Текст книги "Дориан: имитация"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

10

Взревывали клаксоны машин и сирены карет скорой помощи пели на бетонных скалах перед фронтоном больницы Миддлсекс. Повизгивали истертые покрышки черных автомобилей, и пневматические отбойные молотки ставили на полях улицы восклицательные знаки. Город клонился к востоку, выражая дюжее утреннее почтение – себе самому. В непосредственной же близости от маленькой кубовидной палаты Генри Уоттона позвизгивали по линолеуму резиновые колеса, погрохатывала составленная в пластиковые клети посуда и раздавалось «чинк-чинк» приближавшейся тележки с лекарствами. Разлепив веки, Уоттон увидел, что проем его двери забит студентами-медиками и младшими докторами, которые, подобно подросткам любого школьного класса, копировали повадки своего педагога. Карманы их белых халатов вздувались от радио-пейджеров, стетоскопов, шариковых ручек и жевательной резинки, глаза же круглились в попытках скрыть жгучее любопытство под маской профессиональной отрешенности.

Когда глаза самого Уоттона, а вернее, зрачки их, достигли максимальной апертуры, он увидел двух мужчин, осмелившихся проникнуть прямо в его палату и теперь хмуро взиравших на пациента. Должно быть, они с бесовским коварством воспользовались, как прикрытием, одним из серых пятен, которых немало плавало в поле его зрения. Впрочем, Уоттон уже понял, кто это: Спиттал, консультант-онколог, и Гэвин Струд, старший санитар.

– Подумать только, – промурлыкал Спиттал, – мистерУоттон, какой нынче порядок в вашей берлоге.

Был он высок, сутуловат, круглоплеч. Выступающая челюсть оттеняла угольно-черной насечкой его бумажное лицо. Забавно, что он представляется себе этаким котярой – в достаточной для мурлыканья мере.

Уоттон пошевелился. «Правда? – он оглядел палату, этой ночью прибранную Бэзом. – О… Правда.»

– Это ваша работа, Гэвин, или вспомогательный персонал постарался?

– Нет, доктор, – Гэвин сложил на груди руки. – Должно быть, это поработал посетитель Генри.

Во время этого обмена репликами Уоттон, накренясь, лихорадочно открывал один за другим ящики стоящего у койки шкафчика и рылся в них. Надо полагать, он отыскал потребное, потому что со вздохом отвалился назад, на подушки.

– Ищщете припрятанные припассы, не так ли, мисстер Уоттон? – язвительно просвиристел Спиттал.

– Увы, в отличие от вас, никто мне для моих лекарств удобной тележки не выдал.

– Можете вы назвать хоть одну вескую причину, по которой мне не следует позвонить в полицию, мистерУоттон? – Угроза эта была старательно проигнорирована. Уоттон отыскал ручное зеркальце и разглядывал в него свое изношенное лицо. – Я говорю, мистерУоттон, какого черта я до сих пор не потребовал, чтобы вас арестовали?

– Вы все еще здесь, Спиттал? Простите, после того, как кто-нибудь обвинит меня в дурном поведении, я неизменно ловлю себя на том, что смотрюсь в зеркало – нечистая совесть такнарциссична. – А вот это было уже такимнахальством, что студенты встревожено зашушукались – какой окажется месть Спиттала?

– Вы, сколько я знаю, сегодня утром выписываетесь. С учетом этого, я намерен закрыть глаза на ваше поведение, – вздох студенческого облегчения, – если говорить напрямик, через несколько недель вы все равно уже будете мертвы, при вашем-то пристрастии к наркотикам, но как бы там ни было, обратно я вас в это отделение не приму.

Послышался бормоток несогласия – не ради таких поступков намеревались собирались посвятить себя ремеслу целителей юные Гиппократы, – к тому же они, в отличие от их консультанта, не считали массовое принудительное оскопление гомосексуалистов и наркоманов наилучшим средством борьбы с эпидемией СПИДа. Однако волновались они напрасно, Уоттон всего лишь принял позу еще более театральную. «В таком случае, вы обрекаете меня на Лондонскую клинику, а смерть в ней, боюсь, окажется мне не по средствам».

– Можете умирать, где вам нравится, лишь бы не в моем отделении для больных СПИДом.

– Ну еще бы, не будем же мы портить вам статистику, верно? Хотя вы не возражали бы и против смерти всех ваших пациентов, лишь бы сто процентов их умерли послушными, кающимися и одуревшими именно от вашегоморфия.

– Что это, черт возьми, значит, любезный? – лицо Спиттала начало приобретать неприятный, лиловато-бордовый оттенок. – Здесь вам не ресторан, в который можно приходить со своей бутылкой.

– Ну уж да уж, еще как можно, – всхрапнул Уоттон, – только за откупоривание их вы дерете грабительскую цену.

– Вы намекаете на то, – Спиттал уже шипел от еле сдерживаемого возмущения, – что давали взятки моему персоналу?

Однако Уоттон, явно взбодренный это непривлекательной перепалкой, предпочел промолчать, предоставив пережившему окончательную метаморфозу Спитталу хватать, будто выброшенная на берег рыба, воздух ртом.

– По-моему, – произнес здраво оценивший сдвиг в расстановке сил Гэвин, – вы не вправе говорить пациенту, что его не примут обратно.

– Что?!

– Его придется принять, иначе он попадет в больницу Святой Марии и всем там расскажет о том, что здесь произошло.

– Вот только не надо, черт побери, указывать мне, что я вправе делать в моем отделении, а что не вправе!

Уоттон с большим удовлетворением следил за развитием конфликта. «Когда в целителях согласья нет, – задумчиво произнес он, – дело пациента идет на лад». Он мог бы сказать по этому поводу еще многое, но тут появился Бэз, покивавший ему из коридора стриженной головой. «А! – воскликнул Уоттон. – Похоже, за мной приехали.»

Спиттал, увидевший в этом возможность спасти свой престиж, распрямился в полный рост и покинул палату. Небольшое стадо будущих врачей послушно затрусило за ним.

– Ты пришел, чтобы забрать меня, ха-ха, хо-хо, хи-хи? – спросил Уоттон Бэза, как только все они удалились.

– Да, я позвонил утром Нетопырке и она попросила меня – у нее семинар в университете. Съездил в Челси и пригнал сюда «Яг», он ждет нас снаружи.

– Что же, тогда давай уматывать, – Уоттон принялся перегружать наркотики и сигареты из прикроватного шкафчика в преувеличенных размеров сумку для умывальных принадлежностей. – Моя жена – доктор гораздо лучший, чем вся эта шатия.

– До, но, правда, она доктор исторических наук, – подбросил требуемую реплику Бэз, помогая Уоттону выбраться из постели.

– Тоже верно, однако современная медицина, похоже, не способна избавить нас ни от смерти, ни от вульгарности.

Десять лет для колесных колпаков срок долгий и три из «ягуаровых» его не пережили. Торчавшие наружу болты сообщали машине конструктивистское обличье, как если бы некое увлекающееся механикой дитя могло в любой миг сорвать ее с дороги и липкими пальчиками снять колеса. Возможно, это же самое дитя уже успело поиграть с «Ягом» в песочнице, поскольку автомобиль, некогда просто неухоженный, был теперь попросту грязен, покрыт не только брызгами птичьего помета, но и другими окаменевшими фекалиями. Завистливое, инфантильное существо (хотя кому, собственно, оно завидовало – воображаемое это дитя?) испещрило один из боков «Ягуара» некими значками и символами, продрав долгие полосы в краске. Внутри машины протекшие над обшивкой десять лет также отложили несколько новых наносных слоев. Бедный «Яг», бывший когда-то такой же уверенной гордостью своей эпохи, как дородный эдвардианский джентльмен с дробовиком, стоящий за грудой настрелянной дичи, – своей, застрял теперь у «Дорчестера», на светофоре Парк-лейн (светофоре, которого в 1981-м не существовало), окаймленный со всех сторон более коробчатыми, более гладкими, более модульными машинами. Как будто дешевый, расфуфыренный мафиози затесался на фазанью охоту.

Но, по крайности, сам Уоттон, хоть и истощенный, все еще щеголял твидовой тройкой, пусть даже справляться с управлением машиной ему было нынче не по силам. «Сегодня вечером ты увидишь его» – сообщил он с переднего пассажирского сиденья своему водителю.

– Сегодня? – имени Бэзу не потребовалось.

– Ну да, вместе со всей старой шарагой – Фертиком, Кемпбеллом, Джейн Нарборо… Мы вроде как будем праздновать мое возвращение домой, однако и тыможешь присоединиться к нам…

– Я… я не знаю.

– Да брось, Бэз, ты же говорил, что хочешь попросить его об услуге. Кроме того, уверен, тебе будет интересно увидеть его в нынешних проявлениях.

– И каковы же они? – на светофоре вспыхнул оранжевый свет; Бэз стронул машину с места и, со смехотворной осторожностью доведя дорогостоящую рухлядь до Гайд-Парк-Корнер, поворотил на Найтсбридж.

– Кто возьмется сказать? – ответил Уоттон. – Поздние восьмидесятые были для Дориана порой настоящего расцвета, лепестки его трепетали под ветерками, дувшими в то жаркое, жаркое лето любви. Он столь всеприемлющ, что новая напыщенность этой эры пришлась ему в самую пору. Он трепался по мобильным телефонам, носил бейсболки козырьком назад, поддразнивал тинейджеров и горстями поедал «экстази». Надо отдать Дориану должное, Бэз, он с обычным своим легкомыслием возложил на себя потные путы современности, подвергаясь точно такому же риску, что и его импульсивные сотоварищи. Уверен, он даже стал отзываться на кличку «Дор», внушая им мысль, будто родился он в Мейдстоуне, а юность провел под плексигласовым автомобильным навесом. Точно такое же дитя лондонской периферии, как и они.

– Он рассказывал мне о дьявольских ночах в натриевом сверкании фонарей Оксфордской кольцевой. Вместе с ватагой молодцов в футболках он переминался во дворах заправочных станций, поджидая дурня, который оставит ключ в замке зажигания. Потом спринтерский бросок, недолгая возня, визг покрышек, и они исчезали, оставив прежнего идиотического владельца машины хрипло орать им вслед. Они наматывали сотни миль, объезжая Мидлендс [53]53
  Центральные графства Англии.


[Закрыть]– от полей, полных фальшивых фламинго, до балаганов безумия, и на всем пути их сопровождал топот, и трепет, и тумканье техно.

– Ах, Бэз, мы оба родились слишком рано, n’est-ce pas [54]54
  Не так ли (франц.).


[Закрыть]? Ведь и мы тоже могли проплывать среди тел тысяч потных юнцов, синхронно колеблющихся подобно побегам водорослей под поверхностью моря, состоящего из феромонов и пота. Мы тоже могли, как Дориан, кружить в слитной мандале плоти и пот искрился бы на наших лбах, точно сперма индуистского бога! – Уоттон завершил это риторическое витийство тем, что воткнул между тонких губ тонкую сигарету.

К его удивлению, Бэз сказал:

– Дай и мне одну, Генри.

– Что? Я полагал, ты больше не куришь.

– Ну, возможно, мне требуется хотя бы одно дешевое удовольствие.

– В этих сигаретах ничего дешевого нет, Бэз; это монопольная собственность турецкого государства, самый дорогой в нравственном отношении табак мира. Каждый раз, как ты раскуриваешь одну из них, погибает очередной курд.

– Однако я отвлекся. Дориан в совершенстве подходил для этого готового культа юности с его завершающим тысячелетие коктейлем из стимулирующих наркотиков и танцевальной музыки. Как он скакал, как ластился, совершенная кошка в гуще колен… Он стал настолько своим на этой «сцене», что прочие ее насельники вообразили, будто других у него и нет. Но таковы уж отшлифованные бриллианты, вроде Дориана; каждое лицо, которое они показывают миру, это лишь еще одна их грань. Представь себе, Бэз, как он возлежит на смятом пуховом одеяле в родительской спальне дома, стоящего в конце какого-нибудь тупика в Барратте, лежит, обвитый гирляндами подростковой плоти. И кто осудил бы его за это, когда, в конце-то концов, юность столь падка до фрикций.

Они опять стояли на светофоре, на сей раз у «Харродса», этого вертикального вавилонского базара. Бэз смотрел в косные глаза манекена, затиснутого в тысячефунтовый тубус от Версаче. Негнущиеся пальцы манекена манили его, зазывая за листовое стекло. Он повернулся к Уоттону, вернул ему пачку сигарет, взял собственными негнущимися пальцами зажигалку. Закуривая, он изо всех сил старался не думать о том, что подносит зажженный запал к своей взрывчатой натуре. «Ты хочешь сказать, Генри, – Бэз сосредоточился на теме их разговора, хотя дым сигареты вызывал у него ощущение разведенного во рту костра, и вдохнуть этот дым он не решался, – что никто из этой ребятни не видел в нем ничего странного – все-таки, мужчина под тридцать, а лезет к ним в ширинки».

– Он не выглядитна свои годы, Бэз, – в этом все дело. Время протравило наши лица, как кислота травит медь, облик же Дориана так и остался лишь эскизом гравюры; ни единого пятнышка распада, никакой плотоядной порчи – не говоря уж о знаках старения – так на нем до сих пор и не проступило. De temps en temps [55]55
  Время от времени (франц.).


[Закрыть]я гадаю, кто же это подкручивает ручки настройки, а после стирает получившихся Дорианов с экрана.

– Однако ты должен помнить и о том, Бэз, что в середине восьмидесятых наш царственный остров благодаря твоим американским друзьям поразила, одновременно с ВИЧ, и другая чума. То была пандемия грудных и вздутие дельтоидных мышц. Каждый на время оказавшийся не удел педераст города начал «тренироваться», словно желая накачать мускулатуру для борьбы с опустошительным недугом. И не было большего приверженца аэробики, чем наш Дориан, – он положительно светился, как если бы проводил ночи напролет, танцуя под диско в аэродинамической трубе. А при наступлении сезона его всегда можно было увидеть со свистом летящим по склону в окрестностях Клостерс – там, где дом Виндзоров сменяет свой быстрый упадок на краткий скоростной спуск. Да, он стремительно скатывался вниз, наш Дориан. И социальная, и сексуальная неразборчивость его создавали одинаково сбивающий с толку эффект, а именно, обращали Дориана в существо непонятное, непостижимое. Гей он или не гей? И кстати, сколько ему, в точности, лет?

– Он сносил все это с хладнокровием совершенно изумительным, Бэз. Мне, может быть, и хотелось бы видеть в Дориане моего протеже, однако он далеко превзошел все, что я мог хотя бы мечтатьсотворить из него. И сколько бы ни твердили, что сообществу гомосексуалистов грозит смерть от невежества, случай Дориана иной, – похоже скорее на то, что его погубит чрезмерность знания. Да, он всегдаоказывался в нужном месте в нужное время. Помню, я был однажды на авангардистской сходке и смотрел, как на сцене мим Ли Бауэри изображает выкидыш. И мне вдруг пришло в голову, что Дориан-то и производит мысленные мужские роды, которые, как полагали в конце восьмидесятых мужчины-гомосексуалисты, производили они. Если Бауэри был матерью, то Дориан – матерью всех матерей, показывающих нам, как народить на свет собственный образ.

Самым что ни на есть уместным образом, завершение этой речи совпало с их прибытием на место. Колеса «Яга» притерлись к бордюру, Бэз выключил двигатель. Совершенная, гнетущая тишина, нарушаемая лишь отмеряющим предсмертные часы потикиваньем остывающего металла, воцарилась в машине. Вовне же ее стояло несбыточное время года, всегда осенявшее жилище Уоттона, – деревья одновременно набухали почками, цвели, плодоносили и роняли листву. То было вторжение сверхъестественного мужского начала. Цвет яблонь и вишен осыпал мостовую, в саду же цвело все – от подснежников до роз, сирени и шпорника. Глициния, десять лет назад едва проделавшая половину пути к второму этажу, укрывала ныне весь фасад дома, точно растительная борода. Два серых клоуна сидели в зеленой машине, безмолвно созерцая эту арлекинаду.

– Что ж, – произнес Уоттон, – пойдем в дом. Я не для того выбрался из Миддлсекса, чтобы сидеть в машине.

– В должное время, Генри…

– Сейчас и естьдолжное время – я хочу войти в чертов дом. Хо…

– Ты что-то скрываешь от меня, Генри.

– О чем ты?

– Ты говоришь мне не все – не все о Дориане.

– Я полагал, что выражаюсь с утомительной ясностью, Бэз; я не знаюо Дориане всего, да и навряд ли кто-нибудь знает. Мне известен один кусочек, тебе другой, несомненно существуют люди, знающие свои кусочки, однако полной картины не видит никто. Вероятно, даже сам Дориан.

– А о Германе Дориан что-нибудь знает – о том, что с ним случилось?

– О Германе?

– Черт подери, не разыгрывай ты передо мной невинную девушку, Генри, – Бэз, не спросив разрешения, схватил лежавшую между ними пачку и вытряхнул сигарету. – Ты отлично знаешь, о ком я говорю. Герман, черный мальчишка, к которому Дориан воспылал страстью и который спалил нас всех на хер.

– А, этотГерман. Да, ну что же, сколько я знаю, его больше нет с нами.

– Вирус, так?

– Эмм… нет, не совсем. По сведениям, полученным мной от Дориана, юный Герман, осознав свое поражение в Битве с Наркотиками, нашел благородный, достойный римлянина выход.

– Генри! Ты хочешь сказать, что мальчик покончил с собой?

– Точно так – сразу после вернисажа, на котором показывалась твоя инсталляция. А теперь верни мне мои сигареты.

Двое мужчин сидели в сердитом, напряженном молчании и курили. Многовато они курят. Бэз и готов был оплакать Германа, но ведь смерть постигла юношу десять лет назад, а в прошедшие годы вместилось так много других, так много скелетообразных молодых людей пали от пуль, выпущенных ими друг в друга, и трупы их сгребли и свалили в траншеи времени. «Как, – выдавил, наконец, Бэз, – Дориан узнал об этом?»

– А, тут целая история. – Возможность пересказать этот анекдот явственно взбодрила Уоттона. – Дориан отправился наводить справки о Германе в нору, в которую тот по временам уползал, чтобы уколоться, оказалось, однако ж, что в норе этой затаилась змея. Змея из скинхедов, злобный маленький прохвост, также не чаявший души в нашем Германе. Он не столько рассказывал Дориану о кончине Германа, сколько с воплями гнался за ним по Сохо, размахивая ножом. После этого Дориан стал оченьосмотрительным. Отыскать его сей персонаж – Рыжик его зовут – возможности не имел, однако, объявил, что, если ему это удастся, он сотворит с небесным телом Дориана все, какие только мыслимы, земные мерзопакости.

– Но дело все в том, – Уоттон щелчком отправил окурок в окно машины, – что то была не последняя встреча Дориана с Рыжиком.

– Нет?

– О нет, время от времени они сталкивались на здешней, так сказать, сцене. В клубах, на оргиях, там и сям. Всякий раз, как Дориан попадался Рыжику на глаза, тот бросался на него, что твой роттвейлер… В Британии нынче все помешались на злых собаках, Бэз. Я и сам подумываю, на обзавестись ли такой, хотя бы ради того, чтобы добавить немого frissonк моим отношениям с Сойкой… Довольно сказать, что если этотЦербер когда-нибудь изловит нашего Орфея, то тут-то Дориану конец и придет. Иммунитет от ножа, кулака или пистолета отсутствует даже у него.

Если Уоттон рассчитывал спровоцировать Бэза на что-либо, его ожидало разочарование. Перспектива гибели Дориана никакого впечатления на Бэза не произвела. Он вглядывался сквозь ветровое стекло в утреннее спокойствие тихой денежной заводи. Мимо проследовала вереница разбитых на пары школьников в старомодных вельветовых бриджах, пасомая учителем с зонтиком взамен пастушьего посоха. Почтальонша взобралась, отдуваясь, на ступени дома Уоттонов, стянула с плеча брезентовую суму, извлекла из нее пачку посланий, втиснула их в медную щель и удалилась.

Не произнеся ни слова, Бэз вылез из «Ягуара» и обошел его, направляясь к дверце пассажира. Вытаскивать Генри, ухватившись за бархатные лацканы «Кромби», наружу, ощущать его тело, подобное затянутому в твид пуку реек, втягивать носом тошный запах пота на его щетинистых щеках – все это было непереносимо. Бэз распрямил друга и прислонил, точно купленную на распродаже рухляди стоячую вешалку, к грязному горбу «Яга». «Господи, Генри, – пропыхтел он. – У меня не больше сил, чем у тебя, не могу я тебя таскать. Если тебе это нужно, тащись сам. Завязал. Бы. Ты. С. Долбанным. Гарриком». Каждое слово сопровождалось новым рывком в направлении двери.

– Тише, Бэз, – произнес Уоттон тоном, каким обращаются к груму – или к лошади, – тише, мы же не запаздываем на деловую встречу.

– Правда? А я думал, ты уже договорился об утреннем свидании с Яхве Сойкой. Когда я прибирался вчера в твоей плате, у тебя оставались лишь пара кристаллов коки да горстка гаррика. Долго ты на них не продержишься, верно?

– О, не знаю, Бэз, в последнее время сама моя плоть испытывает ко всему этому некоторую неприязнь. Что касается Сойки – он вовсе не растафарий; все его прибамбасы – грива и прочее – нужны ему лишь для того, чтобы наряды недоумков принимали его за благочестивого курильщика ганджубаса.

– Невероятно.

– Говори, что хочешь, но, похоже, оно срабатывает. Впрочем, ты прав, он действительно скоро здесь будет. Я – старейший его покупатель, а у старости есть свои привилегии. В прошлом году он испек мне на день рождения торт. – Они уже добрались до двери и Уоттон шарил под полами пальто, отыскивая ключи. – Чертовы ключи! – пожаловался он. – Чертовы, гребанные, дурацкие ключи! Вечная история! – Заминка расстроила его сильнее, чем что-либо и когда-либо, казалось, он, того и гляди, расплачется.

– Упокойся, Генри, – сказал Бэз. – Ключи у меня, я же забирал машину. – Бэз отпер дверь и, уронив сумку Уоттона на пол, последовал за ним, направившимся, прихрамывая, в гостиную. Уоттон упал в кресло, а Бэз неуклюже присел у его уже обутых в домашние туфли ног.

За те десять лет, что Бэз не видел этой комнаты, она изменилась, хотя и не так сильно, как можно было б надеяться. Два скопления неудобных сидений несколько проредились, как если бы некие дети всю эту декаду использовали их для игры в «музыкальные стулья», а на подмену исчезнувшим предметам обстановки возникли – в противоположных концах гостиной – две отдельные культуры. Центром первой стал богато изукрашенный письменный стол времен Второй империи, то была культура развитой экономики, основу которой составляла бумага – кипы книг, картотеки, желтые юридические документы. Контр-культура группировалась вокруг современного кресла с откидной спинкой и была в равных долях посвящена развлечениям и медицине. Перед креслом, футах в шести от него, стояли огромный телевизор и тумба с видео магнитофоном, верх и полки которой заполонили кассеты. На каминной же доске и на полках двух примыкавших к ней книжных шкафов выстроились шеренги разного рода медикаментов, традиционных и альтернативных, прописываемых и запрещенных. Между двумя этими частями гостиной тянулся шлейф детских игрушек – там кукла или плюшевый мишка, здесь книжка с картинками.

– Итак, – сказал Бэз, – никто тебя не встречает?

– Ну, как ты знаешь, Нетопырка на семинаре, – она теперь преподает в Юниверсити-колледже да еще и книгу пишет о мадам де Севинье…

– Ты ею гордишься?

– Конечно. Я уважаю знание. Его обладатели, как правило, немного умнее невежд.

– Ты стал совсем другим, Генри. Совсем другим. Что тебя так размягчило? Вы счастливы вместе?

– Мужчина может быть счастливым с какой угодно женщиной, главное – чтобы он ее не любил.

– Ха! Нет – все та же долбанная язва. Ты по-прежнему готов препарировать все на свете посредством твоих чертовых эпиграмм.

– Я бы не делал этого, Бэз, если бы жизнь не была непредвиденной встречей садиста-хирурга и пациента с синдромом Мюнхгаузена на операционном столе.

Бэз пригляделся к игрушкам.

– А Феба, о которой ты заботишься хотя бы в той мере, чтобы проверить ее на ВИЧ – сколько ей, ты говорил? Шесть? Семь?

– Возможно, правильней было бы сказать: минус шестьдесят или семьдесят, поскольку Нетопырка, похоже, стремится взрастить ее – пока длится межвоенный период – со всеми положенными причиндалами: завитыми локонами, ночными сорочками и северянкой, мать ее, няней.

Словно в ответ на эту тираду в гостиной появилась упомянутая няня. Она пошла вдоль шлейфа игрушек, на ходу подбирая их. Внешность няни определенно отвечала ее должности – густые светлые волосы, идеально прямая челка, спадающая на лоб такой розоватой чистоты, что на нем отчетливо выделялись все до единого волоски ее бровей. В середке каждой щеки горело по теплому, красному пятнышку и каждый из предметов ее облачения – бархатная головная повязка, плиссированная юбка, зеленовато-голубые колготки, стеганая безрукавка и блуза в узкую полоску – вполне мог быть выбран с намерением соорудить пародию. «О господи! – вскрикнула она, заметив мужчин. – Генри… мистер Уоттон… я и не знала, что вы вернулись».

– Да, Клэр, я вернулся, вернулся от увлекательной городской жизни в эту чарующую, но затхлую заводь. Это мистер Холлуорд.

– Как вы? – Клэр протянула Бэзу превосходной – для лопаты – формы ладонь, привычную к выгребанию навоза, и лошадиного, и людского.

– О, да вроде бы неплохо, – слишком долго пробывший в Штатах, Бэз принял ее приветствие за вопрос.

– Он хочет сказать, – пояснил Уоттон, – неплохо, если учесть, что его, как и меня, поразил губительный недуг. Вы лучше не подходите к нему слишком близко, нянюшка Клэр, он может овеять вас дыханием смерти.

Если Уоттон надеялся, что последнее замечание встревожит Клэр, его постигло серьезное разочарование, поскольку она просто припечатала его лоб лопатообразной ладонью и бесцеремонно сообщила: «У вас жар, Генри. Давайте-ка, я помогу вам перебраться в кресло. Там в прихожей чемоданчик, это лекарства?»

– Да, – ответил Бэз, – я сам их укладывал.

– Тогда я сначала его принесу.

Когда она вышла, Уоттон вперился в Бэза заговорщицким взглядом, в котором читалось: способен ты поверить в эту поддельную заботливость? Однако расторопная деловитость Клэр успокоила Бэза, и он этот взгляд проигнорировал. Он поднялся с пола, отошел к эркерному окну и встал у него, глядя вверх и вдаль из комнаты больного и краем уха вслушиваясь в новый прилив нянюшкиной хлопотливости.

– Ну, пойдемте… вот так… однако рубашка на вас, хоть выжимай, давайте, я помогу вам ее снять. По-прежнему «Сидофовир» каждые три часа?

– Не буду я это дерьмо принимать – жуткая дрянь. Вот скоро придет Сойка и приведет меня в полный порядок.

– Только не в том, что касается вируса герпеса в ваших глазах.

– Я не хочу расклеиться настолько, чтобы лишиться удовольствия пообедать с друзьями.

– Если не примете лекарство, вообще никакого обеда не будет.

Поразительно, думал Бэз, как это Генри удается удерживать рядом с собой столько заботливых людей. Любого другого гея, ведущего подобную жизнь – поддельный брак, ярое пристрастие к наркотикам, а теперь еще и вирус, – все давно бы уже бросили, и это еще в лучшем случае. А Генри как жил, так и живет; похоже, он видит в своей убийственной катастрофе лишь новую возможность épater [56]56
  Эпатировать (франц.).


[Закрыть]буржуа, которых так ненавидит. Быть может, в этом присутствует определенное благородство? Или, во всяком случае, философская отрешенность? Да, Генри всегда был человеком отрешенным – не только от общества, но и от всей своей эпохи. И не просто по причине сексуальных наклонностей и пристрастия к наркотикам или того либо другого. Да, но в чем же усматривал он фетиш самого нашего времени? В чем-то – вернее, в ком-то, – за кем он часто наблюдал из этого вот окна? «Ну конечно, – пробормотал Бэз, переводя взгляд на шестой этаж многоквартирного дома напротив. – Человек-качалка». Фетишем Генри был человек-качалка, и тот все еще предавался своему занятию, раскачиваясь, перескакивая с ноги на ногу, как запертый в собственным сознании аутист или разволновавшийся в клетке зоопарка медведь.

Пока за спиною Бэза продолжались препирательства, он с исполненной ужаса жалостью всматривался в человека-качалку. Господи! Каким же долгим, долгим, долгим, одиноким временем были для него эти годы. И ладно еще, если бы этот городской анахорет старился с той же быстротой, что и мир вокруг него, – нет, все было как раз наоборот. Последние десять лет качания дорого ему обошлись. Волосы поседели, лицо пошло комками и пятнами, свитер с V-образным вырезом прискорбно излохматился. Бэз смотрел и смотрел, а человек-качалка все раскачивался. Что там когда-то сказал о нем Генри? Что человек-качалка отмеряет секунды, отпущенные нашему миру? Что он – вещий метроном, прорицающий день, в который все мы умрем? Ну что же, судя по тому, насколько худо он теперь выглядит, день этот не так уж и далек.