Текст книги "Мои ранние годы. 1874-1904"

Автор книги: Уинстон Спенсер-Черчилль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Какой смысл трубить в боевой горн, если, оглянувшись потом, можно никого за собой не обнаружить?

Плывя дальше, мы заметили на берегу очень прямо сидящего в кресле старца. Леди Джен воскликнула:

– Смотрите, это ж Лабушер!

– Негодная ветошь! – отрезал мистер Чемберлен и отвернулся от злобного своего политического оппонента.

Меня поразило презрительное и полное отвращения выражение, мелькнувшее на его лице, и, как молнией, ослепило понимание того, какой лютой ненавистью преисполнил моего знаменитого собеседника, столь милого и любезного в общении, разрыв с либеральной партией и мистером Гладстоном.

Но больше всего занимала меня «Война на реке», в которую я погрузился тогда с головой. Трудная часть работы была позади, и оставалось лишь приятнейшее: чтение гранок и правка. Освободившись от пут военной дисциплины, я мог теперь написать все, что думал, о лорде Китченере, ничего не боясь, беспристрастно и объективно. Что я, разумеется, и сделал. Меня шокировало осквернение им гробницы Махди, чью голову он варварски отсек и привез в Англию в качестве трофея в канистре с керосином. Поступок этот уже вызвал всплеск эмоций в парламенте, и я, сидя там на галерее, сочувственно слушал Джона Морли и сурового редактора «Манчестер гардиан» С.-П. Скотта, яростно нападавших на генерала. Голова Махди была как раз такой деталью, вокруг которой можно раздуть настоящий пожар. Либералы дружно возмущались этим поступком, называя его достойным гуннов и вандалов. Тори, так же дружно, пытались перевести все в шутку. Так что и в этом вопросе я отбился от стаи, шагая не в ногу.

Выход книги был запланирован на середину октября, и я уже предвкушал момент, когда два увесистых тома моего главного (и по сей день) труда, на который я угробил целый год жизни, будут кинуты нетерпеливо ожидающей их публике.

Но настала середина октября, и нашими мыслями завладели совершенно иные вещи.

Глава 18
С Буллером к мысу Доброй Надежды

Большие ссоры, как это верно сказано, нередко возникают по мелким поводам, но в основе их лежат отнюдь не мелочи. Вся Англия и даже весь мир пристально следили за тем, как назревала война в Южной Африке. Долгая история распри британцев и буров, начало которой положил Маджуба-Хилл, и еще более долгая история взаимных обид и непонимания, предшествовавшая этому злополучному инциденту, были хорошо известны публике. Каждый шаг в переговорах и препирательствах 1899 года внимательно рассматривался палатой общин, обсуждался и осуждался оппозицией. Лето и осень четко разделили британских политиков на тех, кто считал войну необходимой и неизбежной, и тех, кто всеми силами, используя любые аргументы, поправки и проволочки, пытался эту войну предотвратить.

Лето было знойным. В воздухе медленно, но верно назревало напряжение, атмосфера насыщалась электричеством, предчувствием грозы. К тому времени уже три года, начиная с самого рейда Джеймсона, Трансвааль вооружался. Хорошо оснащенная полиция не давала «чужакам» пикнуть, и по планам немецких инженеров над Йоханнесбургом строилась крепость, чтобы постоянно держать город под прицелом артиллерии.

Пушки, ружья, боеприпасы рекой текли из Голландии и Германии, ими можно было вооружить не только население обеих бурских республик, но и значительно больший по численности голландский контингент Капской колонии. Опасаясь восстания не меньше, чем войны, британское правительство постепенно наращивало мощь своих гарнизонов в Натале и Капской колонии. Между тем обмен нотами и депешами между Даунинг-стрит и Преторией принимал все более угрожающий характер.

А в первых числах октября дерзкие смельчаки, определявшие политику Трансвааля, внезапно решили вскрыть долго гноившийся нарыв. 8 октября Претория послала нам ультиматум с требованием отвести британские части от границ республик и новых не присылать. На выполнение требования давалось три дня. С этой минуты война стала неизбежностью.

Не прошло и часа с тех пор, как из телеграфного аппарата вылезла лента с ультиматумом, как явился Оливер Бортвик, чтобы нанять меня главным военным корреспондентом «Морнинг пост». Двести пятьдесят фунтов в месяц плюс оплата всех расходов, полная свобода в передвижениях и выражении собственного мнения, минимум четыре месяца гарантированной занятости – таковы были условия, вряд ли до меня предлагавшиеся кому-либо из британских военных корреспондентов и, разумеется, крайне привлекательные для двадцатичетырехлетнего молодого человека, не имеющего других обязанностей, кроме как обязанность зарабатывать себе на жизнь. Ближайший пароход «Замок Даннотар» отправлялся одиннадцатого, и я тут же забронировал на нем место.

Считаные часы, которые оставались мне дома на сборы, прошли в радостном нетерпении. Лондон бурлил патриотическим восторгом и яростными партийными спорами. Новости так и сыпались: буры взяли инициативу в свои руки и армия их движется в направлении Капской колонии и Наталя, британским главнокомандующим назначен генерал сэр Редверс Буллер, призываются резервисты и единственный наш армейский корпус незамедлительно высылается в Столовую бухту.

Я решил попытаться перед отплытием переговорить с мистером Чемберленом. Несмотря на крайнюю занятость министра, он назначил мне встречу в Министерстве колоний, а узнав, что я туда никак не поспеваю, послал мне приглашение наутро приехать к нему домой на Принсиз-Гарденс. Так и получилось, что я удостоился беседы с этим выдающимся деятелем в один из самых судьбоносных моментов его общественного служения. По обыкновению, он курил сигару и не преминул угостить сигарой и меня. Минут десять мы обсуждали с ним ситуацию, и я рассказал ему о своей миссии. Тогда он предложил:

– Я должен сейчас ехать в министерство, и мы побеседуем по дороге.

В те дни поездка в экипаже от Принсиз-Гарденс до Уайтхолла занимала целых пятнадцать минут, но ни за что на свете я не согласился бы сделать ее короче. Относительно перспектив мистер Чемберлен был настроен весьма оптимистически.

– Буллер, – говорил он, – весьма вероятно, опоздает. Надо было ему раньше поторопиться. Но если буры вторгнутся в Наталь, сэр Джордж Уайт с его шестнадцатитысячной ратью все уладит.

– Ну а Мафекинг? – спросил я.

– A-а, Мафекинг! Его, конечно, могут осадить. Но неужели они там пару недель не продержатся? – Потом он рассудительно добавил: – Мне, конечно, приходится основываться на мнении Военного министерства. Они в наших силах уверены. А я лишь полагаюсь на их слово.

Британское Военное министерство тех лет являлось тем, чем сделала его политика строжайшей экономии, последовательно проводимая на протяжении двух поколений палатой общин, глухой к самым тревожным сигналам. Оно было настолько оторвано от реальности, что на просьбу австралийцев разрешить им прислать войска от себя ответило лишь: «Предпочтительно не конные». Тем не менее Разведывательный отдел министерства, располагавшийся в отдельном здании, подготовил два тома рапортов о ситуации в бурских республиках; материалы эти, позднее переданные в парламент, содержали самую полную и точную информацию. Глава разведки сэр Джон Ардаг сообщил военному министру лорду Лансдауну о необходимости сосредоточить в указанном районе двухсоттысячную армию. Мнением его пренебрегли, и отправленные Булл еру два тома вернулись спустя час со следующей ответной запиской: «Генералу положение в Южной Африке досконально известно». Кажется, серьезность положения и грандиозность того, что предстояло осуществить, умел оценить только мистер Джордж Уиндхем, заместитель министра, с которым судьба столкнула меня в один из этих дней за ужином. Буры, сказал он мне, всесторонне подготовились и действуют согласно планам. Они прекрасно вооружены и обладают в числе прочего новейшими тяжелыми орудиями «Максим», стреляющими однодюймовыми снарядами. Мистер Уиндхем подозревал, что начало кампании может оказаться для нас весьма неприятным, что более мобильные буры могут вклиниваться между британскими частями, окружать их и, зажав в тиски, расстреливать из этих новых однодюймовых «Максимов». Должен сознаться, что в юношеском пылком легкомыслии своем я ощутил даже нечто вроде облегчения, узнав, что войне не грозит односторонность, что она не выльется в простую демонстрацию нашей силы. Как мне казалось, буры здорово рисковали, бросая вызов громаде Британской империи, и я был рад, что они не так уж беззащитны, притом что своими приготовлениями сами подвели себя под удар.

Впредь нам наука. Начиная военную кампанию, любую, никогда, никогда не надейтесь на легкий, благополучный, без сучка без задоринки, ее ход, так же как, отправляясь в неведомые воды, не думайте, что исчислили их глубину и знаете, с какими течениями и ураганами вам придется столкнуться. Государственный муж, заразившийся военной лихорадкой, должен помнить, что первый же звук военного горна превращает его, хозяина на политической сцене, в раба и заложника непредвиденных и всесильных обстоятельств. Дряхлые военные министерства, слабые, некомпетентные или чересчур высокомерные военачальники, неверные союзники, враждебно настроенные нейтралы, злокозненная Фортуна, безобразные сюрпризы, ужасная нерасчетливость – вот кто заседает в Военном совете накануне объявления войны. Всегда следует помнить, что, как бы ни был ты уверен в легкой победе, война потому и разражается, что и противник твой уверен в имеющемся у него шансе.

Один из старейших друзей моего отца, Билли Джерард, еще за несколько лет до описываемых событий вырвал обещание у сэра Редверса Буллера (как некогда я у сэра Биндона Блада), что в случае назначения генерала на пост главнокомандующего действующей армии тот возьмет его к себе в штаб. Лорд Джерард к тому времени был уже немолод, очень состоятелен и популярен в свете и владел одной из крупнейших в Англии скаковых конюшен. Отбытие его на фронт стало поводом для званого ужина, данного в его честь сэром Эрнестом Касселом в «Карлтон-отеле». Я тоже там присутствовал в качестве, так сказать, второй скрипки. Принц Уэльский и около сорока аристократов на пике их политических карьер образовали компанию представительную и веселую. На Джерарда возлагалась обязанность всячески заботиться о комфорте главнокомандующего, ввиду чего его прямо-таки завалили на этом ужине ящиками превосходного шампанского и самого выдержанного бренди из старейших запасов лондонских погребов. Дарители наказали ему, чтобы он не упускал случая разделить со мной наслаждение этой божественной влагой. Кругом царила атмосфера веселья и сердечности, как это часто бывает в самом начале войны. На фронт отправлялся еще один из гостей, известный тем, что не раз употреблял спиртное в количествах, превышающих желаемую меру. Его пагубное пристрастие даже стало притчей во языцех. Когда он уже поднялся, собираясь уйти, лорд Маркус Бересфорд очень серьезно сказал ему на прощание:

– До свидания, старина. Помните: В.К. – штука хорошая, но голову из-за него не теряйте.

На это бедняга, глубоко тронутый таким напутствием, ответил:

– Я обязательно его заслужу.

– А-а! – воскликнул лорд Маркус. – Вы неверно меня поняли: я имел в виду не Викторианский Крест, а выдержанный коньяк.

Добавлю только, что указанные ящики шампанского и бренди вкупе с моей законной в них долей стали еще одним разочарованием этой войны. Чтобы вернее обеспечить сохранность и благополучную доставку ящиков в штаб, лорд Джерард из предосторожности снабдил ящики наклейками с надписью: «Касторка». Когда через два месяца ящики так и не прибыли в Наталь, он срочно телеграфировал на базу в Дурбане, интересуясь, где же касторка. Ему ответили, что адресованные Его Светлости посылки с лекарствами были ошибочно направлены в госпитали, однако на базе имеются большие запасы касторки и комендант уже распорядился отгрузить ее в количествах, возмещающих потерю с лихвой!

Многое из происшедшего с нами в Южной Африке было в том же роде.

«Замок Даннотар» отплыл из Саутгемптона и октября, в день, когда истекал бурский ультиматум. На своем борту кроме корреспондента «Морнинг пост» и его пожитков он вез сэра Редверса Буллера и весь высший командный состав нашего (единственного) армейского корпуса. Буллер являл собой воплощение типичнейших черт британца. С каменным лицом, немногословный, он был из тех, кто не умеет выражать свою мысль ясно и не пытается это делать. В серьезных спорах и дискуссиях он обычно довольствовался хмыканьем, киванием или качанием головой, в простом же общении избегал говорить о делах. В юности он зарекомендовал себя храбрым и умелым офицером, после чего почти двадцать лет просидел в Уайтхолле на важных административных должностях. Так как политические его взгляды имели либеральную окраску, его считали генералом с головой. Он так долго был на виду, что уже одно это, помимо вышеперечисленных его качеств, обеспечило ему полное доверие общества. «Моя вера в британского солдата, – говорил 9 ноября 1899 года в Гилдхолле лорд Солсбери, – сравнима лишь с моей верой в сэра Редверса Буллера». Несомненно это был человек крупного масштаба. Он шел вперед от ошибки к ошибке, от катастрофы к катастрофе, не теряя ни в глазах страны, ни во мнении солдат, о сытости которых, как и своей собственной, он очень радел. Независимый, внушительный, человек слова и человек дела – на британцев он действовал силой своей личности, точно так же, как на французов впоследствии действовал генерал Жоффр.

В то время как мир и война покачивались на весах в неустойчивом равновесии, а первый непоправимый выстрел еще не раздался, пароход наш, дав гудок, начал разрезать неспокойные серые воды. Никакого беспроволочного телеграфа в те дни, разумеется, не существовало, и потому в этот острейший исторический момент главнокомандующий, равно как и его штаб, вкупе с корреспондентом «Морнинг пост» оказались полностью оторваны от происходящего. Мы надеялись узнать что-нибудь на Мадейре, куда должны были прибыть на четвертый день плавания. Однако там нас ждала только одна новость: переговоры завершились, и наблюдается передвижение обеих противоборствующих армий. В таком подвешенном состоянии мы опять вышли в море, на этот раз спокойное и отливающее синевой.

Нам предстояло провести две недели, не имея ни малейшего представления о ходе той драмы, о которой мы только и думали. Все две недели небо оставалось безоблачным, море не волновалось, и кейптаунский лайнер шел вперед мирно и безмятежно, на обычной своей рейсовой скорости. Превысить ее значило бы проявить беспрецедентную нервозность. Почти пятьдесят лет Британия не вела войн ни с кем из представителей белой расы, и в ее действиях не было и намека на понимание того, что время в таких случаях может играть решающую роль. Волны мерно плескались о борт судна, где царило невозмутимое спокойствие. Пассажиры, как военные, так и штатские, предавались обычным для морских прогулок играм и развлечениям. Буллер каждый день мерил шагами палубу, непроницаемый, как сфинкс. Общее мнение штабных сводилось к тому, что на место мы прибудем, когда конфликт уже будет исчерпан. Находившийся на борту цвет офицерства просто не мог себе представить, чтобы «собранное с бору по сосенке» бурское ополчение способно было противостоять профессиональным солдатам. Если буры и вторгнутся в Наталь, их встретит генерал Пенн Симондс, расположившийся с целой пехотной бригадой, кавалерийским полком и двумя артиллерийскими батареями в Данди, на самом севере Наталя. Офицеры опасались одного – как бы шок от подобной встречи вообще не отбил у буров охоту сражаться с регулярными войсками. Все это угнетало, и я не удивлялся тому, что временами сэр Редверс Буллер выглядел мрачноватым.

Двенадцать дней прошли в тишине, покое и гаданиях. Я строил в уме десятки предположений – от захвата Кейптауна Крюгером и до вторжения в Преторию сэра Джорджа Уайта или даже генерала Пенна Симондса. Ни одна из версий не казалась мне достаточно убедительной. Так или иначе, еще пара дней – и мы узнаем все, что произошло за эти волнующие две недели. Передышка и неведение кончатся, занавес поднимется, и общая картина представится взору. Что это будет? Я думал о том, каково сносить подобную неопределенность генералу Буллеру. Наверно, дорого бы он дал, чтобы быть в курсе событий. Как глупо со стороны правительства не выслать ему навстречу торпедный катер, чтобы генерал мог сориентироваться в обстановке еще дней за пять до прибытия! Располагая фактами, он все обдумал бы заранее и сделал первые шаги хладнокровно и неспешно.

Внезапно на палубе наметилось движение. Вдали показался корабль, он двигался нам навстречу, оттуда, где все было известно! Мы быстро сближались. Я думаю, корабль прошел бы примерно в миле от нас, если бы наша молодежь не разволновалась: «Нельзя ли остановить судно? Ведь мы могли бы тогда все узнать! Наверняка там, на борту, найдутся кейптаунские газеты! Нельзя упускать такой случай, даже не попытавшись что-либо выведать!»

Этот ропот достиг ушей высокого начальства. Началось серьезное обсуждение. Пришли к тому, что останавливать корабль в море было бы неразумно. Не дай бог, предъявят нашему правительству иск за нанесенный ущерб или попросту нас оштрафуют, как, например, штрафуют за протяжку телеграфного кабеля без должного на то разрешения. В качестве дерзкой полумеры мы просигналили пароходу, прося поделиться новостями. В результате судно изменило курс и прошло ярдах в ста от нашего борта. Это был грузовой пароход так называемого «дикого плавания» с командой человек в двадцать. Все они высыпали на палубу поглазеть на нас, мы же, в свою очередь, как может легко догадаться читатель, отвечали им тем же. Над головами они вскинули черную доску, на которой можно было разобрать такую надпись:

 
    БУРЫ РАЗБИТЫ.
    ТРИ СРАЖЕНИЯ.
ПЕНН СИМОНДС УБИТ.
 

Судно, мелькнув, скрылось за нашей кормой, а мы остались размышлять над этим загадочным сообщением.

Штабные буквально оцепенели. Значит, буры сражались – трижды, по-настоящему! И британский генерал погиб! Следовательно, бои были жестокими. Вряд ли после них у буров остались хоть какие-то силы. Разве мыслимо предположить, что, потерпев поражение в трех битвах, они будут продолжать свою безнадежную борьбу! Мы все погрузились в глубокий мрак, один только Буллер упрямо сохранял на лице выражение непроницаемого и неколебимого спокойствия – эдакая твердыня в годину смуты. Он рассмотрел послание через бинокль, но и бровью не повел. Лишь спустя несколько минут штабной офицер рискнул к нему обратиться:

– Похоже, к нашему прибытию все будет кончено, не так ли, сэр?

Прижатый, таким образом, к стенке, великий человек ответствовал так:

– Смею предполагать, что на подступах к Претории еще осталось кому дать нам отпор.

Его военный нюх был безошибочен и точен. Действительно, кому дать нам отпор там еще о-го-го как осталось!

Выразительное это высказывание подняло и укрепило наш боевой дух. Слова его, передаваясь из уст в уста, в несколько секунд облетели весь корабль. У всех загорелись глаза. Каждый словно сбросил с плеч тяжелую ношу. Офицеры поздравляли друг друга, адъютанты плясали от радости. Всеобщее воодушевление было столь сильным, что никто не дал мне по носу, когда я, возвысив голос, произнес:

– Всего-то стоило на десять минут остановить корабль, и теперь мы имели бы полную информацию и понимали, что нас ждет.

Напротив, меня принялись мирно увещевать:

– Нетерпение – это слабость молодых. Мы и так скоро все узнаем.

Сэр Редверс Булл ер в очередной раз продемонстрировал свое знаменитое хладнокровие, не торопясь выяснять то, что и так будет ему доложено, едва мы пришвартуемся в Кейптауне. Поскольку, по мнению главнокомандующего, заключительное сражение произойдет не ранее, чем при подходе нашем к Претории, докуда от Кейптауна – целых семьсот миль, мы еще спокойно успеем подготовиться к операции по подавлению сопротивления буров. И наконец, подвергать сомнению распоряжения старших по званию во время войны, равно как и во время мира, не пристало даже военному корреспонденту, тем более так недавно носившему форму офицера.

Тем не менее я не раскаялся и ничто из сказанного меня не переубедило.

Глава 19
Бронепоезд

Когда мы бросили якорь в Столовой бухте, уже стемнело, но с берега нам светили бесчисленные огоньки, и вскоре судно наше начали осаждать катерки. С рапортами прибывали разные военачальники и просто начальники. Штаб всю ночь занимался чтением докладов. Я получил в свое распоряжение целую кипу газет и изучал их с не меньшим тщанием.

Буры вторглись в Наталь, атаковали наши передовые части в Данди и, несмотря на поражение при Талана-Хилле, убили генерала Пенна Симондса и в поспешном и рискованном своем отступлении к Ледисмиту едва не взяли в кольцо от трех до четырех тысяч его солдат. В Ледисмите сэр Джордж Уайт силами двенадцати-тринадцатитысячной армии с сорока-пятьюдесятью пушками и кавалерийской бригадой пытался помешать дальнейшему продвижению буров. Британское высшее командование считало, хотя этого я тогда и не знал, что ему следует отойти на юг за Тугелу и там сдерживать натиск буров в ожидании подкрепления, спешащего через океан из Англии и Индии. Он должен был прежде всего позаботиться о том, чтобы его не отрезали и не окружили. Британский тактический план предполагал временную сдачу Северного Наталя – клинышка земли, удержать который не представлялось возможным, – и переброску основных сил под командованием Буллера из Капской колонии через свободную Оранжевую республику к Претории. Но вскоре все эти замыслы были опрокинуты действительным ходом событий.

Помню, как спустя годы я сказал за ужином мистеру Бальфуру, что мы скверно обошлись с сэром Джорджем Уайтом. Любезный, улыбчивый Бальфур словно преобразился: лицо его моментально приобрело суровое, упрямое выражение – на меня глядел другой человек!

– Это ему мы обязаны тем, что увязли в Ледисмите! – отрезал он.

В самый день нашего прибытия (31 октября) в окрестностях Ледисмита разыгралась драма. Генерал Уайт после локального успеха при Эландслаагте предпринял смелый наступательный маневр против накатывающих и обволакивающих, как приливная волна, бурских коммандос. Произошла катастрофа. Более чем тысяче британских пехотинцев пришлось сдаться в плен в Николсонс-Нек, а остатки рассеянной армии британцев были отброшены назад в Ледисмит. Наши спешно укрепили городок, обнеся его по широкому периметру рвом. Мгновенно окруженные бурами, перекрывшими «железку», они приготовились к продолжительной осаде до прибытия подкрепления. Взяв Ледисмит в кольцо, буры, похоже, собирались треть своих сил двинуть через реку Тугела на Южный Наталь. Одновременно на западе другие бурские войска прочно обложили Мафекинг и Кимберли с явным намерением уморить осажденных голодом. А в довершение всего на грани открытого бунта находились голландские анклавы Капской колонии. Весь субконтинент полыхал враждой, и за пределы действия корабельных пушек власть британского правительства не распространялась.

Хотя мне ничего не было известно ни о наших планах, ни о положении дел на фронтах, а свежая новость об ужасном поражении в Натале еще тщательно скрывалась, сразу же по прибытии стало очевидно, что первые тяжелые столкновения произойдут в Натале. Армейскому же корпусу Буллера не собраться в Кейптауне и в Порт-Элизабете ранее чем через месяц-полтора. Таким образом, можно было успеть, понаблюдав военные действия в Натале, вернуться обратно в Капскую колонию к началу мощного и решительного наступления. Так рассудил я. И так же, несколько дней спустя, рассудил сэр Редверс Буллер, в чем впоследствии сильно раскаялся. Транспортное сообщение через свободную Оранжевую республику, разумеется, было прервано, и желающему попасть в Наталь предстояло потратить четыре дня на то, чтобы сначала проехать семьсот миль по железной дороге через Де-Аар и Стормберг до Порт-Элизабета, а оттуда маленьким почтовым суденышком или паромом доплыть до Дурбана. Железнодорожная колея от Де-Аара до Стормберга шла вдоль вражеской границы. Дорога не охранялась и в любую минуту могла быть перерезана. Однако в штабе считали, что проскочить шансы имеются, и вместе с обаятельным молодым корреспондентом «Манчестер гардиан» мистером Дж.-Б. Аткинсом, впоследствии главным редактором «Спектейтора», я пустился в путь. Наш поезд, как выяснилось, был последним, которому повезло, и когда мы добрались до Стормберга, железнодорожные служащие уже складывали вещи.

На пароходике водоизмещением в сто пятьдесят тонн мы отплыли из Ист-Лондона, терзаемые ужасным антарктическим штормовым ветром. Я всерьез боялся, что хилое наше суденышко захлестнет гребнем гигантского вала или швырнет на скалы, черные зубья которых торчали в какой-нибудь миле от нас по левому борту. Но все страхи были вскорости оттеснены ужасающими приступами морской болезни, подобных которым я в жизни не испытывал. Думаю, я не сумел бы пошевелиться даже ради спасения жизни. Б кормовой части под палубой помещался душный камбуз, где ютились – спали и ели – шесть или семь членов команды. Там я и валялся на койке в полном изнеможении, в то время как наша утлая скорлупка прыгала и качалась, и билась и болталась, и падала и кренилась, и почти опрокидывалась и вновь выпрямлялась, а по моим впечатлениям, крутилась колесом. И так час за часом весь томительный день, и еще более долгий и томительный вечер, и совсем уж бесконечную ночь. Я вспомнил тогда Титуса Оутса [37]37
  Титус Оутс (1649–1705) – английский священник, приговоренный за лжесвидетельство к прогону плетьми от Олдгейта до Ньюгейта и через два дня – от Ньюгейта до Тайберна.


[Закрыть], который еще много лет после того, как его чуть не насмерть запороли плетьми, жил себе да здравствовал, и это воспоминание вкупе с верой в благость Провидения, умеющего все устроить к лучшему, поддерживало во мне хоть слабую, но надежду.

Но все имеет конец, и, к счастью, ничто не улетучивается так быстро, как память о физических страданиях. В целом же путешествие мое в Дурбан – это впечатление, которое, как поется в песенке,

 
Будет следовать за мной повсюду
До преклонных самых лет,
Когда памяти простынет след,
Когда день вчерашний позабуду.
 

Причалив в Дурбане, мы ночью отправились в Питермарицбург. В лазарете уже было полно раненых. Среди них я нашел Реджи Барнса, у которого было прострелено бедро. Его прошило пулей, выпущенной с близкого расстояния, во время с блеском выигранного нами боя при Эландслаагте, которым командовал мой приятель Иэн Гамильтон, ныне генерал. Реджи просветил меня относительно ситуации, рассказал о том, какие ловкие буры кавалеристы, какие меткие стрелки. А еще он показал мне свою ногу. Кость была цела, но нога от бедра до кончиков пальцев почернела. Хирург уверил меня, что это лишь синяк, а вовсе не гангрена, чего я поначалу испугался. Той же ночью я добрался до Эсткурта, крохотного захудалого городишка, насчитывающего всего несколько сот обитателей. Дальше поезда уже не ходили.

Намерением моим было непременно попасть в Ледисмит, где Иэн Гамильтон, как я был уверен, позаботился бы обо мне и постарался максимально все мне показать. Но я опоздал – дверца захлопнулась. Буры захватили станцию Коленсо на реке Тугеле и удерживали железнодорожный мост. Генерал Френч и его штаб, включая Хейга и Герберта Лоуренса [38]38
  В 1917–1918 гг. соответственно главнокомандующий и начальник штаба. (Прим. автора).


[Закрыть], под артиллерийским огнем сумели сесть в последний поезд, направлявшийся из Ледисмита в Капскую колонию, где должны были сгруппироваться основные силы кавалерии. Ничего не оставалось, как только ждать в Эсткурте вместе с немногочисленным войском, в спешке собранным для защиты Южного Наталя от грозившего ему бурского вторжения. Единственный батальон Дублинских стрелков, две-три пушки, несколько эскадронов натальских карабинеров, две роты Дурбанской легкой пехоты и бронепоезд – вот и все, с чем предстояло оборонять колонию! Остальная Натальская армия была блокирована в Ледисмите. К нему со всех концов империи спешили подкрепления, но в ту неделю, которую я провел в Эсткурте, слабость наша была такова, что мы сами опасались, как бы нас внезапно не окружили, и могли только укреплять позиции и изображать уверенность.

В Эсткурте я также обнаружил старых друзей. Лео Эмери, тот самый староста, которого я десять лет назад, будучи в Харроу, так неудачно столкнул в бассейн, а впоследствии мой коллега по работе в парламенте и правительстве, был теперь одним из военных корреспондентов «Таймс». Впервые мы с ним встретились на равных и на дружеской ноге и вместе с моим приятелем из «Манчестер гардиан» обосновались в пустой палатке, стоявшей на маневровом треугольнике станции. И на кого же наткнулся я, фланируя вечером по единственной улице городишка, как не на капитана Холдейна, который так поспособствовал моему назначению в штаб сэра Уильяма Локхарта во время Тирской кампании! Холдейн был ранен при Эландслаагте и, надеясь присоединиться к своему батальону Гордонского горского полка в Ледисмите, как и я, застрял в Эсткурте, где получил во временное командование роту Дублинских стрелков. Время текло медленно, тревога нарастала. Положение наше было очень шатким. В любую минуту на нас могла налететь десятитысячная бурская конница и отрезать нам путь к отступлению. И все же необходимо было закрепиться в Эсткурте на достаточно долгий срок. Каждое утро мы высылали кавалерийские патрули миль на пятнадцать в сторону противника, чтобы они вовремя дали нам знать, если появятся буры. И тут командующего посетила не слишком счастливая мысль: отправить на разведку еще и бронепоезд, благо шестнадцатимильный отрезок «железки» пока не был поврежден.

Вид у бронепоезда самый что ни на есть впечатляющий и устрашающий, но в действительности он в высшей степени уязвим и довольно беспомощен. Стоит всего лишь взорвать железнодорожный мост или водопропускную трубу, и гигант застрянет вдали от своих, беззащитный перед противником. Однако о возможности подобного исхода наш командующий даже не подумал. На бронепоезд из шести товарных платформ он решил погрузить две роты – Дублинских стрелков и Дурбанской легкой пехоты, шестифунтовую корабельную пушку с расчетом из нескольких матросов корвета «Грозный» и небольшую ремонтную бригаду, пожертвовав этой весьма значительной частью своих сил для вылазки в направлении Коленсо. Командование операцией он поручил капитану Холдейну. Вечером 14 ноября Холдейн поведал мне о полученном на завтра задании. Выезжать надо было на рассвете. Не скрыл он от меня и опасений, которые вызывал у него этот рискованный план, притом что он, как и каждый на начальном этапе войны, жаждал приключений и столкновений с противником. Не поеду ли я с ним? Он был бы рад, если б я согласился. Из чувства товарищества, а также потому, что считал своим долгом собрать как можно больше информации для «Морнинг пост», и еще потому, что любил лезть на рожон, я без малейших колебаний принял его предложение.