Текст книги "Дориан: имитация"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

16

– В большинство ночей, – Гэвин завершал свой рассказ, – с ним можно было столкнуться в жутковатом китайском логове на Лаймхаус-Козвэй, Дориан приходил туда с каким-нибудь молодым геем, которого подцепил в одном из клубов. В поисках добычи он захаживал и в «Эктап [74]74
  Actup – ACT UP is a diverse, non-partisan group of individuals united in anger
  and committed to direct action to end the AIDS crisis._ AIDS Coalition To Unleash Power


[Закрыть]», и на собрания «Нации геев». Ему было все равно, накачался ли тот или иной птенчик Эксти или идеологии. Вам знакомо это китайское логово, Генри?

– Мне знакомы его окрестности. Не могу сказать, чтобы я давал себе когда-либо труд заглянуть вовнутрь.

– Я заглядывал, – пискнул Фертик, чье морщинистое лицо отделилось, наконец, от морщинистой скатерти – образы Дориана (и образы его образов) все еще кружились в голове бедняги. – Я виделтам Дориана. Ему нравилось приводить с собой гетеров и вгонять их в жуткую краску. По-моему, это было подло. Мы сегодня туда не поедем?

– Не вижу смысла, – Уоттон закурил «Салливанз Экспорт» и держал теперь большой белый дирижабль сигареты наотлет, как если б тот был глупой бомбой, нацелившейся на его замкнутый рот. – В конце концов, в нашей компании нет никого настолько добропорядочного и прямоходящего, чтобы его можно было использовать как материал для «оригами». Взять хоть вас, Фергюс, вы же всю жизнь проходили кривыми путями, не так ли?

– Ну… – возможность поговорить о себе самом представлялась Фертику так редко, что сейчас она захватила беднягу врасплох, однако фланговые удары амфетамина его по нервной системе, заставили Фертика двинуться дальше, – …конечно, когда я был юн, греческаялюбовь пребывала под полным запретом. Мой отец, такой, знаете, жестокийбыл человек, он… он как-то поймал меня с одним конюшенным мальчишкой, мне тогда было шестнадцать, и чуть шкуру с меня не спустил хлыстом…

– Чушь, – кратко отозвался Уоттон.

– Нет-нет, уверяювас, это правда.

– Мой дорогой Фертик, – Уоттон смаковал дым, позволяя колечкам его завиваться вокруг своего подбородка экстравагантной ассирийской бородой, – я усомнился не в том, что отец выпорол вас, но лишь в том, что это причинило вам настоящую боль. Ваши вкусы – вы сами нередко рассказывали мне о них, да и Гэвин глубокоих изучил – склоняют вас к болезненным наслаждениям.

– Вы не понимаете, Генри, – мой мазохизм зародился позже. В тридцать лет, отчаявшись стать таким, как все, и желая жениться, я начал лечиться у знаменитого сексолога, профессора Хилверсума. Он уверял, что добился больших успехов в излеченииот гомосексуализма. Вы, нынешние молодые люди, даже понятия не имеете, какой позор навлекали тогда на человека подобные склонности.

– Да ну?

– Хилверсум свято верил в создание условного рефлекса отвращения; методы его были жестки – жестоки даже. Нас переодевали в больничные халаты, выбривали лобки – довольно грубо, австралийскими машинками для стрижки овец. Кое-кто из пациентов говорил мне, что за особое вознаграждение профессор проделывает и штуки похлеще, а я тогда очень серьезно стремился вылечиться.

– Ну вот, обритых, нас пристегивали ремнями к кушеткам. И закрепляли на теле проводящий пояс. Клиника Хилверсума была оснащена всеми атрибутами медицинской ортодоксии.

– А дальше?

– Потом нам показывали фильмы и фотографии. Изображавшие голых мальчиков и юношей. Картинки были по нынешним меркам безобидные, но нам их вполне хватало, чтобы возбудиться. Однако, едва возбудившись, мы тут же получали через пояс мощный удар током. И происходило это, даже если видимыхпризнаков возбуждения не было, – думаю, они следили за частотой наших пульсов.

– Конечно, – продолжал Фертик, поглядывая на лица своих немного оторопевших слушателей, – в моем случае лечение успехом неувенчалось. Вместо того, чтобы ассоциировать гомосексуальность с болью и отказаться от первой, я с энтузиазмом принял вторую, как неотъемлемую часть гомосексуальной любви.

Молчание снова повисло над их концом стола. Затем от окружавших скульптора пьяных горлопанов отделился и направился к ним высокий худой мужчина немного за тридцать, с короткими сальными волосами, липнувшими к прыщеватому лбу. Уоттон отметил хороший некогда костюм от Армани и открытую на шее рубашку из «Томаса Пинка». «Я невольно подслушал ваш разговор, – протяжно произнес мужчина, – но ведь гомосексуальность. – как и „стиль жизни геев“ – категория, пожалуй, все же неверная. – Он примолк, чтобы утереть прохудившийся от кокаина нос. – Сиди я в кутузке, я несомненно стал бы содомитом, но в данных условиях предпочитаю инвагинацию…»

– Эй, постой! – в высшей степени вагинальная молодая женщина – полная теней ложбинка между грудей, крошечное платье, состоявшее более из разрезов, чем из шелка, – подошла, словно дождавшись за кулисами нужной реплики, и повисла на шее мужчины. – Ты что, Кэл, слинять надумал?

– Вы знакомы? – игнорируя помеху, Гэвин соединил трех мужчин начертанной пальцем в воздухе ломанной линией. – Генри Уоттон, Фергюс Роукби, а это Кэл Девениш, писатель.

Уоттон наклонил на полградуса голову. «Слышал о вас… правда, не помню что».

– А я о вас, – Девениш основательно приложился к стакану с виски. – Вы ведь приятель Дориана Грея, верно?

– Вы с ним знакомы знаете?

– Учился с ним в Оксфорде. Не моя компании, разумеется, – выпускники частных школ, дрочилы из обеденных клубов. Смешная публика. Он тогда мало где показывался, но, сколько я понимаю, этопеременилось.

Их снова прервали, на сей раз гораздо навязчивее. Над другим концом стола воздвигся, подобный незваной статуе Сталина, скульптор. «Мы едем к китайцам – к китайцам поедете, вы, пидоры сраные?» Двое его фабрикаторов – люди, хорошо знавшие, с какой стороны намазывают масло на мемориал жертв геноцида – рывком распрямили скульптора и поволокли прочь. «Послушайте, – сказал Кэл Девениш, когда они удалились, – не хотите все трое заглянуть ко мне домой?» И, сунув покрытую никотинными пятнами ладонь под девичий подол, прибавил: «Могу предложить хорошие вина, и порошка МДМА [75]75
  Наркотик «экстази».


[Закрыть]у меня хоть засыпься…»

– А кокаин? – тоном вымогателя поинтересовался Уоттон.

– Какой-то есть точно, – и поверьте, если чего не найдется, все можно будет добыть мгновенно. У меня прямо под рукой отличный источник.

– Ну тогда… – Уоттон поднес палец к глазной повязке, словно та была маленькой черной шляпой, – ведите нас, милый мальчик.

* * *

Небольшой дом, в котором обитал Кэл Девениш, стоял, приникнув к железнодорожной насыпи, на восточной окраине Уорвуд-Скрабз, этой столичной прерии. Глубокой ночью, вырубив башку кокаином либо героином, или неопрятно напившись, или провоняв, точно скунс, Девениш лежал, размалеванный в тигровую полосу оранжевым светом уличных ламп, пробивавшимся сквозь венецианские жалюзи окна, и ощущал тряску, и лязг, и колыхания поездов с ядерными отходами, и истово молился, чтобы один из них своротил прямиком в его потную каменную конуру. В холодном свете следующего утра, морщась от боли в изъязвленной, разъедаемой ядовитой желчью гортани, он стоял в ванной, вцепившись в края раковины, и отрешенно вглядывался в свои чернобыльские глаза – так, словно катастрофа, которую он в них видел, произошла в далекой стране, о которой он почти ничего не знал.

Третий роман Девениша, «Вялая жатва», имел немалый успех. Книга получила серьезную премию и продавалась в сносных количествах. Обретенной известности хватило, чтобы набрать авансов, которых доставало еще на пять лет беспутной жизни, однако поведение Девениша становилось все более необузданным, а следующая рукопись – все более неподатливой, – и он потихоньку перемещался из рядов многообещающих молодых авторов, в ряды исчерпавших себя неудачников средних лет.

В своем придорожном доме Девениш баловался наркотиками и трахал девиц. Время от времени он приглашал в гости умников, с которыми когда-то водился, и давал себе удовольствие почувствовать, что будет и покрепче их, – накачивая гостей наркотой, пока те не валились под стол (один в доме имелся), – и поумнее, – заговаривая их до изнеможения.

Он и Уоттон были словно созданы друг для друга. Уоттон прошел через парадную дверь, ведшую прямо в комнату, в которой владычествовали бумажные скирды. Кормовые брикеты эти имели в высоту все четыре фута и содержали тысячи листов самой разной писанины. Всякий раз, как издатель присылал Девенишу на восторженный отзыв гранки готовой к печати книги или напечатанную газетой статью – его либо о нем – или даже изданную книгу, все они добавлялись к этому могильному кургану, ожидавшему обращения в бумажную пульпу. Раз в каждые два месяца Девениш забирался в свои бумажные угодья, охотясь за рукописью так все еще и не написанного романа, в надежде, что из этих беллестристических энзимов вдруг да и народится, как в грандиозном биологическом эксперименте, альтернативный мир. «Вам не приходилось слышать о безбумажном делопроизводстве?» – ухмыльнулся Уоттон, направляясь прямиком к самому приметному в комнате креслу, причудливому сооружению, смахивающему на трон Прекрасной Эпохи. Гэвин с Фертиком удовольствовались прибитой до полной покорности софой.

– Выпьете? – спросил хозяин и, поскребя покрытый коростой лоб, утопал на кухоньку, находившуюся на задах дома, чтобы вынести оттуда, точно помои, стаканчики с виски, водкой и вином. Девица, носившая прозвище Зиппи (сокращение от Зулейка, с полным безразличием уверяла она), разнесла напитки по комнате, раздавая гостям. Выйдя из кухни, Девениш тотчас же снова подхватил прерванную нить разговора, как если б прошли всего лишь секунды – а не без малого час, – одновременно выстраивая, точно полоски рыбного филе, дорожки наркотика на расписанном ивами блюде. «Для людей, отдающих предпочтение сексу с представителями собственного пола, вынужденная необходимость усматривать в этом некую сущностную составляющую собственных личностей, была несчастьем. В конце концов, гомосексуальность определяется, как патология, лишь при противопоставлении ее предположительной нормальности гетеросексуальности. Вы… эмм… геивпали в большую ошибку, приняв простой атрибут за сущность».

– Разве я похож на гея? – возразил Уоттон, принимая блюдо и втягивая носом дорожку.

–  Яне гей, – отзвонил Фертик.

– Я тоже, – прибавил Гэвин, и Фертик легконько сжал его руку: как все-таки приятно было снова увидеть милого мальчика.

– При неизлечимой патологии вроде моей, Девениш, – заговорил Уоттон авторитетным тоном человека, посвятившего жизнь моральному разложению, – вопрос о том, являются ли некие склонности врожденными или же просто напускными, становится еще даже более тонким, чем академический диспут. Можете назвать меня одержимым самим собой, но с тех пор, как я утратил возможность заниматься анальным сексом, зад другого представляется мне адом.

– Простите, – Девениш прикончил свою дорожку и протер блюдо пальцем. – Я позволил себе бестактность.

– Нет, просто плагиат; никто теперь ни хрена не знает о Фуко.

– Вы могли бы попробовать вкалывать тестостерон – я слышал, он дает замечательные результаты.

– Для этого, боюсь, уже слишком поздно. – Уоттон прикурил «Салливанз Экспорт» от длинной кухонной спички, пару раз помахал ею в воздухе и бросил на бумажный курган. – Лечение, которое я прохожу, уничтожает не то что мои склонности, но даже склонности к склонностям.

– Вы принимаете участие в испытаниях «Дельты»?

– Именно так.

– Я слышал, – Девениш, отхлебнув спиртного, приступил к сооружению монументального косяка, – что это комбинация лекарств, позволяющая значительно снизить смертность.

– Похоже, вам известно о ней больше моего, – усмехнулся Уоттон. – Где тут у вас сортир?

Он побрел наверх, а остальные замерли, вглядываясь в занимавшийся прямо у их ног большой пожар – спичка подожгла телефонный счет, телефонный счет – почтовую открытку, почтовая открытка спалила лицо Девениша, выглядевшего на фотографии моложе и прыщавее. Но тут вмещался Гэвин, выливший на пламя половину своего вина. «Спасибо», – пробормотал Девениш, даже не подняв глаз от своего рукоделья.

Наверху Уоттона ждала нежданная встреча. Заправляя свой скорбный инструмент в штаны, он выволок ноги из уборной и столкнулся с пухловатым мужчиной средних лет, лысым, если не считать полоски рыжего утесника, тянувшейся сзади от уха до уха, – мужчина этот выходил с перекинутым через плечо вещевым мешком из комнаты напротив. Одет он был по-пролетарски неброско – джинсы, кроссовки, хлопчатобумажная спортивная фуфайка – и вид имел вороватый. Эти двое несколько секунд простояли на сумрачном огрызке лестничной площадки, затем Уоттон представился: «Я Генри Уоттон. Пришел в гости к… Колу?».

– Его зовут Кэл, – ответил рыжий, – и, – продолжал он, словно плюя из сумрака ядом в неприкрытый глаз Уоттон, – я вас знаю.

– Вот как? – Уоттон нимало не удивился. – И где же мы имели удовольствие?

– А мы его не имели, – прошипел собеседник Уоттона, – просто лет пятнадцать назад у меня был приятель по имени Герман. И один богатый пидер – мерзкий такой типчик, – привязался к нему. Все это было в Сохо. Герман здорово сидел на игле…

–  Moi aussi [76]76
  Я тоже (франц.).


[Закрыть]…

– А тот хмырь снабжал его наркотой и трахал – потому что Герман еще и торговал собой. Вам все это ни о чем не напоминает, мистерУоттон?

– Отчасти… быть может…

– Пидер пригласил Германа на вечеринку. Не знаю, что там творилось, – скорее всего, обычная дерьмовая ромашка, тогда это было в моде – да только дело в том… – голос его, до сей поры приглушенный, зазвучал теперь сдавленно, однако набрал силу, – дело в том, что кончилось все его смертью. Смертью, на хер! Я уже много лет, много долбанных лет, ищу говнюка, который его туда затащил. Я знаю его дружков, знаю еще одного гада, с которым он шьется, я даже имя его знаю – Дориан, мать его, Грей – и ваше тоже. – Рыжик замолк, пыхтя и отдуваясь – впрочем, если он рассчитывал, что Уоттона его откровения как-то взволнуют, его ожидало разочарование.

– Мм, да, Герман – конечно, я его помню. Соверше-енно очаровательный юноша. Я знал его – но только плотски – в те дни, когда был скорее активным гомосексуалистом, чем пассивным хозяином дома свиданий. Интересно, что вы вините в смерти Германа именно Дориана Грея, – кстати, он говорил мне о ваших убийственных планах на его счет, – поскольку, если вы не верите, что ваш друг покончил с собой, тогда винить в его смерти вам следует меня, – Уоттон, сделав жест, вобравший в себя всю бесстрашную снисходительность, какой отличалась его жизнь, взял Рыжика за руку и, опираясь на пухлого скинхеда (можно ли называть скинхедом человека, не обрившего голову, но оскинхедившегося путем скорее естественным? Что значит «быть скинхедом» – как и быть гомосексуалистом – вопрос ли это атрибуции или самой его сущности?), развернулся и начал спускаться по лестнице. Когда оба предстали перед обитателями pays bas [77]77
  Низ, нижние области (франц.).


[Закрыть], Уоттон говорил: – …это я дал Герману дозу, которая прикончила его … Тем не менее – хоть это не образует какого бы от ни было ретроспективного оправдания, Герман отомстил мне из могилы, – Уоттон сделал эффектную паузу и с безутешным всхлипом закончил: – Урх! Это он наградил меня СПИДом.

– Вижу, вы познакомились с Рыжиком, – сказал Кэл Девениш, щурясь на них сквозь вонючий дым, заволокший его длинное лицо, – он мой надомный дилер.

– Господи, а это что значит? – поинтересовался Фертик.

– Ровно то, что я и сказал. Я позволил Рыжику поселиться в свободной спальне, а он в благодарность предоставляет мне и моим друзьям приоритетное обслуживание, снабжая нас наркотой. У тебя что-нибудь найдется для нас, Рыжик?

– Возможно, – ответил Рыжик, однако то, как он ухватился за лямку вещевого мешка, подтвердило – найдется.

– Ну, если так, может, обслужишь, прежде чем уйти, всю нашу компанию? Кто-нибудь чего-нибудь хочет? За его гаррик и коку могу поручиться; Эксти у меня и так хватает …

Уоттон, стоявший, глядя в щель между шторами на пустую ночную улицу, выбрал этот миг, чтобы театрально возобновить разговор с Рыжиком. «Если желаете, я вам его отдам, – произнес он лишенным эмоций голосом. – Дориана Грея, то есть».

Наступило молчание, открывшаяся было наркотическая биржа прервала работу.

– Как это? – спросил Рыжик.

– Я скажу вам, где и когда его можно найти. Если желаете обстоятельно подготовиться, вот вам его адрес. – Он вручил Рыжику визитную карточку. – Думаю, – смакуя слова, продолжал Уоттон, – то, что убить его следует именно вам, Рыжик, идея совсем неплохая. – Поезд, везущий отработанные сердечники атомного котла, выбрал это мгновение, чтобы сотрясти дом, как терьер сотрясает кость. Все завибрировало, бумажный курган зашуршал. У Гэвина с Фертиком лица были такие, точно им казалось, будто эти грохот и лязг исходят от разгневанного божества, решившего, наконец, покарать Уоттона, однако сам он отнесся к ним с полным безразличием. – Сейчас Дориан в Лаймхаусе, в приюте наркоманов. Я знаю об этом, потому что разговаривал с ним нынче вечером. – Он повернулся к Девенишу. – Найдется у вас план города?

– А как я внутрь попаду? – спросил Рыжик, укладывая нераспроданный товар обратно в мешок.

– Просто. Скажите правду – что пришли повидаться с Дорианом Греем. Он тамошний завсегдатай, так что вас впустят. Это здесь, – Уоттон показал место на плане. – Удачной охоты.

Бывший скинхед, не попрощавшись, вышел через парадную дверь. «У него есть свой ключ», – пробормотал Девениш, как если бы Рыжик был его сыном-подростком, отправившимся на приятельскую вечеринку, а странные люди, набившиеся к нему в дом, на самом-то деле – друзьями семьи, поинтересовавшимися, как Рыжик вернется домой. «Не знаю, зачем он вообще нам нужен, – проблеяла Зиппи, покачивая обтянутым тканью лоном в такт лившейся из скрытых динамиков музыке, – он ничуть не забавный и не сексуальный». Зиппи старалась выглядеть соблазнительной, однако никто на нее внимания не обращал. Девениш весь ушел в докуривание косячка; прочие пребывали в разнообразных состояниях потрясенного молчания. Вечер, подобно автомобилю, который беспечно гоняли по зимним дорогам захмелевшие подростки, вылетел на полосу черного льда. Колеса его вращались впустую, двигатель визжал, ветер несся мимо темных, забрызганных дождем окон. Внутри же пятеро пассажиров, поджав колени к ребрам, в отчаянном молчании ждали неизбежного столкновения.

– Вы думаете, – спросил, наконец, Фертик, поскольку барьер, разделяющий встречные полосы, на их автостраде отсутствовал, – что он и вправду убьетДориана?

– Нет, – вздохнул Уоттон, – не думаю. Во всяком случае, не сегодня. Он же не дурак, не так ли?

– Рыжик? – Девениш выдавил из себя клуб дыма. – Нет, Рыжик далеко не дурак. Он человек подвижный и понемногу лезет на самый наверх; у него дети – с матерью их он разошелся, та живет в Кенсал-Грин; а дилерством занимается еще с приготовительной школы.

– Слишком много свидетелей, – Уоттон проигнорировал этот вздор. – Думаю, Рыжик отправился на рекогносцировку. Он так долго ждал благоприятного момента, вряд ли ему захочется испортить все неуместной спешкой.

– Могу я спросить, – Гэвин выговаривал слова очень отчетливо, пусть и немного пискляво – атмосфера в комнате сгустилась настолько, что ему казалось, будто он дышит гелием, – почему вы решили, что Дориану надлежит умереть?

Уоттон не поспешил с ответом. Он обернул вокруг бедер полы своего «Кромби» и обогнул наваленную Девенишем груду словесного шлака. Он снова занял свое место на удивительном троне Прекрасной Эпохи, принял предложенное хозяином блюдо, втянул с него носом дорожку, взял у Зиппи бокал вина и осушил его. А потом принялся умерщвлять курда. Все присутствующие понимали, что сейчас будет произнесена речь, понимали так ясно, как если бы из грязной кухоньки выступил, облаченный в клетчатый жилет распорядитель вечера, постучал деревянным молоточком по столу и объявил: «Сонный господин мой, гулящие леди и одурманенные джентльмены, прошу тишины, ибо умирающий мистер Генри Уоттон, ненавидящий сам себя педераст, наркоман и человек, пострадавший от СПИДа, произнесет сейчас бравурно-бредовое слово».

– Я думаю, все мы знаем, почему Дориану надлежит умереть. Де Куинси был не совсем прав. Убийство не следует рассматривать как одно из изящных искусств, оно, скорее, представляет собой одну из наиболее сумасбродных разновидностей массовых развлечений. С учетом сказанного, мы, я думаю, согласимся с тем, что Дориан обратился в разъездного комедианта и его необходимо остановить. Правда, у нас нет конкретных доказательств того, что он повинен в смертях Бэза и Алана, Октавию же и Германа можно обозначить как погибших в ходе военных действий. Если мы передадим имеющиеся у нас улики наряду недоумков, те, вероятно, скажут, что мы страдаем галлюцинациями, порожденными либо наркотиками и болезнью, либо просто злобными пароксизмами трех стареющих педерастов, отвергнутых этим Адонисом.

– Но нас-то не проведешь. В смерти Дориана мы ищем не столько возмездие, ведь наказание возбуждает лишь вас, Фергюс, – нет, мы ищем своего рода симметрию, завершенность событий. Бэз открыл Дориана больше десяти лет назад, когда тот был неотесанным, едва-едва вышедшим из Оксфорда юнцом. Бэз полагал, что в Дориане воплотилась заря эпохи «освобождения геев», что его изображающая Дориана видео инсталляция станет иконой всего, что только есть прекрасного, истинного и значительного в перевернутом с ног на голову «укладе жизни». На деле же произошло обратное: катодный портрет, вместо того, чтобы выставляться и пожинать хвалы, томится в какой-то затемненной комнате. А тем временем, тот, кого этот портрет изображает, превратился в своего рода гения садизма, демонстрирующего бесконечную способность причинять страдание.

– И пока бич ретровируса обдирает спины правых и виноватых, дающих и берущих, педиков и гомиков, эта нарциссическая нематода прогрызает себе путь сквозь мир, выедая его изнутри. Что и заставляет меня задуматься – не является ли Дориан магом некой неведомой разновидности, а его созданный Бэзом портрет вудоистской куклой, которую Дориан переделал так, чтобы она творила полезное для него, хоть и непривычное, дело, поглощая – вместо того, чтобы выявлять, – все меты старения, страдания и болезни, какие должны бы были, по справедливости, напечатляться на его странно чистом лице.

Тут Гэвин, похоже, хотел перебить Уоттона, но тот не позволил ему вставить хотя бы слово и продолжал говорить сам.

– Я мог бы показать вам видео портрет Дориана, лучший того, что сделал Бэз. Я мог бы поймать его прямо в эту минуту, как если бы в китайском притоне были установлены телекамеры. Смотрите, вот Дориан Грей в одной из мириад комнат, образующих это полуразрушенное поместье Морфея. Не для него сегодня затемненное логово курильщиков героина, где карликовые фигуры освещаются время от времени сполохами своего снаряжения; не хочет он и лежать, раскинувшись, в зале курильщиков опиума, где на покрытых коврами диванах, под сооруженным из пурпурной фольги изображением Павлиньего трона вкушают покой иранские бизнесмены. Нет, этим вечером Дориан привел с собой пару шикарных, длинноногих, мнящих себя художницами цыпочек. Он силой накормил этих дурочек надрывающим печень фармацевтическим foie gras [78]78
  Паштет из гусиной печени (франц.).


[Закрыть], между тем поместив себе под крайнюю плоть комок порошка МДМА, подобно тому, как деревенщина из южных штатов сует за щеку плитку жевательного табака. И вот, смотрите, Дориан, оглаживая их шелковистые каркасы, скрывается с хихикающими Хлоей и Анджелой за пыльными полубархатными портьерами; и зеницы их огромны и плоски, черны и блестящи, точно фарфоровые тарелки на каком-нибудь декадентском званном обеде.

– Издали слышится стук, какой-то гомон поднимается у входной двери, затем приближаются бухающие шаги. Ощутив зашейком дуновение сквозняка, Дориан отрывается от услад, кои он впивал, и обнаруживает, что это не бусы Анджелы постукивают в ушах его, но зубы Рыжика. «Я тебя видел, прекрасный-падла-принц! Я видел тебя! – рычит Рыжик. – Я знаю, где ты живешь, гребанный убийца, и достану тебя, когда захочу. Когда-я-на-хер-захочу!». Каждое слово свое он подчеркивает, стискивая удачно подвернувшуюся под руку божественную мошонку. На этот раз стенает и корчится от боли Дориан, а мучитель его исчезает и с топотом сбегает по лестнице, оттолкнув локтями в стороны двух завсегдатаев, присосавшихся к похожей на бутылку минеральной воды героиновой трубке. Далекий грохот – это хлопает парадная дверь, – теперь он наверняка ушел. Шикарные девочки бессвязно лепечут, блюют, а Дориан раскачивается взад-вперед в позе зародыша, прижимая обе ладони к помятым яйцам.

– Ну? – Уоттон наставил, точно ружейное дуло, свой монокулярный взгляд на каждого из слушателей поочередно. – Что вы скажете об этом видении?

Однако Фертик, Гэвин и Зиппи спали – мужчины, обнявшись, а девица, осевшая на пол там, где она пританцовывала, обратилась теперь в лужицу темного атласа на красных половицах. Только Девениш и сохранил способность как-то прокомментировать услышанное. «Да, ну что же, – пробурчал он, постукивая облизанным пальцем по неравномерно, с одного бока сгорающему косячку. – Дориан всегда был педерастом из самых поганеньких, тут нечего и сомневаться. А в вашем портрете, Уоттон, есть своя музыка – мне он понравился, в нем присутствует отзвук современного мифа. Те, кто говорит, что молодые тратят молодость впустую, на самом-то деле имеют в виду, что им хотелось бы вернуть себе былые здоровье и внешность, чтобы снова пустить их по ветру, вполне сознавая их эфемерность. Ваш портрет передает это очень хорошо. Если бы Грей имел возможность остаться юным, заставив ту видео инсталляцию стареть вместо него, он обратился бы в икону нашего времени, в котором каждый цепляется за детство, так и продолжая прижимать поганых плюшевых мишек к уже покрытыми морщинами щекам, – он подчеркнуто бросил взгляд на Фертика с Гэвином. – Вы, гомосексуалисты, всего лишь передовой отряд армии баранов, переодевшихся в джинсовых ягнят».

Уоттон выслушал все это с презрительной миной. «Идите вы на хрен, Девениш, – тоном легкой беседы произнес он, когда тот умолк. – Вас, писателей, интересуют только события, возможность сжигать их, исполняя ваши бумажные ритуалы. Даже если бы портрет Дориана Грея и впрямь обладал столь волшебными свойствами, вы бы в это ни за что не поверили. Каковы бы ни были мои недостатки, я, по крайней мере, прожил свою жизнь сам, не фильтруя ее через кухонное полотенце, – он пнул ногой бумажную башню Девениша, и та послушно зашелестела в ответ. – А кроме того, вам лучше избегать покушений на красноречие; по моему опыту, английский язык не пригоден для плетения словесных ковров – наша проза это плиточное покрытие.»

– Лично я обладаю лишь одной добродетелью – я не терплю мелких вещей и больших идей. Так называемое «искусство» двадцатого века я ненавижу с особенно редкой, сердечной страстью. Если бы только можно было скатать все эти краски, полотна, фрески, камень и бронзу в шарик и швырнуть его в поддельный писсуар Дюшана! За несколькими замечательными исключениями – Балтус, Бэкон, Модильяни – художники этой эпохи, очертя голову удирали от красоты, от любого осмысленного изображения человеческого тела. Если бы сделанный Бэзилом Холлуордом видео портрет Дориана Грея обладал собственной жизнью, он был бы уместной кодой нашего гнусного века с его спазмами измов. Да! Господи, как же меня тошнит от этого города. Скорей бы уж сезон начался, я хоть смог бы сбежать в деревню и малость пострелять.