Текст книги "Дориан: имитация"

Автор книги: Уилл Селф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– А мне и не нужна твоя помощь, Бэз. Я достаточно взрослый мальчик – сам знаешь – и сумею за себя постоять.

– Не сумеешь, Дориан; это не детский манежик Бобби, ситуация здесь вообще не контролируется…

– Заткнись!

– Что?

– Закрой хлебало! Заткнись! Ты ничего не понимаешь, Бэз, ты ничего не знаешь. Я могу делать что захочу – все, черт побери. Я неуязвим, Бэз, – бессмертен, на хер! – И Дориан буйно захохотал, а после вцепился в куртку Бэза и поволок его в Ад, во всяком случае, в некое подобие оного – художник-постановщик Иеронимус Босх, режиссер Кеннет Ангер.

Вверху короткого лестничного марша маячило зловещее привидение – затянутый в кожу педераст, настолько иссохший и потрепанный, что он вполне мог оказаться Старым Папашей Лизанусом, первородным содомитом. Старик сортировал стоявших в очереди посетителей – одних кивком приглашая войти, других, не по форме одетых, отвергая сварливым повизгиваньем: Вам нельзя! Гей-дискотека! Гей-дискотека!

Бэз с Дорианом, прошедшие досмотр и сочтенные годными, вошли в главный зал. Зал был темен, от грязных пределов его налетал порывами истерический, химический смрад амилнитрата. В одном углу находился сооруженный из пластиковых бочек и деревянных ящиков грубый бар, за коим торчал бритый наголо великан, разливавший крепкие напитки и пиво. В другом покачивался взад-вперед грубый брезентовый гамак, голозадый обременитель которого повизгивал, употребляемый в зад толстым, смахивающим на дальнобойщика мужланом. Клиентуру составляли все сплошь мужики – облаченные в кожу, усатые педерасты, накачанные во всех смыслах этого слова. Единственное, что слышалось здесь, это дергающий нервы шелест – музыка отсутствовала, да, собственно, и настил для танцев тоже, места в баре хватало только для бесформенной и безликой толпы. Люди-жуки в кожаных щитках хватали один другого за плечи, опрокидывали в глотку стопочки водки и бурбона, перемещаясь по кругу в агрессивной пародии на общение, более близкую к схватке регбистов, нежели к иному какому-то взаимодействию. Испарения пота и скрип кожи, пьяная пристальность похотливых взглядов и истинный разлив вспененного тестостерона витали над залом, в котором сталкивались обритые головы и били сквозь едкие облака сигаретного дыма узкие лучи театральных прожекторов.

Дориан нырнул прямиком в этот сад неземных наслаждений. Он не только не противился рукам, которые вцеплялись ему в пах, спиртному, которое вливали ему в рот, и языкам, которые вставляли в уши, он купался во всем этом. Бэз старался держаться поближе к нему. «Не забудь, Дориан, Бобби сказал, что отведет нас к одному из своих друзей, если мы вернемся в студию до полуночи».

– Не будь смешным, Бэз, – человек, сам себя обращая в скота, первым делом избавляется от часов. – Именно это Дориан и сделал: расстегнул ремешок непомерно дорогого хронометра и сунул его в ладонь тронутого клона, которого так захватила красота Дориана, что он облизал ему все лицо. Бэз сдался: протолкался к бару и стоял, разглядывая себя в зеркале над стойкой – приземистую фигуру, зажатую с обоих боков двумя вестготами.

Кто-то принялся дергать его за штанину, сзади, под коленом. Поначалу Бэз не обращал на это внимания, но рывки продолжались, и в конце концов, он, обернувшись, глянул вниз. То был крохотный кожаный карлик, экипированный с соблюдением каждой детали – цепи, куртка, штаны, – но росточком не выше трех футов. Кожаный карлик сжимал в ладони бумажку в пять долларов, – он протянул ее вверх, Бэзу, с трогательной мольбой: «Ты не добудешь мне выпивку?».

– Да, Генри, – Бэз помолчал, затем, с прокатившейся по всему его телу дрожью, в которой облегчение мешалось с отвращением, отхлебнул из не самого грязного на вид стакана холодного чаю. – Теперь говорят, что те недолгие годы между побоищем в «Стоунуолле» [37]37
  Бар гомосексуалистов в Нью-Йорке, где в июне 1969 года произошли первые серьезные стычки гомосексуалистов с полицией.


[Закрыть]и появлением СПИДа были отмечены все нарастающим чувством освобождения, что мы, геи, поняли – настало время стать самими собою, время выразить себя, жить так, как мы действительно хотели, свободными от чувства вины, свободными от условностей, свободными от вмешательства со стороны. Теперь говорят, что наша болезнь – это такая страшная, специально для нас сочиненная одноактная пьеса. Образчик непостижимой иронии, предъявленный нам, счастливым обитателям Аркадии, богом, которого даже не существует. Теперь говорят, что те заполненные паром турецкие бани, зловонные гимнастические залы, дерьмовые коттеджи, все чертовы места, в которых мы сходились друг с другом, в совершенстве годились для того, чтобы вирус расцветал в них пышным цветом, самовоспроизводился, накачивал мышцы. Блаженство обернулось убожеством. Говорят, что ВИЧ мог таиться на Западе годами, что только все удлинявшаяся цепочка содомии – реактивные рейсы, соединявшие конец из Сан-Франциско с задницей из Нью-Йорка, а член из Нью-Йорка с жопой в Лондоне, – и позволила ему выйти из-под контроля. Много чего говорят, но для тех из нас, кто при этом присутствовал, все выглядело просто. Мы просто видели, как люди, хотевшие стать свободными, – видели, с какой готовностью они облекались в новые цепи…

Их облекали цепи, мужчин, теснившихся, позванивая, в стигийских покоях под баром «Шахты». Дориан протиснулся в этот сфинктер мрака. Он остановился, чтобы испытать свой член на дыре сортирной перегородки, постоял, наблюдая, как двое мужчин с двух концов тараканят третьего, переместился на несколько шагов, чтобы присоединиться к кружку счастливых флагеллаторов, критически помочился на голого исполнителя в ванне. Все дальше и дальше шел он, все темнее и сырее становилось вокруг, и разбитая на шаткие закутки комната сменялась кривым вестибюлем, и каждый закут был грязнее и гнуснее предыдущего и в каждом витала вонь фекалий, семени и амилнитрата. Отовсюду неслись шлепки плоти о плоть и неровный их аккомпанемент – стенанья и кряканье старательных соитий.

И пока Дориан переходил от одного беспощадного переплетения тел к другому, за ним повсюду следовало выпроставшееся из толпы трио. Возглавлял его образцовый кожаный пидер, рослый мужчина с лунным ликом, на котором имелись даже и кратеры. За ним тащилась парочка хихикающих инкубов, упитанных, обритых наголо, облаченных в такую же, как у него, гестаповскую форму – черные кожаные пальто до полу и удавки из цепей. Когда они добрались, наконец, до мест почти что уединенных, трио обступило свою жертву. Один из инкубов протянул Дориану ампулу с амилом, другой погладил его по чреслам. Вдвоем они помогли ему выбраться из джинсов и опуститься на колени. Пока они предоставляли занятие его голове, Лунноликий пристроился к Дориану сзади. Но когда огромная рука, стянутая шипастым браслетом, вцепилась в золотые, умащенные локоны Дориана, тот вдруг вскочил и, ухватив инкубов за толстые шеи, с треском стукнул их головы одну о другую.

– Ах ты кусок говна, – взвизгнул один, – да я тебя щас порежу. – И инкуб выхватил нож – зловещего вида оружие с шестидюймовым пружинным лезвием.

– Ну уж нет, – прорычал Дориан, – если тут кого и распотрошат, думаю, это тебе предстоит обнаружить нехватку кишок. – Он вырвал из руки инкуба нож, повернул тот лезвием от себя и в одно превосходно исполненное, яростное движение полоснул инкуба по животу. Из лоскутов одежды и плоти ударила кровь. Инкубы отступили, поскуливая, точно испуганные псы. В ладони Дориана невесть откуда объявилась пригоршня ампул и он, произведя пируэт, впечатал их в физиономию Лунноликого. И теперь уже кожаного, стреноженного его же штанами – теперь уже кожаного насиловал красивый, светловолосый юноша. Рука Дориана снова и снова вбивала голову кожаного в пол, пока в воздухе не повисла красноватая дымка. В воспаленном мозгу Дориана удвоились биения крови, они уже запинались один о другого, и наконец, эти сердечные тимпаны достигли крещендо. Мир, еще воспринимаемый им, вздулся и понесся куда-то, свистя, покачиваясь и расширяясь, пока амилнитраты свивались, скользя по лику земли великанским антициклоном.

8

Послеполуденное солнце било в крошечную, но прекрасную по форме гавань Ривьеры. Полукруглую набережную наполняли ломкие, резкие звуки мистраля, игравшего металлическим такелажем яхт, хлопавшего парусами и хлеставшего мелкой волной о борта. Свет отлетал от аквамариновой воды, посверкивая на любой отражающей поверхности – на окнах, бокалах, бутылках и вилках.

В особенности на вилках восседавшей за поздним ленчем богатой компании. Еда была выставлена на белые скатерти уже довольно давно – на террасе ресторана, фешенебельного в том смысле, в каком им может быть только французский ресторан, то есть, благодаря столько же содержанию, сколько и форме. Разумеется, здесь имелся и обильный prix fixe [38]38
  Комплексный обед (франц.).


[Закрыть], и надменный метрдотель, однако окончательное впечатление богатства создавала целая гора оставшихся от ракообразных панцирей. Она да еще мириады сверкающих инструментов, необходимых, чтобы протыкать панцири, и прощупывать, и отдирать от них мясо; ну и кроме того – обилие ведерок со льдом, в которых покоились бутылки белого premier cruи шампанского; и переполненные пепельницы, и, разумеется, сами едоки. Едоки, которые, слетевшись сюда из краев намного более северных, приобрели все же вид гораздо лучший, нежели в привычной для них среде обитания – стоило только им подзагореть, укрыться за темными очками и облачиться в кремовый лен и еще более кремовый шелк.

– Я совершенно уверен, Нетопырка, – говорил сидевший во главе стола Генри Уоттон, – что не имею ни малейшей наклонности посещать принципессу. Зачем губить прекрасный день, волочась по дурацкой péage [39]39
  Платная дорога (франц.).


[Закрыть]до самого Тулона? И вообще, – он выпустил клуб дыма своей «Кохибы», – что делает Медичи в Тулоне? В Тулоне никто не живет, там просто стоят в доках корабли французского флота.

– М-м… н-ну… ладно, как скажешь, Генри, – ответила с другого конца стола Нетопырка, – но только она совсем не то, чего ждешь от М-медичи, в ней нет никакой… э… властности. На самом деле, она непоправимо буржуазна. Живет в небольшой квартирке, в которой слишком много кошек. И неисправимая сплетница, к тому же… но только в том, что касается соседей. Я обещала маме навестить ее…

– Ну, так и навести. А я загляну в «Акваленд». Нет, поправка, я приму немного кислоты, затем отправлюсь туда, откуда ходит на остров подводная мини-лодка, а уж потом загляну в «Акваленд» и прокачусь по водным горкам. Что лучше, Дориан, – обратился он к своему протеже, – революционные водные горки или мелкобуржуазная принципесса?

Во время своих недолгих наездов в Европу Дориан Грей все еще нуждался в Генри Уоттоне – или, возможно, то был лишь плод воображения его прежнего любовника? Возможно, Уоттон просто нравился Дориану, а может быть, ему требовался курс усовершенствования по части присущего старшему другу искусства bon mots, которые, подобно бумерангам, неизменно возвращались к нему же, предоставляя возможность впоследствии снова пускать их в ход. Разумеется, к середине восьмидесятых Дориан переместился в круги самые возвышенные и апостолические – Клаус и Санни, Мик и Джерри, Дональд и Ивана – всякий, с кем он желал водиться, желал водиться с ним. Ни одно из этих светил не смогло бы точно сказать, что именно находили они такого уж привлекательного в Дориане Грее, потому что выговорить слова «богатство» и «красота» означало бы произнести прозаическую правду, а этого следовало избегать любой ценой. Что до обаяния Дориана, оно, разумеется, существовало, но ведь нет ничего более необаятельного, чем голое обаяние.

Какой бы ни была причина, в те годы, когда Уоттоны удалялись в летнюю пору на виллу, стоявшую в окружении пыльных виноградников на задах Лазурного берега, Дориан частенько заглядывал к ним. Обычно он привозил с собой какой-нибудь лакомый кусочек – красивого, вполне гетеросексуального юношу, коего он нечувствительно развращал, или чью-либо респектабельную супругу, которую подбивал пуститься во все тяжкие. Становясь понемногу тем, кем он на самом-то деле и был, Дориан приобрел неестественную сексуальную всеядность.

Он рассказал Уоттону о том, как забил до смерти в «Шахте» человека, хотя к слову «забил» не прибегнул; сказав взамен, что прикончил его. Верить в это Уоттон был не склонен. Считая Дориана одним из тех необычных созданий, что воплощают в реальность вымыслы, кои они не умеют перенести на бумагу (созданий, намного более интересных, чем позеры, переносящие на бумагу вымыслы, кои они не смеют претворить в реальность), Уоттон сильно сомневался, в том, что вся эта история была чем-то большим, нежели принявший дурной оборот громкий скандал.

В те послеполуденные часы в Касси, о которых идет здесь речь, Дориан, в летнем его воплощении, щеголял в льняном костюме бледнейших никотиновых тонов, мягчайшей из шелковых рубашек и свободнейшем из фуляровых галстуков в горошек. С вскипающими под безупречной панамой золотистыми волосами, с профилем властным, но элегантным, он отхлебнул из бокала, отломил клешню лобстера и ткнул ею в свою спутницу, эфирное создание в пепельно-светлых локонах, с россыпью веснушек и вздернутым кончиком носа. «Высоси ее!» – воскликнул он.

– Что? – очаровательно испугалась она.

– Высоси – высоси клешню, это единственный способ извлечь из нее все мясо.

Вмешалась Джейн Нарборо, чей белый пляжный халат и преждевременная седина сообщали ей вид жертвы кораблекрушения:

– Я бы не стала этого делать, дорогая. Эти твари – просто-напросто морские крысы, пожиратели падали…

– Но тем не менее, – решив подразнить вегетарианку, произнес Дориан, – пожиратели падали, не лишенные души, Джейн, ведь ты в это веришь?

– Да, конечно, субстанция души в них присутствует.

– Оттого они такие и вкусные? – поинтересовался Уоттон, пуще всего на свете любивший над кем-нибудь подтрунить.

Дориан, отказываясь подпустить его к разговору, продолжал гнуть свое:

– Вы считаете, Джейн, что субстанция души достается лобстерам от питавшихся падалью людей, наделенных дурной кармой?

– Я не… э… не…

На помощь ей пришла Нетопырка:

– Не думаю, что метам-метам-метампсихоза устроена именно так, Дориан.

Впрочем, Дориан и не собирался заводить дискуссию. Он вновь повернулся к своей спутнице и всунул белую вилочку клешни прямо ей в рот. «Высоси, Октавия… высоси и сама все узнаешь».

– Я, пожалуй, – Нетопырка принялась собирать со стола свое имущество, – мне пора к принипессе. Не составите мне компанию, Джейн? Мы могли бы на обратном пути остановиться на мысе Ферра…

– О да, как скажете, Виктория.

– А вы, Октавия?

– Я останусь с мальчиками.

Рядом с Нетопыркой восседал напыщенный Дэвид Холл, политик; прилизанные шоколадные волосы его неторопливо орошали выпуклый лоб, на плохо управляемых бровях сверкала в послеполуденном зное потная роса. При переселении на Лазурный берег он обрядился в блейзер МКК [40]40
  Марилебонский крикетный клуб в Лондоне.


[Закрыть]и белый крикетный костюм. Прополоскав бокал остатками вина, Холл залпом проглотил их и произнес: «Я поеду с вами, леди Виктория. Двадцать лет как не был на мысе Ферра».

Уоттон, обращаясь к Дориану, пророкотал:

– То есть с тех пор, как отсосал у Вилли Моэма на его смертном одре.

– В таком случае, мне придется взять «Яг», Генри – вы втроем уместитесь в «фольксвагене»? – Нетопырка с неподдельной заботой взглянула на мужа.

– Разумеется, – если Дориан согласится посидеть у Октавии на коленях.

– Хорошо, ладно, тогда увидимся уже в доме, за коктейлями.

Холл и две женщины встали из-за стола, прошли по террасе и скрылись из виду. Уоттон, поманив официанта, потребовал три бокала mark de champagne, три двойных «экспрессо» и счет. И начал прилежно раскуривать погасшую «Кохибу». Когда принесли напитки, он и Дориан с удовольствием принялись за них, Октавия же сидела, задумавшись, – насколько способна на это юная женщина, выглядящая так, словно бриз посильнее способен унести ее прочь. «Вы с Нетопыркой любите друг друга, Генри?» – наконец, спросила она.

– Влюбляясь, Октавия, вы присоединяетесь к лиге самообманщиков, – Уоттон сделал короткую паузу, – а ко времени, когда все кончается, записываете в нее кого-то еще. – Октавия сказанного не поняла, просто выслушала – как род нейтральной болтовни.

– Я думала, что люблю Джереми, – задумчиво пробормотала она, – но, возможно, особенности моей личности не позволяют добиться успеха в браке. – И Уоттон, в свой черед, не обратил никакого внимания на суть сказанного ею, просто выслушал, ожидая, когда можно будет вставить собственную реплику.

– Моей личности брак определенно пошел на пользу, – протяжно произнес он. – Со времени женитьбы я приобрел по меньшей мере четыре новых.

– Ты любишь меня, Дориан? – Октавия кончиками пальцев коснулась ямочки на его подбородке.

– Я хотел бы заняться с тобой этим прямо здесь, – он задержал ее пальцы и скользнул по ним губами, – и прямо сейчас. Я тебя обожаю.

–  Quelle bonne idée [41]41
  Очень хорошая мысль (франц.).


[Закрыть], – встрял Уоттон, – но почему бы нам сначала не прикончить вот это? – В ладони его обнаружились три пропитанных ЛСД кусочка промокашки, кои он предъявил своим собеседникам точно стигматы. – Это Тетраграмматоны – видите, имя Божие начертано на них на латыни, греческом и древнееврейском. Невероятно сильные, но и мягкие тоже. В самый раз для «Акваленда».

– О, не знаю, – Октавия потыкала в бумажные квадратики пальцем, как если бы те были живыми, – это кислота, да? Я никогда ее не пробовала.

– Тогда примите половину, – Уоттон был нынче мягок. – Половина чего бы то ни было никому еще не повредила. Поверьте. – Почти всякому, кто знал Уоттона хотя бы наполовину, такое его заявление показалось бы абсурдным, однако Октавия ничего не знала практически ни о ком и потому взяла кусок промокашки, оторванный и протянутый ей Уоттоном. Дориан взял другой. Стоит ли говорить, что сам Уоттон проглотил целый квадратик, запив его остатками своего marc [42]42
  Водка из виноградных или яблочных выжимок (франц.).


[Закрыть].

Недолгое время спустя несообразное трио оказалось в интерьере довольно странном. Точно утроившийся Иона, они сидели в реберной клетке миниатюрной субмарины, совершавшей пятиминутные рейсы по гавани, перевозя пассажиров на искусственный остров, что отгораживал гавань от Средиземного моря. Подводники, болтая ногами, сидели в ряд на шедшей вдоль корпуса посудины металлической скамье. По правде сказать, то была никакая и не подводная лодка, скорее лодчонка, купавшая брюхо свое в морских глубинах. Сквозь иллюминаторы вверху виднелись размытые, плавающие вкруг яхт девицы в бикини, дети, болтающиеся в надувных лодках, а через иллюминаторы в полу – россыпи завязших в иле старых бутылок «Эвиан». Капитан Немо, правивший этим безумно дорогим – для пассажиров – «Наутилусом», который проделывал одну двадцатитысячную лиги под водой, картинно восседал на носовой скамье, свесив загорелые ноги и постукивая эспадрильями. Все внимание Октавии сосредоточенно было на соломенных с виду мутовках, возникавших в зеленоватом сумраке – сначала справа, потом слева. Сначала справа, потом слева.

– Вы собираетесь остановиться на вилле? – тоном светской беседы осведомился Уоттон у Дориана.

– Не уверен, что это будет разумно, Генри, – можем ли мы положиться на Холла или на герцогиню?

– В том, что они будут скучны, безусловно.

– И какого хрена ты с ними связался?

– Все просто. Оба по душе Нетопырке – она ведет с ними беседы об истории, религии и политике, кроме того, это хорошее прикрытие, – Холл теперь ходит в министрах – а их присутствие здесь делает здоровый образ жизни на удивление менее мучительным.

– Ты что же, обходишься без героина?

– Ты ведь знаешь, Дориан, на время летнего отдыха я неизменно соскакиваю. В конце концов, практиковаться в самоконтроле в деревне всегда легче – податься отсюда все равно некуда.

Перископ Октавии позволил ей увидеть, что именно на нее надвигается, и она всплыла на поверхность разговора:

– Холл знаком с Джереми – они состоят в одном клубе.

– Да, оба они – люди определенно компанейские, – сказал Уоттон.

– Дориан, – продолжала Октавия, – может быть, нам лучше остановиться в отеле?

– Чушь, – сердито фыркнул Дориан. – Мы здесь на совершенно законных основаниях. Мы друзья. Через пару дней прилетает, чтобы воссоединиться с тобой, Джереми; ты решила погостить со мной у Генри с Викторией. Мы займем отдельные комнаты. Ради Бога, Октавия, можно подумать, что на дворе не девятьсот, а восемьсот восьмидесятые годы.

– Вы с Генри хотя бы представляете себе, что о вас говорят?

Впрочем, если она и собиралась поведать об этом, возможности такой ей не представилось – корпус лодки ударился и заскрежетал о бетон, и капитан пропел: « Nous voici Madame, Messieurs; L’Île de Bendor. Nous sommes arrivés [43]43
  Вот мы и здесь, мадам, месье; остров Бендор. Мы прибыли (франц.).


[Закрыть]». Все они вылезли через люк наверх и кинематографически сумрачное нутро субмарины тут же забылось, стертое из памяти ярким, как фотовспышка, посверком послеполуденного солнца. Все трое, на миг оглушенные, постояли, покачиваясь, на пирсе, о который судно их ударялось, скрежеща, перед тем как, вспенив воду, пуститься в обратный путь.

Генри и Дориан обожали Бендор. Они нередко привозили сюда гостей, чтобы посмаковать его до предела претенциозную поддельность. Островок представлял собой просто бетонную парапетную стену с амбразурами, утыканную пародиями на мавританские беседки и засаженную пальмами. В дворики размером с теннисный корт выходили здесь укромные балконы, в башенках устроены были гроты, а в гротах еще и ниши. Все эти искусственные руины были творением ликерного миллионера и напоминали гору анисового драже. Но чего же и ждать от французов, народа одновременно и самого изысканного, и самого недоумственного, какой только можно представить.

Впрочем, сегодня французов здесь не наблюдалось – весь псведо-дворец находился в распоряжении нашего трио. Что и хорошо, поскольку, пока они резвились в его крохотных интерьерах, держась за руки, выделывая курбеты – двое мужчин раскачивали идущую между ними Октавию, точно ребенка, – становилось все более очевидным, что кислота забирает их все пуще и пуще. Они остановились, глупо хихикая с редким для них постоянством, и налегли животами на балюстраду сводчатого прохода, тянувшегося над маленьким внутренним двориком.

– Чувствую я себя на редкость странно, – сообщила Октавия.

– Я тоже, – признал Уоттон и, вытащив пачку «Боярд Маи», вставил в тонкие, бледные губы толстую, отвратительную сигарету.

– Ты всегда чувствуешь себя странно, – откликнулся Дориан.

– За исключением случаев, – Уоттон извергнул большой клуб дыма и проглотил примерно такое же количество самоуважения, – когда чувствую, что рядом со мной пребывает некто еще более странный.

Октавия, распялив пальцы, внимательно вглядывалась в них, как будто видела каждый впервые и никак не могла понять, для чего они нужны. «Тебе не кажется… мои ладони… такое ощущение, будто это набитые мясом кожаные перчатки, – даже под резким солнечным светом зрачки ее чудовищно расширялись, полностью вытесняя райки. – Может быть, все мы просто набитые мясом кожаные костюмы?»

– Только не говорите этого бедной Джейн, – сдавленно фыркнул Уоттон, – ей подобная мысль ничуть не понравится. Скажите лучше, что мы набиты зерном, – тогда она сможет вспороть нам животы, расфасовать полученное по кулям и отправить их бедным эфиопам.

– Ну да, это именно то, что им требуется, – Дориан, задравший спереди подол платья Октавии, бесстыдно тискал ее голый живот, – для улучшения пищеварения.

– Как странно, – простонала она. – Все вокруг слишком большое или слишком маленькое и скользит туда-сюда, в себя и из себя, как будто весь мир это тромбон.

– Замечательно, дорогая моя, – Уоттон похлопал ее по животу, – очень хороший образ.

– Никогда раньше не знала, – она покачнулась и ухватилась Дориана за руку, – что у мира есть пульс.

– Возможно, Генри, – Дориан брезгливо убрал ладонь Уоттона с живота Октавии, – ты мог бы проявить сейчас небольшую тактичность, оставив нас наедине?

– Возможно…

Вполне в характере Уоттона было настоять в этот миг на некой гротескной форме droit de seigneur [44]44
  Право сеньора – право первой ночи (франц.).


[Закрыть], как если б, доставив Октавию на Бендор, он получил право первым претендовать на ее галлюциногенный гимен. Но он ушел, не оглядываясь, и побрел по пустынным дворикам, и миновал миниминареты и, спустившись по каменным ступеням к скалистому берегу, присел там на корточки и уставился, явно потонув в безумных галлюцинациях, на мелкую зыбь, разбивавшуюся о камни у его ног. Во внутреннем ухе Уоттона схлестывались, сцеплялись и соударялись вихри и выкрики электрических гитар, как будто огромный оркестр Джими Хендриксов играл там «Идиллию Зигфрида».

На балюстраде же события шли своим тошнотворным чередом.

– Люди по большей части мертвы, верно, Дориан?

– Прогнили, это во всяком случае.

Дориан все еще тискал ее, одновременно помогая выбраться из трусиков. Он задрал платье Октавии до самых подмышек и перекрутил, закрепляя. И легко прикоснулся к ее обнаженным грудям, как если бы те были неживыми предметами.

– Но ты же не мертв, Дориан, ты такой красивый – такой живой, – она не отрывала взгляда от его лица – похоже, лишь красота Дориана и удерживала ее «я» от окончательного распада. Тем большую жестокость совершил он, повернув ее лицом от себя и согнув так, что Октавия уставилась вниз, за балюстраду. Теперь ей оставалось лишь лепетать, обратив пустое лицо к какому-то лишайнику: «Ты такой юный, и маленький, и неторопливый, и такой старый, старый-престарый.»

Но тут Дориан занялся ею с другого конца, и лицо осознавшей это Октавии исказилось, и наркотическую пустоту его стали заполнять письмена самого простецкого из насилий.

* * *

В больнице уже смеркалось. Уоттон загасил энную сигарету, смяв окурок, как смял и конец своего рассказа. «Разумеется, я не имел ни малейшего желания как бы то ни было обуздывать инстинкты Дориана. Готов признать, она выглядела изнуренной, но что же тут странного – чертова кислота оказалась первосортной. Не забывай, Бэз, в то время наш вирус был еще малышом во всем их семействе. В Британии от этой болезни умерло лишь несколько десятков человек и, насколько мы знали, все они были гулящими мужеложцами или ширялись прямо на улице. У меня нет причин связывать ее кончину – от воспаления легких, кажется, – с Дорианом».

– И все же связь существовала, разве не так?

– А до «Акваленда» мы в тот день так и не добрались. Мне пришлось накачать бедную побродяжку бренди и «валиумом», иначе ее и в субмарину-то погрузить не удалось бы.

На пороге палаты возник большой, толстый растафарий с сумкой магазина «Фортнум энд Мейсон» в руке – другая прижимала платок ко рту и носу. Длинные власы его стягивала трехцветная (красная, желтая и зеленая) лента, на физиономии красовались темные очки, телеса облекал яркий, теплый тренировочный костюм.

– А, Сойка! – в восторге вскричал Уоттон. – Заходите и покажите, что вы принесли для моего пикничка. – Он рывком повернул настольную лампу так, чтобы та осветила постельное покрывало, облекавшее, точно передником, его разведенные ноги.

Однако Сойка явно не желал покидать дверной проем; вместо этого он просто бросил Уоттону сумку. Та мягко плюхнулась на кровать. Схватив ее, Уоттон высыпал на покрывало пять-шесть тугих пластиковых упаковок героина и курительного кокаина. Бэз встал и отошел к жутковатому маленькому окошку, не желая быть свидетелем сделки.

– Извините меня, дорогой мой Сойка, мне потребуется время, чтобы восстать из этой полулежачей позы, – Уоттон с трудом приподнялся, опираясь на локоть.

– Только ко мне и не приближайся, друг! – Сойка заслонился от Уоттона блеснувшей многочисленными перстнями ладонью и отступил в коридор.

– Да бросьте, Сойка, не настолько же вы легковерны, чтобы думать, будто я могу заразить вас прикосновением или… – он мягко пыхнул ртом, – пуф… дыханием.

Сойка отступил еще дальше.

– Насчет этого я без понятия, Генри, просто не хочу, чтобы ты ко мне приближался, друг. Бери свой гребанный гаррик и отдавай бабки. Меня от этого места мороз, на хер, по коже дерет.

– Не думаю, что вы найдете многих, кто не согласится с вами на этот счет. Хорошо, пусть так, вот ваши бабки, – он бросил на покрывало пачку банкнот, и Сойка трясясь всем телом, сгреб их, – и надеюсь, следующая наша встреча состоится в обстоятельствах, более благоприятствующих здоровью.

– Я сюда больше ни ногой, Генри.

– А вот тут вы с моими медицинскими тюремщиками во взглядах расходитесь. A tout à l’heure [45]45
  До скорого свидания (франц.).


[Закрыть].

Как только растафарий удалился, Уоттон принялся потрошить трясущимися руками одну из упаковок. Бэз возвратился от окна. «Не могу поверить, Генри, что ты по-прежнему принимаешь наркотики. Неужели ты не понимаешь, какие отпечатки оставляют они на твоей иммунной системе?»

– Отпечатки? Вот уж нелепое выражение – что может запятнать мою иммунную систему? Она же не пойманный со спущенными штанами муж-прелюбодей из постельного фарса. Ну право, Бэз!

– Послушай, Генри, единственный твой шанс остаться в живых, состоит в том, чтобы вести жизнь по возможности более здоровую, питаться органической пищей, пить чистые жидкости, постоянно давать себе физические нагрузки. Ты же должен это понимать.

– О, но, Бэз, уверяю тебя, я, ей же ей, отношуськ моему телу, как к храму. Просто так получилось, что один из его ритуалов оргиастичен и требует для исполнения наркотиков, которые расширяют сознание. – Уоттон все еще оставался дотошным в отправлении обрядов жрецом: несмотря на бившую его дрожь, он уже успел соорудить на подвернувшемся под руку блюдце две гряды героина. – Не доставишь себе удовольствие, Бэз? – Изогнув вопрошающими дугами брови, он взглянул на старого друга.

Бэзил Холлуорд содрогнулся:

– Я уже пять лет не прикасался к этой дряни, Генри; и сейчас не хочу.

– Понятно; ладно, полагаю, укорять тебя в прегрешении недеянием было бы распущенностью с моей стороны. Но ты хотя бы выпиваешь? – он поболтал в бутылке остатки шампанского.

– Спиртного я тоже пять лет в рот не брал.

– Какая нелепость, – Уоттон уже управился с одной из грядок. – Непостижимо, – а следом и с другой.

Бэз вновь приступил к допросу. Единственный способ, решил он, сохранить здравый рассудок в этой обители немощи и помешательства – состоит в том, чтобы сосредоточиться на вещах по-настоящему важных. «Ты ведь виделся с Дорианом не только на Ривьере, Генри, не правда ли?»

– О нет, мы встречались и в городе.

– Не то чтобы он всегдарад был меня видеть. Как сам ты, Бэз, понимаешь, Дориан – по моим представлениям, – социальный хамелеон, превосходно умеющий принимать окраску той обстановки, в которую он попадает. В то Рождество в Лондоне – как и в каждое из последующих – Дориан был истинным эпицентром всего, что считается здесь светским сезоном. Он переехал в перестроенный из старых конюшен дом на Глочестер-роуд и приобрел дурацкий спортивный автомобильчик, чтобы трястись в нем по брусчатке. Машину эту Дориан водит с великолепной беспечностью – как будто он бессмертен, – и со снятым верхом, какая бы ни стояла погода. Однако настоящим произведенным им coup de théâtre [46]46
  Сенсация (франц.).


[Закрыть]стало проникновение в узкий круг избранных содомитов, увивающихся вокруг стойла Виндзоров. Не то чтобы Дориан был представлен самой королеве, однако ему удалось снискать расположение Ее королевской отрыжки, Принцессы Нарядов.