Текст книги "Дориан: имитация"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

14

Прошло полтора года, стоял ранний февраль. Сады окрестных домов были пусты и голы, но уоттоновский, продолговатый, обнесенный стеной, источал зловещую силу, зеленый запал которой заставлял растения цвести. Лепестки опадали с тяжелых соцветий на выросшую до колена траву этой миниатюрной степи, а шиповатые желтые коробочки, свисавшие с опушенных листвой ветвей конских каштанов, обретали сходство с напитанными молоком возрождения гонадами самого Пана.

Двое мужчин стояли у эркерного окна на задах дома, глядя вниз, на лужайку. Там шла на редкость странная игра в мяч. Высокая, красивая одиннадцатилетняя девочка с рыжеватыми волосами, свободными волнами спадавшими ей на плечи, и осыпавшими скулы веснушками величиной с зеленые горошины, стояла на мощеной дорожке, которая тянулась по краю лужайки. Девочку облекало идиоматическое одеяние отрочества – брюки и блуза, исчерченная американскими афоризмами. Слегка присогнув колени, она метнула розовый теннисный мячик женщине, лежавшей навзничь в траве. Одна рука женщины была завернута за спину так, словно ее удерживал там невидимый полицейский, другая метнулась по воздуху, однако мяч пропустила.

– Отлично, мама, – крикнула девочка, – теперь будешь ловить его зубами!

– Феба, – ахнула Нетопырка, ибо то была она, – это же абсолютный абсурд – н-н-никому не по силам поймать мяч з-з-зубами. Да я и не вижу его за всем этим сеном. – Девочка, игнорируя мать, с шелестом прорезала траву, чтобы подобрать мяч. Потом опустилась на колени и завела за спину матери и свободную ее руку. – Охо-хо, – Нетопырка сдавленно хихикнула, – щекотно же, Феба, хи-хи, Феба!

– Довольно понаблюдать за женщинами, играющими с детьми, – перефразировал со своей закрытой кафедры Шопенгауэра Уоттон, – чтобы понять, что и сами они – большие дети.

– Вы полагаете? – скепсис Фертика был более чем понятен – ему и малые-то дети представлялись большими. – Знаете, Уоттон, – продолжал он, – чертовски странно выглядят эти цветы, распустившиеся в такое время в вашем саду.

– Глобальное потепление, – протяжно сообщил Уоттон, затягиваясь косячком, который они делили, – вытворяет с биосферой совершенно поразительные вещи. – И он выдохнул клуб дыма, сотворив с атмосферой вещь довольно банальную.

– Хмм, – задумчиво хмыкнул Фертик, маленькая головка которого уже начинала побаливать от непривычных усилий, коих требовал от нее эмпризим, – если так, почему же все другие сады совершенно голы?

– О, не знаю, Фергюс, возможно, у нас тут всего лишь локальное потепление – вас это тревожит? Как-то мешаетвам? – Уоттон, повернувшись на каблуках, зашаркал к своему покойному креслу. Опустившись в него и нащупав очки, толстые и искажающие все, точно бутылка «Кока-Колы», он принялся изучать номер «Ти-Ви таймс».

– Вы теперь совсем уже ничего не видите? – спросил Фертик с бесцеремонной бесчувственностью, которая все еще сходила в Англии за безупречные манеры.

Уоттон вздохнул:

– Да; какой-нибудь другой гомик мог бы сказать, что 1992-й это annus horribilis [68]68
  Ужасный год (лат.).


[Закрыть], но для меня он обратился в anus horribilis [69]69
  Ужасный анус (лат.).


[Закрыть]. Мы все нуждаемся в бактериях, Фунгус, – я хотел сказать, Фергюс.

– Господи, о чем это вы?

– О том, что для поддержания жизни на планете Афедрон нам необходимы густо населенные внутренности, мои же, увы, обращены антибиотиками в необитаемую пустыню и оттого я вот уже несколько месяцев страдаю безмерно пугающим метеоризмом.

– Ох, Генри, прошу вас, избавьте меня от подробностей.

– Но почему же? Вам приходится всего только слушать слова, я же вынужден думать еще и о том, что они обозначают. Кстати, вы задали мне вопрос, и раз уж вы его задали, могу сообщить вам, что диаррея позволяет мне поддерживать хорошую форму – все эти ночные броски в сортир на редкостьбодрят.

– На вопрос мой вы так и не ответили.

– Я как раз подбираюсь к ответу… Как я уже говорил, борения с мистером Афедроном были изнурительными, и зрение мое целительным образом ослабло. Я все еще не расстался с герпесом, я обзавелся также серьезным конъюнктивитом. Кроме того, имеют место постоперационные катаракты. Однако чистый результат более чем удовлетворителен. Приведу пример. Вы видите человека-качалку? – Уоттон повел косячком в сторону окна.

– Какого еще человека-качалку?

– Там, на шестом этаже жилого дома – видите? Если я не слишком ошибаюсь, он в этом месяце облачен в очаровательный красный свитер.

Фертик вернулся к эркерному окну.

– Вы о человеке, который мотается из стороны в сторону?

– Качается.

– А, ну ладно, пусть будет «качается».

– Вот его я вижу с совершенной ясностью, – и могу с точностью до получаса сказать, когда он в последний раз брился, – между тем, как ваши, Фергюс, скверные мелкие черты благословенно расплываются. Это как если бы на мир набросили покров красоты – потому что, глянем правде в лицо, чем ближе подходишь к человеку, тем уродливее он становится.

– Вы грубы без всякой на то необходимости, – фыркнул Фертик.

– По крайней мере, – протрубил Уоттон, – вы допускаете, что определенная грубость необходима.

– Факт таков, – оркестр Уоттона разыгрался на славу, – все эти инициалы, АЗТ и ДДК, которыми они пичкали меня, чтобы протравить мой акроним, оказались действенными. Меня избрали для испытаний этих лекарств – не из-за моей, как вы понимаете, особой на то пригодности, но по причинам диаметрально противоположным: они никак не могут понять, почему я до сих пор жив.

– Я тоже, – фыркнул Фертик. – Ваша жестокость поразительна и напрочь лишилась прежнего остроумия. Подумать только, Нуриев мертв, а вы все еще продолжаете без всякого изящества ковылять по свету. Тьфу!

Высказывание это сошло Фертику с рук лишь потому, что в тот же миг в комнату вошли Нетопырка с Фебой, последняя несла корзинку со срезанными цветами и прочими садовыми травами. Фертик привстал на цыпочки, чтобы поцеловать Нетопырку, Феба же, напрочь его проигнорировав, принялась подрезать растения садовыми ножницами. «О, мм, Ф-Фергюс, да, – пролепетала Нетопырка. – Вы зачем здесь?».

– Пришел познакомиться с другом Генри – Лондон, так его, кажется, зовут.

– А, да, верно, Лондон; такое подходящее имя для эмигранта во втором поколении… Феба! – оборвала она саму себя. – Эти о-обрезки уже по всему к-ковру валяются – иди, попроси у Консуэлы вазу.

Одиннадцатилетка, топая, покинула комнату.

– Почему? – поинтересовался Уоттон. – Почему Лондон – хорошее имя для иммигранта во втором поколении?

– П-п-потому что он, надо думать, первый в своей с-семье, кто родилсяв Лондоне.

– Ох, ну что за глупости, Нетопырка. Это же прозвище – никто его Лондоном не крестил.

– Да, но где же этот молодой человек? – Фертик сверился с часами – здоровенным куском золота на цепочке, извлеченным им из кармана своего в высшей степени узорчатого жилета. – К ленчу я должен быть в клубе.

– А вот и не должны, – возразил Уоттон. – Так просто вы от меня не отделаетесь; вот я так долженпоехать в больницу, поставить трубки, а выможете меня проводить. Лондон никогда так рано к покупателям не приходит; он дилер, Фергюс, а не водопроводчик-ремонтник. Мы встретимся с ним позже.

– Спасибо, дорогая, – Нетопырка приняла из рук Фебы высокую, расклешенную хрустальную вазу и принялась вставлять в нее одно растение за другим. – Когда ты вернешься, Генри?

– Завтра утром. – Пару минут все провели в молчании, наблюдая, как под на удивление умелыми пальцами Нетопырки возникает противоестественный букет из плодов остролиста, сережек и форсиций вперемешку с розами, нарциссами и подснежниками. В середине его красовалась плодоносная ветка груши. «Прекрасно, – произнес, наконец, Уоттон. – И вполне по сезону.»

– Ага, – пробурчала его дочь в изжеванный обшлаг своей трикотажной рубашки, – только по какому, черт подери?

– Замечательно сказано, Феба, – отозвался ее обладающий острым слухом отец, – а теперь поищи мои ключи от машины, ладно? яих нигде найти не могу. – И он приступил к борьбе со своим новым зимним пальто, модным, до щиколоток длинной, с ватной подкладкой, оставляющим впечатление увеличенной до размеров человеческого тела манжеты для измерения кровяного давления,

Позже, уже в «Яге», Фертика прорвало: «Вы заманили меня к себе обманом, Генри. Сначала вы говорите „сейчас“, потом говорите „позже“ – а в конце концов, выясняется, что вы на всю ночь уезжаете в больницу».

– Послушайте, – бесцеремонно объявил Уоттон, – если вам нужен канал для получения кокаина, так сначала окажите мне небольшую услугу; а нет, так, будьте любезны, идите и добывайте коку сами.

– Ну, знаете ли! И потом, – пыхтел Фертик, – зачем вы заставили меня прождать столько времени в вашем доме? Вы же знаете, я не выношу разговоров с женщинами.

– Ага, – отозвался Уоттон, – потому что и сами вы, с какой стороны не взгляни, старая баба. А теперь заткнитесь, – он включил зажигание и дряхлеющий автомобиль застонал, оживая, – и помогите мне вести машину. Если кто-нибудь подберется с вашей стороны слишком близко, кричите. Если нет, будете рассказывать, что вам известно о Дориане; все, я высказался.

– А вы ему поверили? – спросил Фертик, застегивая ремень безопасности и со стоическим видом располагая на сиденье свои маленькие конечности. – Думаете он действительно убил Бэза? – Фертик извлек из другого кармана жилета коробочку с таблетками и вытряхнул из нее две желтых пилюли – по пяти миллиграммов «Декседрина» в каждой. Одну он отдал Уоттону и оба всухую их проглотили.

– Конечно, нет, он просто-напросто интересничает. Да вы, полагаю, видели их обоих на западном побережье – один заезжий американец говорил мне, что столкнулся там с вами и Дорианом.

– Нет-нет. Дориана я мельком видел, это верно, а Бэза не встречал с последнего его появления здесь. Вы не думаете, что он мог умереть?

Уоттон ответил не сразу; он совершал сложный маневр, выбираясь на Кингз-роуд, что было для человека, сохранившего лишь двадцать процентов периферийного зрения, задачей не из простых. «Грузовик!» – пискнул Фертик, и Уоттон, вдавив педаль акселератора, вильнул в сторону, наперерез упомянутому грузовику. Взвыл клаксон, посыпалась ругань, однако Уоттон просто опустил стекло и послал воздушный поцелуй в общем направлении семи тонн ярости. «Я люблю вас! – пропел он. – Люблю вас всех». А затем, обернувшись к Фертику, возобновил прерванный разговор: «Для Бэза умереть, значит потерпеть неудачу; а умереть дважды – это уже смахивает на беспечность».

– Нет, я о другом, думаете ли вы, что Дориан и вправдуубил его?

– Если да, нам следует поздравитьДориана, Фергюс. В конце концов, чтобы избавиться от тела Бэза, Дориану пришлось бы, подобно Нилсену, Дамеру и всем прочим чудаковатым серийным убийцам, загонять его скелет обратно в шкаф.

– Почему вы, Генри, относитесь к этому так легкомысленно?

– Причин три. Во-первых, я не верю, что он это сделал; во-вторых, даже если б я верил, жертве так или иначе жить оставалось недолго; и в-третьих, Бэз был человеком неосновательным, убить его, это совершенно то же, что вычеркнуть из романа плохо прописанный персонаж.

– Сам я только в восторг пришел бы, если бы меня отправил на тот свет Дориан. Я и вообразить не могу, что мои родные и близкие повели бы себя также скучно, как брат Бэзила, некий Альберт Холлуорд, поверенный из Ноттингема, – где бы этони находилось, – приславший мне вот уже несколько писем с вопросами, не знаю ли я чего о местонахождении его братца.

– Хватит с нас Бэза, Фергюс, расскажите лучше о Дориане, расскажите про Л-А. Нарисуйте картину на туго натянутом, дубленой кожи холсте, применяя лишь ярчайшие и влажнейшие краски. Картину под Хокни, с желтым солнечным светом и аквамариновыми плавательными бассейнами. Я хочу, чтобы ваши слова возвысили меня, вознесли над всем этим, – он указал на их отталкивающее окружение. «Яг» проезжал мимо памятника Альберту, – названный принц-консорт сидел в своей рококошной ракете с таким видом, точно его поразил колоссальный запор, который вот-вот прошибет принца да так, что он взовьется в космос. Пообок дороги рылись в мерзлой земле разномастные псы, сопровождаемые свитой профессиональных собачьих выгульщиков. «Подумать только, – Уоттон повел рукой в их сторону, – сотни тысяч лет совместной эволюции, а в конечном ее итоге мы платим деньги за то, чтобы их выводили пописать». За собаками стоял на мертвой, бурой, зимней траве ребенок с бумажным змеем. – «Прошу вас, Фергюс, – в голосе Уоттона прозвучала непривычная нотка отчаяния, – уведите меня от всего этого».

И Фертик подчинился. «Укрытый в коконе первого класса, раскинувшийся навзничь на сиденье столь пухлом и пологом, что оно уже и названия своего не заслуживало, я все же не мог заснуть. Какая ирония, Генри, при моем-то недуге – нет, никакого сочувствия я не ожидаю да и не получаю его – и именно в те часы, когда неспособность бодрствовать может оказаться немочью чрезвычайно полезной, я только ерзал и вертелся с боку на бок. Да, когда я лечу в самолете, покой так же далек от меня, как земля. Я плыл в тридцати пяти тысячах футов над нею в реактивном потоке турбулентного бодрствования. Я пытался думать о самолете, как об огромном membrum virile [70]70
  Детородный орган (лат.).


[Закрыть], переполненном маленькими Фергюсиками, но это меня почему-то не успокаивало».

– Я томился по хору разогорченных младенцев третьего класса, который дал бы мне знать, что мы приземляемся. Их крошечные евстахиевы трубы настолькочувствительны, что следовало бы соорудить из оных прибор, для которого безусловно отыскалось бы место в кокпите. Будь я человеком, технически одаренным, я бы его изобрел.

– Посадка в аэропорту Лос-Анджелеса похожа на погружение в аквариум, в котором давно уже никто не меняет воду. Тамошний воздух, Генри, попросту зеленот загрязнений. И все же, когда самолет садится и с лязгом катится к терминалу, зрение твое проясняется и ты обнаруживаешь, что снаружи стоит упоительно солнечная погода.

– В ту осень (мне не хочется прибегать к оскорбительному для этого времени года прозвищу «бабье лето») я был более чем почтен – Дориан приехал, чтобы встретить меня в аэропорту, на одной из тех нелепо длинных машин, у которых имеется внутри собственный бар. Он привез с собой кокаин и множество прочих яств, однако я был счастлив уже и тем, что могу свернуться на ее просторном сиденье в клубок и проспать весь путь до отеля. Я знал, что Дориан с Гэвином пару раз встречались и прежде, однако теперь они впервые по-настоящему разговорилисьдруг с другом. Полагаю, – Фертик шмыгнул носом, – мне следовало учуять, к чему идет дело, но это ведь никому не дано, не так ли? К тому же Гэвин всегда был так веренмне.

– А, ладно, Генри, я знаю, вы не поклонник Америки, но, думаю, вам по силам достаточно точно вообразить себе всю эту сцену. – «Яг», выиграв забег, остановился, кренясь, на желтой финишной линии Ратборн-плейс. Снаружи одетые в дождевики мужчины с серьезными минами поклонников классической музыки стояли под изморосью в очереди у порнографического магазина. «О да, по силам, – негромко ответил Уоттон. – Мне более чем по силам вообразить ее, Фергюс». Он раскурил сигарету, и дым покатил из его мрачных губ, словно волны времени, разбивающиеся о берега настоящего. И Уоттон вообразил эту сцену, вот так:

* * *

– Спит? – спросил Дориан, нарубая дорожку кокаина на зеркальце, которое пристроил себе на колени.

– Да похоже, – Гэвин проделал с веками Фертика все необходимое. – Точно, отключился. Разбужу его, когда будем на месте. Где бы остановимся?

– Я снял для вас на неделю номер в «Шато Мармон», – но вы ведь пробудете здесь дольше, верно?

– О, не знаю – это уж как сам он решит. Он говорит, что хочет купить тут кое-какую собственность, – понятия не имею сколько времени это может занять, – Гэвин взял зеркальце, скрутил в трубочку банкноту, втянул носом кокаин, глотнул из высокого бокала шампанского и вернул бокал в его пластиковое гнездо. – Я к тому, что, технически говоря, он мой босс.

– Какого хрена ты вообще с ним связался?

– Господи, Дориан, отскребись, ты же ничего не знаешь. Ты и представить себе ни хера не можешь, что значит не иметь ни денег, ни связей, ни даже приличной внешности…

– Ну, внешность-то у тебя имеется, – сказал Дориан и провел пальцем по гладкой мерее симпатичного лица Гэвина. Гэвин ухватил ладонь Дориана, выбрал палец и с силой его прикусил. – У! – воскликнул Дориан. – Больно!

Фертик поерзал во сне и напевно проворковал: Младенцы Фергюсы в небесном манеже.

Гэвин рассмеялся, посасывая палец Дориана. Я хотел выяснить, есть ли у тебя хоть какие-то нервы. Слушай, мне нужно немного побыть под солнцем. С Фергюсом все несложно – ему только и требуется, чтобы я кормил его наркотой да пару раз в неделю сек его и дрочил. Чего уж проще?

– На мой вкус, занятие отвратное, я и вообразить не могу, насколько ужасно тело, которое кроется под этим костюмчиком.

– Ну, довольно мускулистое, сморщенное и бесформенное. Уверен, у тебя будет возможность увидеть его, он любит загорать.

Уфф!Фертик изверг фонтанчик распыленной слюны. Он лежал навзничь на пляже «Венеция», посреди устроенного под открытым небом гимнастического зала. Его окружали совершающие мерные движения раздутые скульптуры, изображающие человеческих самцов; скульптуры эти растягивались, шли складками, накачивались. Фертик выглядел бы в сообществе этих олимпийцев совсем неуместным, – по причине размера, возраста и строения, – когда бы не помощник, коренастый карлик с головой, непропорционально большой даже для подобных ему. С раздвоенного, смахивающего на зад подбородка его совочком выставлялась в пропитанный потом воздух промасленная эспаньолка. Карлик – голый, если не считать набедренной повязки, давно уже обратил свое тельце в истинный цилиндр извитых мышц. Он помогал Фертику прикручивать к пляжной штанге две новых килограммовых лепешки. Это будет двадцать кило, – сказал он. – Ты уверен, что справишься?

– Ну, – уфф-уфф, – если не справлюсь, ты жене позволишь ей удавитьменя, правда, Терри?

– Конечно, Фергюс.

– Весьма – уфф-уфф-уфф-оооуууу! – обязан, – Фертик отжал штангу, сел и принял протянутое ему Терри полотенце. Промокнув крошечные трещинки на своей голове, он повернулся к товарищу по разминке. – Мм, а скажи, Терри, ты всегда был таким мускулистым карликом?

– Да нет, Фергюс, в Нью-Йорке я был карликом тощим, но там началась такая безумная каша, все заболели, вот я и перебрался сюда. В Л-А люди намного приятнее, – он самодовольно улыбнулся, – у меня чертова пропасть предложений. Где же твои друзья?

– А, эти– прогуливаются по эспланаде.

– Фергюс, они что же, – ну, вроде как подружились?

Они определенно выглядели подружившимися – Гэвин и Дориан, прорезавшие плечом к плечу толпу на дороге, идущей над пляжем – оба в шортах цвета хаки и белых теннисках, оба в темных очках, оба гладко и коротко подстриженные на манер армейских гомиков. Да, они выглядели парными представителями нормальности в этой толкотне ни на что не похожих мутантов: престарелых хиппи с колокольцами на пальцах рук и кольцами на пальцах ног, змеиных жриц, опутанных их шипящими адептами; татуированных неандертальцев-нуво с двумерными узорчатыми лицами; панков, позвякивающих металлом, пронизывающим их скабрезные телеса; черных пижонов, заслонявших окрестный пейзаж своими прическами «афро».

– Сроду не видел столько уродов в одном месте, – сказал Гэвин, – они неправдоподобны!

Ему очень здесь нравилось. Дориан, которого в Лондоне он находил надменным, отчужденным и безнадежно самовлюбленным, уже пленил его своим неотразимым обаянием.

– Знаешь, Гэвин, по поему опыту, под самой вызывающей внешностью нередко таится самое прозаическое нутро, а те из нас, кто с виду свеж и красив, таят в себе сердцевину гнилую и омерзительную.

– А ты, Дориан, – какова твоя омерзительная сердцевина?

– Да вот именно такова – омерзительна. Внешне я неестественно хорошо сохранился. Одиннадцать лет назад, сразу после того, как я вышел из университета, Бэз Холлуорд сделал мой видео-портрет и в то время, как я остаюсь свежим молодым человеком двадцати одного года отроду, инсталляция эта приняла на себя все удары последних десяти лет. Теперь все мои беспутства начертаны на ее электронных лицах, между тем как мое, – он остановился, повернулся к Гэвину, взял его за руки, заглянул в глаза, – остается девственно чистым.

Гэвин рассмеялся. Хорошо придумано, Дориан, – сказал он, – похоже на концептуальную работу одного из молодых художников «Голдсмита». Может, и тебе стоило бы сделать нечто в этом роде, вместо того, чтобы рассказывать о нем.

– Что ты имеешь в виду?

– Возьми инсталляцию Бэза и приведи ее в соответствие с твоими рассказами. Я знаю, на что похожи его работы, – невероятно неземные и до смешного реалистичные. То, что делается сейчас, намного абстрактнее. Тебе стоило бы свести знакомство кое с кем из новых – они бы тебе понравились.

– Поскольку я бессмертен, у меня еще найдется на это время. Даже если симпатичная магия Бэза будет работать не бесконечно, я намереваюсь заморозить мое тело, так что, когда ученые будущего откроют секрет вечной жизни, они смогут снова «включить» меня и осовременить.

– Ты это серьезно, Дориан? Ты действительно хочешь, чтобы крионщики тебя заморозили?

– А почему бы и нет? Эта одна из причин, по которой Фертик приехал сюда, – я обещал свести его с моими верующими в бессмертие друзьями – Фертику эта мысль пришлась по душе.

* * *

В приемной больницы пошевелился Уоттон. Он лихорадочно и крепко вцепился в плечо Фертика. «Я больше не говорю гомосексуалистам „привет“, Фергюс».

– Нет?

– Нет, я говорю: «Здравствуй, собрат по страданию», как, по мнению Шопенгауэра, и надлежит здороваться всем людям. Скажите мне, Фергюс, почему васминовал вирус?

– Ну, вообще-то… я не думаю, Генри… я к тому, что теперь я этими делами не занимаюсь.

– А может, и стоило бы. В конце концов, раз вы собираетесь заморозиться, чтобы доктора будущего воскресили вас, вы могли бы оказать им услугу, дав возможность как следует потрудиться, мм?

Женщина-врач, уже некоторое время вертевшаяся вокруг, приблизилась к ним: «Мистер Уоттон?».

– Да, это я, – он не без усилия поднялся, женщина протянула, чтобы помочь ему, руку.

– Очень сожалею, что заставили ждать так долго; койка для вас уже готова. Ваш друг подождет вас? До раннего вечера вы, скорее всего, не очнетесь.

– Да, мой корешок хочет остаться здесь.

– Остаться? Корешок? – Фертик пришел в ужас.

– Ну конечно; не будьте таким привередливым. Поведете себя хорошо, они, возможно, позволят вам все увидеть – некоторые корешки это любят. Тут используют общий наркоз; все, что им нужно, это вынуть один катетер и вставить другой. Я знаю людей, которые упиваются зрелищем того, как его проталкивают сквозь мембрану, вшитую мне в грудь. Возможно, если вам удастся вынести это, вы обретете необходимую форму, – говоря честно, Фергюс, корешиться у вас пока получается плохо.

– Корешиться?

– Дружить с больным СПИДом, поддерживать его. Послушайте, – сказал Уоттон, когда все трое засеменили по коридору между процедурными кабинетами, – если вам это и впрямь не по силам, посидите в отделении, подремлите. Главное, чтобы, пока меня не уведут в операционную, вы продолжали – продолжали рассказывать о Дориане.