Текст книги "Факел"

Автор книги: Уайлдер Грейвс Пенфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Глава XIX Пуркайя!

Вскоре после того, как Гиппократ запер хранилище и торопливо спустился с холма, в ворота постучала Олимпия. Она спросила Дафну, и впустивший ее привратник видел, как она перешла через двор и остановилась возле двери Эврифона. Однако он заметил, что она, вместо того чтобы сразу постучать, некоторое время стояла, поглядывая в сторону палестры и библиотеки.

Тем временем в доме Эврифон собирал свои инструменты. Выйдя во внутренний дворик, он позвал Дафну. Он знал, что она в рукодельной, так как оттуда вместе со стуком ткацкого станка и голосами служанок доносился и ее голос. Когда он позвал во второй раз, Дафна вышла на галерею.

– Я ухожу, – сказал он. – Меня спешно позвали в дом Тимофея, богатого торговца.

Дафна заметила, что лицо отца более сурово, чем обычно. Она умела сразу угадывать его настроения. Подобрав хитон, она быстро сбежала по лестнице во дворик. Эврифон смотрел, как она бежит, и лицо его смягчилось. Рука об руку они пошли к входной двери.

– Тебя что-то тревожит, – сказала Дафна.

Он кивнул.

– Что же?

– Ко мне опять приходил Тимон. Из-за Клеомеда. Но я пока не хочу об этом говорить. Если Скилий пришлет сказать, что его матери стало хуже, пусть к нему пойдет кто-нибудь из моих помощников. Надо последить, чтобы ее оставили дома, а не отправили к Ликии – пока нам хватит и двух смертей.

– Да, кстати, отец! Ты ведь еще не видел зеркала, которое прислала мне Ликия. Зеркало Фаргелии…

Эврифон удивленно нахмурился, но Дафна поспешно продолжала:

– Пока не говори ничего. Мне надо рассказать тебе кое-что очень важное про нее и про Гиппократа, когда у тебя найдется время выслушать меня.

Дафна, напевая, вернулась на галерею, а старик Ксанфий подал хозяину его лучший плащ.

– До дома Тимофея тебя проводит молодой раб, – сказал он. – Вот твоя трость.

Эврифон кивнул, и Ксанфий распахнул перед ним дверь. К своему удивлению, они увидели там Олимпию, стоящую к ним спиной.

– Хайре! – воскликнул Эврифон. – Хайре!

Этот неожиданный возглас так испугал ее, что она покачнулась и чуть не упала. Однако она быстро взяла себя в руки.

– Ах, как ты меня напугал! Очень рада видеть тебя, Эврифон. Собственно говоря, я пришла навестить твою дочь. Нам ведь до сих пор так и не удалось побеседовать по душам. А я хочу быть ей хорошей свекровью.

– Добро пожаловать! Войди же, – сказал Эврифон. – Ксанфий тебя проводит. А меня прошу простить – меня позвали к девушке, которая опасно больна, к дочери одного из самых уважаемых граждан Книда.

Улыбка, с которой он приветствовал ее, исчезла, и он добавил:

– Твоя подруга Фаргелия умерла вчера. Но, наверное, ты уже знаешь об этом.

– О да, – ответила она. – Для меня ее смерть – большое горе… и какой это тяжкий удар для Гиппократа!

– А я в этом не уверен, – сказал он, внимательно посмотрев на нее. – Совсем не уверен.

– Но как же! – воскликнула она. – Я только что говорила с твоим привратником. Он сказал, что Гиппократ весь день скрывался в уединении твоего книгохранилища. Он казался совсем подавленным, а перед самым моим приходом поспешно ушел – я его видела – и не произнес ни слова!

– Жаль, что он ушел, – заметил Эврифон. – Я хотел еще раз поговорить с ним, но я был очень занят.

Олимпия стояла и смотрела, как Эврифон, помахивая тростью, прошел через двор в сопровождении молодого раба – красивого скифа. Потом она повернулась к Ксанфию, и тот виновато улыбнулся ей, словно извиняясь за столь нелюбезный уход своего хозяина. Он почтительно проводил ее в экус и по дороге осведомился, пришла ли с ней ее служанка.

– Нет.

Старик выразил вежливое удивление.

– Нет! – повторила Олимпия, внезапно рассердившись. – Нет. Я очень торопилась. И в конце концов это тебя не касается. Рабам не пристало задавать вопросы. Да и вообще она нездорова. У нее болит голова. Даже у рабов бывают головные боли, Ксанфий.

Долгие годы рабства согнули шею Ксанфия, а в последнее время по какой-то причине ему становилось все труднее разгибать ее, и при этом она странно потрескивала. Но теперь он высоко поднял голову, даже не почувствовав боли, и посмотрел прямо в лицо Олимпии.

– Даже у рабов бывают головные боли, – повторил он спокойно. – Я скажу Дафне, что ты здесь.

В дверях он остановился и повернулся к ней.

– Я вольноотпущенник, Олимпия, а не раб. И мог бы задать еще много вопросов.

Старик вышел, шаркая ногами, но голову он по-прежнему держал высоко.

– О чем это он? – пробормотала Олимпия. – На что он намекал? Или он догадался о нашей тайне?

Она подошла к двери и прислушалась, плотно сжав губы. Из дворика доносился стук ткацкого станка и женский смех. Потом раздался голос Дафны.

Олимпия неслышно скользнула к входной двери и чуть-чуть приоткрыла ее. Она тревожно оглянулась, прильнула лицом к щели и зашептала, словно дубовая дверь могла ее понять:

– Мне так страшно… Если бы только я могла остановить его! Я должна его остановить.

И она снова метнулась к выходу во дворик. Постукивание станка прекратилось, и она отчетливо услышала, как Дафна громко сказала:

– Это ложь, которую придумала и распустила Олимпия. Я знаю, кто был отцом…

Олимпия не стала слушать дальше. Гневно покраснев, она бросилась к входной двери и выбежала из дома.

Тем временем Ксанфий, тяжело ступая, поднялся по лестнице наверх и побрел по галерее. Перед рукодельной он остановился и заглянул внутрь. Пряха, хорошенькая девушка, подхватив двумя пальцами нить, которую пряла, держала ее повыше, чтобы веретено вращалось свободно. В другой руке она сжимала рогульку с белой шерстью. Она рассмеялась словам Дафны, и шерсть с рогульки упала на пол.

Дафна, стоя спиной к двери, рассказывала про Ктесия и его черепаху. По другую ее руку сидела пожилая служанка Анна, которая ткала. Когда они перестали смеяться, Дафна продолжала серьезным голосом:

– Ктесий иногда говорит очень смешные вещи, и все-таки над ним не хочется смеяться. Он полон достоинства, словно взрослый мужчина, и умен не по летам. Наверное, это потому, что он не видит других детей и почти все время проводит с матерью. Он изо всех сил старается понять самые трудные вещи и всегда такой рассудительный и ласковый – он просто ужасно милый.

Ксанфий ждал, чтобы его молодая хозяйка сделала ему знак заговорить. Она повернулась, увидела его и улыбнулась, но ничего не спросила. Он заметил, что глаза у нее опять стали совсем синими, какими были в детстве. Перехваченные синей лентой волосы обрамляли ее счастливое лицо.

Анна за своим станком тоже поглядывала на хозяйку.

– Дафна, – сказала она улыбаясь, – ты вдруг стала совсем другой. Позавчера, когда Олимпия пришла, чтобы проводить тебя к Фаргелии, ты грустила и не разговаривала с нами. Но с тех пор как ты побывала в доме Ликии, ты все время смеешься. И в первый раз за этот год ты открыла сундук со своим приданым – там и вправду есть на что посмотреть. И ты опять посадила меня за тканье. Чем это тебя так обрадовала Фаргелия?

Дафна покраснела и ничего не ответила. Скрывая смущение, она нагнулась и стала подбирать упавшую шерсть. Старый Ксанфий улыбнулся, но затем его взгляд стал невидящим. Когда она нагнулась, он увидел ее грудь – и его сердце сжалось от тоски, а мысли унеслись в далекое прошлое, когда он вот так же увидел грудь другой девушки. Она вот так же наклонилась над своим сундуком с приданым… Он вспомнил ее голос, вновь почувствовал на губах ее поцелуй и вспомнил, как они плакали… в те давние, давние дни, когда их разлучили навсегда, – ведь он был рабом.

Дафна, догадываясь о мыслях старика, которого так любила, улыбнулась ему.

– Где сейчас блуждают твои мысли? Далеко отсюда и в давнем прошлом?

Он кивнул, не в силах заговорить.

Пряха подняла веретено, несколько раз обвила его крученой нитью и закрепила ее в зарубке. Потом оно вновь завертелось, а пряха принялась сучить нить из шерсти на рогульке.

– Я знаю рабыню вдовы Ликии, – заявила она. – И она мне все рассказала про Фаргелию. Фаргелия была гетерой и забеременела от главного косского асклепиада. И они еще раньше были любовниками в Македонии.

– Это ложь! – сверкнув глазами, крикнула Дафна. – Это ложь, которую придумала и распустила Олимпия. Я знаю, кто был отцом ребенка… нерожденного ребенка Фаргелии. Это… это царь. Она сама сказала мне перед смертью.

Ксанфий осторожно кашлянул, и Дафна повернулась к нему. Ее щеки пылали.

– Ах да, Ксанфий… Я и забыла. Что случилось?

– Олимпия, – ответил он с легким поклоном и чуть заметной улыбкой, – жена Тимона, первого архонта Коса, ждет тебя внизу.

– Вот так совпадение! – воскликнула Дафна. – Я должна пойти к ней. Наверное, должна – ведь она наша гостья. Однако, Ксанфий, солнце, кажется, уже садится?

– Да, оно садится, Дафна.

– Так мне пора идти к Ктесию. Я обещала спеть ему сегодня, когда он ляжет спать. Я ни за что не хочу его огорчить. Сходи за лирой, Ксанфий, и подожди меня с ней у наружной двери. Ты знаешь, какую лиру взять?

Ксанфий улыбнулся.

– Наверное, ту, которую я чуть не уронил в море в Галасарне?

Дафна весело засмеялась.

– Сходи за ней, а я пока объясню Анне, какой узор выткать.

Когда Дафна спустилась в экус, она увидела, что у двери с лирой в руке стоит Ксанфий. Он опустил лиру на пол.

– Олимпии тут нет, – сказал он. – Она, кажется, ушла.

Они поискали ее в доме и расспросили слуг, но ее никто не видел.

– Олимпия плохо выглядела, – заметил Ксанфий. – Она была очень бледная. Может быть, она заболела? Она вдруг рассердилась и накричала на меня за то, что я спросил, пришла ли с ней ее служанка. Ну, а я, кажется, в ответ сказал ей дерзость.

Дафна слегка улыбнулась и взяла лиру. Ксанфий открыл дверь, и до них вдруг донесся тревожный гул голосов. Дафна поставила лиру, и они выбежали во двор.

– Пуркайя! Пуркайя!

Это кричал привратник. Над внутренним двориком книгохранилища поднимались густые клубы черного дыма.

– Свитки отца! – вскрикнула Дафна. – Ксанфий, нужна вода! Вода!

Они кинулись обратно в дом и через мгновение вернулись с амфорами, полными воды. В открытые ворота вбегали люди. Раздался женский голос:

– Это Гиппократ! Гиппократ поджег свитки!

Другие голоса подхватили этот крик. Дафна пошатнулась под тяжестью своей ноши, и какой-то мужчина, вбежавший в ворота, снял амфору с ее плеча. Теперь Дафна увидела, что над двориком книгохранилища пляшут языки пламени, и почти в ту же минуту огонь заполыхал и над палестрой. Она поняла, что загорелось масло в чану. Нет, тут не поможет никакая вода.

Дафна замерла, стараясь понять, что же произошло, как вдруг ее сердце сжалось от внезапного ужаса. Ктесий! И его мать! Она же не может ходить… А Ктесиарх в отъезде!

Дафна посмотрела на дом Ктесиарха. Да, над ним тоже подымается дым. Она бросилась через двор и обогнула угол палестры. Перед входом в дом Ктесиарха толпились люди. Дверь была распахнута, и Дафна кинулась туда, но ее схватила какая-то рабыня.

– Не ходи! – рыдала она. – Там смерть. Я хотела вынести хозяйку, но у меня не хватило сил. Но я пыталась… и вернулась назад, и снова пыталась… а тут повалил дым, и она прогнала меня, она сказала: «Уходи!»

– А где Ктесий? – крикнула Дафна.

– Он не захотел уйти от матери. Я его звала, а он не пошел. Они там, в ее спальне. А дыму-то, дыму…

Дафна оттолкнула служанку и снова кинулась к двери, но кто-то преградил ей путь, и ее схватила сильная рука.

Это был Клеомед. Его лицо и обнаженная грудь были усеяны каплями пота, словно после долгого бега. Позади него стоял Буто – его лицо и руки были черны от сажи.

– Что случилось, Дафна? – кричал Клеомед. – Кто-нибудь остался в доме?

– Ктесий и его мать! – простонала она. – Я должна добраться до них, помочь им спастись. – Она старалась вырваться из его рук.

– Нет, пойду я, а ты останешься здесь. Я спасу их для тебя. Где они?

– В ее спальне, на втором этаже… вон ее окно! – указала Дафна.

Клеомед посмотрел на высокую стену: в нижнем этаже окон не было, и взобраться наверх здесь он, несмотря на всю свою ловкость, не смог бы. Из внутреннего дворика валил дым, и из двери, и из окон верхнего этажа. Тугодум Клеомед вдруг обрел сообразительность и быстроту.

– Я доберусь до них по внутренней галерее.

Он повернулся к двери, но Буто преградил ему путь.

– Слишком опасно, – прохрипел он. – Я был там… старался помешать огню перекинуться на дом.

Клеомед попытался отбросить его, но великан Буто не сдвинулся с места. Он продолжал выкрикивать:

– Не ходи! И перистиль и галерея уже горят. Я твой отец, и я запрещаю тебе идти туда!

Клеомед отступил и вдруг рванулся вперед. Раздался глухой звук, и старый кулачный боец упал: Клеомед ударил его правым кулаком прямо в челюсть – Буто сам научил его бить так. Клеомед перепрыгнул через него и исчез в дыму.

Дафна, замерев, ждала. Пламя ревело все грознее. Казалось, прошла целая вечность. И вдруг кто-то крикнул:

– Вот он!

На балкон выбежал Клеомед… да… он несет кого-то, Ктесий! Мальчик бессильно повис на его руках. Клеомед перегнулся через парапет и осторожно уронил Ктесия в тянувшиеся снизу руки. Потом он выпрямился и, задыхаясь, крикнул:

– Будь спокойна, Дафна, он жив. Я постараюсь спасти его мать. И будь спокойна, что бы ни случилось.

Он помахал ей рукой, словно – как вспоминала потом Дафна – знал, что прощается с ней навсегда.

– Клеомед! Клеомед! – кричал Буто, с трудом поднимаясь с земли. – Подожди, я иду к тебе на помощь.

Буто, покачиваясь, побрел к двери. Он оперся рукой о косяк и, широко расставив ноги, зашатался.

– Подожди меня! – закричал он снова. – Подожди меня, сынок!

Вдруг раздался скрежещущий треск, он перешел в грохот и завершился громовым ударом. И тут же раздался еще один удар. Буто отшвырнуло от двери. И наступила тишина – только свирепо ревел огонь.

Раздался вопль:

– Крыша провалилась!

Дафна нагнулась надлежащим на земле Ктесием. Лицо его было черным от сажи, грудь прерывисто вздымалась, он хрипел. Но вскоре дыхание его стало ровнее. Он открыл глаза. Дафна села рядом и подняла его на руки; прижав его к себе, она баюкала его и что-то невнятно шептала.

Вдруг над самой головой она услышала пронзительный женский голос. Она подняла глаза – рядом стояла Олимпия в своем красном одеянии. Лицо ее было бледно как смерть.

Указывая на огонь, она вскрикнула:

– Это правда? Клеомед погиб там?

– Да, – с болью ответила Дафна. – Это правда.

– Нет! Нет! Нет!

И Олимпия лишилась чувств. Какие-то люди подхватили ее и унесли. Дафна слышала, как один сказал:

– Вроде бы умерла.

Но другой ответил:

– Нет, видишь – дышит.

К Дафне нагнулся старик Ксанфий.

– Как мальчик?

– Кажется, ничего.

Ктесий снова открыл глаза и приподнялся.

– Где матушка?

– Не знаю… Она, наверное, скоро придет… Хочешь переночевать сегодня у меня?

Дафна осторожно посадила мальчика на землю и встала, растирая затекшие руки.

– Дафна, Дафна, не уходи! – в ужасе закричал Ктесий и, обхватив ее ноги, горько заплакал. – Не уходи, не уходи!

Она нагнулась и взяла его на руки. Он крепко ухватился за ее шею и уткнулся в ее плечо. К ним подбежала Анна.

– Дай-ка мне его, – сказала она, но Дафна покачала головой.

Ксанфий пошел впереди, прокладывая путь в толпе, – весь двор теперь был забит народом, а в ворота по-прежнему вливался людской поток. Дафна шла за Ксанфием, спотыкаясь и стараясь не уронить мальчика, и невольно прислушивалась к крикам вокруг.

– Как начался пожар? – спросил кто-то.

– Да разве ты не слышал? – ответили ему. – Это все косский асклепиад Гиппократ. Хранилище загорелось сразу, как только он из него ушел. А потом огонь перекинулся на палестру и на дом Ктесиарха.

– Откуда я знаю? – донеслось с другой стороны. – Говорят, он завидовал Эврифону. Он отплыл на Кос. Вовремя, успел, а то бы его убили. Хорошо еще, что ветра нет…

Дафна отнесла Ктесия к себе в спальню, умыла его и попробовала успокоить. Но стоило ей встать, чтобы уйти, как он начинал плакать и цепляться за ее одежду. В конце концов он все-таки уснул – по-детски мгновенно.

Дафна на цыпочках вышла из комнаты и сбежала по лестнице, ища отца. Ведь он должен был давно уже вернуться. Вдруг в дверях послышался его голос: Эврифон только что вошел и звал дочь. Она бросилась к нему. Он был без плаща, его прожженный в нескольких местах хитон, лицо и руки почернели от копоти. Ксанфий принес светильник. Эврифон посмотрел на дочь.

– Мне сказали, что вы с Ктесием целы. Хвала богам и за это.

Он остановился, словно не зная, что делать и говорить дальше, подумала Дафна. Она отвела его в экус, и он присел на краешек ложа – измученный худой старик. Его длинное лицо совсем побледнело, а белки глаз были красными.

– Они погибли, – глухо сказал он. – Все погибли. Жар так велик, что подойти близко нельзя, но мы попробовали разгрести пепел… Не уцелело ни кусочка папируса. И свитки со стихами Сафо, которые я собирал для тебя, Дафна, наверное, тоже сгорели.

– Самый мой любимый свиток цел, – сказала она. – Он у меня в спальне.

– Странно, – задумчиво произнес Эврифон, – странно видеть, как горят мысли и развеваются по ветру с дымом – и мысли, и знание, и красота. Из всех драгоценных медицинских свитков уцелели только те, которые я подарил Гиппократу, когда думал, что ты выйдешь замуж за Клеомеда и будешь жить на Косе. Но Гиппократ, наверное, спалит и их.

– Нет, отец. Он этого не сделает. И он не поджигал хранилища.

– Ты так думаешь? А все говорят, что это был он. – Упершись локтями в колени, Эврифон сжал лицо ладонями и уставился в пол. – После смерти твоей матери у меня оставалось два сокровища – ты и медицинские свитки. Детей у меня больше быть не могло, и я начал пополнять нашу библиотеку. Пойми, это была лучшая и самая полная медицинская библиотека в мире. Ее больше нет, а ты скоро покинешь меня. Таковы пути жизни. Но ведь я еще не старик, нет!

– Приляг, отец.

Эврифон послушался ее, словно ребенок, и уткнулся головой в подушку. Дафна посмотрела на Ксанфия.

– Унеси светильник.

Он кивнул и, шаркая, вышел.

Дафна знала, что тут не помогут никакие слова утешения. Она склонилась над отцом, словно была его матерью, а не дочерью, и нежно коснулась его плеча.

Неужели? Да… Он тихо плакал, ее отец!

– Я пока уйду, – сказала она. – А потом принесу твой ужин сюда, и мы поужинаем вместе.

Глава XX Клятва Гиппократа

Как и предсказывал хозяин триеры, на которой плыл Гиппократ, было еще темно, когда судно бросило якорь у входа в гавань Мерописа. Лодка доставила Гиппократа на берег, и он пошел по твердому песку у самой воды, выбирая путь при свете звезд, горевших теперь даже ярче прежнего, потому что луна зашла. Он прислушивался к шипению волн, которые равномерно накатывались на пляж.

На их вздымающейся поверхности не было ни ряби, ни пены, и все же глубина моря дышала движением и мощью. Вот так же и пульс, думал Гиппократ, рассказывает о жизни и силе тела, когда мышцы и разум убаюканы сном.

Жизнь представлялась ему теперь бессмысленным и однообразным кружением, но тем не менее он был полон желания вернуться к своей работе. Да, он сумеет заново соединить разорванные концы своей жизни и мыслей.

Гиппократ постучался в ворота, и они бесшумно распахнулись. Элаф поздоровался с ним.

– Что случилось? Почему они не скрипят? – воскликнул Гиппократ.

– Ты заметил? – довольным тоном спросил Элаф. – Я их смазал, как ты велел. Пусть твоя мать простит меня, но ведь теперь хозяин здесь ты. Все так и думали, что ты приедешь еще до зари. Поэтому Сосандр остался ночевать здесь. Он спит в ятрейоне.

В ладонь Гиппократа ткнулся холодный нос Бобона, и ее нежно лизнул теплый собачий язык. У привратницкой было совсем темно, и можно было только догадаться, что пес в безмолвной радости бешено виляет хвостом.

– Бобон ведь никогда не лает, когда я прихожу.

– Он узнает скрип твоих сандалий по песку, – объяснил Элаф. – Да и я тоже. И все остальные. Мы всегда радуемся этому скрипу.

Гиппократ погладил пса и направился к своему дому.

Дверь была полуоткрыта. Он распахнул ее и прошел во внутренний дворик. В рукодельной горел огонь. Он заглянул за ширму. Его мать совсем одетая сидела за ткацким станком и крепко спала, уронив руки на колени и положив голову на начатый холст. Гиппократ смотрел на нее, охваченный нежностью. Ее седеющие волосы матово сияли в мерцающем свете лампы, лицо было исполнено ясного спокойствия. Как она помогала ему, сколько дала ему силы! А его отцу она всегда была радостью и поддержкой!

– Матушка! – негромко позвал он.

Праксифея вздрогнула.

– Ах! Я, кажется, уснула.

Она крепко обняла сына, и они несколько мгновений молча стояли так. Гиппократ ласково коснулся губами ее волос. Исходивший от них тонкий и приятный аромат, вдруг вернул его на миг к тем дням детства, которые лежат на пороге первых воспоминаний.

– Я так рада, что ты наконец вернулся, – сказала она, отступив на шаг и оглядывая сына. – Сосандр рассказывал, какую замечательную речь ты произнес в Триопионе на ступенях храма. Ведь даже жрец Аполлона повернулся к тебе и сказал так, что все слышали: «Ищи истину. Ибо истина лучше победы. Иди путем, который ты избрал, Гиппократ, и знай, что впереди идет Аполлон!» Я много раз повторяла про себя эти слова с тех пор, как услышала их от Сосандра. Я горжусь тобой, мой сын. И очень счастлива, что ты решил остаться с нами на Косе.

Гиппократ улыбнулся ей.

– Я рад, что нужен здесь, рад, что меня ждет работа. Но я думал, что ты еще гостишь в Галасарне. Как Фенарета? Кости не сместились? Я постараюсь поскорее проведать ее.

– Она чувствует себя хорошо, и кости, по-моему, не сдвинулись. Я оставила ее в надежных руках. Собственно говоря, она просто-напросто приказала мне вернуться домой и подыскать наконец тебе жену. Можно подумать, что нам с тобой эта мысль никогда даже в голову не приходила. На прощанье она мне сказала: «Я убедилась, что лучше Дафны для него невесты не найти». Так что же ты, сынок, расскажешь мне про Дафну?

– Бабушке следовало бы родиться царицей, повелительницей женщин, – шутливо заметил Гиппократ, словно не расслышав ее вопроса. – Каким деспотом она была бы! Уж она сумела бы свергнуть Артемисию, как по-твоему?

– Гиппократ! – возмутилась его мать. – Расскажи мне про Дафну. Разве ты не понимаешь, что я сгораю от нетерпения?

– Ах, Дафна! Ну что же… Она здорова и, кажется, замуж еще не вышла. А если поверить твоей приятельнице Олимпии, то и вообще собирается прожить жизнь в девушках.

Он с горечью усмехнулся, и Праксифея укоризненно покачала головой. Она понимала, что он прячет под шуткой жгучую боль.

– Моя приятельница Олимпия! – повторила она в отвращением. – Это ты от Сосандра научился дразнить меня? Отвечай прямо: сказал ты дочери Эврифона, что любишь ее, или нет?

– Да. Я письмом поставил ее в известность о том, что люблю ее, и подписал свое имя. Ей было очень просто ответить, но она не ответила. Ее отец не верит мне. Наверное, и она думает, будто я лгу… Не знаю. Он просил меня не искать встречи с его дочерью, и поэтому я написал ей. Вот и все. Однако, матушка, я вернулся на Кос, чтобы заниматься медициной, а не для того, чтобы хныкать или выпрашивать сочувствия. Я вернулся, чтобы учить медицине и учиться самому.

– Хочешь знать, что я намерена сделать? – спросила она.

– Конечно.

– На рассвете я еду в Книд.

– Ты?!

– Да. Я обдумала все это, еще когда Сосандр вернулся из Триопиона и рассказал, как холодно обошелся с тобой Эврифон. Мы так и полагали, что ты приедешь сегодня ночью. Но если бы ты и не приехал, я все равно отправилась бы туда. Я наняла быстроходный корабль, и он подождет меня в Книде.

Гиппократ покачал головой.

– Ты только напрасно потеряешь время.

Праксифея улыбнулась и поправила растрепавшиеся волосы.

– Ты мне сын. И ты почти ухитрился разрушить свое будущее счастье. Что я предприму в Книде – мой секрет… до моего возвращения.

Она улыбнулась своим мыслям и продолжала:

– Но прежде ответь мне на один вопрос… Ты ничего не имеешь против того, чтобы вместо тебя в Македонию поехал Эврифон?

– Это нелепо, – с горькой улыбкой ответил Гиппократ.

– Ответь же, – настаивала Праксифея. – Да или нет?

Гиппократ посмотрел на нее уже без улыбки.

– Да, если он захочет. Пусть едет. Пердикке останется только радоваться, что у него будет такой искусный придворный врач. А Эврифон, может быть, сам узнает, кто был отцом ребенка Фаргелии. Наверное, он возьмет с собой и свою дочь.

– Не возьмет, – отрезала Праксифея, но тут с шумом распахнулась наружная дверь.

– Гиппократ! – звал Сосандр. – Гиппократ, где ты?

Он почти бежал через дворик, словно стараясь догнать звук собственного голоса. Праксифея ушла, оставив братьев вдвоем.

– Клянусь богами, Гиппократ, ты прошел через ворота, как бесплотный дух. Или Геката перенесла тебя через стену? А я-то сидел в ятрейоне, ожидая прославленного скрипа ворот! И вдруг оказывается, что Элаф покончил с ним, покончил с древним скрипом, который так любила наша мать!

Он остановился перед братом и рассмеялся. Они обнялись. Вернулась Праксифея, неся поднос с лепешками и сушеными фруктами.

– Хорошо, что ты пришел, Сосандр! Я не могу добиться от твоего брата ни одного разумного слова. Но я сказала ему, что еду сегодня в Книд, и вырвала у него согласие на то, чтобы в Македонию поехал Эврифон.

Сосандр кивнул.

– Видишь ли, Гиппократ, македонская триера уже в гавани, и начальник ее не хочет долго ждать. Если ты не поедешь сам и никого не пошлешь вместо себя, он отплывет без врача. Матушка считает, что посещение Македонии может оказаться полезным для здоровья Эврифона и смягчит его нрав. Мне же кажется, что ему не будет противна и мысль о богатстве, которое ждет его там. Так дадим же наше согласие на поездку Праксифеи. Впрочем, она прекрасно обойдется и без него, а уж если ей не удастся научить книдцев уму-разуму, значит, это не под силу никому.

Гиппократ покачал головой.

– Хоть вы и хитрые заговорщики, вы многого не понимаете. Но мне безразлично, какой врач поедет в Македонию, лишь бы это не был мой брат Сосандр. Он нужен мне здесь.

– Чтобы я поехал? – рассмеялся Сосандр. – Да жена меня ни за что не пустит. Она побоится, как бы младшая сестра Фаргелии не поймала меня там в свои сети. Ах, если бы это могло случиться!

Праксифея подняла руку, прерывая его.

– Послушайте, сыновья мои. В Мерописе поют петухи. Они возвещают наступление дня. Аполлон пробуждается перед зарей, а людям следует быть в постели. Доброй ночи.

– Я должен сказать тебе, – начал Гиппократ, когда она ушла, – что Фаргелия умерла от аборта, который ей сделал Эврифон.

– Да не может быть! – воскликнул его брат. – Так значит, это из-за нее он пригласил тебя в Книд?

Гиппократ угрюмо кивнул.

– Я собираюсь написать новую клятву асклепиадов. Мы с тобой ее уже обсуждали. Я примерно знаю, что надо включить в нее, но хотел бы поговорить с тобой и о таких операциях, производимых врачами. Принимая решение, мы должны исходить, по-моему, из медицинских соображений, а не из требований политики или религии. Всегда найдутся женщины, которые будут стараться вызвать выкидыш, подпрыгивая на пятках. Говорят, такой способ действительно иногда бывает успешен. И повитухи будут по-прежнему вытравливать плод. А отцы – губить слабых новорожденных. Во всех этих случаях мы, врачи, бессильны им помешать. Но жизнь беременной женщины, которую мы лечим, – дело иное. Я видел смерть Фаргелии, так же умирали на моих глазах многие другие женщины. Как ты думаешь, не может ли сам врач приносить смерть таким больным, оттого что он одновременно лечит острые лихорадки и гнойные раны? Может быть, это мы переносим от одного больного к другому то, что вызывает смерть?

Сосандр кашлянул, а потом сказал задумчиво:

– Я много раз видел, как умирали женщины, которым врач давал абортивный пессарий. И действительно, я согласен, что у повитух такие смерти случаются гораздо реже, хотя все же случаются. Да, пожалуй, ты здесь что-то нащупал. Большинство людей приписали бы все злым духам и не стали бы дальше ломать голову. Но я еще подумаю об этом. Спокойной ночи, Крат, тебе надо отдохнуть.

Гиппократ заснул прежде, чем его тело коснулось тюфяка, и разбудил его только голос одной из служанок его матери, раздавшийся за тяжелым занавесом на двери спальни. Вторая служанка уже уехала в Книд со своей госпожой.

– Пришел Подалирий, – кричала служанка. – Он спрашивает, будешь ли ты вести сегодня вечером беседу под платаном. Ему это надо знать сейчас.

Гиппократ сел на постели и потянулся.

– Ты спишь? – снова окликнула его служанка.

Докончив зевок, он ответил:

– Нет-нет. Скажи Подалирию, что мы соберемся, как обычно. Но почему ему понадобилось будить меня ни свет ни заря, чтобы узнать это?

– Что? – закричала служанка. – Что ты велел сказать Подалирию? Я не расслышала.

– Скажи ему, что будем.

– Чего?

– Скажи ему, что соберемся.

– Что мне сказать Подалирию?

Гиппократ выпрямился и рявкнул:

– Скажи Подалирию, чтобы он сбегал в Пелею на уступ, с которого спрыгнул Эмпедокл, и последовал его примеру.

– Что ты сказал насчет Эмпедокла?

– Да ничего, ничего!

Он сбросил покрывало и, соскочив на пол, отдернул занавес. Служанка, сгорбленная старуха, стояла там, приложив руку к уху. Увидев перед собой раздетого донага хозяина, она разразилась скрипучим смехом.

– Скажи Подалирию, что мы соберемся под платаном, как обычно.

С этими словами Гиппократ поспешно отпрыгнул вглубь комнаты, однако старуха сунула голову в дверь и снова закричала:

– Теперь-то я поняла, а то я немножко на ухо туга.

Она было заковыляла прочь, но остановилась и крикнула:

– Ты прости, что я тебя так рано разбудила. К лепешкам я припасла тебе свежего медку.

Может быть, жизнь и вправду бессмысленное и однообразное кружение, но что-то – может быть, просто свежий мед – вдруг изменило настроение Гиппократа, и он уже с интересом думал о деле, которым решил заняться в это утро. А если это был не мед, то, наверное, жаркое солнце или бодрящий ветер, шуршавший в листьях пальмы над его головой. Но вернее всего, это был, тот целительный бальзам, который человек обретает в любимой работе. Он ведь так давно размышлял над новой клятвой асклепиадов. Ее создание знаменует истинное начало его деятельности как учителя врачей и ученика природы. И, с радостью вернувшись к любимому занятию, он забыл свои несбывшиеся мечты о счастье.

Войдя в экус, он положил на стол несколько свитков, где были записаны первые наброски клятвы. Затем он достал чистый папирус, чернила и тростинку, которую срезал наискось, приготовив тростниковое перо – каламус. Начало было нетрудным, так как он собирался прибегнуть к формуле, которой его отец пользовался в своих договорах с учениками. Он писал:

«Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей, и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно следующие письменные обязательства…»