Текст книги "419"

Автор книги: Уилл Фергюсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

81

Развод с прогибом. Вот чем занимался ее брат. С этим оборотом Лора прежде не сталкивалась.

– Расплата, – пояснил он. – За батю.

Они сидели у него в Спрингбэнке, и Уоррен, точно гордый отец, листал веб-страницы. Печатая, жевал чипсы и сыпал крошки на клавиатуру.

– Видишь? Вот это мое, – сказал он. – Вчера вывесили.

Зима заперла в доме детей Уоррена. Они прогрохотали мимо, препираясь. Мигал, добиваясь внимания, онемевший телевизор: участники реалити-шоу ели тараканов, готовились к мрачному «совету племени». Где-то в подвале сидела Лорина мать – наверняка во фланелевой ночнушке. Узница Спрингбэнка.

Лора снова вынырнула в монолог, который Уоррен нередко принимал за беседу. Он разъяснял суть развода с прогибом.

– Нас таких целое сообщество единомышленников, – рассказывал он. – Боремся с жульем. Патрулируем сеть, расставляем ловушки. Проще всего завести липовую почту, выключить спам-фильтры и ждать. Когда появляются четыре-девятнадцатые, мы заглатываем наживку. Не жмем «удалить», а отвечаем. Это, блин, обхохочешься.

Обхохочешься, как над «Тремя придурками»?[50]50
  «Три придурка» («The Three Stooges», 1934–1959) – американское водевильное комическое трио – Ларри Файн (1911–1975), Мо Хауард (1895–1975) и Джерри Хауард «Кудрявый» (1906–1952), – специализировавшееся на особо грубом балаганном юморе; прославились благодаря сотням короткометражных комедий.


[Закрыть] Как тортом в лицо? Или как над знаменитостью, которая жует таракана? Лора вспомнила, как в юности Уоррен устраивал телефонные розыгрыши – художественный жанр, уничтоженный определителями номеров. «Мэм, мои поздравления! Вы только что выиграли приз ККУА «Куры в бегах» – сто тысяч долларов! Чтобы получить приз, вам необходимо прокудахтать десять минут…»

Уоррен открыл папку входящих писем.

– Глянь, – ухмыльнулся он. – Еще один, свеженький. «Уважаемый сэр, я сын нигерийского дипломата в изгнании…» Делается так: сочиняешь самые невероятные истории, какие в голову взбредут, тянешь время, мотаешь им нервы, а потом все это публикуешь. Один их убедил, что он умирающий бельгийский аристократ, который вот-вот… вот еще чуть-чуть… и переведет им деньги… и тут раз – коньки отбросил!

Еще одного 419-го втянул в пространную переписку некий Ф. Флинтстоун из Бедрока, США, «городка прямо как в исторических романах», который все пытался расплатиться раковинами. Настоящими раковинами. Другой эпистолярный роман затеял некий Капитан Кёрк, который соглашался прислать наличные лишь при условии, что его корреспонденты поступят в Академию Звездного флота и пришлют нотариально заверенные документы, подтверждающие, что они не являются секретными агентами Ромуланской империи.

– Так эти кретины и впрямь напечатали бумаги, подписали и прислали, – зафыркал Уоррен. – Кёрку пришлось сочинять новые требования. Передал дела помощнику, лейтенанту Ворфу, тот стал им слать письма на клингонском. Кое-кому даже удавалось у мошенников деньги вытягивать. Честное слово. Дескать, пособлю, но сначала докажите свою искренность, пожертвуйте каких-то сто долларов Церкви Пресвятого Турнепса.

– А они не гуглят имена? – спросила Лора. – Не выясняют, кто такие Фред Флинтстоун и Капитан Кёрк?[51]51
  Фред Флинтстоун – персонаж американского комедийного мультсериала «Флинтстоуны» («The Flintstones», 1960–1966) о жизни рабочего семейства в обстановке каменного века. Капитан Кёрк – один из главных героев фантастических телесериалов, кинофильмов и т. д. «Звездный путь» («Star Trek», с 1966), выпускник Академии Звездного флота; ромуланцы и клингоны – воинственные инопланетные расы из вселенной «Звездного пути»; лейтенант Ворф – также персонаж «Звездного пути», клингон, воспитанный людьми.


[Закрыть]

– Жадность глаза застит, – ухмыльнулся Уоррен.

«Жадность против смекалки, и смекалка всегда в выигрыше». Где она это слышала? Будто за стенкой прошептали.

– Так башлей хотят, – объяснил Уоррен, – даже не догадываются, что их за нос водят, а потом уже поздно. Тут у них срывает крышу, они поливают тебя грязью, грозят смертью. Ну и плевать. Все равно в итоге мы над ними ржем и все это публикуем – любой может прочесть. Вот, глянь.

Он открыл новое окно, кликнул на закладку. Какой-то англичанин вывесил фотографии сломанного холодильника, который он послал нигерийскому жулику наложенным платежом, – а тот щедро раскошелился на доставку, ожидая получить… да кто его знает что? Может, золото. Уж явно не сломанный холодильник. Гневное письмо из Нигерии пестрило изобретательной бранью.

– Или еще лучше – разводила пишет мошеннику, мол, буду там-то в понедельник. Встречаемся в аэропорту. Наденьте желтую шляпу, желтые туфли и желтые носки. Один заманил нигерийца в Амстердам, и тот перед веб-камерой возле универмага часами зависал как дурак. А если мошенник требует объяснений, разводила давай вопить: «Где вас носило? Я вас ждал!» Иногда отправляют жулье в «Вестерн юнион», а когда эти придурки пишут, мол, деньги не прошли, разводила ему: «Их кто-то получил! Кто там у вас обналичивает мои переводы?» Ну и они давай искать. Если нам повезет, они между собой передерутся, решат, что их партнеры обувают.

Уоррен открыл еще один сайт для разводил с прогибом, перешел в раздел «Архив».

– Это у нас коллекция трофеев. Мы туда о свежих победах пишем.

Фотографии молодых африканцев – с улыбкой и без улыбки, у одних репы на головах, другие салютуют а-ля Бенни Хилл,[52]52
  Бенни Хилл (Алфред Хоторн Хилл, 1924–1992) – английский комик, актер, создатель, ведущий и центральный персонаж комедийного «Шоу Бенни Хилла» (1951–1991). Салютовал он по-военному, с подчеркнутой молодцеватостью.


[Закрыть] третьи в лифчике и панталонах («в доказательство вашей искренности»), у четвертых рукописные таблички – «В МОИХ ТРУСАХ ЖИВЕТ СТРАШНЫЙ ЗВЕРЬ», или «Я СТРЕЛЯЛ В ДЖ. Р.!»,[53]53
  «Кто стрелял в Дж. Р.?» – лозунг рекламной кампании (1980) американской мыльной оперы «Даллас» («Dallas», 1978–1991); расследование покушения на персонажа «Далласа» Дж. Р. Юинга занимает почти весь третий сезон.


[Закрыть] или «ТАЩИ НАС ОТСЮДА, СКОТТИ! ТУТ НЕТ РАЗУМНОЙ ЖИЗНИ».[54]54
  Цитата из американо-канадского телесериала «Капитан Пауэр и солдаты будущего» («Captain Power and the Soldiers of the Future», 1987–1988), где, в свою очередь, вольно цитируется «Звездный путь».


[Закрыть]

Один человек держал плакат якобы на шведском:

ЯПОЛ

НЫЙЛ

ОПУХ!

Другой написал то, что счел названием международного банковского картеля:

П.О. РейхсТрест Рациональных Европейских Торговых

Лукративных Операционно-Хозяйственных Активов

Уоррен уже смеялся в голос.

– Обхохочешься, блин!

Но Лору повело – не от грусти, нет, не вполне. Что-то не стыковалось, трепетало, ускользая. Уоррен промотал вниз: бесконечные фотографии, на каждой штемпель «СОБСТВЕННОСТЬ!». Она уже встречала такие снимки. В исторических монографиях.

Уоррен открывал все новые окна, они заполняли монитор, заслоняли друг друга.

– Погоди-погоди, – сказал он, когда она поднялась. – Вот это тебе понравится. Я тебя вспоминал.

Уважаемый вождь Огун.

Счастлив получить от вас весточку, старина! Я прекрасно помню те деньки, что провел в Колониальной администрации Судана. Я работал с профессором Фиолеттом, который изучал афродизиакальное воздействие копытов зебры на жен британских чиновников. Полагаю, супруг миссис Павлин в конце концов убил профессора Фиолетта. В библиотеке. Подсвечником.

Искренне ваш,

полковник Горчиц, ОЕВ

P.S. Я переслал вашу просьбу моей помощнице мисс Пурпур, сотруднице Управления Легальных Исследований Корпоративного Аппарата (У.Л.И.К.А.), которая курирует финансовые вопросы подобного рода.

– Копыт, – сказала Лора. – А не копытов.

– Чего?

– Я к маме спущусь.

– Подожди. Вот, глянь. Еще один дуболом пришел к Церкви Пресвятого Турнепса.

Напротив на немом телеэкране участники конкурса перешли к живым червям, а Лора устала от братниных игр. Но, уже уходя, заметила на экране письмо, которое начиналось словами: «Мои поздравления с тождествами…» И застыла.

– Открой-ка, – сказала она.

Открылось письмо. Ответ полковнику Горчицу от вождя Огуна. Вот оно: «тождествами». Не самая уникальная ошибка, но все же…

– Можно мне копии? – спросила она. – Этих писем. И остальных? Распечатаешь мне?

– Которые?

– Все.

– Там страниц сто минимум.

– И письма, которые папе писали, – прибавила она. – Они тоже нужны.

82

– Ей тут нельзя.

– Ей некуда идти.

– Ей тут нельзя.

Говорили о ней, шептались на иджо, чтоб она не поняла. Но она понимала. Понимала, о чем говорят, слышала в звоне материного голоса, в паузах между словами.

– Вечно ты в облаках витаешь. Дурья твоя башка. Как тебе взбрело ее сюда тащить? Ей тут нельзя.

– Ей больше некуда идти.

Амина лежала спиной к ним на циновке, притворялась, что спит. Ннамди включил ей отпугиватель москитов, и она смотрела, как вьется тонкий дымок. Снаружи лило как из ведра, дождь колотил по крыше. По стене скользнула ящерка – оранжевая голова, за ней текучее синее тельце.

Говорили об Амине.

– Ей тут нельзя. Пускай уходит.

83

Вся деревня явилась встречать Ннамди – криками и смехом, барабанным боем и плясками.

– Блудный сын вернулся! – крикнул кто-то.

– Аминь! – ответил кто-то другой.

Женщины махали пальмовыми листьями, мужчины отбивали ритм. У Амины закружилась голова. Барабаны иджо – они такие… неумолимые, никогда не замолкают, не переводят дыхания, так не похожи на одинокие струны годже и дыхание флейт какаки, так не похожи на музыку Сахеля. Северные фула – тоже барабанщики, но до этого молота по наковальне им далеко. Ритмы фула рождались из толченого проса – женщины собирались вокруг глубокой ступы, превращали музыку в пищу, пищу – в музыку. У иджо барабаны другие – кровь и пламя, дождь и гром; человеческое сердце после тяжкого труда.

Ннамди тоже пошел плясать – повел одну процессию, влился в другую. Танцоры Сахеля ступали легонько, точно вздыхали, двигались под мелодию, а не ритм, каждый шаг – скольжение, грациозное, почти нежное. Здесь же танцоров вела – гнала – решительная сила, крики жестов, мужчины и женщины вместе, согнулись, ноги топают, руки вырезают узоры по воздуху, движения точны, рублены, смех – почти отдельный инструмент.

У Амины подкашивались ноги. Слишком долго стояла. Из веселой сумбурной круговерти вынырнул Ннамди:

– Пойдем, тебе надо прилечь.

– Но… это тебе, этот танец.

– Пошли, найдем тебе циновку. Успеем еще потанцевать.

84

– Ей тут нельзя. Посмотри на ее лицо. Татуировки эти.

– Это не татуировки. Это шрамы. И мы должны быть гостеприимны. Жизнь требует. Мы иджо, а она наша гостья.

– Она по-английски говорит как недоумок.

– Она знает больше языков, чем мы. По-французски говорит.

– Ей тут нельзя.

85

На следующий день, пока Ннамди спал, а его мать была на рынке, Амина решилась на вылазку.

Против дома на центральной поляне распростер свою тень большой африканский дуб – эдакая общая гостиная. Под гофрированным железным навесом прятался бильярдный стол – мужчины сидели на пластмассовых стульях, под стук и треск шаров попивали фанту и имбирное пиво из холодильников матери Ннамди. Амина прокралась мимо.

На другом краю двора гудел генератор. Старики и дети сгрудились вокруг деревенского телевизора – смотрели, как «Суперорлы» размазывают по стенке очередных любителей. Впрочем, появление Амины рассеяло чары, и все на нее уставились – не враждебно, но и без дружелюбия. Скорее в озадаченном любопытстве, будто пытались распознать редкую птицу.

Проулок вывел ее на другую поляну, где валялись бочки из-под нефти. Кое-какие стояли – на них женщины чистили рыбу и мыли овощи. К другим приделаны куски пластмассы и воронки – собирать дождевую воду. На крыльце парикмахерша заплетала женщине косы, и Амина, опустив глаза, поспешила мимо. Тяжесть их взглядов провожала ее, и она ускорила шаг.

Дорожки между домами – раскисшие, усеянные обломками раковин, словно земля инкрустирована алмазами. Рифленые крыши, красно-зеленая черепица, ржавь и мох сталкиваются, жмутся друг к другу, дома понатыканы тут и там, порой едва не соприкасаются стенами. Выгребные канавы. Просевшие крылечки. Окна без ставен, дверные проемы без дверей, и нигде ни единого забора. Дети и взрослые, мужчины и женщины – все вместе, голые руки, голые ноги, веселый смех. Каждая жизнь тотчас выливается на колени соседу. Никаких тайн. Нет места для тайн. Снова поднялась паника.

Мимо футбольной площадки – трава примята, вокруг лес, – она вышла к полям на краю деревни – лоскуты земли вырезаны из зарослей, со всех сторон зажаты джунглями. По полям ходили согбенные женщины, дергали запястьями, размахивали мачете, косили траву. Амина в ловушке. Не видать горизонта. Не заметишь, как пылят копыта. Вообще никакой пыли. Только грязь – и лес стеной.

Она выскользнула из дома Ннамди, чтобы разведать пути отхода – куда бежать, если придется. Но дошла до тяжелого лесного занавеса, что зеленью дышал в лицо. Припадочный ночной дождь выманил наружу земляные ароматы. «Когда заливаешь костер водой», – подумала она. Вот как пахла Дельта. Намокшие угли, утопленные, но еще теплые. Всегда теплые.

Сам воздух обладал весом, текстурой. Мушиные ленты влажности липли к коже. Не отмахнешься. Если и просочится какой ветерок, он лишь взболтает духоту, – от него только хуже. Пот тек, капал, но не желал испаряться. Кажется, даже деревья потели.

Упав духом, она возвратилась в дом.

Ннамди уже проснулся; заварил ей чаю, подлил сгущенки, насыпал побольше сахару – «для ребенка». Дал рыбы, оставшейся с вечера, посоветовал вынимать кости. Амина была благодарна, она так и сказала – «ноао, Ннамди». Но она из Сахеля – ей нужна баранина, а не рыба. В Сахеле земля крошится под пальцами, на глазах становится песком. Здесь земля темна и масляниста. Облепляет все. Ноги в земле – а Амина всего лишь прогулялась. Все такое липкое, такое густое. Она скучала по вкусам и запахам саванны, по ясности воздуха. А больше всего – по родне, по утерянным своим родичам. Амина Незавершенная. Без клана, без касты, без большой семьи – кто ты такой? Просто существо. Оторванное, одинокое.

Ночью ей снилось, что она родила, держит ребенка на руках, но его всасывает влажная земля Дельты, ничего не оставляет, даже скелетика.

Она лежала до того вымотанная, что не было сил плакать, слушала вздохи и шелест волн, шипение факелов. Факелы никогда не спали, даже в ночи. Днем дома в Дельте унылы – цементные стены без окон, огромные нашлепки металлических крыш. Крыши защищали от дождя – но и свет не пускали. Ночами же дом Ннамди подсвечивался вечным огнем газовых факелов. Быть может, Амина погрузилась в Мир Иной, где поменялись местами свет и тьма, день и ночь.

– Ей тут нельзя.

– Я кину камни, спрошу орумо.

– Еще чего? Незачем богов допрашивать. Мать свою послушай.

– Я кину камни. Спрошу папу.

– Твой отец спит на небесах. А мать жива, здорова и перед тобой.

86

«Добро пожаловать в Новый Иерусалим». Такая вывеска встретила их, когда они прибыли на ослиной своей лодчонке. Амина решила, что так называется деревня. Ан нет.

– Это мистер Пятидесятник повесил, – сказала мать Ннамди. – Чтоб воины Эгбесу помнили, какой такой на самделе истинный Бог. Церковный долг свой вспомнили.

Юноши, что раскрашивали тела, славя Эгбесу по субботам, по воскресеньям приходили на церковные собрания.

Мать Ннамди поглядела на сына, задала единственный важный вопрос:

– Это твой ребенок? Правду мне скажи.

Правду?

Да уж, закавыка. Вроде простой вопрос, но в глубине – руины. Этот ребенок мой? Или с другой стороны посмотреть: я – его отец?

Шагая по сумеречному этому миру, все мы сначала под защитой, затем защитники. Быть может, бродячая душа Ннамди прилепилась к Амине. Быть может, душа Амины прилепилась к нему. Итак – это его ребенок?

Он повертел вопрос так и эдак, обдумал многочисленные его смыслы. Повертел, как морскую гальку в ладони, и решил, что да, это его ребенок. Ему за ребенком приглядывать.

– Мой ли ребенок? Мой.

– Правду говоришь?

– Правду.

Мать Ннамди вздохнула. Это все меняет.

– Ну, пусть девочка хучь переоденется. И дай ей шлепки нормальные. По грязюке бродит, вся одежа подрана. Стыд и позор.

Амина вцепилась в платок.

– Я надо покрывать голова. Мне так должна.

Но мать Ннамди от ее страхов отмахнулась:

– Ну и покрывайся на здоровье. Я тебя научу акеде завязывать. Платок головной. Подберем тебе поярче. С цветочками. Очень красиво. Может, ошоке такой же, на пояс, плечи обернуть. Ты худышка, ткани останется полно. А некоторые женщины, – с нажимом прибавила она, – носят очень большие акеде. Огромные.

Это был очень прозрачный намек. Самые большие, самые сложные узлы на головах вязали замужние женщины.

– Новый священник, мистер Пятидесятник из Портако, любую церемонию сумеет.

Пускай остаются, пока не родится ребенок, но ее внук не родится вне брака – еще не хватало, она же в церкви звезда.

– Мам, – сказал Ннамди. – Нам бы не священника, а повитуху.

Мать вздохнула – только матери умеют так вздыхать.

– Ладно. Платок поменьше. Но мы еще поговорим.

Уроки по завязыванию акеде были только началом. Затем мать Ннамди перешла к подстилкам для рыбы, показала, как переплетать сухие стебли – вниз, наверх, перекрутить, повернуть, – чтоб вышли циновки размером с тарелку – сушить рыбу.

Рыбу Амина боялась. В дальней Дельте люди ели рыбу целиком, подавали, не обезглавив, и на Амину таращились рыбьи глаза-изюмины. Что, нельзя было голову оторвать? Рыбы нынче становилось все меньше, а ту, что была, ловили далеко, в притоках, куда не добрались нефтяники. Но все равно плетение рыбных циновок – важный навык. Если девочка останется.

Да только она не останется.

– Пускай уходит, вы оба уходите. Сам ведь понимаешь.

– Ей некуда идти.

– Ей тут нельзя.

Амина скучала по вкусу мийя яква, жареной говядины с арахисом, по дикому луку и пряностям, по гибискусу. А тут сплошные бананы да тростниковый сахар, таро да кассава.

Пальмовое масло, перечная похлебка. Банановые листья прикрывают котлы, тыквы служат мисками. Все не как у людей, даже ямс – женщины не растирают его пестиком в ступке, а зарывают в угли, пекут до полной волокнистости и безвкусности. Несколько раз пережив это издевательство над ямсом, Амина показала матери Ннамди фокус. Застенчиво, больше жестами, чем словами, объяснила, как разминать ямс и замешивать в него гарри. Щепоть соли – три пальца плюс большой, двух мало, четырех много, еще чуть-чуть помесить, потом быстро поджарить, дважды перевернуть и съесть быстро, пока не остыло.

Мать Ннамди жевала медленно, неохотно кивнула – мол, сойдет, – но улыбаться не желала. В качестве ответной меры взялась учить Амину готовить клецки.

– Окуни клецку в перечную похлебку – и вот тебе еда. – Это она произнесла на иджо, не подумав, и прибавила: – Твой муж так любит.

Она повторила это для Ннамди, когда они втроем сели ужинать. Тот притворился, что не расслышал.

– Детский танец, – сказала мать. – Ее надо научить – пока вы не уехали.

Детский танец – чтобы убаюкать ребенка или утешить, когда плачет.

– Я таскала Ннамди на спине, пока у него первый зуб не прорезался, всё кренделя выписывала. До сих пор как станцую, так он брык – и засыпает.

Ннамди засмеялся:

– Лучше пляски, чем пальмовое вино от бессонницы. Надо утешать детское кро.

– Это что?

– Детская сила. Очень могущественная. Кро. Дети – они помнят. Где жили до рождения, как умерли, почему родились опять. Когда ребенок плачет просто так, у нас говорят – это он плохое вспоминает. А иногда, когда маленький учится говорить, он рассказывает, где странствовал до рождения. Дети помнят. Взросление – это медленное забывание.

Странствия до рождения.

Ннамди улыбнулся Амине:

– Твой-то ребенок наверняка много странствовал.

Мать это заметила: «твой» ребенок, не «наш».

– Вот поэтому у нас говорят, что нельзя женщине в тягости странствовать после темна, – сказала она.

У народа Амины были схожие распоряжения.

– У нас тоже.

– Теме с той стороны узнает ребенка во чреве, – объяснил Ннамди. – Может захотеть его назад.

– Сказки – это все, – сказала мать Ннамди. – Не по-настоящему.

Сказки, не по-настоящему.

Ннамди озадаченно уставился на мать:

– Сказки всегда по-настоящему.

– Ты прямо как отец. – После смерти мужа мать все меньше полагалась на ору, все больше на Библию. – Ты что, не видишь? Девочка боится. – И Амине: – Это суеверия.

– Суеверия? – переспросил Ннамди.

Мать обернулась к сыну:

– Ты когда в последний раз в церкви был?

– Каждый день хожу. Папа говорил: весь мир – храм.

– Девочка, – сказала его мать Амине. – По лесу нечего гулять, потому что змеи. Беременная не убежит. Вот почему. А детский танец помогает, потому что укачивает, а не из-за какого не из-за кро.

Когда из ручья достают рыбу с растопыренными жабрами, острым разделочным ножом ей вспарывают брюхо. Раз – и рыба разделана, валяется потом на дне лодки с остальными. Мать заспешила на кухню, Амина следом, и Ннамди заметил нож у матери в руке – и нож, и рука влажные, блестят чешуей. Рыба не виновата, что умерла, – так повернулась река.

«Сказки, не по-настоящему».

Вот, значит, во что превратился отец? В сказку? Не по-настоящему.

87

Воины Эгбесу изводили оборванцев за ручьем – врывались на моторках, под кайфом, бессмертные, стреляли по лачугам.

– Раньше бункеровщиками были, а теперь прямо бандиты, – говорила мать Ннамди.

Пока они бесились только там, но страх просачивался и на другой берег. Женские крики. Стрельба и хохот. Треск в ночи.

Заслышав моторки, Ннамди прятал Амину за отцовским сундуком, под темной тканью – москитная сетка выдала бы. Ребятам Эгбесу эта сетка была что паутина паукам – набрасывали ее на жертв, пеленали и уволакивали.

Амина слышала женские крики. Понимала, отчего кричат.

Воины Эгбесу уже неделю стояли лагерем за деревней.

– Когда уйдут, придут солдаты, вроде как за ними. – Придет ООК, уничтожит деревню. – Хуже повстанцев, – говорила мать Ннамди.

Солдаты вверх дном перевернут кладовые. Пожгут дома. Воины Эгбесу, охрана нефтяников, солдаты, Особая объединенная комиссия – деревня Ннамди больше не ютилась на недоступном краешке дальней Дельты, оказалась в зоне боевых действий. Мир явился сам, пинком распахнул дверь и намерен войти.

– Здесь опасно, – говорила мать Ннамди. – Если останется, ее найдут, ей плохо придется, да и тебе тоже. И ребенку.

– Армия застряла в Портако. Здесь они просто мускулами играют. Амине нужна повитуха.

– Ей надо уходить.

– Я спрошу орумо.

– Сказки. От пуль не спасут.

Кислотный дождь разъедал крыши; металл облезал крупными струпьями коррозии. Ннамди зашагал по тропинке мимо поликлиники, – теперь тут деревенский курятник, полы заляпаны пометом.

Ннамди еле его нашел, отцовское святилище.

Почти весь остов пожрал лес – его прошивали лозы, в трещинах пробивалась трава. Жестяная крыша, земляной пол. Ннамди неохотно взялся было прибираться, но, может, никто и не смотрит? Боги безмолвствуют. Святилища зарастают.

Как ни вернешься домой, безмолвие глубже.

Хижина прорицательницы брошена: снаружи еще болтались осколки костей и ошметки кожи, хилая связка звериных зубов шевелилась на ветру, но в остальном – пусто. Вонйингхи давным-давно не назначала новых жриц, и даже мелкие лесные и речные боги, даже орумо и овумо еле видны и едва слышны, точно голоса на уже отчалившей лодке.

В последнее время звучат только лютые крики Эгбесу и гам церковных собраний. Все громче, все пронзительней, и тихих голосов за этими воплями не услыхать.

Ннамди бросил камушки. Собрал, снова бросил. Нет ответа. Только газовый факел шипит за деревьями. Даже отсюда Ннамди чуял жар.

Он ушел, прыжком перемахнул сток нечистот, в который превратился ручей, протиснулся между хлипкими навесами и мазанками.

В лагере беженцев мужчины сгрудились вокруг автомобильного аккумулятора и корзинки яиц – аккуратно тыкали в яичную скорлупу иголкой, высасывали содержимое, сплевывали в кастрюлю – еще пригодится. Другие шприцем вытягивали серную кислоту из аккумулятора и вкалывали в пустые скорлупки. Взрывчатка домашнего изготовления. Когда снова заявятся воины Эгбесу, местные будут готовы.

Ннамди по тропинке зашагал к факелу, где зелень леса уступала привычной уже анемичной желтизне и бурым ожогам. Амина узнала бы палитру засухи – Ннамди не узнал. Дикие груши попадали, гуавы увяли, папайи на ветках раздулись и посерели – тугая кожура поверх разбухшей мякоти. Нежданное подношение мухам.

Он миновал огненный столб; вокруг женщины в панамах, обливаясь по́том, сушили кассаву. За факелом тропинка шла в гору. Пейзаж переменился как во сне. Голая скальная костяшка. Пушка – металл покороблен, словно облит кислотой. «Какая печальная судьба – а ведь столько лет охраняла призрачную империю». Английские могилы больше не прятались в траве – едкие дожди ее выжгли, оголив почерневшие, тоже покоробленные надгробия. Рано или поздно камни треснут, и дувой-йоу наконец выйдут на свободу.

За кладбищем земля пропиталась нефтью из прохудившейся трубы. Нефть утекала к лагуне, до самой литорали.

«Ей тут нельзя».

Но куда ей идти?

Треск, вскрик, и вдруг на холме появилась нефтяная бочка – поскакала вниз по грязи и желтой траве. Остановилась перед Ннамди, а спустя секунду в вихре иджо-английских ругательств примчалась толпа молодых ребят.

– А! Ты ее поймал! – с облегчением крикнули они, благодарные Ннамди за то, чему помогли угасание импульса и густая грязь.

Парни из его деревни, чуть помоложе, – они признали в нем сына сказителя.

– Ноао!

Глаза красные, кожа землистая.

Ннамди поглядел на беглую бочку.

– Нефть сосете, – сказал он.

Они потрясли головами.

– Не, газ. Пока до факела не доберется. – И они указали на огненный столб у него за спиной.

– Газ? Природный газ?

Они закивали.

– Нельзя сосать природный газ, – сказал Ннамди. – Убьетесь же.

Они засмеялись, ответили на иджо:

– Еще как можно.

Ннамди снова глянул на бочку, попятился.

– Расслабься, братуха. Там пусто. Дырявая. Назад тащили, залатать.

– Не нефть, а газ. – Ннамди покачал головой. – Как вам это удается?

Их предводитель постучал пальцем по виску.

– Иджо находчивы, – засмеялся он.

Сначала они вскрыли сборный трубопровод, думали утечку подстроить. Нефтяники усовершенствовали систему датчиков, научились быстрее вычислять падение давления и теперь быстрее перенаправляли потоки – на отсос оставалось гораздо меньше. Деревенские решили, что за утечки шелловцам все равно придется платить компенсацию. А еще лучше – нанимать местных на очистку. Тут особо не очистишь, в мангровых-то болотах, но можно слегка подсобрать и получить деньжат. К сожалению, нефтяники не желали присылать бригады, опасаясь ловушек и новых заложников. Так что трубопровод протекал. Ннамди видел – оттуда и текло в лагуну.

– Жалко, – сказали парни. – Очистка – непыльная работенка. Ну вот, и мы решили на газ перейти. Газовые трубы пластмассовые, отсосать легче – никто ж не ожидает. Сверлим, как пальмы, теми же сверлами. Помнишь свою первую пальму, Ннамди?

– Помню.

– Сто лет уж прошло. Мы тогда были совсем мелкие.

– Да уж.

– А думали, что взрослые.

– Вот-вот.

Газовая труба шла к факелу под водой.

– Нырнули, просверлили дыру, – объяснил другой парень. – Когда утечка, газ сразу пенится. Ну, мы опять нырнули, пришпандорили шланг – та еще задачка. Вывели на сушу, присобачили кран, теперь проще простого. Вертишь кран туда-сюда, и все. Наполним все, что плотно закрывается. Консервные банки, стеклянные банки, бутылки. Не чистый, конечно, но если пару деньков постоит, получается керосин. Только вот на каплю керосина уходит много газа. Ну мы и подумали, что лучше нефтяные бочки. Накачиваем, потом запаиваем. Очень быстро надо, пока не утек.

Ннамди не поверил своим ушам.

– Запаиваете?

– Ну да.

– Но они же…

– Взрываются? Бывает. Помнишь Сэмюэла и Удачу? Братьев? Оба сгорели. И с ними их двоюродный – этот выжил, но лучше б умер. Ему веки сожгло. И кожу всю. Грузили бочку, уронили нечаянно, а она по борту чиркнула – ну и искра. Паров-то много в воздухе – хватило. Говорят, аж из Олобири взрыв было видать.

Один парень еле стоял на ногах. Глаза помутнели, смотрят в никуда. Ннамди видал эти остекленевшие зенки у воинов Эгбесу, только парню не хватало ухарства – или джина.

– Сложней всего охранять. Круглые сутки у трубы дежурим. По очереди, работаем посменно. А из шланга и из крана подтекает. Надышишься – голова болит.

Ннамди оглядел его недужных друзей, изнуренных и исхудавших.

– Кончайте, – сказал он. – Заболеете от этого газа. Он вас отравит.

– Уже отравил. – И на иджо: – Злосчастье наше, да, Ннамди? Сидеть верхом на этом сокровище, которое все хотят. За что нас боги наказали? Нефтью этой прокляли? За что?

– Не знаю.

– Может, в ней души игбо и других всяких, кого мы ловили? Может, это их кровь нас преследует?

– Тогда бы, друг мой, ойибо тоже от нефти болели.

– По-моему, Ннамди, они и болеют.

В нависших облаках застрекотал вертолет. Парни обернулись; стрекот затихал очень долго.

– Что-то надвигается, – сказали они.