнив и подумав, я уяснил для себя, что для ежедневного потребления гораздо лучше подходит разбавленное виски.

И раз уж я затронул эту тему, взгромоздившись на Малакандский перевал, то позвольте сказать, что я и другие молодые офицеры были воспитаны совсем иначе, нежели тогдашние университетские мальчишки. Студенты Оксфорда и Кембриджа пили как извозчики. Они даже имели клубы и устраивали обеды, где вменялось в обязанность надраться в стельку. В Сандхерсте и в армии, наоборот, пьянство считалось позором и наказывалось не только общественным порицанием, зачастую выражавшимся в рукоприкладстве, но и увольнением, если дело доходило до начальства. Воспитание и дисциплина привили мне крайнюю неприязнь к людям, напивающимся допьяна (исключая особые случаи и некоторые юбилеи), и бражничающую университетскую братию я бы построил в ряд и выпорол за надругательство над даром богов. В те дни я был ярым противником как неумеренных возлияний, так и запрета на торговлю спиртным, то есть вообще всяческих крайностей, но теперь я снисходительнее смотрю на человеческие слабости, лежащие в основе подобных сумасбродств. Тогдашние младшие офицеры были народом нетерпимым; они полагали, что и тот, кто перебирает, и тот, кто не дает опрокинуть стаканчик, одинаково заслуживают головомойки. Сейчас мы умнее: нас просветила Мировая война.

В те же пять дней я готовился к грядущей войсковой операции. Пришлось купить двух хороших лошадей, обзавестись конюхом и пополнить свой военный гардероб. На предыдущей неделе нескольких офицеров, к несчастью для них, но, увы, очень кстати для меня, убили, и по англо-индийскому воинскому обычаю все их имущество, включая то, в чем они погибли, было выставлено на аукцион сразу после панихиды (если ее можно таковой назвать). Скоро я был полностью экипирован. Меня потрясло, что личные вещи павшего товарища – китель, рубашка, сапоги, фляга, револьвер, одеяло, котелок – могут столь бесцеремонно передаваться чужим людям. Впрочем, это логично и согласуется с высшими принципами экономики. Лучшего места для сбыта товара не придумаешь. Все транспортные расходы оплачены. Покойник избавляется от своего скарба на фактически монопольных условиях. Армейский аукционист выгоднее вдовы или матери реализует пожитки лейтенанта Икс или капитана Игрек. И у рядовых происходило то же самое, только еще чаще. Однако должен признаться, мне стало как-то не по себе, когда несколько недель спустя я впервые перекинул через плечо бинокль храбреца, на моих глазах убитого накануне.

Приспело время дать читателю более или менее общее представление о кампании. Уже три года британцы занимали седловину Малакандского перевала, держа таким образом под контролем дорогу, ведущую из долины Свата – через реку Сват и еще множество долин – в Читрал. Читрал тогда считался важным стратегическим пунктом. Потом он вроде бы тоже не зачах, но в то время его значимость была поистине огромной. Раздраженные присутствием войск в стране, испокон веков принадлежавшей им, обитатели долины Свата вдруг ринулись в бой с неистовством, которое правительство объясняло религиозным фанатизмом, хотя на деле все было много проще. Они атаковали гарнизоны, стоявшие на Малакандском перевале, и маленький форт Чакдара, угнездившийся на вершине скалы (миниатюрной копии Гибралтарской) и охранявший длинный висячий мост через реку Сват. Расходившиеся туземцы перебили много народу, в том числе женщин и детей из дружелюбных, мирных племен. Внезапная атака поколебала ряды защитников Малакандского перевала. Но нападение было отражено, и на рассвете пограничная кавалерия и 11-й Бенгальский уланский полк отбросили строптивых аборигенов с одного края долины Свата к другому, уложив, как утверждалось потом, порядочное их число. Форт Чакдара, этот лилипутский Гибралтар, выдержал осаду и остался цел и невредим. Висячий мост тоже не пострадал, и теперь по нему готовилась двинуться карательная экспедиция (около 12 тысяч человек и 4 тысяч животных), чтобы перевалить через горы, пересечь долины Дира и Баджаура, миновать Мамундскую землю и в конце концов вернуться в цивилизованную равнинную Индию, усмирив по дороге момандов, еще одно чрезвычайно вздорное племя вблизи Пешавара.

В положенный срок вернулся сэр Биндон Блад. В англо-индийских делах он собаку съел, и ему удалось образумить бунервалов, практически никого не отправив на тот свет. Он любил этих диких туземцев и умел находить с ними общий язык. Патаны – странный народ. У них уйма ужасных обрядов и зверских способов мести. Они охотно вступают в торг, и если им внушить, что вы достаточно сильны и намерены говорить на равных, то не трудно прийти с ними к соглашению с помощью дипломатии, а вернее – хитрости. Итак, с бунервалами сэр Биндон Блад отлично сладил. Была всего одна стычка, в которой его адъютант лорд Финкасл и еще один офицер, проявив настоящее геройство, вырвали из вражеских лап раненого товарища, за что получили Крест Виктории. И вот он возвращается, мой старый дипдинский друг, генерал и главнокомандующий, в окружении штабных и свитских, среди коих и его юные герои.

Сэр Биндон Блад являл собой поразительную картину в этих девственных горах, среди буйных дикарей, вооруженных ружьями. В форме, верхом, со знаменосцем и кавалькадой, он выглядел куда внушительнее, нежели в тихой и уютной Англии. Он перевидал множество британских и индийских армий в военной и мирной обстановке и к любой ситуации подходил без иллюзий. Он гордился, что был прямым потомком известного полковника Блада, который в царствование Карла II пытался с вооруженными сообщниками похитить из лондонского Тауэра королевские регалии. Об этом пишут в книгах по истории. Полковника арестовали в воротах Тауэра с сокровищами в руках. Обвиненный в государственной измене и еще нескольких тяжелых преступлениях, он был оправдан и немедленно назначен командующим личной охраной короля. Столь неожиданный поворот дел позволил недоброжелателям заподозрить, что сам монарх потворствовал изъятию королевских регалий из Тауэра. Известно ведь, что в те трудные времена король сидел без денег, а Европу уже наводнили предшественники мистера Аттенборо. Как бы то ни было, сэр Биндон Блад считал эскападу своего предка самым славным событием в своей семейной истории и потому питал теплые чувства к патанам индийского пограничья, которые до тонкостей поняли бы случившееся и воздали бы дань безграничного восхищения всем участникам инцидента. Собери генерал все этих патанов вместе и изложи свою историю по радио, не понадобилось бы трем бригадам и бесконечным вереницам мулов и верблюдов мучительно одолевать горы и почти безлюдные нагорья, где мне предстояло провести несколько недель.

Генерал, уже тогда ветеран, жив и здравствует по сей день. В той кампании он перенес единственное потрясение. Из прибывшей к нему депутации старейшин вдруг выскочил какой-то фанатик и бросился на него с ножом, а разделяли их ярдов восемь. Восседавший на лошади сэр Биндон Блад выхватил револьвер – мы-то думали, что у дивизионного генерала это просто пугач, – и застрелил врага чуть ли не в упор. Нетрудно представить, каким восторгом преисполнилась наша армия, включая самого неприкасаемого мусорщика.

Я не ставлю своей задачей описывать кампанию. Как известно, у меня уже есть о ней книжка. К сожалению, в продаже ее нет. Сейчас лишь кратенько изложу ход событий. Три бригады Малакандской действующей армии проследовали через упомянутые мной долины, потрясая оружием перед аборигенами и здорово их утесняя – забирая скот на довольствие, выкашивая посевы на фураж. Сопровождавшие войско политические советники с белыми петлицами на воротниках вели нескончаемые переговоры с вождями, муллами и прочей местной элитой. Боевые офицеры ненавидели этих политкомиссаров. Считали, что они только мешают делу: наводят какие-то мосты в ущерб престижу Империи, и все тихой сапой. Их обвиняли в страшном преступлении: «нерешительности», а попросту говоря, в стремлении удерживать нас от пальбы до последнего. С нами был блистательный политический советник, некто майор Дин, которого на дух не выносили, потому что он постоянно предотвращал военные столкновения. Мы предвкушаем жаркое дельце, пушки заряжены, все дрожат от нетерпения, и тут налетает этот майор Дин – а с какой стати он майор? обыкновенный политикан – и дает отбой. Ясно, что все эти первобытные вожди были его добрыми друзьями, а то и кровными родичами. В общем, не разлей вода. Между стычками они толковали с ним как мужчина с мужчиной, как кунак с кунаком, а с генералом сходились как разбойник с разбойником.

Мы тогда еще ничего не знали об отношениях между полицией и чикагскими бандами, но они, должно быть, строились на том же – на полном взаимопонимании и глубоком презрении к таким вещам, как демократия, меркантилизм, нажива, бизнес и всяческая серятина. Мы же только и ждали момента, когда нам будет позволено разрядить ружья. Не для того мы тащились в этакую даль и сносили зной и неудобства, порой мучительные – горячий воздух можно было поднимать руками, он давил на плечи, как тяжелый рюкзак, до мути сжимал голову, – чтобы присутствовать при бесконечных тайнственных собеседованиях политических советников с угрюмыми, кровожадными туземцами. При этом мы сознавали, что среди врагов тоже есть горячие головы. Им не терпелось стрелять в нас, как нам не терпелось стрелять в них. И тех и других держали в узде, по-ихнему говоря, старейшины (а на современный манер – «старая банда») и интриговавшие у нас на глазах политические советники с белыми петлицами. Однако, как всегда и бывает, кровожадное начало победило. Дикари пошли супротив своей «старой банды», и политическим советникам не удалось их утихомирить. Полегла тьма народу, и Имперскому правительству пришлось назначать пенсии вдовам наших павших героев; многие получили тяжелые увечья и потом до гробовой доски скакали на костылях; всех это очень будоражило, а счастливчиков, которых не убило и не покалечило, страх как веселило.

В этой ернической форме я хочу донести до читателя мысль о терпении и мудрости правительства Индии. Оно исключительно терпеливо, так как знает, что, если скверная ситуация разрешится наисквернейшим исходом, никому не поздоровится. И его задача – избегать таких печальных развязок. Это уравновешенное правительство, связанное законами, оплетенное паутиной договоренностей и личных отношений; оно считается не только с мнением палаты общин, но и с множеством чисто англо-индийских ограничений, примиряя величайшее понятие либерального гуманизма с дотошным бюрократическим крючкотворством. Так и должно быть устроено общество в мирное время: огромная сила на стороне правителей и бесчисленные препоны, чинимые ее применению на местах. И все же время от времени будут происходить сбои и так называемые «печальные недоразумения». И одному из таких «недоразумений» я посвящу следующие несколько страниц моего рассказа.