Текст книги "Принцесса-невеста"

Автор книги: Уильям Голдман

Соавторы: С. Моргенштерн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Я думала, что после того, что ты сделала, у тебя хватит воспитания не притворяться, что ты ничего не понимаешь, – ответила Корнелия.

– И что же я сделала?

– Что? Что?..Ты украла их.

С этими словами Корнелия сбежала, но Лютик поняла её; она знала, кто были эти «они».

Парни.

Деревенские парни.

Строеросовые тупомозглые пустоголовые твердолобые болванистые наискудоумнейшие придурочные дубоватые парни.

Как мог кто-то обвинить её в том, что она их украла? Да кому они вообще нужны? Что в них хорошего? Они занимались лишь тем, что докучали ей, донимали и раздражали её.

– Могу я почистить твою лошадь, Лютик?

– Благодарю, но этим занимается мальчик с фермы.

– Могу я прокатиться с тобой, Лютик?

– Благодарю, но мне больше нравится кататься одной.

– Считаешь, что слишком хороша для нас, не так ли, Лютик?

– Нет; нет, я так не считаю. Мне просто нравиться кататься в одиночестве, вот и всё.

Но, когда ей исполнилось шестнадцать, даже такие разговоры сменились заиканием, краснеющими щеками, и, в самом лучшем случае, разговорами о погоде.

– Лютик, как тебе кажется, пойдет дождь?

– Не думаю; на небе ни облачка.

– Но дождь всё же может пойти.

– Да, наверное, может.

– Считаешь, что слишком хороша для нас, не так ли, Лютик?

– Нет, мне просто кажется, что дождя не будет, вот и всё.

По ночам они обычно собирались в темноте под её окном и смеялись над ней. Она игнорировала их. Зачастую их смех переходил в оскорбления. Она не обращала на них внимания. Если они заходили слишком далеко, мальчик с фермы разбирался с ними, тихо появляясь из своей лачуги, он избивал нескольких из них, заставляя остальных разбежаться. Она всегда благодарила его за это. «Как вам будет угодно», только и отвечал он.

Когда ей уже почти исполнилось семнадцать, в город приехал мужчина в экипаже и внимательно наблюдал за тем, как она поехала за едой. Когда она возвращалась, он был на том же самом месте, выглядывая из кареты. Она не обратила на него внимания, и, действительно, сам по себе он был неважен. Но он ознаменовал собою переломный момент. Другие мужчины сворачивали со своего пути, чтобы увидеть её; другие мужчины проезжали целых двадцать миль ради этой привилегии, как поступил и он. Важно то, что это был первый богатый мужчина, который дал себе труд сделать это, первый благородный мужчина. И именно он, чьё имя было потеряно в истории, упомянул о Лютик графу.

Земли Флорина были расположены между теми территориями, на которых в конечном счёте обосновались Швеция и Германия. (Это было до Европы.) Теоретически Флорином правили король Лотарон и его вторая жена, королева. Фактически же король был едва жив, лишь изредка отличал день от ночи, и в основном проводил время в невнятном бормотании. Он был очень стар, его органы уже давно предали его, и большая часть его важных решений относительно Флорина носила случайный характер, что беспокоило лучших граждан страны.

На самом деле власть находилась в руках принца Хампердинка. Если бы Европа уже существовала, он был бы самым могущественным человеком в ней. Да даже без Европы никто в радиусе тысячи миль не хотел с ним связываться.

Граф был единственным человеком, которому доверял принц Хампердинк. Его фамилия была Руген, но никому не было нужды использовать её – он был единственным графом в стране, титул был дарован ему принцем в качестве подарка на день рождения несколько лет тому назад, что произошло, конечно же, на одном из приемов графини.

Графиня была значительно моложе своего мужа. Вся её одежда была из Парижа (это было после Парижа), и у неё был отменный вкус. (Это было также и после вкуса, но только слегка. И поскольку вкус был чем-то совсем новеньким, и поскольку графиня была единственной обладавшей им леди во Флорине, совершенно естественно, что её приемы были лучшими в стране.) В конце концов её страсть к тканям и краске для лица побудила её перебраться в Париж насовсем, где ей она держала единственный салон международного значения.

Пока же она занимала себя тем, что просто спала на шелке, ела из золотой посуды и была самой страшной и уважаемой женщиной в истории Флорина. Если её фигура была несовершенна, её одежда скрывала это; если черты её лица не были превосходны, этого нельзя было заметить благодаря её великолепному макияжу. (Это было до гламура, но, если бы не существовало таких женщин, как графиня, в его изобретении никогда не возникло бы необходимости.)

Одним словом, Ругены были «парой недели» во Флорине на протяжении вот уже многих лет…

Это я. Все ремарки, которые я делал при сокращении, и другие комментарии будут выделены красным, чтобы вы сразу их распознали. Когда в самом начале я сказал, что никогда не читал этой книги, это была правда. Мой отец прочитал её мне, и я лишь быстренько пробежался по тексту, вычеркивая целые части в процессе сокращения, оставляя всё так, как оно было у Моргенштерна в оригинале.

Эту главу я привожу в первозданном виде. Я вмешался лишь из-за того, как Моргенштерн использует скобки. Выпускающий редактор Харкорт снова и снова заполняла поля корректуры вопросами: «Как это может быть доЕвропы, но послеПарижа?» И: «Как это может происходить до гламура, ведь гламур является античной концепцией? Смотрите “glamer” в Оксфордском словаре английского языка». И в конце концов: «Я схожу с ума. Что мне делать с этими скобками? Когда происходят события этой книги? Я ничего не понимаю. Помогиитеее!!!». Дэнис, выпускающий редактор, работала над всеми моими книгами, начиная с «Парней и девушек», но никогда ещё не была так эмоциональна в своих пометках на полях.

Я ничем не мог ей помочь.

Либо Моргенштерн писал свои замечания в скобках серьёзно, либо нет. Возможно, некоторые их них он делал серьёзно, а некоторые – нет. Но он никогда не отмечал, какие из них были серьёзными. Или, может быть, это лишь авторский способ стилистически сказать читателю «это неправда; этого никогда не происходило». Я думаю именно так, хотя, если вы почитаете историю Флорина, это происходило. Факты, по крайней мере; об истинных причинах людских поступков никому знать не дано. Могу лишь предложить вам не читать примечания в скобках, если они вас запутывают.

– Быстро – быстро – подойди, – отец Лютик выглядывал из окна своего фермерского дома.

– Что такое? – отозвалась её мать. Она никогда и никого не слушалась.

Отец быстро ткнул куда-то пальцем.

– Посмотри...

– Сам посмотри; ты это умеешь.

Брак родителей Лютик нельзя было назвать счастливым. Каждый из них мечтал лишь о расставании.

Отец Лютик пожал плечами и вернулся к окну.

– Ахххх, – произнёс он через некоторое время. И чуть позже ещё раз, – ахххххх.

Мать Лютик на секунду оторвала глаза от еды, которую готовила.

– Какие богатые, – сказал отец Лютик. – Они восхитительны.

Мать Лютик, поколебавшись, положила ложку, которой тушила мясо. (Это было после тушеного мяса, но абсолютно всё было после него. Когда первый человек вылез из грязи и построил свой первый дом на земле, его ужином в ту первую ночь было тушеное мясо.)

– Мое сердце переполнено великолепием, – очень громко пробормотал отец Лютик.

– Что там такое, коротышка? – поинтересовалась мать Лютик.

– Сама посмотри; ты это умеешь, – только и ответил он. (Это была их тридцать третья перебранка за день – это было спустя много времени после перебранок – и он проигрывал, тринадцать-двадцать, хотя сильно сократил отставание с обеда, когда счет был семнадцать-два не в его пользу).

– Осёл, – сказала мать, и подошла к окну. Через секунду они хором произнесли «ахххх».

Они стояли у окна вдвоём, маленькие и благоговеющие.

Лютик, накрывавшая стол для ужина, наблюдала за ними.

– Наверное, они едут куда-то встретиться с принцем Хампердинком, – сказала мать Лютик.

Отец кивнул:

– Охота. Вот чем занимается принц.

– Нам так повезло увидеть, как они проезжают, – проговорила мать Лютик и взяла руку мужа.

Старик кивнул:

– Теперь я могу умереть.

Она бросила на него быстрый взгляд:

– Не надо. – Её взгляд был на удивление нежен, и, вероятно, она почувствовала, как много он для неё значил, потому что, когда два года спустя он умер, она отправилась прямо за ним, и большая часть хорошо знавших её людей признала, что её прикончил недостаток несогласия.

Лютик подошла и встала за ними, глядя поверх их голов, и вскоре она тоже открыла рот от изумления, потому что граф и графиня, и все их пажи, и солдаты, и слуги, и придворные, и сторонники, и экипажи ехали по проселочной дороге перед фермой.

Лютик с родителями молча стояли и наблюдали за движением процессии. Отец Лютик был маленьким безродным человечком, который всегда мечтал жить как граф. Однажды он был всего в двух милях от места, где охотились граф и принц, и до сих пор это событие было главным в его жизни. Он был ужасным фермером и не слишком хорошим мужем. Не так уж и много было вещей, в которых он мог отличиться, и он никак не мог понять, как ему удалось стать отцом своей дочери, но в глубине души он знал, что произошла какая-то чудесная ошибка, природу которой он не хотел выяснять.

Мать Лютик была угловатой и тщедушной, вечно всем противоречила и о чём-то беспокоилась, и всегда мечтала как-нибудь хоть раз побыть такой же популярной, как, по слухам, была графиня. Она ужасно готовила, а дом вела ещё хуже. Каким образом из её утробы появилась Лютик, она, конечно же, понять была не в силах. Но она была там, когда это произошло; этого ей было достаточно.

Лютик же, на полголовы возвышавшаяся над своими родителями, все ещё держащая в руках тарелки, все ещё пахнущая Конём, желала лишь, чтобы роскошная процессия была не так далеко, и она смогла бы увидеть, была ли одежда графини действительно так уж прелестна.

Словно услышав её просьбу, процессия повернула и направилась в ферме.

– Сюда? – еле выдавил из себя отец Лютик. – Господи боже, зачем?

Мать Лютик накинулась на него:

– Ты забыл заплатить налоги? (Это было после налогов. Но всё было и есть после налогов. Налоги были даже до тушеного мяса.)

– Даже если б я и забыл, им не понадобилось бы всё это, чтобы собрать их, – он указал в направлении парадного крыльца фермы, всё ближе и ближе к которому приближались граф и графиня, и все их пажи, и солдаты, и слуги, и придворные, и сторонники, и экипажи. – Что они могут хотеть от меня? – сказал он.

– Иди узнай, иди узнай, – велела ему мать Лютик.

– Ты иди. Прошу.

– Нет. Ты. Прошу.

– Пойдём вдвоем.

Они пошли вдвоем. Трепеща…

– Коровы, – сказал граф, когда они приблизились к его золотой карете. – Я хотел бы поговорить о ваших коровах. – Он сидел в глубине кареты, и тень затемняла его тёмное лицо.

– Мои коровы? – переспросил отец Лютик.

– Да. Видите ли, я собираюсь завести небольшое молочное хозяйство, а поскольку ваши коровы славятся как лучшие во Флорине, я подумал, что мог бы выведать ваши секреты у вас самих.

– Мои коровы, – только и смог повторить отец Лютик, надеясь, что не сходит с ума. Ибо в действительности его коровы были ужасны, и он отлично об этом знал. Многие годы он не слышал от деревенских жителей ничего, кроме жалоб. Если бы кто-то ещё мог продавать молоко, он бы вмиг прогорел. Конечно, дела пошли в гору, когда мальчик с фермы стал батрачить на него – несомненно, мальчик с фермы умел кое-что, и жалоб уже практически не было – но это не сделало его коров лучшими во Флорине. Тем не менее, с графом не спорят. Отец Лютик повернулся к своей жене. – Что бы ты назвала моим секретом, дорогая? – спросил он.

– О, их так много, – сказала она – она не была дурой, по крайней мере не в отношении качества их скота.

– У вас нет детей, верно? – осведомился в этот момент граф.

– Есть, сэр, – отвечала мать.

– Тогда приведите мне её, – продолжил граф, – возможно, она соображает побыстрее, чем её родители.

– Лютик, – обернувшись, позвал отец. – Выйди сюда, пожалуйста.

– Откуда вам известно, что у нас дочь? – поинтересовалась мать Лютик.

– Догадка. Я предположил, что должно быть либо так, либо иначе. Иногда мне везет больше, чем… – в этот момент он просто потерял дар речи.

Потому что в поле его зрения появилась Лютик, спешащая к родителям из дома.

Граф вышел из кареты. Он грациозно сошёл на землю и встал практически неподвижно. Он был крупным мужчиной, с чёрными волосами и чёрными глазами и великолепными плечами, в чёрном плаще и перчатках.

– Реверанс, дорогая, – прошептала мать Лютик.

Лютик изобразила свой лучший реверанс.

А граф всё продолжал смотреть на неё.

Поймите, она едва-едва входила в топ-двадцать; её волосы были непричёсанны и грязны; ей было всего семнадцать, и кое-где её тело ещё сохраняло остатки детской пухлости. С ребёнком ничего не было сделано. В ней не было ничего, кроме потенциала.

Но граф был не в силах оторвать от неё глаз.

– Графу будет угодно узнать секреты ухода за нашими прекрасными коровами, верно, сэр? – сказал отец Лютик.

Граф лишь кивнул, пристально глядя на Лютик.

Даже мать Лютик заметила, что в воздухе повисло какое-то напряжение.

– Спросите мальчика с фермы; он заботится о них, – ответила Лютик.

– Это он – мальчик с фермы?– из кареты донесся новый голос. Затем в двери кареты появилось лицо графини.

Её губы были накрашены роскошным красным; её зелёные глаза подведены чёрным. Все цвета мира можно было найти на её платье. Лютик захотелось защитить глаза от этого великолепия.

Отец Лютик обернулся и посмотрел на одинокую фигуру, виднеющуюся за углом дома. – Да, это он.

– Приведите его ко мне.

– Он одет неподходяще для такого случая, – сказала мать Лютик.

– Я видела обнажённый торс и раньше, – ответила графиня. Затем она крикнула:

– Ты! – и ткнула пальцем в мальчика с фермы. – Подойди сюда. – На слове «сюда» она щёлкнула пальцами.

Мальчик с фермы повиновался.

И, когда он приблизился, графиня вышла из кареты.

Не дойдя до Лютик нескольких шагов, он остановился, склонив голову в поклоне. Он стыдился своей одежды, своих изношенных сапог и рваных голубых джинсов (голубые джинсы были изобретены значительно раньше, чем думает большинство людей), и его руки были сложены почти в жесте мольбы.

– Есть ли у тебя имя, мальчик с фермы?

– Уэстли, графиня.

– Итак, Уэстли, может быть, ты сможешь помочь нам. – Она подошла к нему. Ткань её платья слегка коснулась его кожи. – Мы все страстно интересуемся коровами. Любопытство уже почти довело нас до исступления. Как ты считаешь, Уэстли, почему коровы именно с этой фермы являются лучшими во Флорине? Что ты делаешь с ними?

– Я просто кормлю их, графиня.

– Ну что же, загадка разрешена, секрет открыт; теперь мы все можем успокоиться. Несомненно, магия именно в том, как Уэстли их кормит. Ты же покажешь нам, как ты делаешь это, Уэстли?

– Покормить коров для вас, графиня?

– Сообразительный мальчик.

– Когда?

– Прямо сейчас будет достаточно скоро, – и она протянула ему руку. – Веди меня, Уэстли.

У Уэстли не было иного выбора, кроме как взять её руку.

– Это за домом, мадам; там невероятно грязно. Ваше платье будет погублено.

– Я надеваю их лишь раз, Уэстли, и я сгораю от нетерпения увидеть тебя в деле.

И они отправились в коровник.

Всё это время граф, не отрываясь, смотрел на Лютик.

– Я помогу вам, – крикнула Лютик вдогонку Уэстли.

– Пожалуй, мне лучше будет посмотреть на то, как он это делает, – решил граф.

– Странные вещи тут творятся, – сказали родители Лютик и тоже пошли за ними, замыкая коровокормящую процессию, глядя на графа, глядящего на их дочь, глядящую на графиню.

Глядящую на Уэстли.

– Не понимаю, что он такого особенного сделал, – начал отец Лютик. – Он просто покормил их. – Ужин уже был закончен, и семья снова была одна.

– Может быть, он просто им нравится. У меня как-то был кот, расцветавший только когда я сама его кормила. Наверное, и тут то же самое, – мать Лютик соскребла остатки тушеного мяса на тарелку. – Возьми, – сказала она дочери. – Уэстли ждет у задней двери; отдай ему его ужин.

Лютик с тарелкой в руках открыла заднюю дверь.

– Держи, – сказала она.

Он кивнул, взял тарелку и направился к пеньку, на котором ел.

– Я не простила тебя, мальчик с фермы, – начала Лютик. Он остановился и повернулся к ней. – Мне не нравится, как ты ухаживаешь за Конём. Точнее, как ты неухаживаешь за ним. Я хочу, чтобы он был вычищен. Сегодня же. Я хочу, чтобы его копыта были отполированы. Сегодня же. Я хочу, чтобы его хвост был заплетён, а его уши промассированы. Сегодня же вечером. Я хочу, чтобы в его конюшне не было ни пятнышка. Сейчас же. Я хочу, чтобы он блестел, и если тебе придётся потратить на это всю ночь, то ты потратишь на это всю ночь.

– Как вам будет угодно.

Она хлопнула дверью и оставила его есть в темноте.

– Мне казалось, что он хорошо смотрит за Конём, – заметил её отец.

Лютик ничего не ответила.

– Ты сама так сказала вчера, – напомнила ей мать.

– Наверное, я переутомилась, – удалось выговорить Лютик. – Волнение и всё остальное.

– Тогда иди отдохни, – предостерегла её мать. – Переутомление может привести к ужасным последствиям. Я была переутомлена, когда твой отец сделал мне предложение.

Тридцать четыре против двадцати двух, она вырвалась вперед.

Лютик прошла в свою комнату. Легла на кровать. Закрыла глаза.

Графиня пристально смотрела на Уэстли.

Лютик встала с кровати. Сняла одежду. Немножко помылась. Одела ночную рубашку. Скользнула под одеяло, уютно свернулась, закрыла глаза.

Графиня всё ещё таращилась на Уэстли!

Лютик сбросила одеяло, открыла дверь. Подошла к раковине рядом с печкой и налила себе чашку воды. Выпила её. Налила ещё одну и приложила ко лбу, чтобы остудить его. Лихорадочное ощущение не исчезало.

Лихорадочное? Она чувствовала себя отлично. Ей было семнадцать лет, и у неё даже зубы никогда не болели. Она решительно вылила воду в раковину, повернулась, прошла в свою комнату, плотно закрыла дверь, легла в кровать. Закрыла глаза.

Графиня никак не переставала таращиться на Уэстли!

Почему?Ради всего святого, почему единственная в истории Флорина совершенная во всех отношениях женщина могла заинтересоваться мальчиком с фермы? Лютик повернулась в кровати. И другого способа объяснить этот взгляд просто не существовало – она былаим заинтересована. Лютик крепко зажмурилась и обдумала своё воспоминание о графине. Несомненно, что-то в мальчике с фермы заинтересовало её. Это был факт. Но что? У мальчика с фермы были глаза словно море перед штормом, но кого волновали глаза? И у него были светлые волосы, некоторым такое нравится. И у него были достаточно широкие плечи, но не так уж намного шире, чем у графа. И, конечно, он был мускулист, но кто угодно был бы мускулист, если бы ему пришлось батрачить дни напролёт. И у него была великолепная загорелая кожа, но опять же из-за тяжелого труда; целый день на солнце, кто бы не загорел. И он был не намного выше графа, хотя, конечно, его живот был более плоским, но ведь мальчик с фермы был моложе.

Лютик села в постели. Наверняка все дело в его зубах. У мальчика с фермы и впрямь были хорошие зубы, что правда, то правда. Белые, идеально ровные, особенно выделяющиеся на загорелом лице.

Могло ли делать бы в чём-то другом? Лютик сосредоточилась. Девушки из деревни стайками следовали за ним, когда он развозил молоко, но они были идиотки и готовы были следовать за кем угодно. И он никогда не обращал на них внимания, потому что стоило б ему только открыть рот, и они сразу бы поняли, что у него были лишь хорошие зубы; он был, как-никак, исключительно глуп.

Невероятно странно, что такая красивая, стройная, грациозная, элегантная женщина, настолько ярко и в высшей мере прелестно одетое существо, как графиня, могло быть до такой степени помешано на зубах. Лютик пожала плечами. Люди были на удивление сложны. Но теперь ей всё было ясно, всё было диагностировано и установлено. Она закрыла глаза и свернулась калачиком, и ей стало уютно и тепло, и никто не смотрит на людей так, как графиня смотрела на мальчика с фермы, из-за их зубов.

– Ох, – выдохнула Лютик. – Ох, о господи.

Теперь мальчик с фермытоже смотрел на графиню. Он кормил коров, и мускулы, как всегда, играли под его загорелой кожей, а Лютик стояла и наблюдала за тем, как мальчик с фермы в первый раз посмотрел графине прямо в глаза.

Лютик выпрыгнула из кровати и начала ходить по комнате. Как он мог? О, всё было бы в порядке, если бы он смотрел на неё, но он не смотрел на неё, он смотрелна неё.

– Она такая старая, – пробормотала Лютик, начиная горячиться. Графине никогда не будет снова тридцать, это факт. И её платье смотрелось нелепо в коровнике, это тоже факт.

Лютик упала на кровать и прижала подушку в груди. Платье было нелепо ещё до того, как она пошла в коровник. Графиня выглядела испорченной с того самого момента, как вышла из кареты, со своим слишком большим накрашенным ртом, и маленькими поросячьими накрашенными глазами, и напудренной кожей, и… и… и…

Всплескивая руками, Лютик плакала, металась и бродила по комнате, и снова плакала, и истории известно три великих случая зависти с тех пор, как Давид из Галилеи впервые испытал это чувство, когда не смог больше выносить того, что кактус его соседа Саула затмил его собственный. (Изначально зависть относилась только к растениям, чужим кактусам или гингко, или позже, когда была трава, к траве, и именно поэтому мы по сей день говорим, что кто-то позеленел от зависти.) Случай Лютик был четвёртым в этом списке.

Это была очень длинная и зелёная ночь.

Ещё до рассвета она стояла перед его лачугой. По доносившимся изнутри звукам Лютик поняла, что он уже проснулся. Она постучала. Он появился, встал в дверном проёме. За его спиной она разглядела маленькую свечу, открытые книги. Он ждал. Она посмотрела на него. Затем отвела взгляд.

Он был слишком прекрасен.

– Я люблю тебя, – сказала Лютик. – Я знаю, это должно удивить тебя, ведь я всегда презирала тебя, и унижала тебя, и насмехалась над тобой, но я люблю тебя вот уже несколько часов, и с каждой секундой всё больше и больше. Час назад я думала, что я люблю тебя сильнее, чем какая-либо женщина когда-нибудь любила мужчину, но полчаса спустя я осознала, что то, что я чувствовала раньше, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовала тогда. А через десять минут я поняла, что моя предыдущая любовь была словно лужа по сравнению с морем перед штормом. Твои глаза похожи на него, ты знаешь об этом? О да, похожи. На скольких минутах назад я остановилась? На двадцати? Я рассказала тебе всё, что чувствовала до того момента? Неважно. – Лютик всё ещё не смела взглянуть на него. Солнце вставало за её спиной, она чувствовала его тепло на плечах, и это придало ей храбрости. – Я люблю тебя настолько сильнее теперь, чем двадцать минут назад, что это просто невозможно сравнить. Я люблю тебя настолько сильнее теперь, чем когда ты открыл дверь своей лачуги, это просто невозможно сравнить. В моём теле нет места ни для чего, кроме тебя. Мои руки любят тебя, мои уши очарованы тобой, мои колени дрожат в слепом обожании. Мой разум умоляет тебя приказать ему что-нибудь, чтобы я смогла повелеваться. Хочешь, чтобы я следовала за тобой до конца дней своих? Я сделаю это. Хочешь, чтобы я пресмыкалась перед тобой? Я буду пресмыкаться. Я буду молчать для тебя или петь для тебя, а когда ты проголодаешься, позволь мне принести тебе еды, а если тебе захочется пить, и ничто не сможет утолить твою жажду, кроме аравийского вина, я отправлюсь в Аравию, хоть это и на другом конце света, и принесу бутылку тебе к обеду. Если я могу что-то сделать для тебя, я сделаю это; если я не могу чего-то сделать, я научусь делать это. Я знаю, что мне не сравниться с графиней в способностях, или в мудрости, или в привлекательности, и я видела, как она смотрела на тебя. И я видела, как ты смотрел на неё. Но, прошу тебя, помни, что она стара и у неё есть другие интересы, а мне семнадцать и для меня не существует ничего, кроме тебя. Любимейший Уэстли – я никогда не называла тебя так раньше, правда? – Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли, Уэстли – дорогой Уэстли, любимый Уэстли, милый прекрасный Уэстли, прошепчи, что у меня есть шанс завоевать твою любовь.

И с этими словами она совершила самый отважный поступок в своей жизни: она посмотрела ему прямо в глаза.

Он захлопнул дверь перед её носом.

Без единого слова.

Без единого слова.

Лютик бежала. Она развернулась и бросилась прочь, горько рыдая; слёзы застилали ей глаза, она споткнулась, врезалась в дерево, упала, поднялась, продолжила бежать; её плечо пульсировало от удара, и боль была сильна, но недостаточно сильна для того, чтобы облегчить её вдребезги разбитое сердце. Она бежала в свою комнату, к своей подушке. Укрывшись в безопасности за запертой дверью, она затопила мир слезами.

Ни единогослова. У него не хватило любезности даже на это. «Прости», мог бы сказать он. Ему не стало бы хуже от короткого «прости». «Слишком поздно», мог бы сказать он.

Почему он не сказал хоть что-нибудь?

Некоторое время Лютик сосредоточенно размышляла над этим вопросом. И внезапно ответ пришёл к ней: он ничего не сказал, потому что в ту же минуту, когда он открыл бы рот, всё было бы кончено. Конечно, он был красив, но туп? Стоило ему заговорить, и его песенка была бы спета.

– Дуггххххх.

Вот что бы он сказал. В минуты остроумия Уэстли хватало именно на что-нибудь такое.

– Дуггххххххх, спасибки, Лютик.

Лютик вытерла слёзы и улыбнулась. Она глубоко и тяжело вздохнула. Это лишь часть взросления. Тебя внезапно обуревают эти маленькие быстрые страсти, но стоит тебе моргнуть глазом, и они уже в прошлом. Ты прощаешь все недостатки, находишь совершенство, влюбляешься без остатка; на следующий день восходит солнце, и всё уже кончено. Считай это опытом, милая, и начинай новый день. Лютик встала, заправила постель, переоделась, причесалась, улыбнулась и снова разразилась слезами. Потому что был предел тому, насколько можно обманывать саму себя.

Уэстли не был глуп.

О, она могла сделать вид, что был. Она могла смеяться над тем, что речь давалась ему с трудом. Она могла упрекать себя за то, что глупо увлеклась дураком. Но правда была такова: у него была голова на плечах. И его мозг был так же хорош, как и его зубы. У его молчания была причина, и эта причина не имела ничего общего с работой серых клеточек. Он промолчал из-за того, что, на самом деле, ему было нечего сказать.

Он не отвечал ей взаимностью, и с этим ничего нельзя было поделать.

Слёзы, которые составляли Лютик компанию до конца дня, были совершенно не похожи на те, что ослепили её, когда она врезалась в дерево. Те слёзы были громкими и горячими; они пульсировали. Эти слёзы были тихими и спокойными, и они просто напоминали ей о том, что она была недостаточно хороша. Ей было семнадцать, и все мужчины, которых она когда-либо знала, падали к её ногам, но это ничего не значило. Лишь один был важен, и в этот единственный раз она была недостаточно хороша. Всё, что она умела – это ездить верхом, но разве это могло заинтересовать мужчину, на которого посмотрела сама графиня?

Были сумерки, когда она услышала шаги за своей дверью. Затем стук. Лютик вытерла слёзы. Еще стук.

– Кто там? – зевая, спросила Лютик в конце концов.

– Уэстли.

Лютик развалилась поперёк кровати.

– Уэстли? – сказала она. – Разве я знаю какого-то Уэст... – о, мальчик с фермы, это ты, как забавно.

Она подошла к двери, отперла её и произнесла своим самым капризным тоном:

– Я так рада, что ты решил зайти, я чувствовала себя просто отвратительно из-за той маленькой шутки, которую сыграла с тобой утром. Конечно же, ты знаешь, что я ни мгновение не была серьёзна, по крайней мере, я полагаю, что ты знаешь, но когда ты начал закрывать дверь, я на один ужасный миг подумала, что, возможно, я была слишком убедительна в своей шалости, и ты, бедняжка, мог вообразить, что я и в самом деле имела в виду то, что сказала, хотя, конечно, мы оба знаем, что совершенно невозможно, чтобы такое произошло.

– Я пришёл попрощаться.

Сердце Лютик стало на дыбы, но она сохранила капризный вид.

– Ты хочешь сказать, что идёшь спать и зашёл сказать спокойной ночи? Как эти мило с твоей стороны, мальчик с фермы, показать, что ты простил меня за мою маленькую утреннюю шалость; я ценю твою заботу и…

Он перебил её:

– Я уезжаю.

– Уезжаешь? – Пол вдруг заколыхался под нею. Она схватилась за дверную раму. – Сейчас?

– Да.

– Из-за того, что я сказала утром?

– Да.

– Я напугала тебя, не так ли? Я готова отрезать себе язык. – Она качала и качала головой. – Ну что ж, теперь ничего не поделаешь, ты принял решение. Но помни: я не приму тебя обратно, когда она наиграется с тобой, даже если ты будешь умолять меня.

Он только смотрел на неё.

Лютик заговорила ещё быстрее:

– Ты стал тщеславен из-за того, что красив и совершенен. Ты думаешь, что никогда никому не надоешь, но ты неправ, ты можешь наскучить и наскучишь ей, не говоря уже о том, что ты слишком беден.

– Я еду в Америку. Чтобы попытать там счастья. (Это было сразу после Америки, но уже много после того момента, когда люди начали искать счастья.) Корабль скоро отправляется из Лондона. В Америке мне откроются большие возможности. Я собираюсь воспользоваться ими. Я готовился к этому. В своей хижине. Я научил своё тело не нуждаться во сне. Мне нужно всего несколько часов. Я устроюсь на десятичасовую работу, а потом – на другую десятичасовую работу, и я буду откладывать каждый заработанный пенни кроме того, что мне необходимо будет, чтобы питаться и оставаться сильным, а когда накоплю достаточно, я куплю ферму и построю дом, и в нём будет кровать, достаточно широкая для двоих.

– Ты рехнулся, если думаешь, что она будет счастлива в каком-то жалком фермерском домике в Америке. Ну уж нет, учитывая, сколько она тратит на одежду.

– Перестань говорить о графине! Сделай мне одолжение. Пока ты не довела меня до сумасшеееествия.

Лютик посмотрела на него.

– Ты не понимаешь, что происходит?

Лютик покачала головой.

Уэстли тоже покачал головой.

– Думаю, ты никогда не была особенно умной.

– Ты любишь меня, Уэстли? Ты это хочешь сказать?

Он не мог поверить:

– Люблю ли я тебя? Боже мой, если бы твоя любовь была песчинкой, мой была бы целой вселенной из пляжей. Если бы твоя любовь была…

– Я ещё не поняла первую часть, – перебила его Лютик. Она начинала волноваться. – Позволь мне прояснить. Ты говоришь, что моя любовь – песчинка, а твоя – то, второе? Я путаюсь в сравнениях, так что – это твоё вселенское что-то больше моего песка? Помоги мне, Уэстли. Мне кажется, что мы на грани чего-то невероятно важного.

– Все эти годы я жил в своей хижине из-за тебя. Я выучил языки из-за тебя. Я сделал своё тело сильным, потому что полагал, что тебе понравится сильное тело. Я жил с единственной мольбой о том, чтобы одним прекрасным утром ты бросила взгляд в моём направлении. За все эти годы не было ни мгновения, когда твой вид не заставлял бы моё сердце бешено колотиться. Не было ни ночи, когда твой образ не следовал бы за мной, когда я засыпал. Не было ни утра, когда ты не промелькнула бы перед моими веками, когда я просыпался… Ты понимаешь что-нибудь их этого, Лютик, или мне надо продолжать?