Текст книги "Дориан: имитация"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Бэз вышел, а Дориан, такой же учтивый и невозмутимый, каким он здесь появился, описал вокруг стола прощальный овал. Сказать по правде, компания на другом конце стола углубилась не столько в Балканы, сколько в бокалы, так что невразумительно попрощалась с Дорианом лишь одна Нетопырка, прочие же просто от него отмахнулись. К возвращению Бэза все, кто сидел за столом, уже смирились и с его утратой, решив, что Дориан попрощался с ними за обоих. Бэз подождал несколько мгновений в слабой надежде, что Уоттон или Нетопырка обратят на него внимание – попросят вернуться даже и вновь присоединиться к компании. Однако они, похоже, не замечали его и через несколько секунд Бэз, натянув плащ, пошел за Дорианом вверх по лестнице. Последними, кого он увидел прежде чем длинная, освещенная угасающими свечами зала скрылась внизу из глаз, были снова заснувший Фертик – и Уоттон, пытавшийся с помощью Сойки заставить погрузившегося в глубины бессознательного человечка, курнуть из трубочки.

12

Когда они вышли на улицу, Бэз попытался завести разговор, как это водится между нормальными людьми, покидающими званный обед, однако Дориан разговаривать не пожелал. Он затолкал Бэза на откинутое почти до лежачего положения пассажирское сидение своего спортивного «Эм-джи», а сам занялся съемом и укладыванием брезентового верха. В непосредственной близи от них город был тих, однако со стороны Кингз-роуд до Бэза доносились рев, гогот и крики «ура» – свидетельства чьего-то бодрого веселья. Он ощущал усталость, такую усталость. На обычные его процедуры, на медитацию, на приготовление настоев у него сегодня времени не нашлось. Ни в одну из них по отдельности он особенно не верил; важным было их сочетание, сознание того, что он заботится о себе, ухаживает за Бэзом. И что оно может означать, это внезапное решение остановиться у Дориана? Да ничего хорошего. Ничего здорового. Бэз вел теперь жизнь трезвую, благонравную. Сегодня же, впервые за пять лет, он ощущал себя врезавшимся с налета в холодное, жесткое плечо существования.

И это даже не было метафорой, потому что, когда Дориан плюхнулся на водительское сиденье, и начал взвинчивать маленькую машину, пока та не взбрыкнула и не вылетела на дорогу, Бэз обнаружил, что Уоттон был, в сравнении со своим протеже, водителем осмотрительным и осторожным. Когда механическое подобие скейтборда, скользя, обогнуло на вираже первый угол, Бэз, потянувшись назад, – проверить как там его сумка, – обнаружил, что она плотно заткнута под сиденье, а едва машина с визгом остановилась на перекрестке, постарался покрепче затянуть ремень безопасности. Какого черта, Дориан, – крикнул он перекрывая шум ветра, – помедленнее!

– Зачем?

– Затем, что ты нас, на хер, угробишь, вот зачем.

– Тебе так и так предстоит умереть, Бэз, однако твои возвышенные убеждения останутся гарантией того, что малая толика бэзовости сохранится в атмосфере, заставляя всех нас непрерывно чихать.

– Ты жестокая сволочь, Дориан.

– Жестокая, возможно, однако очень и очень живая, Бэз, и тебе это известно лучше большинства прочих.

Через миг они остановились на светофоре у «Харродза». Удивительно, как много важных разговоров между нашими персонажами происходило в тени этого роскошного торгового центра, чьи утыканные золотистыми шарами контуры маячили сейчас в темноте. Одно из возможных объяснений состоит в том, что вседержитель того мира, в коем обитали Дориан, Бэз и Уоттон, был божеством сонливым и, подобно Фертику, подремывал, пока создания его описывали все сужающиеся круги, все теснее переплетаясь в цепочках групповой содомии. В темных пределах маленького автомобиля ладонь Дориана заползла, точно тарантул, в пах Бэза. А это к чему, Дориан? – спросил тот, сжав ее своей.

– К сексу, Бэз – помнишь еще о таком? Или две змеи – СПИДа и благочестия – так обвились вокруг твоего члена, что обратили его в бесполезный кадуцей? – Свет переменился, машина понеслась, ладонь осталась на месте. Дориан вел автомобиль одной рукой. – Ты разрешил бы мне заботиться о тебе, Бэз? – спросил он.

– О чем ты? – Бэз не поверил своим ушам.

– У меня есть деньги, есть время. Я только потому и веду себя с тобой так скверно, что чувствую вину за случившееся в Нью-Йорке. Дело лишь в этом, ну, и еще во влиянии Генри – ты ведь знаешь, каков он.

– Он ожесточен, потому что страдает и живет во лжи. Думаю, где-то в глубине Генри зарыт хороший человек.

– И ты веришь, что сможешь откопать его еще до того, как закопают самого Генри?

– Нет, не верю, этим должен заняться он сам.

– А я должен попросить прощения за мое поведение в Нью-Йорке.

– Нет, Дориан, я виноват не меньше твоего; я, моя самонадеянность, моя зависть, все недостатки моего характера полезли тогда наружу – я ведь был наркоманом.

– Так что же, – Дориан, воспользовавшись качаньями машины, придвинулся поближе, – позволишь ты мне о тебе заботиться?

– Не знаю, Дориан… слишком часто в моей жизни я оказывался на содержании у богатых людей.

– Ты художник – я патрон. То, на что ты способен, поразительно, однако оно вряд ли сможет помочь тебе продержаться – тем более, что ты болен. Я, быть может, последний в Лондоне человек, достаточно благородный, чтобы тратить деньги на поддержку искусства.

– Да, возможно… Дориан?

– Что?

– Могу я спросить тебя кое о чем?

– Спрашивай о чем угодно.

Бэз шуганул тарантула, вопрос был серьезный: Помнишь ту ночь в «Шахте», в восемьдесят третьем?

– Как бы я мог забыть ее? – фыркнул Дориан. – Это была практически первая моя высадка на дикий берег любви.

– Знаешь, Дориан, в Манхэттене… тамошние люди… они поговаривали будто в ту ночь ты убил человека? Это правда?

Машина остановилась на светофоре у пересечения с Глостер-роуд. Дориан прищелкнул по приборной доске и, прежде чем ответить, повернулся лицом к Бэзу: Я похож на убийцу, Бэз?

Конечно, ни на какого убийцу Дориан нисколько не походил; он выглядел настолько невинным, что почти уж и девственным. Бэзу он напоминал кудесника-крикетира из первой школьной сборной – с укутанной в кремовую фланель душой, с играющим на розоватых губах золотистым солнечным светом послеполуденного часа вечного отрочества.

Любая часть любого человека сильна и устойчива лишь до определенных пределов. Даже самая крепкая натура, если толково надавить на нее в нужных местах, сомнется, будто алюминиевая баночка. Нам следует постараться не забывать, через что прошел бедный Бэз, не правда ли? Следует постараться сохранить хоть какое-то сочувствие к нему, наблюдая как он сминается.

К чему, думал Бэз, противиться любви, которой ты жаждал так долго, и которая наконец улыбнулась тебе? И он, взяв прекрасное юное лицо Дориана в свои уродливые старые ладони поцеловал его в губы. О, как сладко, как же сладко. Вкус, ощущение близости – Бэз пожирал их и впивал, – он даже старался вдохнутькак можно больше юного Адониса. Зажегся зеленый свет, машины сзади загудели, и это привлекло внимание каких-то запозднившихся бездельников, перекусывавших на тротуаре, у раздаточного окошка «Кентуккийских жаренных кур», и бездельники заорали: Долбанные пидеры! Жопы затраханные! Один смельчак даже метнулся вперед и пристукнул по крылу «Эм-джи» другим крылом – жирным, бывшим в его руке. И в самое подходящее время. Ибо, только услышав этот маслянистый шлепок, любовники разомкнули объятия. Дориан схватился за руль и, хохоча, как помешанный, бросил машину через три полосы налетавшего встречного движения на север.

Мало кому доводилось бывать в перестроенном из старых конюшен доме Дориана Грея, а побывавшие в нем неизменно появлялись там в одиночку – не считая, конечно, хозяина, – и по ночам. Дориан не был, что называется, домоседом. Те, кому случалось получить от него приглашение выпить на ночь по рюмочке, а затем позволить ему поиграть с их телами так, как если б те были анатомическими моделями, попадали в жилище, искусно притворявшееся маленьким, но дорогим отелем или же декорацией старой пьесы. Кожаная, красного дерева мебель, бронзовые торшеры. Зеркала с фасками, стоящие на каминной доске пригласительные карточки. Разрозненные китайские безделушки. Здесь господствовали красновато-коричневый, темно-бордовый и просто коричневый тона. Пол покрывали персидские килимы, наброшенные поверх ковра, который, что только естественно, дополнял ощущение чрезмерной загроможденности комнаты – даром что она занимала весь первый этаж. Напыщенность создавала в этом жилище весь порядок вещей, возрождение было его стилем – без каких-либо указаний на то, что, собственно говоря, надлежит возрождать.

И вот на сцену вышли наши фарсёры, Без с Дорианом, – Дориан-то, правильнее сказать, не шел, а пятился задом и едва не упал, проскочив пару ступенек, потому что в лицо его впился, точно минога, Бэз. Они остановились у камина, Бэз все сосал, и почавкивал, и мотался из стороны в сторону, Дориан же оставался уступчивым в мере достаточной, чтобы создать впечатление соучастия. Наконец, Бэз оторвался – глотнуть воздуха – и увидел в зеркале свое искаженное лицо, и увиденное подействовало на Бэза, как холодный душ. Он распрямился, потер лицо ладонями. Найдется у тебя сигарета? – спросил он и, получив ее, раскурил, с силой затягиваясь бромидом. Бэз огляделся по сторонам – маленький дом, заполненный Малой Англией – и ноздри Бэза расширились от недобрых предчувствий. Дориан, – начал он, – Генри рассказывал мне о девушке с Лазурного берега… там ведь была одна, верно?

– Они там всегда бывают, – хозяин дома, сняв с буфета графин, наливал себе – черт знает что – стаканчик хереса.

– Генри… э-э… намекнул, что ты наградил ее вирусом, правда, умерла она, вроде бы, от воспаления легких.

– Что за нелепость. Это было бы простым совпадением, даже если бы я и вправду – а не в одном лишь воображении Генри – ее поимел.

– Но ведь у тебя положительная?..

– Уверенность? Полная. Хересу?

– Нет-нет, – Бэз помахал рукой и повалился в кресло. – Ты же знаешь, я больше не пью, зачем же предлагать?

– Извини.

– И ты прекрасно знаешь также, что я имел в виду, говоря «положительная». Брось, Дориан, будь реалистом.

– Ха-ха. Отлично сказано, Бэз, бесценная фраза. Будь реалистом – это могло бы стать родовым девизом Греев. Да, я знаю, что ты имеешь в виду, и, поверь, мне жаль тебя, Генри, Алана, правда. Жаль еще и потому, как я временами думаю, что самого меня вирус миновал. Как это называют – комплекс вины уцелевшего?

– Н-но как же?… Как это возможно? – Бэз встал и принялся расхаживать по комнате. – Ты спал с Генри, мы все кололись одной машинкой … и все-таки ты…

– Послушай, Бэз, ну о чем тут говорить? Просто так случилось. Такое впечатление, будто ты хочешь, чтобы я был болен.

– Нет-нет, конечно нет, это было бы ужасно! – Бэз остановился за спиной Дориана и – просто потому, что знал, ему это можно, – приложил ладонь к его щеке и провел большим пальцем по крылу совершенного носа. – Прости, – сказал он. – Прости, что лезу к тебе с обвинениями, – просто, за эти годы до меня доносилось столько слухов.

– Бэз, тебе никогда не приходило в голову, что большая их часть порождена ревностью? В конце концов, будь у тебя такая возможность, ты тоже считал бы меня своей собственностью…

– Да, да, наверное, ты прав. Прости. – И Бэз, словно ощутив нужду в дальнейшем отпущении грехов, снова отыскал губы своего исповедника. Они стянули друг с друга пиджаки, расстегнули рубашки. Бэз пошел бы и дальше, но Дориан потянулся к стоявшей на каминной полке деревянной шкатулке. Я хочу уколоться, – сказал он.

– Что? – Бэз, не поверив услышанному, в испуге отшатнулся.

– Хочу смешать «спидбол», уколоться, а потом отсосать у тебя так, как никто еще не отсасывал; не спускай с меня глаз.

– О Господи, нет, Дориан… я не смогу… я пять лет оставался чистым, мне это не нужно… я не хочу…

Дориан извлек из шкатулки поблескивающую вещицу – сталь и матовое стекло. Взгляни, – сказал он, – старинная работа, откалиброван настолько точно, что одного лишь кровяного давления хватает, чтобы наполнить его – прекрасная вещь, правда?

– О Господи, о нет, даруй мне мужество… – бормотал Бэз.

– И остальное все чистое, героин, амфы, кока, самое то, что нужно.

– Я не прикасался к ним пять лет, Дориан! – простонал Бэз. – Зачем мне теперь все портить?

– Ты также был одинок все эти пять лет, Бэз, и позаботиться о тебе было некому. – Дориан методично смешивал наркотики, наполняя шприц. – Если захочешь, можешь потом отправиться в клинику, я заплачу, но давай проведем вместе одну безудержную ночь. А завтра утром мы сможем снова стать паиньками, не так ли?

– Дориан, если я вколю себе это, то обращусь не в безудержного человека, а в мертвеца.

Но было уже слишком поздно. Слишком долгое время оставался Бэз в этой опасной области и теперь – допустить самую мысль о приеме наркотика было все равно что принять его. Поезд Бэза проскочил последнюю стрелку и остановиться мог, только сойдя с рельсов.

– Сколько будет в самый раз? – произнес его гонитель. – Пожалуй, половина. – Дориан стянул с себя рубашку, оставив лишь один рукав, который использовал как жгут. Вонзил иглу в вену. Подрагивающий красный столбик начал подрастать между его пальцами, бисерины пота покрыли верхнюю губу Дориана, пока тот надавливал на шток шприца. Бэз оцепенело наблюдал за ним. Держи, – сказал Дориан, отдавая ему шприц. Потом он раздел Бэза, оставив на нем только трусы, собственным галстуком старого итонца перетянул ему руку и, отобрав у Бэза сосуд, наполненный противоядием от жизни, сделал ему укол. Сия блоха / пила твою, а ныне пьет мою… – промурлыкал Дориан и взглянул Бэзу прямо в глаза. Он не увидел в них ни возбуждения, ни отвращения, но только холодную страстность созерцателя и яркую вспышку торжества.

– Иисусе… о… Иисусе. Какой он сильный, – давясь, пролепетал Бэз.

– Я же говорил тебе – чистый; чище младенца Иисуса.

– О… черт. Я сейчас блевану.

Шаткой полупробежкой Дориан проволок Бэза через комнату, а там и за дверь уборной, притворявшуюся лаковой ширмой. Все еще пузырящаяся минеральная вода хлынула изо рта Бэза. Ничего, Бэз… ничего… – ласково ворковал Дориан. – Все будет хорошо… ну что, плющит, а?

– Еще как.

– Хорошо ведь, правда? – приговаривал он.

– О да… такхорошо.

– А вот это – тоже хорошо?

– Да-а.

Замочек молнии скользнул вниз. Изогнутая спина Дориан походила на спину ископаемой твари, пасущейся в сексуальной трясине. Ягодицы его подрагивали, пока он склонялся, и поднимался, и снова склонялся, словно уничижаясь перед фаллическим идолом – идолом, который задыхался, стенал и, наконец, закричал, не в силах снести низкопоклонства. Чмок-чмок. Дориан облизал губы. Ты все еще солонее большинства мужчин, Бэз.

– А ты не боишься, Дориан?

– Боюсь?

– Вируса?

– Думаю, если бы мне суждено было его подцепить, я бы давно уже оказался на том свете. Возможно, у меня иммунитет.

– Такой кайф. Я и забыл, как это бывает, когда можешь валяться под кайфом на полу уборной в полном умиро… умиро…

– Спокойствии?

– Да, верно… спокойствии.

Дориан вскочил на ноги. Казалось, на него доза решительно не подействовала, оставив нетронутым его всегдашнее спокойствие. Он вернулся в комнату, поднял с пола рубашку. Бэз последовал за ним и тоже оделся. Но ты еще хочешь увидеть его, верно? – спросил, встряхивая свой пиджак, Дориан.

– Его?

– «Катодного Нарцисса».

– Да, конечно, хочу. Конечно. Где эти ящики?

– Наверху – пойдем. – Двое начали подниматься по открытой лестнице и скоро пронизали ложные небеса, точно вилланы, играющие ангелов в средневековой мистерии. Лестница привела их к стальной двери, испещренной таким количеством замочных скважин, какого Бэзу не приходилось видеть со времен Авеню Б. Он вдруг вспомнил, с закружившей одурманенную голову болью, троицу трансвеститов и инстинктивную подозрительность, с какой те отнеслись к Дориану. Все трое уже умерли; облачать ему теперь было некого – разве что в саваны.

Дориан извлек откуда-то увесистую связку ключей и завозился с замками. Зачем все это железо? – спросил Бэз, но Дориан ответил только: Увидишь. Дверь беззвучно распахнулась и перед Бэзом предстала антитеза той репродукции старины, которую он только что покинул. Здесь все было пусто и минимально, серо и бело в сиянии полной луны, что висела в самом центре квадратного светового люка, напоминая рисунок пером из учебника геометрии. Медный тенор давился где-то последними нотами «Nessun dorma» [62]62
  Ария Калафа из третьего действия оперы Джакомо Пуччини «Турандот».


[Закрыть]. Дориан щелкнул выключателем, и свет крошечных, притопленных в стенах лампочек разогнал темноту. Единственной мебелью в комнате были девять мониторов «Катодного Нарцисса», стоявших правильным полумесяцем на стальных цоколях по пояс высотой, и кресло Имса, установленное напротив них так, чтобы из него можно было видеть все мониторы сразу. Один из мониторов был включен и показывал запись концерта в Гайд-парке. Стоя на гигантской сцене, Паваротти промокал свой кашалота достойный лоб квадратным метром белого носового платка, одновременно кланяясь восторженной публике. Камера поплыла от него к принцессе Диане, сидевшей в отгородке для знати.

– Он здесь! – воскликнул, покачнувшись в проеме двери, Бэз. – Но это само совершенство, Дориан, совсем как выставочный зал, предназначенный исключительно для показа «Нарцисса».

– Так это именно он и есть, – ответил Дориан и, взяв пульт дистанционного управления, стер с монитора изображение принцессы Дианы. – Я построил его перед тем, как переехать сюда. Видишь ли, Бэз, я солгал там, у Генри, уверяя, будто забыл о твоей работе. Я не то что безразличен к ней, нет, «Нарцисс» значит для меня больше, чем сама жизнь… – Он умолк, подчеркивая сказанное. – Случилось нечто удивительное, Бэз.

– Что? Что удивительное?

– Когда я впервые увидел «Катодного Нарцисса», Бэз, у тебя в студии, в день знакомства с Генри, – ты, я уверен, не можешь этого помнить, но я пожелал, чтобы старился не я, чтобы старилась инсталляция. Я пожелал, чтобы Дорианы, записанные тобой на видео пленку, покрывались всеми шрамами распада, всеми метинами аморальности, которые, как я тогда уже подозревал, припасла для меня жизнь. Знай я в то время о СПИДе, готов поспорить, я пожелал бы, чтобы он пожрал все эти танцующие и скачущие изображения, а не меня.

– Что ты такое говоришь, Дориан? О черт, я что-то слишком одурел, до меня ничего не доходит.

– Так прими еще кикера, – Дориан вынул из кармана пакетик, высыпал на верхушку одного из серых мониторов горку сияющего белизной порошка и протянул Бэзу свернутую в трубочку банкноту. Давай, – сказал он, – теперь уже все равно.

– Надеюсь, что нет, – ответил Бэз, носом втягивая порошок.

Дориан усадил Бэза в кресло и пока его сольная аудитория таращилась на экраны, продолжил рассказ о сверхъестественном происшествии: Я хочу сказать, что так оно и вышло. Стареет и страдает «Катодный Нарцисс», я же остаюсь нетронутым. Посмотри на меня, Бэз, посмотри! Мне тридцать один год. Я поимел сотни мужчин и женщин – может быть, тысячи даже. Я ни разу в жизни не воспользовался презервативом. Бывали ночи, когда меня трахали в задницу по двадцать человек. Я никогда не ограничивал себя в спиртном и наркотиках, никогда. Я принимал что и когда хотел. И все же на мне нет ни пятнышка, я выгляжу в точности так же, как десять лет назад, когда только вышел из Оксфорда.

– Ты либо сошел с ума, Дориан, либо притворяешься сумасшедшим.

– Я не сошел с ума, Бэз, я самый здравый человек, какого ты когда-либо видел. И я говорю тебе – это правда. Та девушка, о которой ты спрашивал, Октавия, Генри сказал о ней сущую правду… могу, если хочешь, показать тебе письмо от нее. Она написала ко мне, когда умирала, брошенная всеми родными, в марсельской больнице для бедных. В письме она бессвязно распространялась о том, как я вставлял ей в корму, пока она пребывала в отключке… все это правда, правда… как правда и то, что случилось той ночью в «Шахте». А на мне ни пятнышка. Похож я на жестокого человека, а, Бэз? На человека аморального? Я сверкающий утренней росой образчик невинности, пухленький путто, младенец-младенцем – разве не так? И причина всего этого ты, ты, который никогда не заглядывал в меня глубже моей кожи, не проникал в меня дальше розанчика на моей заднице. Ты, поверхностный Бэз. Ты.

– Это неправда, Дориан, – ухитрился выдавить Бэз. – Я всегда любил тебя. Любил, когда делал «Нарцисса». Если вглядеться в него, станет ясно, как я любил тебя тогда, – как люблю и сейчас. Моя работа это любовное письмо, долбанное любовное письмо, а не какой-то безумный фетиш, который хранит твой облик юным. Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дориан.

– О, что верно, то верно, – презрительно усмехнулся Дориан и потянулся за пультом. Взяв его, он нажал кнопку. – Ну что же, взгляни на свое любовное письмо, Бэз. Я возвращаю его отправителю.

Мониторы пискнули, подернулись зигзагами и ожили. Но что это была за жизнь? Вместо не изменившегося Дориана, стоявшего перед Бэзом, такого же свежего и юного, как при первой их встрече у Филис Хотри, возник Дориан, каким, по догадкам Бэза, ему надлежало быть уже многие годы – исстрадавшийся человек с лицом, шеей и рукам, покрытыми пятнами саркомы, с мокрым от желчи ртом, с глазами, умученными безумием и смертью, с лысиной, изъеденной неким гнусным грибком. Их было девять, этих оживших иллюстраций из руководства по патологиям, и все они, сбиваясь с ноги, тешились сами собой. Узники концентрационного лагеря, танцующие по приказу обезумевшего нацистского врача.

– А! – Бэз невольно сплюнул, как если б его снова потянуло на рвоту. – Они омерзительны, Дориан! Больной бурлеск – откуда это у тебя?

– От тебя, Бэз, все это твоя работа. Ты же у нас такой мастер поверхностного.

– Где кассеты?! – вскричал Бэз. – Где долбанные кассеты?!

– Здесь… – Дориан сдвинул стенную панель, за нею стояли на полках видео магнитофоны.

Бэз, подойдя, склонился над ними. Он осматривал каждый, вынимая кассеты и проверяя их. Он даже проверил, попусту, соединения магнитофонов с мониторами – все было таким, каким сохранилось в его памяти. Так… это отсюда… – в изумлении пробормотал он, снова взглянув на умирающих Дорианов. – Как странно, мать его… изображения испортились… их словно разъел сам порок.

– Поздравляю, Бэз, ты реагируешь на свой шедевр, как то и следует художнику.

Бэз снова осел в кресло. Когда я делал оригинал, – сказал он, – то думал, что ловлю кратчайший миг времени, создаю своего рода обоеполый, новоромантический образ начала восьмидесятых. Не знаю, – он провел потной ладонью по потному лбу, – может быть, эта версия «Катодного Нарцисса» тоже отвечает своему времени.

– Как мило сказано, – произнес Дориан, который – Без не заметил, когда, – извлек из кармана пружинный нож, выщелкнул лезвие и теперь чистил им ногти. – В наше время такважно, чтобы художник имел возможность хорошо отзываться о своем творении.

– Нет – это не мое творение, Дориан, оно никакого отношения ко мне не имеет. Не знаю, где ты его раздобыл… Полагаю, это кто-то из тех немцев, они делают бредовые вещи в подобном ключе, хотя, может быть, я и сам сделал бы сейчас такую, если бы мог… если бы я – если бы у меня хватило выдержки, отваги взглянуть в лицо смерти.

– В этом нет необходимости, Бэз, – Дориан положил нож на монитор, приблизился к креслу, уперся ладонями в подлокотники и склонился к Бэзу, обдав его лицо сладким дыханием. – Мне нужно, чтобы ты остался со мной, здесь. Я дам тебе все, что захочешь; а взамен потребую лишь маленькой технической помощи.

– О чем ты?

– О пленках, Бэз, о пленках. Они изнашиваются. Можешь назвать меня суеверным, но, по моим представлениям, от них зависит вся моя жизнь.

– Я так не думаю, Дориан.

– Ты так думаешь, Бэз, ты так думаешь. Останься здесь, позаботься о них! Это творение твоей жизни.

– Нет… не думаю. Да оно и не мое… Я должен… я должен идти. Этот вечер был ошибкой… весь… ужасной, долбанной ошибкой. – Без попытался выбраться из кресла, но сама современность оного обратила кресло в закрытый загон для бедного старого быка. Дориану более чем хватило времени на то, чтобы снова сцапать нож и, – продемонстрировав балетную грацию матадора, – вогнать его в шею Бэза, опрятно рассадив сонную артерию. Впрочем, золотой юноша тут же все и испортил, продолжая наносить удары, снова и снова погружая в тело умирающего окровавленное оружие, словно то было заступом, вонзаемым в неподатливую почву. Кровь била и брызгала вокруг двух этих фигур, между тем как по экранам скакали, ощериваясь, изможденные упыри.

Но какова была доля Бэзила Холлуорда во всем происходившем? На убийцу обычно расточается гораздо больше внимания, чем на жертву. Убийцы всегда остаются с нами, n’est se pas [63]63
  Не так ли? (франц.).


[Закрыть]? – меж тем как жертвы имеют некрасивое обыкновение, крадучись, являться из теней лишь для того, чтобы снова предстать перед нами в обличии актеров, играющих их в телевизионных реконструкциях преступлений. Вы же не станете отрицать, что – faute de mieux [64]64
  За неимением лучшего (франц.).


[Закрыть]– приглашали бы на коктейли скорее убийц, чем их жертв, даже если бы трогательная забота о собственной сохранности и принуждала вас прятать все острое, включая и зубочистки.

Но я отвлекаю вас. Жизненные силы истекали из Бэзила Холлуорда, а лицо, которое он так любил целые десять лет, все еще нависало над ним. Да, верно, лицо это искажала ненависть, но разве не можем мы сказать, что Бэзилу представлялось, будто Дориан впал в экстаз, что это страшное завершение их отношений целиком захватило его? Почему бы нам не предположить также, что при последнем его издыхании милому Бэзилу дано было узреть череду драгоценных, интимных картин, которые, как уверяют нас люди, постоявшие «на пороге смерти», сопровождают угасание света?

Бэзил девятилетний, в сетчатой хлопковой рубашке с короткими рукавами и широких фланелевых брюках нежно тычется носом в чресла мальчика в такой же одежде. Или Бэзил пятнадцатилетний, бесчинно сбежавший в Париж и слоняющийся по пегим мостовым Сен-Жермена, пока престарелый распутник не заводит его в захудалый отель церемонного феллатио ради. Или же Бэзил, повзрослевший еще на пять лет, делящий в Стэнморе квартиру над кабинетом дантиста с моряком торгового флота – вот он, пролистывающий пасмурным вечером «Джереми» (журнальчик для новых, лишенных предрассудков людей), ищущий приключений, пока друг его плавает по морям. Или Бэз, голодный художник, получающий в клозете «Фабрики» Энд иипервую дозу «Метедрина» от Капитана Америка. Недостаточно интимно, чтобы быть убедительным? Слишком символично? Тогда, быть может, сойдет шейная желёзка, которую Бэз, бреясь поутру, обнаружил там, где никаким желёзкам быть не положено? Или пыль в воздухе Детройта либо Дройтвича, или канцелярская скрепка в Претории либо Престатине? Многие люди – скажем честно – живут слишком долго и многие из них заходят слишком далеко.

Нет. Кокаин одержал верх даже на этой последней, завершающей стадии. И несмотря на все смерти, которые он уже видел, на инстинкт саморазрушения, правивший им, Бэз обнаружил, что вечная дрема ему как-то не по душе. Жалкие, больные, иссохшие Дорианы, танцевали на темнеющей периферии его зрения, пока он боролся с дьявольским Дорианом, который сшивал его с настоящим временем. О, убежать! Вернуться! О, отпусти меня! – хотелось выкрикнуть Бэзу, ужасно рассерженному тем, что ему приходится издыхать в столь гнусном расположении духа.

Боль, превосходящая величиною Манхэттен. Его словно бросили сверху на все сразу иглы антенн и кинжальные шпили тамошних небоскребов, и тот самый город, который он так любил, резал теперь его на куски. И потому Бэз с пронзительным облегчением обнаружил, что уже умер, и отступил от развалившейся в кресле горгульи собственного трупа. Он присоединился к похожим на призраков Дорианам, сошедшим с цоколей, чтобы встретить его, и все десятеро, взявшись за руки, образовали в нуль-пространстве аннулированной комнаты круг и пошли в величавом танце.

Дориан наконец остановился и распаленное лицо его мгновенно сковало льдом. Он оторвался от истерзанного тела, двигаясь с обычной своей плавностью, словно и не ведая, что вся грудь его покрыта шматками плоти Бэзила. Он отошел к двери, отомкнул замки и сгинул, спустившись по лестнице. Сверху можно было услышать звук снимаемой с телефонного аппарата трубки, удары пальцев по кнопкам. Но, разумеется, смотреть, как он уходит, было некому и некому было слушать, как он набирает номер. Некому, кроме его alter egos [65]65
  Вторые «я» (лат.).


[Закрыть], расхаживавшим по своим катодным витринам, точно звери по клеткам, возвращавшимся снова и снова, чтобы вглядеться безумными глазами в труп своего творца.

Дориан стоял, прижав к фарфоровому уху пластиковую трубку. Алан? Дориан… Слушай, хорошо что ты дома, ты не мог бы подъехать ко мне?.. Да, я понимаю, знаю, что поздно… Просто, видишь ли, у меня тут кое-какой мусор, от которого нужно избавиться, а до утра это ждать не может.