Текст книги "Очаги сопротивления"

Автор книги: Уильям Сандерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Старик хохотнул: звук сухой и сыпучий – паук, бегущий по стеклу.

– Ну-ну! Заключенный 2837 чувствует первые шевеления. Никак у Ховика прорезается общественное сознание?

– Тупое оно, это сознание, раз на то пошло. Черт, они же его убили– какая разница, как его кто обложил?

– Даже так. И теперь вы планируете уподобиться новопреставленному мистеру Берду, совершив самоубийство через аналогичную попытку. Ладно, буду скучать по нашим небольшим симпозиумам, аммиачному амбре и иже с ними. – Старик поскреб подмышкой.

– Какого говна! Я еще не помер, дед! И с ума еще не спятил!

Ховик машинально тщательно растер остаток сигареты; все разметал, и только тут обратил внимание на то, что сделал. А ведь был когда-то, черт побери, морским пехотинцем, подумалось с горьким отвращением, образцовым, бляха-муха, морским пехотинцем! Супер, хрен его дери, тру-пер! – Я здесь уже давно, успел обтереться, так что что-нибудь придумаю.

– Не сомневаюсь. Вы здесь, в конце концов, один из немногих людей с настоящим опытом – как бы это сказать? – ухода из-под стражи; очевидно, единственный с удачным побегом на счету. Но даже если у вас и получится, что тогда? Здравствуй, преступный мир наших запущенных городов, самые злачные места? Уверен, в целом городское дно предлагает море возможностей предприимчивой натуре вроде вас, только станет ли то самое дно вязаться с тем, кого разыскивает Управление? Вы вот сами говорили, они чураются таких людей, и правильно, мол, делают… Или ваше прорезавшееся социальное сознание приведет вас в организованное Сопротивление? Но вы определенно не ладите с теми его представителями, что отдыхают, в частности, на этом курорте.

Ховик толком ничего не понял, но не хотел просто так сдаваться и безропотно ловить очередной заряд колкостей старика, поэтому он просто хмыкнул.

– В любом случае, – чуть помолчав, сказал старик, – на что бы вы ни решились, советую слишком долго не затягивать.

– Как это?

– Да так, что сдается мне: вы, как и другие, что ходили сегодня в наряд, теперь долго у нас не задержитесь. Мне кажется, я довольно-таки неплохо уяснил схему мышления этих людей… Да и фургон в 351 – й что-то давненько не ходил. – Последние слова пали жестко, тяжело. Ховик понуро ушел головой в плечи.

– Господи Иисусе!

– И он, безусловно, тоже, если б у них получилось его арестовать. Разумеется, распятие уступило место более научным… – Старик без очевидной причины замолчал и сидел, неотрывно глядя на тугие снопы прожекторов.

– Ты в самом деле считаешь, – угрюмо выдавил из себя Ховик, – что все это не вранье, насчет 351-го – что из него, мол, никто не возвращается?

– А вы когда-нибудь встречали выходцев оттуда? Я, например, нет, хотя нахожусь здесь значительно дольше, чем кто-либо.

– Черт, я-то всегда мыслил, что эти россказни они сами выдумывают – ну, знаешь, чтоб приструнить. Чтоб народ боялся, и все такое.

– Возможно, – голос у старика, впрочем, подразумевал иное. – И все же, если вы всерьез надумали бежать, медлить не советую. Определившись с решением, они ни за что не станут его откладывать, а если хотя бы половина слухов о 351-м соответствует действительности, бежать оттуда вам окажется намного труднее.

Сверху на здании штаба, сухо треснув, ожили громкоговорители:

– Внимание по лагерю! Внимание по лагерю! Вечерняя поверка через десять минут. Всем заключенным стоять у своих нар! Свет в уборных погасить! Не курить, не разговаривать!

Они поднялись – Ховик проворно, старик со страдальческой медлительностью.

– Ох-х… А может, я просто старый дурак, потому и беспокоюсь. Не подвергать бы вам себя риску из-за одного моего старческого брюзжания. В конце концов, о 351 – м никто ничего толком не знает.

Джо Джек– Бешеный Бык не спал и не думал в эту ночь смыкать глаз. Теперь, далеко уже в отрогах, когда ногам уютно в ботинках капрала (хорошо, что сукин сын заранее позаботился иметь тот же размер) и на сердце спокойнее от благодатного веса заряженной винтовки, он не волновался о том, что может ждать его впереди. Он сделал свой выбор, убил врага и покончил с позором плена. Теперь они убьют его, а может, и нет; назад он точно не вернется. Пока этого достаточно.

Кое-кто из старых апачей в городке, где он вырос, кидал иногда поговорку своего племени; в оригинале Джо Джек ее не помнил (язык у апачей просто сволочной, сплошь напевность и странные глагольные формы, но его всегда здорово впечатляла истовость). Поговорка значила примерно следующее: «Вот как я поступил, и что бы из этого ни вышло – к добру или ко злу – мне все равно».

Он сожалел о смерти чернокожего «хии-ма-нех» (на языке индейцев-шайенов – «гомосексуалист»), который был ему другом, но ничего поделать было нельзя, хотя на секунду мелькнула мысль вернуться кружным путем и снять второго конвойного. Но это могло обернуться гибелью для других заключенных, включая Ховика.

А он не хотел, чтобы Ховику досталось, пока нет. Он давно относился к Ховику как к тикающей мине, вот-вот готовой взорваться; взрыв тогда, чуялось, грянет небывалый.

Еще один прорыв

Грузовик Лагеря-351 был глухим фургоном без окон, за исключением малюсенького смотрового окошка из кабины, откуда охранник мог наблюдать за заключенными. Никто из четверых невольных пассажиров не знал о своем местонахождении; было лишь ясно, что от Блэктэйл Спрингс отъехали уже далеко. Ховик, однако, был четко уверен, что машина движется преимущественно на запад. Судя по тому, как часто кренится грузовик и переключается скорость, они сейчас переваливают через частые кручи, разделенные широкими плоскостями долин. Отсюда напрашивалось, что направляются они сейчас на запад, через Неваду; по крайней мере, такую картину рисовала давняя память Ховика о былых мотоциклетных гонках по равнинам и его недолгий стаж водителя грузовика. А вот сколько времени прошло или с какой скоростью они едут, определить было невозможно, и находиться они могли, получается, где угодно между Ютой и Сиерра-Каскадом.

Во всяком случае, где расположен Лагерь-351, не знал никто. В целом считалось, что где-то в Калифорнии, но чего только не доводилось выслушивать! В разное время Ховик слышал – в основном от тех, кто претендовал на исключительную правдивость сведений – что 351-й расположен в Техасе, на Аляске, на Гавайях, в Южной Африке, на острове в Тихом океане (Карибском море), даже в Антарктиде. Однажды вполне вменяемого вида парень божился, что свояк у него служил в Управлении и выдал, что 351-й находится на Луне.

Да, с одинаковым успехом, думалось Ховику, он мог быть и там, исходя из возможности оттуда выбраться. По крайней мере, оно так и представляется.

Все произошло гораздо быстрее, чем рассчитывал Ховик или кто-либо еще. Через двое суток после того, как умчался в горы Джо Джек (о нем все еще не было ни слуху, ни духу), в Блэктэйл Спрингс появился грузовик. Вообще-то, когда лагерники высыпали на утреннюю поверку, он стоял уже с работающим двигателем перед штабом. Их четверых вызвали по номерам, обыскали, надели наручники и без всяких объяснений, кроме куцего приказа сидеть и не рыпаться, препроводили в зев черного фургона.

С той поры двери не открывались. Пару раз грузовик ненадолго останавливался (охранники, очевидно, справляли различные нужды); для заключенных остановок не делалось. Их даже не кормили; в желудке у Ховика начало уже глухо урчать. В стенке ярко освещенного фургона имелась сливная труба, куда политические могли опустошать содержимое кишечника, так что открывать двери фургона до прибытия в конечный пункт никто, видимо, не собирался.

Само по себе это было нехорошим признаком, поскольку Ховик во время перевозки уже нацелился было сняться с якоря. В школе морской пехоты им в свое время показывали учебный фильм о способах побега в плену; на Ховика он произвел достойное впечатление, тем более что несколько лет спустя он применил его инструкции на практике, с отличными для себя результатами (вербовщик, размышлял Ховик иногда, все же не фуфло пропихнул: в армии действительно можно было приобрести ценный опыт). В том фильме внимание заострялось как раз на том, что шансов на успешный побег больше именно при пересылке в лагерь, чем уже потом с места заключения.

Правда, те, кто писал к тому фильму сценарий, уж никак не брали в расчет, что дело предстоит иметь с Управлением Внутренней Безопасности. Или, угрюмо прикидывал Ховик, с этими вот придурками, с которыми он сейчас, получается, в одной лодке. Сообщнички, нечего сказать.

Вот он, среди них, стукач – гад – из барака Чарли, сидит, грызет ногти (и как это он умудряется, не снимая наручников?); гадает небось, почему его дружки сменили вдруг милость на гнев.

Поделом, что бы там с ним в 351 – м ни учудили; сам, если надо, помог бы подержать им при этом гаденыша. Ховик в лагере уже несколько раз порывался уделать стукача, но у старика постоянно получалось вовремя отговорить.

Или вот дурачина из Денвера, всю неприметную свою жизнь проживший смирным гражданином, взяли которого по ошибке: небось, донес кто-нибудь, положивший глаз на его должность, квартиру или старуху. Мало кто задумывался, но такое случалось сравнительно часто. Люди либо не отдавали себе отчета в том, что происходит, либо просто отказывались в такое верить. Этот сотню раз, поди, переспросил, в чем дело и куда ведут, прежде чем голос сверху из репродуктора не рявкнул заткнуться к…й матери.

Лагерник непосредственно напротив Ховика казался по крайней мере чуть приличнее, хотя это еще мало о чем говорит. Ховику он попался на глаза впервые в день того злополучного наряда. Судя по еще не выцветшей робе, в Блэктэйл Спрингс парень прибыл недавно; дешевая серая джинсу ха под солнцем Невады выгорает быстро. Высокий, но верзилой его не назовешь. Выражение лица – странновато-отрешенное, будто мыслями он где-то не здесь. Такой же примерно вид бывает у доброй половины политических, у белых с интеллигентской внешностью в особенности. Такое впечатление, что это от шока ареста или допроса; сейчас взяли моду вызнавать сведения, накачивая наркотиками, психотропными или под гипнозом, предпочитая это просто грубой силе, – кроме, разумеется, нормального «окучивания» разок-другой сразу после ареста: для «воспитания» заключенного. И с легкой руки Управления, считавшего такую форму воздействия более гуманной, у изрядного количества народа, прошедшего эту процедуру, неуловимо сдвигалась психика.

В смысле быстрой реакции и сметки надежды на парня были, понятно, невелики. Ховик угрюмо оглядел цельнолитой кузов фургона и подумал, что уж лучше было бы досиживать в Сан-Квентине. Теперь бы уже выпустили, даром что амнистии отменили. А может, надо было пойти навстречу пожеланиям бабушки и вступить в чешскую православную общину. Преступная дорожка, в конце концов, не лучший образ жизни.

В кабине фургона сидели двое, оба с сержантскими нашивками. Рослый здоровяк по фамилии Гриффин формально значился старшим, а его напарник Чо – сменным шофером; на деле же оба тащили службу уже столько, что различие между тем, кто есть кто, давно стерлось. Обоим было сорок с небольшим, и в Управление пришли одновременно по армейской линии: Гриффин из военной полиции, Чо из ВВС. Свободное от службы время нередко коротали вместе, ездили в основном поохотиться или порыбачить. Гриффин, правда, на людях открыто не признавал, что водит дружбу с корейцем; про Чо он говорил лишь, что тот, мол, «нормальный чурбан». Среди рядового и сержантского состава Управления сколько угодно встречалось корейцев и вьетнамцев, а с некоторых пор среди них стали появляться даже младшие офицеры; азиатские меньшинства в США всегда активно поддерживали Администрацию. Гриффин сказал бы, что американцы вроде Чо куда лучше, чем такие вот белые, что болтаются сейчас сзади в фургоне.

Сейчас машину вел Гриффин, а Чо рядом поклевывал носом. Бдить, как велит Устав, свободному от смены на самом деле необязательно. Все равно им там сзади никуда не деться, к тому же Гриффину не хуже напарника видно в зеркальце все, что делается внутри фургона.

Охране, по сути, и оружия столько иметь при себе необязательно. За все годы работы на этом маршруте не набиралось и десятка случаев, чтобы заключенных по той или иной причине приходилось выпускать наружу – разве что в плохую погоду, раскидывать снег. Сегодня же погода стояла отменная, и портиться она, похоже, не собиралась.

Однако устав есть устав, поэтому оба охранника имели при себе оружие. У Чо – короткоствольный револьвер 38-го калибра, у Гриффина – 45-го, автоматический; только не грубоватого вида армейский «джи ай», а симпатичная стрелковая модель; Гриффин успел втереться в сборную Управления по стрельбе из пистолета, вознамерившись участвовать в первенстве штата. Оружие у обоих находилось в полицейской кобуре; куда лучше, чем неуклюжая и неудобная ноша на портупее – ведь иной раз приходится часами сидеть, скрючившись в кабине. Между сиденьями было еще привинчено крепление, в котором – заряженная М-16, а также величайшее сокровище Гриффина, длиннющая «Уэзерби Магнум», тридцатка с оптическим прицелом, переходившая в их семье от отца к сыну вот уже третье поколение. На такое число заключенных оружия было, пожалуй, даже многовато. Зато если кто-то умудрится выбраться из-под обстрела этой вот пукалки-скорострелки (М-16 Гриффин искренне презирал; по его мнению, настоящей винтовки в армии со времен «Спрингфилд» образца 1903 года не было вообще), здоровенная «Уэзерби» накроет и прибьет так же верно, как то, что наступит Судный День. Дед Гриффина, шериф из Монтаны, с одинаковым успехом ходил с ней на человека и на медведя. «Длинная рука Закона», так он ее называл.

Нельзя сказать, чтобы кому-то из заключенных на этом маршруте удалось от Гриффина бежать – попыток, и тех не было, просто до службы в системе исправительных учреждений он служил на погранпосту у канадской границы, и вот там тяжелую «Уэзерби» приходилось пускать в ход множество раз. Ничто, кроме доподлинно полевой практики, не дает полной уверенности в надежности своей амуниции.

Ховик раздумывал над беседой, что была у них прошлым вечером со стариком. Не потому, что она каким-то образом перекликалась с теперешним его положением. Насчет последнего он все уже успел передумать, пока ехал: мысль о побеге лучше пока отставить на заднюю конфорку и подумать о чем-нибудь другом (с побегом, даст Бог, авось выгорит позднее).

Старик в тот вечер был разговорчивее, или это он, Ховик, прислушивался внимательнее, а может и то, и другое – оба будто чувствовали, что вот-вот расстанутся. Ховик тогда прямо-таки поражался собственной заинтересованности в разглагольствованиях старика. Дивило и то, насколько он поднаторел в понимании слов деда, даже мудреных. Видать, поумнел, сам того не ведая.

– Просто обхохочешься, – говорил старик, почесываясь. Если у него и в самом деле была серьезная проблема, то это из-за всегдашней его неряшливости. – В былинные те времена, когда по земле бродили либералы, а у меня еще были целы зубы и волосы, мы тоже пеклись о будущем, но господи, что за инфантильные идеи сидели у нас в головах!

Он хрипло хмыкнул (Ховик уяснил уже, что это у деда навроде смеха) и продолжал:

– Живописали себе полные вычурного драматизма восстания; колонны борцов, марширущие по улицам; как среди ночи грохочут в двери кулаками. А если фантазия еще более необузданная, то непременно какой-нибудь внезапный катаклизм: война, чума, массовый голод, чтобы со старым миром было покончено за ночь, и все порскают обратно в доисторические пещеры. Сцены варьировались, но суть была одна:' всенепременно внезапно и зрелищно. Может, влияли на сознание апокалиптические пророчества: «Се, гряду скоро!», и тому подобное.

– Я в ту пору, может, из-за дел не обращал внимания, – заметил Ховик, – но ничего такого вот резкого не упомню.

– А такого и не было. Просто медленное снижение уровня жизни одновременно с тем, как часть за частью хирели и разваливались институты власти, подобно износившемуся автомобилю. Параллельно, разумеется, стойкой консервации полномочий государственной полиции. А спохватиться все никак не удается: слишком уж не бросались поначалу в глаза перемены к худшему, потому никто и не бил тревогу, не выступал против. – Снова всхрап. – Так что показушный тот фарс, именуемый Конституционной Конвенцией, лишь возвел в закон то, с чем уже в принципе смирилась общественность. Ведь средний обыватель и так уже, в конце концов, долгие годы воспринимал выборы как пустую показуху, конгресс – за сборище брехливых плутов, а гражданские права – просто за уловки, непонятно кем и для какой цели выдуманные. – Старик передернул костлявыми плечами. – А беспорядки и протесты, ясное дело, были. Хотя, – а вы имейте в виду, я в ту пору сидел уже за колючкой и об этом всем узнавал лишь понаслышке – ничего такого серьезного не происходило: я в молодые годы, еще при Никсоне, сам бунтовал примерно так. А когда пошли аресты, и до людей стало доходить, что Администрация берется за них всерьез, оппозиция потихоньку скукожилась, предпочитая не играть с огнем… Хотя в целом мы далеки еще от эдакого кошмара в духе Оруэлла, или какого-нибудь насквозь полицейского режима – взять ту же Италию при Муссолини. – Старик вздохнул. – Нет, здесь у нас, похоже, все еще в каком-то смысле демократия. В конце концов, Администрация имеет поддержку глупцов с ублюдками и пассивное непротивление трусов; а в сумме все это и составляет большинство, так ведь?

Кое-что из этого Ховик вполне понимал; об остальном, вроде, тоже догадывался. А по сути, так ли уж все это важно? Жизнь, насколько помнится, всякий раз наглядно подтверждает: те, кто на ступеньку выше – легавые, судильщики, толпа – могут сотворить с тобой все, что им угодно, и не почешется никто, если только у тебя нет денег на расторопного крючкотвора, или подмазать кого-нибудь. Те, кто обитает в особняках с бассейном, не знают, что происходит, потому что не хотят знать. Это теперь они начали чуять жареное. Кое-кто спохватился настолько, что стал малость досаждать властям; такие и заканчивают в местах навроде Блэктэйл Спрингс.

Фреди Берд, единственный среди всех политических, раз и навсегда впечатлил Ховика глубочайшей по пониманию обстановки фразой. «Есть, – сказал он, – те, ктотрахает, и те, коготрахают, остальное – частности».

Ховик попытался вкратце выразить это вслух, и старик, к его удивлению, мгновенно все понял.

– Именно так. Для вас, этого… люмпен-пролетариата.

– Кого? – подозрительно переспросил Ховик.

– Для дна. Бездарной, бесцветной бедноты. Тех, кто – какой, бишь, термин вы использовали? – которым не светит. Для них жизнь с конца каменного века фактически не менялась. Индивид лишь тогда обращает внимание на то, что общество устроено несправедливо, когда нужда и гнет начинают давить именно на тот социальный слой, к которому он собственно относится. – Пальцы с толстыми темными ногтями вновь взялись скрести. – Сомнения нет, вы с рождения сталкивались с тем, что мне открылось лишь с годами – что всякое государство опирается по большей части на полицейскую власть, и всякий, кто изо всех сил рвется помыкать другими – опасный психопат. Тем не менее, те самые люди со «дна», о которых вы упомянули, зачастую и есть самые ярые приверженцы «сильной» власти.

– Точно, – Ховик скорчил мину. – Самый паскудный мусор или надзиратель – всегда какой-нибудь хер из трущоб. Даже если взять просто шайку, то и там падлы устанавливают свои какие-нибудь порядки и суды. Понимаешь, – Ховик сам дивился такому от себя красноречию, – они ничего не имеют против, что кто-то там на самом верху дрочит тех, кто глубоко внизу. Иначе они и вообразить себе не могут. Просто им охота походить на тех, кто выше.

– Да. Потому думается мне, стоит кому-то из наших здесь политических товарищей по несчастью взять верх – согласен, это трудно себе представить – то подозреваю, они вполне могут насадить такие меры, что теперешняя Администрация покажется нам просто ангелом гуманности. Временами, друг мой, я почти готов уверовать, что в мире наличествует эдакая абстрактная сила зла, которая по своему усмотрению изъявляется в виде человеческой глупости. – Старик состроил гримасу. – Манихейский мусор, разумеется. – Он вынул из-за пазухи окурок сигареты. – Канцерогенная мерзавка. Впрочем, рак нынче страшит уже ничуть не больше любых других невеселых возможностей выбора, а их сколько угодно, выбирай любую. Продукты по талонам в городах; Ближний Восток, похожий уже на пустыню. Однако табачных младших братьев Администрации стоит поддерживать, хотя бы из-за того уже, что они продают сигареты для нашего недостойного антисоциального элемента. Спичка есть?

Ховик, звучно чиркнув о робу, поднес зажженный огонек старику.

– Помню время, когда только еще ввели талоны, – сказал он. – Как раз в ту пору мамаша у меня снялась с якоря. Старик тогда получал по ее талонам больше года, и так ни разу и не попался. Мне, правда, с того ничего не перепадало, он все выменивал на бухло да на монашку.

– Вот видите! Люди находили способы побивать систему, причем многие из них были на гораздо более высокой ступени социальной лестницы, чем ваш отец. Но никто всерьез не задавался вопросом, что же лежит в основе всего этого. Длинная череда лесных пожаров, ползучих засух, непреходящий упадок фермерского хозяйства по всей стране, срывы в работе транспорта – и как неизбежное следствие потребовалось ввести талонную систему распределения; такое, по крайней мере, было объяснение. И что, кто-нибудь в правительстве пальцем шевельнул, хотя все это время потоком шла информация о том, что люди нуждаются в безотлагательной помощи? У нас же в то время было ох какое гуманное и либеральное правительство, как оно само нам внушало.

Ховик рассмеялся.

– Я сейчас как раз вспомнил одного сумасшедшего проповедника, он жил недалеко от нас; так тот все носился и пророчил, что, мол, грядет Знак Зверя: всех под себя подомнет.

– А что, и ведь недалек был от истины, а? А как стало с бензином, даже с жильем во многих городах… И чем сильнее власти убеждаются, что неспособны справляться со своими жизненными функциями, тем сильнее они начинают давить на граждан. Начинают, понятно, искать козлов отпущения, все беды страны сваливаются на внутренних врагов. Старый фокус, ну да видно, те, кто наверху, и впрямь верят, что по-заперев несогласных и утаив дурные новости, тем самым они могут облегчить проблемы.

Ховик хмыкнул. – Ну, ты сказанул! Всех-то куда, к черту, запрешь?

Старик остро глянул на собеседника.

– Что ж. Неказисто, но по существу. Да у нас еще, слава Богу, нет пока этого кошмара с карцерами, который предсказывался – по крайней мере у нас в стране, насчет других не знаю; в некоторых, вероятно, человечность забыта окончательно. Но перенаселенность городов – если хотя бы половина из того, что до меня доносится, правда – становится просто ужасающей.

– Так было, даже когда я еще гулял на воле, – согласился Ховик. – Все рабочие места находятся в городе, все прочее тоже. У людей нет выбора. Я когда бродяжил, видел все эти хиреющие городишки, как они просто усыхают и исчезают с лица земли. Даже свет с газом не везде есть. Бог ты мой, в некоторых местах люди просто на нет исходят, чтобы еду добыть, если сами ее не растят.

– Точно. Потому люди скапливаются в гигантские городища-термитники, плодя новые дефициты и трения, а преступность и насилие растут, порождая еще большие репрессии. Наконец, по сведениям более осведомленных – тех, кто поступил недавно – уровень рождаемости опять ползет вверх, в основном из-за нынешнего влияния некоторых религиозных общин.

Ховик кивнул: – Я слышал, за аборты нынче смертная казнь.

– Не сомневаюсь. Классическое подтверждение моих слов. Каким-нибудь авторитарным правлением, может, удалось бы еще обойтись, если б только те, кто у власти, пытались как-то уладить положение. Они же вместо этого ввергают страну в немыслимые военные авантюры, вводят строгие ограничения на секс, цензуру и так далее – то, что один мой британский коллега назвал «слабоумной пидерсией», – 318-й пыхнул сигареткой. – Наш досточтимый президент, мне помнится, частенько говаривает, что нет в стране недостатка, какой нельзя устранить самоотверженным трудом и молитвой.

Некоторое время они, покуривая, сидели молча.

– Я не верующий, – сказал наконец старик, – но существует принцип, что силы действия и противодействия равны. Тем, кто создал это чудовище, следует помнить об этом – и трепетать.

С громким хлопком лопнула правая передняя шина, с присвистом при этом зашипев. К счастью, фургон находился на прямом пустынном участке дороги. Гриффин, ругнувшись, загнал машину на обочину и заглушил мотор. Посмотрел на напарника – тот смотрел на Гриффина.

– Падлы кусок, – процедил Гриффин.

– Это тот сучара с автостанции, – сообразил Чо. – Снимает колеса, ставит старые покрышки, а новые потом загоняет на черном рынке. Я все знаю, только не могу его подловить. – Напарники кисло оглядели окрестность: пустыня напоминала плоскую тарелку, отороченную зубчатым контуром гор вдали, на северо-западе. Ни домов на виду, ни строений. Дорога была не сказать чтобы очень уж проезжая; заключенных обычно перевозили по старым узким бетонкам, окольными путями, подальше от глаз.

– Ну, что, – проговорил наконец Гриффин, – надо ж менять колесо.

– Хер я те буду употевать с домкратом и ключом, на таком пекле! – сердито буркнул Чо. – Давай вытащим одного из этих.

– Ну, давай, – согласился Гриффин. – Вон тот здоровый жлоб вроде как подходит.

Услышав звук лопнувшей шины, Ховик понял, что это, видно, и есть тот единственный шанс. Когда машина останавливалась, он навалился на стенку, сопротивляясь крену, и услышал, как хлопнули дверцы кабины. Секунда, и вот оно: лайба чуть качнулась, освободившись от веса охранников. Пока те, огибая фургон, приближались к задним дверцам, Ховик успел спросить высокого парня, «политика»:

– Они потянут меня менять колесо. Поможешь?

Парень, помедлив немного под неотрывным взором светлых глаз, сказал:

– Хочешь, чтобы я устроил это… диверсию? Отвлечь их?

– Оно самое. – У парня по крайней мере хватило башки сразу сообразить, что к чему. – Может, что-то и получится, а может, и нет, рассусоливать над планом не время. Просто попробуй, отвлеки их внимание на секунду.

Двое других заключенных таращились на Ховика испуганными глазами.

– А из вас, двух пидоров, хоть кто вякнет – тогда молите Бога, чтоб меня убили скорее.

Коротко щелкнул замок, и задние дверцы фургона приотворились ровно настолько, чтобы мог протиснуться один человек.

– Здоровый, сюда! – на одной ноте, колючим голосом скомандовал охранник. – Остальные не двигаться!

Едва Ховик ступил на землю, кореец с силой захлопнул дверь и дернул, проверяя замок. Вот тебе и вся помощь со стороны. Краснорожий верзила-охранник сказал:

– Надо бы тебе сподобиться, кореш, сделать все это прямо в наручниках.

Запаска у машины находилась внизу, в специальном отделении. Вызволяя ее наружу, Ховик слегка ободрался и ругался, не переставая. Внимания на это, похоже, никто не обращал. Инструмент лежал в длинном ящике сбоку фургона. Ховик вынул домкрат, большой гаечный ключ, и принялся поднимать у машины переднюю ось. Зной ярился, домкрат то и дело соскальзывал. Ясно было, почему охранники не хотели делать эту работу сами. Солнце палило шею; пот, стекая по носу и лбу, жег глаза.

Кореец стоял с М-16 у заднего торца фургона, откуда можно было наблюдать за Ховиком и в то же время присматривать за шоссе. Другой охранник стоял со спины, целя своим 45-м Ховику в позвоночник; Ховик чувствовал, как тот за ним наблюдает. И что оружием сукин сын владеет неплохо, тоже чувствовалось. Один выстрел с такого расстояния из этой пушки, и в самый раз.

Тишину прерывали лишь жалобные завывания ветра да монотонный скрежет домкрата. Оба охранника молчали. У корейца догорела до фильтра сигарета. Окурок он выплюнул, не сняв даже пальца с М-16; зенки так и зыркают: Ховик, шоссе, Ховик, шоссе…

Колесо слегка приподнялось над гравием обочины. Ховик выбил из шины диск и с мнимой небрежностью положил возле себя. В его хромированной поверхности великолепно, как в зеркале, отражались оба охранника.

И тут вдруг внутри фургона что-то гулко стукнуло; кто-то пронзительно вякнул, и по меньшей мере одно тело грохнулось на пол. Фургон начал покачиваться на рессорах.

Кореец, пробурчав что-то себе под нос, быстро отшагнул к задней части фургона. Непонятно, открыть ли дверцы собирался, или просто погромыхать по ним кулаком. Отражение в диске показало, что М-16 с Ховиком разделяет теперь угол фургона, а тот, кто сзади, обернулся вполоборота в сторону корейца, отведя свой 45-й калибр на добрых тридцать градусов от мишени.

Все красиво.

Вскочив, Ховик одним бесшумным быстрым движением обогнул перед машины. Рука с мгновенной мощью послала в полет гаечный ключ, пришедшийся верзиле как раз по переносице. Слышно было, как хрупнула кость, и 45-й легко выскользнул из ладони охранника – Ховик едва успел его подхватить, и от накатившего испуга сделалось душно. Кореец появился из-за фургона секунда в секунду, как раз чтобы схлопотать пару увесистых улиток, по пятнадцать граммов каждая, пришедшихся одна от другой на расстоянии ладони, где-то между золотистым щитком Управления и именной табличкой с надписью «Чо».

М-16 разразилась длинной необузданной очередью, въевшейся в корпус фургона, а затем в землю. Ховик выстрелил еще раз, когда охранник падал, но очередь тот выпустил машинально: остаточный рефлекс умирающих нервов и мышц. Твердо держа увесистый кольт обеими руками, Ховик резко развернулся и всадил еще два выстрела в верзилу, который беспомощно барахтался на земле с залитыми кровью глазами. Затем он окинул взглядом дорогу – так никого и нет; даже в небе ни облачка, ни птицы.

Ховик подошел к затихшему корейцу. Последний выстрел, увидел он с огорчением, искурочил механизм у М-16, но зато в наплечной кобуре обнаружился короткоствольный пистолет 38-го калибра. Его Ховик взял, вначале неуклюжим движением стянутых рук сунув себе в карман почти уже пустой 45-й. Затем, поискав, нашел ключ к фургону и открыл дверцы.

На него дикими глазами таращились тот высокий парень и стукач из барака Чарли. Третий лагерник лежал на полу с дыркой в груди. Одна из пуль корейца нашла-таки цель.

– Спасибо тебе, – поблагодарил Ховик высокого. – Что там за заваруха была?

– Ничего такого, – отозвался тот с несколько растерянным видом. – Этот вот наговорил, что надо б, дескать, предупредить охрану, что у тебя что-то на уме. Я попытался заткнуть ему пасть, вот и вышла вроде как потасовка. Боюсь, у меня такие вещи неважно получаются.