Текст книги "Факел"

Автор книги: Уайлдер Грейвс Пенфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава XXII Возвращение в Галасарну

Позже в тот же вечер Пиндар уже один зашел к Гиппократу. Тот, закутавшись в теплый плащ, сидел во дворике и читал при свете лампы, подвешенной в перистиле,

– Я читаю Сафо, – объяснил Гиппократ, опуская свиток на колени. – Кто из греческих поэтов может с ней сравниться, как по-твоему? Что ответил бы на этот вопрос твой дядя?

– Мой дядя весьма ее почитал. Он мог бы даже назвать ее первой – по крайней мере среди тех, кто сочинял любовные стихи, но… – Он вдруг остановился, а затем сказал: – Я хочу, чтобы ты знал, что твои друзья всегда будут верить в тебя.

Листья пальмы над их головами шуршали и бились на ветру – очевидно, с юга надвигалась буря.

– Почему ты заговорил об этом сейчас? – спросил Гиппократ.

– Потому что пришли плохие вести, и Сосандр просил меня сообщить их тебе прежде, чем это сделает кто-нибудь другой.

Но в эту минуту служанка открыла входную дверь и во дворик поспешно вошел Подалирий.

– Я несу дурные вести, Гиппократ, – заговорил он сразу. – Выслушай меня. – Пиндар поднял руку, словно желая его остановить, но Подалирий продолжал, не обращая на него внимания: – Из Книда вернулся Тимон. Гребцы с его триеры разбрелись по городу, рассказывая всякое. Вчера вечером сгорела библиотека Эврифона, а вместе с ней палестра и дом Ктесиарха.

– Не может быть! – воскликнул Гиппократ. – Это неправда! Я ведь сам сидел там чуть ли не до заката!

– То же говорят и жители Книда, – подхватил Подалирий. – Жена Ктесиарха сгорела в доме, и на пожаре погиб сын Тимона Клеомед.

Гиппократ побледнел.

– А Дафна? – сказал он. – С Дафной ничего не случилось?

– Нет.

Помолчав, Гиппократ спросил:

– Ну, а Ктесий, маленький сын Ктесиарха? Когда я уходил, он был в библиотеке.

– Говорят, что Ктесия спас Клеомед.

Гиппократ встал.

– Я должен вернуться в Книд. Я отвезу Эврифону свитки, которые он мне подарил. Это может поддержать его, и он попробует вновь собрать библиотеку.

Подалирий покачал головой.

– Нет, Гиппократ, это опасно. Я еще не сказал тебе самого худшего. Жители Книда убеждены, что книгохранилище поджег ты. Гребцы рассказывали, что они грозят расправиться с тобой.

– Со мной? – тихо спросил Гиппократ. – Говорят, что я поджигатель? Кто это говорит? Кто сказал это первый? Наверное…

– Мне кажется, – продолжал, не слушая, Подалирий, – что нам бы ты мог сказать, как начался пожар.

Пиндар не в силах был больше сдерживаться. Сжав кулаки, он бросился к Подалирию и сказал дрожащим голосом:

– Дурак! Слепой скудоумный глупец. Зачем ты повторяешь эту проклятую ложь? Да еще здесь! Или ты совсем ничего не понимаешь? Хоть бы ты попробовал немножко подумать!

Гиппократ внезапно присел на край ложа, стоявшего у стены.

– Погоди, Пиндар, – сказал он, – не горячись. Я хочу знать все, что говорят. Что еще, Подалирий, ты хотел сообщить мне? Говори же.

– Это все, – ответил Подалирий. – Правда, все. – Он как будто смутился. – Мне очень жаль, если… Но я больше ничего не знаю.

Он никак не мог понять, в чем его вина, и раздумывал, что бы такое приятное сказать Гиппократу.

– Ты, наверное, будешь рад услышать, что у Кефала с женой все наладилось. Он очень счастлив.

– Нет, Подалирий, – остановил его Гиппократ. – Сейчас мне не до них.

Он уронил голову на руки и горько засмеялся. Затем неожиданно выпрямился и посмотрел на своих собеседников – на растерявшегося Подалирия и взбешенного Пиндара.

– Видишь ли, Пиндар, – сказал он, взяв себя в руки и говоря очень медленно, – Подалирий просто хотел узнать, поджигал я книгохранилище или не поджигал.

– Да-да! – воскликнул Подалирий. – Вот именно! Для того чтобы я мог всем говорить, что это ложь! Ведь ты его все-таки не поджигал, я думаю?

Гиппократ снова расхохотался. Смех его постепенно замер на звуке, похожем на рыдание. Прислонившись к стене, он закинул голову и посмотрел на вершину пальмы. Она качалась и дергалась, словно буря уже началась. В мерцающем свете лампы было видно, что лицо его искажено страданием.

– Боги! – воскликнул он. – Почему я смеюсь? Но лучше смеяться, чем проливать слезы, хотя я мог бы оплакивать Клеомеда и жену Ктесиарха, мог бы плакать при мысли о том, что должна сейчас думать обо мне Дафна. – Он снова наклонился вперед. – Нет, Подалирий, я не поджигал книгохранилища, но я знаю, кто это сделал. Одна женщина и человек, который когда-то был ее любовником.

– Кто, кто? – спросил Подалирий. – Кто поджег?

– У меня нет доказательств, – покачал головой Гиппократ. – Говори просто, что я не знаю.

– Хорошо. Я пойду сейчас и опровергну ложь, которую о тебе распространяют, – сказал Подалирий. – Я обойду весь город.

Он ушел так же поспешно, как и появился.

Гиппократ молчал.

– Подалирий ошибся, – сказал Пиндар. – Тимон не вернулся, он остался в Книде. Приехали только Олимпия и Буто и сразу отправились на виллу. Сосандр созвал кое-кого из архонтов и сейчас говорит с ними. Он велел передать тебе, что завтра они намерены собрать Совет Коса, чтобы расследовать это дело.

– Меня завтра здесь не будет, я уйду в Галасарну. Мои друзья… если у меня еще остались друзья… сами должны обнаружить истину, а я не сомневаюсь в том, как это произошло.

После долгого молчания он посмотрел на Пиндара.

– Как кончается клятва врача? «Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена». Если же я ее нарушу, «да будет обратное этому». – Он горько улыбнулся. – Оказывается, обратное этому может постигнуть и того, кто не нарушает клятвы.

Пиндар положил руку на плечо учителя, но ничего не сказал. Затем он ушел, оставив Гиппократа одного.

* * *

Гиппократ провел бессонную ночь. Разразилась буря, но к утру дождь прекратился, и он отправился в путь совсем рано. Лучше, думал он с горечью, уйти прежде, чем город проснется и встречные будут бросать на тебя негодующие взгляды. Выйдя на большую дорогу, он своим обычным размашистым шагом направился в сторону Галасарны. Что подумают его друзья и знакомые в Афинах, когда о нем начнут сплетничать в тамошних цирюльнях?

Полчаса спустя он уже шел через кипарисовую рощу Аполлона. Взглянув на виллу Тимона, он вдруг увидел, что по саду бежит какая-то девушка в шафрановом хитоне. Он узнал Пенелопу и остановился, поджидая ее.

– Я тебя увидела с крыши дома, Гиппократ, – задыхаясь, объяснила она, – но уже думала, что не смогу тебя догнать. Ты не зайдешь к нам?

Он покачал головой.

– Я тороплюсь к моей бабушке в Галасарну.

– У нас в доме теперь так тоскливо, – сказала она. – Ведь Клеомед погиб. Бедный Клеомед!

– Да, это очень печально, – сказал Гиппократ, – но он умер, как подобает настоящему греку.

Она испуганно оглянулась на виллу.

– Я боюсь матери, а Буто ходит по дому, как большая кошка, смотрит своими глазками и ничего не говорит. И я чувствую… то, что я чувствовала, когда ты меня еще не вылечил. Хорошо бы отец вернулся из Книда сегодня.

– Непременно теперь же утром сходи в Меропис, – сказал Гиппократ. – Повидайся с Пиндаром и расскажи ему все это.

Пенелопа радостно кивнула.

– Это ведь я его высматривала с крыши, когда увидела тебя. Он меня часто навещает. Он такой замечательный!

– Да?

– Конечно. И такой хороший врач!

– Я это запомню, – сказал Гиппократ со слабой улыбкой и зашагал по дороге.

– Погоди! – воскликнула она и бросилась за ним. – Я слышала, какие мерзкие вещи говорят о тебе люди. Я знаю, что это неправда… Так бы их всех и убила! – Она вдруг порывисто обняла его. – Не огорчайся, Гиппократ, все кончится хорошо.

Пройдя несколько стадиев, Гиппократ нагнал старика Энея, который верхом на осле возвращался к себе в Пелею. Гиппократ молча пошел рядом, но Эней понимал, что с ним. Он слышал, в чем обвиняют Гиппократа, и не забыл своего разговора с Дафной. Он умел распознавать правду, не ища доказательств.

– Моя жена, – заметил он, – умерла много лет назад, и с тех пор я живу вон там на горе один.

Гиппократ поднял голову. Высоко над ними, на крутом утесе, над зелено-бурыми склонами горы Оромедон, белел акрополь Пелеи.

– И все же я не знаю настоящего одиночества, – продолжал старик. – Люди все время обращаются ко мне, я разделяю их счастье и знаю их тайны. Долгие годы занятий медициной как-то меняют человека, наверное, они наделяют его каким-то особым философским взглядом. И как бы то ни было, жизнь врача сама по себе счастливая жизнь. Я многого не понимаю из того, что ты задумал изменить в медицине, Гиппократ, но будь уверен, уже в этом ты найдешь свою награду.

Гиппократ поглядел на него и кивнул. Вскоре они достигли перекрестка, где Энею надо было свернуть. Когда они прощались, Эней сказал:

– До свидания, Пирам!

Продолжая путь, Гиппократ недоумевал, почему старик вдруг назвал его Пирамом. Впрочем, старики часто бывают рассеянны, и не известно еще, что принесет старость ему самому.

Когда он обогнул отрог горы Оромедон, перед ним открылась площадка, где он боролся с Клеомедом. Вот и разрушенная стена, у которой они стояли с Дафной, глядя на Галасарну, стояли рядом, совсем рядом. На утесах все так же насмешливо и зло посвистывали горные поползни.

Спускаясь по склону к морю, он думал: «Я буду жить, как старик Эней. Больные будут звать меня к себе, как они зовут его. Я буду делить с ними их печали, а может быть, и их счастье».

Наконец он подошел к дому своей бабушки. Когда он увидел колодец, пустые мехи для воды, корявые стволы олив, на него нахлынули воспоминания и перед его глазами с мучительной ясностью встала Дафна. Она прислонялась вот к этому дереву, и пряди черных волос обрамляли ее лицо. Ее глаза что-то говорили ему, ее губы улыбались. О, если бы она была с ним сейчас!

Повернувшись, он бросился по дорожке к дому и забарабанил в деревянную дверь. Там, внутри, он найдет спасение от своих мыслей! Но ему не открывали, и он оглянулся. Ветви оливковых деревьев, смыкавшиеся над дорожкой, были теперь покрыты густой листвой. А когда он стоял здесь с Дафной, на них были только мохнатые бутоны. С горы налетел порыв ветра, и по темно-зеленому своду побежали серебристые волны.

«Боги медом одарят вас», – так сказала им жена привратника, плюнув себе на грудь, чтобы отвратить беду. Он горько улыбнулся, а Дафна назвала ее пифией!

Кто-то возился с засовами. Вот они медленно отодвинулись, и дверь распахнулась: на пороге стояла сама пифия, подслеповато щурясь из-под седых косм.

– Гиппократ, Гиппократ! – хрипло засмеялась она. – Я так и сказала госпоже, что это ты. Она ждет тебя.

Он отдал ей плащ и дорожную сумку и побежал через дворик. Он слышал, как его зовет по имени слабый голос, который прерывался так, словно звавшая задыхалась. Когда он вошел в комнату Фенареты, он увидел, что ее худое морщинистое лицо стало еще более худым и бледным, чем раньше. Черные глаза оставались по-прежнему ясными, но они глубоко запали.

Фенарета протянула к нему дрожащую руку. Он взял ее и внимательно осмотрел. Она казалась совсем маленькой и тонкой, и на бледной прозрачной коже особенно четко выступали коричневые старческие пятна. Нагнувшись, он поцеловал старуху.

– Наконец-то, наконец ты пришел, – прошептала она, остановилась, чтобы перевести дыхание, и затем продолжала: – Очень тяжело быть одной, когда ты прикована к постели. Почему тебя так долго не было? Все меня забыли.

По морщинистым запавшим щекам покатились слезы. Гиппократ вытер их, уложил старуху поудобнее и поправил подушку. Фенарета улыбнулась.

– Когда я одна, – сказала она, – ты знаешь, что я иногда делаю? Я разговариваю с твоим дедом. Ну, конечно, когда никто не может этого услышать. А то еще подумают, что я сошла с ума. Он ведь умер уже так давно.

Гиппократ откинул покрывало и начал осматривать ее ногу, но старуха продолжала говорить, словно не замечая этого:

– Мы с твоим дедом очень хорошо проводим время. Я по-прежнему браню его, и это идет мне на пользу. Я ведь всегда повторяла, что брань идет ему на пользу, а он смеялся. – Она сама засмеялась. – Около меня не осталось ни одного человека, которого стоило бы бранить. Ты бы еще годился, но ведь тебя здесь нет. Когда твой брат Сосандр вернулся из Триопиона, он навестил меня. Вот кого можно бранить всласть! Какой приятный день мы с ним провели!

Фенарета улыбнулась этому воспоминанию и продолжала:

– Соседка навещает меня, да и слуги стараются, как могут. Меня переворачивает привратник. Для этого ведь не надо быть силачом. Такая я стала тощая старуха. Но стоит мне попросить чего-нибудь приятного, что бы это ни было, они говорят: «Ах нет, Гиппократ этого не позволил бы». Только и слышишь: Гиппократ то, Гиппократ се.

Голос ее вдруг окреп и стал звучным.

– Вот что, мальчик. Слушай меня. Я хочу встать. И ты скажешь им, что позволил. Если я от этого умру, это мое дело, а не твое. Я готова к смерти. И жду еще только одного.

Она с трудом приподнялась на худых руках и сказала, тяжело дыша:

– Я хочу еще раз увидеть эту милую нимфу из Книда. Я велела тебе привезти ее. Я велела твоей матери все устроить. Дафна ждет снаружи?

Гиппократ не ответил. Он уже снял лубки и теперь измерял ногу. Улыбнувшись, он посмотрел на Фенарету.

– Кость на месте, – сказал он. – И нога не стала короче, по крайней мере пока.

И он снова наклонился над дряхлым измученным телом.

– Гиппократ! – воскликнула Фенарета, не отводя от него глаз. – Ее нет здесь. Ты не позволил ей приехать, хотя она этого и хотела. Я ведь знаю, что она хотела приехать. И ты сам несчастен, бедняга. Вернись и… А! – Она со стоном упала на подушку. – Вернись и привези ее, – договорила она, задыхаясь.

Когда Гиппократ нагнулся над ней, она указала на грудь.

– Больно вот здесь… здесь… Но ничего. Не беспокойся.

Он прижал ладонь к ее сердцу. Затем приложил ухо к ее груди. Когда он выпрямился, она сказала:

– Это пустяки. Но я так хотела повидать ее. А теперь оставь меня одну. Пойди поешь. Не заставляй меня больше разговаривать. Опять станет больно… Прошу тебя, уйди.

Гиппократ послушался ее. Но за дверью он остановился, поглаживая бороду. Затем, тряхнув головой и расправив плечи, он вошел в экус, сел и задумчиво уставился на платан посреди дворика.

Вскоре жена привратника принесла ему горячую кашу, и он с удовольствием поел. Придя убрать столик с посудой, она сказала:

– Я рада, что ты приехал прежде, чем настал ее срок.

Гиппократ посмотрел на старуху.

– Разве существует срок смерти?

Она снова поставила столик, который уже собиралась вынести из комнаты, и откинула волосы с лица.

– Ты мало что знаешь о старости. Да, срок смерти существует. Ей осталось только дождаться Дафны. Но есть срок и для сна, срок забвения бед. Приляг-ка вот здесь на ложе.

Гиппократ вытянул усталые ноги и закрыл глаза, собираясь обдумать события последних дней. Однако причиной его утомления были как раз мысли, а не долгая прогулка из Мерописа, в доме же царила глубокая тишина. Поэтому он почти сразу заснул мертвым сном усталости, и солнце уже. заходило, когда он проснулся. Он встал и направился в таламус. Сев рядом с Фенаретой, он принялся рассказывать ей о празднике и о том, что делают асклепиады Мерописа.

Положив на его ладонь костлявую руку, она сказала:

– Я все думала об одной вещи, Гиппократ, и хочу рассказать тебе о ней. Врачи, по-моему, не понимают старости – во всяком случае, пока сами не состарятся, а тогда уже поздно. Так, может, женщина, которая прожила долгую жизнь, сумеет тебя кое-чему научить. Наверное, ты спас мне жизнь, когда приехал лечить мою сломанную ногу. Однако теперь, когда ты вернулся посмотреть, как идут дела, тебе следует подумать не только о ноге, но и обо мне. Ты искусный мастер и, как все мастера, гордишься плодами своего труда, которые можешь показать всем. Ты сказал: «Она не стала короче» – и пожалел, что здесь нет Эврифона, чтобы он мог убедиться в этом. Я знаю, ты хотел доказать ему, что он ошибся. Я ведь была женой асклепиада. Но будешь ли ты по-прежнему гордиться своей работой, если узнаешь, что я вовсе не благодарна тебе за спасение моей жизни? Эти бесконечные дни в постели не принесли мне никакой радости. Видишь ли, настал мой срок умереть, и я была готова к смерти. Ты лечишь, чтобы угодить богам или мне, больной? Или врач ищет похвалы других людей, других врачей?

Гиппократ слушал ее внимательно, наклонив голову набок, медленно проводя пальцем по губам и бороде.

– Это очень трудный вопрос, – сказал он мягко. – Мне нужно подумать, прежде чем я осмелюсь на него ответить. – Затем он улыбнулся и добавил: – Ну, продолжай свои наставления.

– Юность не знает, – сказала Фенарета, – что такое старость. Человек узнает это, только когда молодость уже ушла безвозвратно. Ты внимательно осматривал мое тело, эту дряхлую развалину. Но меня, ту, которая внутри, ты не видишь. А ведь внутри этой развалины я прежняя. Я совсем не изменилась. Я – та девочка, которая весело играла тут, и та девушка, которую любил твой дед. Глаза тускнеют, притупляется слух, порой изменяет память. Но девушка в этом доме, двери которого закрываются все плотнее, остается прежней.

Голос ее, вначале дрожавший, постепенно окреп.

– Твой дед покинул меня давно, и теперь я знаю, что это было к лучшему. Да, я рада, что он ушел прежде меня, раз уж одному из нас суждено было уйти. Юноше внутри стареющего мужчины одиночество тяжелее. У женщины есть стряпня, рукоделие, хозяйство. Ей незнакомы долгие тоскливые часы безделья в опустевшем доме, ее двери открыты, и мир заглядывает к ней и дружески кивает, пока она хлопочет среди отзвуков прошлого, и до самого конца она не бывает несчастной… если только, Гиппократ, она не ломает ноги и кто-то не поддерживает ее жизнь дольше положенного ей срока.

Фенарета улыбнулась.

– Запомни одно: смерть, наш враг на протяжении всей нашей жизни, в конце ее приходит как друг. Взгляни на Танатоса, когда услышишь его стук, и на женщину, которая его ждет. Быть может, он – тот возлюбленный, которого она давно ожидает, чей приход ей желанен… так желанен в конце жизни.

Она закрыла глаза и приложила руку к сердцу.

– Кажется, он стучит. Оставь меня пока. И порадуйся за меня, когда он войдет в дверь…

Глава XXIII Архонты расследуют

К тому времени, когда Дафна вернулась к отцу, он уже справился со своим горем и теперь расхаживал взад и вперед по комнате. Она заметила, что он умылся, хотя и остался в том же хитоне, прожженном и покрытом копотью с дымящегося пепелища его библиотеки. Она подала ему теплый шерстяной плащ. Он молча закутался в него и стал смотреть, как Анна, которая принесла ужин, расставляет блюда и миски на маленьких столиках. Когда все было готово, он опустился на свое ложе с живостью, которую неизменно проявляет врач при виде еды, какое бы страшное потрясение ему ни довелось перед этим испытать.

– Ну, дочка, – заметил Эврифон, потирая руки и пробуя стоящее перед ним кушанье, над которым подымался пар, – вы с Анной устроили сегодня поистине царский пир. Жареный заяц! И так искусно приготовлен, что у самого Диониса слюнки потекли бы. А это что? Икра!

Дафна засмеялась.

– За икрой Анне пришлось сходить на рынок. А зайца принес тебе в подарок старик Мальфий, крестьянин, которого ты лечил, – он сегодня был в городе. Он всегда с тобой так расплачивается. Должна признаться, я почуяла этого зайца прежде, чем увидела, но Анна сказала, что всякая дичь так пахнет, и тут же принялась его жарить.

– Прекрасное жаркое! – сказал Эврифон. – Разве ты не знаешь охотничьей поговорки: «Лишь тогда вкусна дичина, если пахнет мертвечиной»?

Он взял пальцами кусок мяса и отправил его в рот.

– Попробуй, до чего ароматно! Почему бы нам и не пользоваться всеми доступными жизненными благами? После пожара у нас почти ничего не осталось. Я должен сказать тебе, Дафна, что все деньги, накопленные мною за долгие годы труда, я истратил на постройку книгохранилища и на свитки. Все они теперь развеялись с черным дымом.

Когда они кончили есть, Анна принесла воду и полотенце, и они вымыли руки. Посуда была убрана, и Эврифон заговорил с дочерью о событиях этого страшного дня. Он выслушал, не перебивая, рассказ Дафны о том, что открыла ей перед смертью Фаргелия, а потом ответил:

– Фаргелия не сказала мне правды о своем положении. Вполне возможно, что она солгала и тебе, называя виновника. Однако обо всем этом теперь можно забыть. Кто-то поджег нашу библиотеку. И он должен ответить за это. А также за двойное убийство. Завтра архонты Книда придут сюда, чтобы установить причину пожара. Поскольку обвиняют Гиппократа, а он уже отплыл на Кос, в расследовании должен принять участие и представитель Коса. Поэтому Тимофей, первый архонт Книда, уговорил Тимона тоже прийти сюда завтра. Тимон дал свое согласие.

– Гиппократ ни в чем не повинен, – сказала Дафна. – Я это знаю. Он не способен совершить подобное преступление. Все подстроила Олимпия – может быть, вместе с этим страшным Буто.

Эврифон раздраженно пожал плечами.

– Я знаю, что Олимпия была здесь, когда начался пожар. Но для чего стала бы она поджигать хранилище после ухода Гиппократа? И зачем это Буто?

– А для того же, – гневно покраснев, ответила Дафна, – для чего она называла Гиппократа отцом ребенка Фаргелии: для того, чтобы мы его возненавидели. Такой женщине достаточно и этой причины. Она сделала это, чтобы ты отдал меня за Клеомеда. Она прекрасно знала, что я начинаю любить Гиппократа. Да, я его люблю – и буду любить, что бы он ни сделал.

Эврифон увидел в ее глазах сердитые слезы. Несколько минут он задумчиво барабанил пальцами, а потом сказал:

– Я понял, что ты имеешь в виду. Это мне в голову не приходило. Однако мне странно слышать, как ты говоришь, что способна любить человека, который сжег мои свитки.

– Он их не сжигал!

– Ну, у него могли быть на это свои причины. А Олимпия мне всегда казалась очаровательной и очень доброй. Я не могу поверить, что она была способна так поступить.

Лицо Эврифона стало суровым, и он поднялся с ложа.

– Пока довольно говорить об этом, Дафна. Завтра, если тебе так хочется, ты можешь сказать о своих подозрениях архонтам. Однако предупреждаю тебя: им нужны веские доказательства – одного твоего женского чутья и неприязни к Олимпии еще мало. А на сегодня довольно. Иди к себе и попробуй уснуть.

Выйдя во дворик, Дафна увидела, что он залит зыбким сиянием. Она остановилась и, посмотрев на луну, задумалась о том, что вот сейчас она затопляет таинственным серебряным светом улицы и дворы Книда – и еще сотен портовых городов по всем берегам моря. Ей вспомнился корабль, отплывший на закате. Сейчас и он купается в лунных лучах, устремляясь по волнам к Косу.

Примерно через час Эврифон вышел во дворик, направляясь в спальню. Дафна все еще стояла на том же месте, где остановилась, чтобы взглянуть на луну.

– Дафна! – окликнул он. – Ты еще не легла?

– Скажи, отец, ты когда-нибудь чувствовал… когда вот так светит луна… что ты… как бы это сказать… что ты говоришь с кем-то и тебя слышат?

Эврифон презрительно фыркнул и пошел к своей комнате. Однако на пороге он обернулся.

– Да, я знаю, как это бывает… – сказал он.

* * *

На следующее утро, когда Эврифон вышел из спальни, Дафна окликнула его и быстро сбежала к нему по лестнице.

– Нашла! Нашла! – кричала она.

– Что ты нашла?

– Улики! Ты сказал, что архонтам нужны веские улики, а не женское чутье. Как только они придут, обязательно попроси их безотлагательно выслушать меня. Я приведу с собой Ктесия.

– Не говори глупостей, Дафна. Это дело слишком серьезно, чтобы вмешивать в него ребенка. У меня нет сейчас времени на разговоры. Мало нам женщин, – ворчал он, направляясь к входной двери, – так ей еще ребенок понадобился. Ничто не должно мешать правосудию. Я всю ночь глаз сомкнуть не мог.

– Отец! – снова окликнула его Дафна.

– Что? – сказал он, останавливаясь.

– Ты сегодня что-нибудь ел?

– Нет.

– Я так и думала. Вернись на минутку. Я поставила для тебя в экусе сыр и маслины. Пойдем. Анна уже разогрела похлебку. А я сейчас принесу лепешки.

– У меня нет времени, – ворчал он, следуя за ней в экус. – До чего докучной может быть женщина!

Когда несколько минут спустя он снова вышел во дворик, он оглянулся, и Дафна заметила в его глазах давно не вспыхивавшую насмешливую искорку.

– Женщины, – объявил он, – это вечная докука. Да и дети тоже! И все-таки как грустно и одиноко живется тому, кто избавлен от их общества!

Часа через два Дафну разыскал запыхавшийся Ксанфий.

– Тимофей велел тебе сообщить Совету все сведения о пожаре, какие у тебя могут быть.

– Я должна взять с собой Ктесия, – сказала она. – Он на крыше, возится с черепахой. Я так благодарна тебе, Ксанфий, что ты нашел ему новую. Как рано тебе, наверное, пришлось встать! Он думает, что это та же самая черепаха, только немножко изменившаяся от огня. Я не стала его разуверять. Ты тоже должен пойти со мной и привести привратника.

Архонты Книда находились в большом дворе, залитом жарким весенним солнцем. Дафна направилась прямо к ним. Ктесий шел рядом, крепко уцепившись за ее руку. Она заметила, что первый архонт Тимофей сидит в кресле ее отца, специально принесенном сюда из ятрейона. Остальные расположились на скамьях, расставленных полукругом. По правую руку Тимофея сидел ее отец, а по левую стоял Тимон. Позади них высились черные стены сгоревших зданий. Над пожарищем еще кое-где поднимались бледные струйки дыма.

За Дафной и Ктесием шел Ксанфий с привратником. Все четверо остановились перед скамьями. Тимон, стоявший лицом к архонтам, продолжал говорить:

– Мне сказали, что Буто вел себя весьма достойно. Он пытался спасти дом Ктесиарха от огня. А потом, если не ошибаюсь, он хотел удержать моего сына, когда тот кинулся в горящий дом. Он уже собирался броситься за ним, когда крыша провалилась и мой сын погиб.

Голос Тимона прервался, и он поспешил сесть. Архонты повернулись к Дафне. Тимофей ободряюще ей улыбнулся и сказал:

– Ты, Дафна, присутствовала при этом. Может быть, ты знаешь что-нибудь о том, как начался пожар? Утверждают, будто хранилище поджег Гиппократ с Коса, так как он оставался там один перед самым началом пожара. Нам, однако, трудно поверить такому обвинению, ведь мы хорошо знаем этого прославленного мужа, знали и любили его еще мальчиком. Говорят, он завидовал славе твоего отца Эврифона. Кроме того, говорят, он мог мстить за то, что твой отец не согласился отдать тебя ему в жены. Если тебе что-либо известно об этом, сообщи нам все.

– То, что я знаю, – сказала она, – относится к Буто. Он был в хранилище после ухода Гиппократа и до того, как начался пожар.

Архонты удивленно заговорили между собой, и Дафна умолкла, ожидая, пока они кончат. Глаза ее блестели, щеки пылали румянцем. Самый молодой из архонтов, взглянув на нее, шепнул соседу:

– Лесная нимфа, или, вернее, Артемида, готовая броситься в погоню за дичью.

Когда все умолкли, Дафна продолжала свой рассказ:

– Я позвала привратника, чтобы он подтвердил, если вы пожелаете его выслушать, что Буто, как обычно, окончил работу в палестре еще утром и ушел. Однако перед самым приходом Гиппократа он вернулся в комнату, где хранилось масло для растираний, – она примыкала к книгохранилищу – и оставался там, когда Гиппократ ушел.

Архонты взглянули на привратника, и тот, кивнув, пробормотал:

– Это все правда.

– Он также скажет вам, что вскоре после ухода Гиппократа пришла Олимпия, жена Тимона.

Привратник снова кивнул.

– Больше он ничего не знает. Можно ему уйти или вы хотите его о чем-нибудь спросить?

Тимофей отпустил привратника.

– Слуга моего отца Ксанфий, – продолжала Дафна, – стоял рядом со мной перед домом Ктесиарха, когда туда пришел благородный Клеомед. То, что говорил вам Тимон, – правда. Но разрешите Ксанфию рассказать вам об этом подробнее.

– Говори, Ксанфий! – распорядился Тимофей. – Сообщи нам все, что ты видел и слышал.

Ксанфий расправил плечи и поднял голову, насколько позволила больная шея.

– Дафна хотела было войти в горящий дом, – начал он. – Но ее остановил Клеомед. Он, очевидно, только что упражнялся в беге – он был мокрый от пота и полуобнажен. Тут откуда-то появился Буто. Лицо и руки у него были в саже. Буто не пускал Клеомеда в горящий дом, и тот сбил его с ног.

– Скажи им, что кричал Буто, – перебила его Дафна.

– Он крикнул: «Слишком опасно. Я был там. Старался помешать огню перекинуться на дом… Я твой…» – Тут Ксанфий взглянул на Дафну, а потом докончил: «Я запрещаю тебе идти туда».

– И расскажи им, – потребовала Дафна дрожащим голосом, – что говорил Буто, когда он поднялся на ноги, после того как Клеомед вынес из огня Ктесия.

– Я слышал, как он кричал: «Клеомед! Клеомед! Я иду к тебе на помощь! Подожди меня, сынок!»

– Спасибо, Ксанфий, – сказала Дафна.

Тимон побледнел. Он приподнялся со своего сиденья и сказал Тимофею:

– Буто обучал моего сына приемам кулачного боя. Он назвал его «сынком» потому, что был его наставником.

– Разумеется, – ответил Тимофей. – Он назвал его так в сильном волнении, опасаясь за его жизнь, это ясно.

Тимофей сделал знак Ксанфию уйти и попросил Дафну продолжать.

– Вот что мне еще известно, – сказала она, поглядев на Ктесия, который слушал, не пропуская ни слова. От удивления и старания понять его глаза стали совсем круглыми. – Это Ктесий, сын Ктесиарха. Его спас из огня сын Тимона. – Она улыбнулась Тимону, словно желая поблагодарить его и утешить, и добавила: – Твой сын был героем, Тимон. Никто из видевших этот подвиг никогда его не забудет.

Тимон хотел ответить ей, но язык ему не повиновался.

– Вчера днем, – продолжала Дафна, – пока Гиппократ занимался в хранилище, Ктесий дважды навестил его там. Привратник видел, как он открыл Ктесию большую дверь и стоял, глядя ему вслед. Сегодня утром Ктесий, проснувшись, рассказал мне, что он остался в хранилище после того, как Гиппократ ушел, торопясь на корабль. Мальчик видел, как Буто облил пол маслом, а потом вылез через отверстие в стене. Он видел, как Буто выбросил из этого отверстия горящий светильник и как масло вспыхнуло. Может быть, он сам расскажет вам все это, если вы его попросите.

Архонты начали взволнованно переговариваться, но вскоре Тимофей велел всем замолчать и подозвал к себе Ктесия.

Тот шагнул было вперед, но тотчас остановился и, оглянувшись, умоляюще посмотрел на Дафну. Она подошла к нему, и мальчик, крепко уцепившись за ее руку обеими руками, медленно обвел взглядом повернувшиеся к нему лица. Узнав Эврифона, он радостно улыбнулся ему и сказал: «Хайре!» Потом, заметив, что все смотрят на него ласково, он немного ободрился.

– Расскажи мне, Ктесий, – начал Тимофей, – про свои свидания с Гиппократом.

Мальчик ничего не ответил.

Дафна наклонилась к нему.

– Ты вчера видел Гиппократа?