Текст книги "Игрушечный дом"

Автор книги: Туве Янссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Вот именно поэтому, – сказала Мария.

К тому времени, когда появился Юнас, они уже решили подать к обеду молоко, он отметил это сразу и ядовито благословил, уселся в качалку и тотчас же начал говорить, лучше уж прямо взять быка за рога, болтать, болтать: здесь, похоже, все устроено образцово, скатерти, покрывала, занавески, цветочки в каждом горшке, все как полагается, семейное счастье, как выражалась ваша дорогая мама, когда бывала в сентиментальном настроении, кукольный дом, домашние вечера и так далее и тому подобное. Что у вас сегодня на обед?

– Запеченная треска, – испуганно ответила Мария. – Векстрём говорит, что в последнее время шла только треска.

– В самом деле? Ты в самом деле хочешь сказать, что шла одна треска? Очень интересно. А ты не думала, с чем это связано? С температурой воды или с тем, что треска поедает всю; остальную рыбу, или, может быть, на нее не влияет загрязнение воды? Это весьма сложная проблема.

– Папа, – сказала Мария серьезно, – я плохо разбираюсь в треске.

– Конечно, плохо. Тебе мучительно разговаривать о треске или о любом другом предмете, в котором ты ничего не понимаешь. Но треска вполне подходящая тема для разговора.

Карин довольно резко спросила:

– Молока хочешь?

– Нет, спасибо, молока не надо. Воды.

Обед продолжался, за столом царило молчание. Наконец Юнас спросил:

– У вас нет радио?

– Нет.

– Я имею в виду бой часов в полдень, в столовой у мамы всегда било двенадцать. Замечательно, что у вас нет радио.

Он закурил, откинулся в качалке и уставился в потолок и через некоторое время обронил, что мухи, мол, странные существа. Интересно, у них не болит голова оттого, что они ходят вверх ногами?

– Мы подумали, не совершить ли нам как-нибудь небольшую вылазку, прогулку по окрестностям, – сказала Карин. – Пока погода хорошая.

– Пока еще не поздно, – добавила Мария. – А то ведь обычно, когда стоит хорошая погода, думаешь, что так это и будет продолжаться, а потом оказывается, что слишком поздно… правда?

– Совершенно верно, – сказал Юнас. – Но хуже всего, если все продолжается без всяких изменений, а слишком поздно оказывается в любом случае.

– О чем ты говоришь? – спросила Карин.

– Ни о чем. Сегодня воскресенье? – Да.

– Так я и думал. Тогда лучше я пойду к себе. Будьте осторожны в выражениях, когда будете говорить обо мне после моего ухода, по крайней мере осторожнее, чем был я. На слова никогда нельзя полагаться, особенно во время воскресного обеда.

Блюдо из трески было великовато, неуправляемое сооружение с озерцами растопленного масла. Хозяйки расстроены, они не осмеливались даже взглянуть друг на друга, бедняжки. Я говорил не то, что следует, вел себя отвратительно. Если бы сегодня было не воскресенье, я бы, возможно, справился со всем этим вполне сносно. Они сейчас стоят у окна и смотрят мне вслед и, наверное, произносят необдуманные слова. Иногда мне кажется, что нет ничего опаснее слов, которыми мы так легкомысленно разбрасываемся. Будничные поступки как-то определеннее: они что-то меняют, как в плохую, так и в хорошую сторону, за них ты сам в ответе, их можно увидеть, а словами стреляют, чтобы они впились в тебя или просто оцарапали и обожгли так, что потом ты даже не знаешь, что причинило тебе такую боль, слова нельзя вернуть и уточнить, и ты беспомощен в своем гневе. Ранящее слово имеет тысячи форм, никто – ни стрелявший, ни жертва – не знает, какое из выстреленных слов попало в цель. А потом говорят – ты лжешь, или еще оскорбительнее – ты забыл.

Они стояли у окна и смотрели, как он спускается к бане, идет не по тропинке, а рядом. Волосы на затылке были давно не стрижены.

Карин сказала:

– Со спины он выглядит почти так, как мы обычно представляем себе писателя. Надо достать ему башмаки на резине, смотри, он может упасть и разбиться.

– А прогулка, – сказала Мария. – Если папа захочет…

– Возможно, но тогда с нами была мама. И так далее и тому подобное, сама знаешь…

– Перестань, – сказала Мария.

Каморка при бане действительно была очень покойным, уединенным убежищем, где любой другой папа мог бы отдыхать, сердиться и размышлять или просто-напросто любоваться летними зелеными пейзажами. Или даже писать.

Но Юнас привык к своей городской комнате, комнате, затененной полусумраком двора и защищенной зеленой настольной лампой, здесь же солнечные блики, тысячекратно отраженные от водной глади, фокусировались в его келье, превращаясь в нестерпимо яркий свет; надо попросить дочерей повесить занавески. Нет, никаких занавесок, я запрещаю им шить занавески, и я запрещаю им одалживать солнечные очки у Векстрёма, если этот Векстрём вообще пользуется солнечными очками, когда ловит треску, и у него есть пара запасных для дачников. Сохрани их всех, господи, от этого, и меня тоже.

Юнас лег на кровать, поставив стакан рядом на стул, с ужасом вскочил, вспомнив, что нельзя ложиться на кружевное покрывало, удостоверился, что эта противная тряпка запрятана глубоко в шкаф, и вновь улегся. Что до покрывал, так мир полон ими и полон женщинами, которые их вяжут, шьют, плетут к ним кружева, стирают и гладят их и так далее и тому подобное. И еще они совершают прогулки. Во время семейной прогулки ни одна собака не рискнет задираться. Я вел себя отвратительно, я знаю. Они хотели похвастаться своими владениями, были преисполнены надежд. Ладно, один раз обойдутся, не все же баловать их вниманием.

Во всяком случае, не следовало пугать их, особенно Марию, это чересчур легко, она запугана с рождения.

Если бы они только знали, как пугает меня роль отца…

В некоторых ситуациях, например на воскресных обедах, неизвестно, что лучше – непрерывно болтать чушь, лишь бы не молчать, или, наоборот, беззастенчиво молчать. Мне иногда кажется, что я ни разу не обменялся ни одним разумным словом с моими дочерьми.

Когда-то можно было укрыться за безобидными будничными репликами, например о погоде, и таким образом держаться на приятном расстоянии от семейной жизни. Теряешь ко всему интерес, если только и занимаешься тем, что заставляешь людей говорить, изливать душу, а сам записываешь, пытаясь сгладить их глупости и преувеличения, сделать за них выводы. Можно, конечно, пустить материал без обработки… нет, так я не поступал, я старался работать честно, почти всегда, к тому же было необходимо защищать язык, прояснять его, охранять слова от искажения, к чему они проявляют опаснейшую склонность…

Любопытно, умеет ли Мария мыслить сознательно, или она живет только ощущениями, мыслит образами?

Сознательное мышление – это, вероятно, способность анализировать и формулировать в словах, уточнять, разграничивать и отбрасывать, обосновывать любое высказывание.

Возможно, Мария окружает себя образами-воспоминаниями или боязливыми представлениями о том, что ее ожидает, чего от нее ожидают, не знаю. Мне бывает очень трудно вызвать какое-то воспоминание или пойти еще дальше и облечь вероятность в определенную форму, я заперт в словах, я не умею придать им ту ясность, на которую они имеют право.

И поговорить не с кем.

Если бы в этой комнатушке, глядя в дощатый потолок Векстрёма, лежала сейчас Мария, она бы наверняка обнаружила какие-нибудь картинки в этих подтеках и свищах, развлекалась бы, представляя себе плывущие облака и птиц, и в конце концов бы заснула.

Вот он и появился, Игрек, мой враг и преследователь, таща за собой свою ненаписанную биографию, в которой ни одному лжецу в мире не удалось бы представить его живым человеком. Эти свищи похожи на дырочки от пуль, например на дырки, оставшиеся от вылетевших слов. Он опять здесь – его лицо, запечатленное на сотнях фотографий, широкоскулое, любезное и беспощадное; его огромный живот, упрятанный в безупречный костюм. Живот, в который можно всадить сколько угодно пуль…

Юнас проснулся от стука в дверь, сделал попытку спрятать стакан под кровать, опрокинул его, рванул дверь и громко крикнул:

– Ну, что там еще?

– Пепельница, – ответила Мария. Он сказал:

– Прости, мне приснился сон.

– Какой?

– Он гнался за мной, а я все стрелял и стрелял – та-та-та, – я продырявил его насквозь, понимаешь?

Мария серьезно кивнула, отдала ему пепельницу и пожелала спокойной ночи.

– Попытайся опять заснуть.

Она ничего не понимает. Идиотизм. Юнас заснул, на этот раз без сновидений. Глубокой ночью он проснулся от холода и быстро, чтобы не дать Игреку возможности снова накинуться на него, нашел убежище в игре, которую он называл «игра в синонимы». В нее можно играть по-разному, например придумывать предложения с однокоренными глаголами: «Он выказал рвение, доказал истину и наказал виновных»; при этом требуется подобрать как можно больше самых обычных глаголов, но так, чтобы предложение не теряло смысла… Игра в синонимы уводит тебя в ничейную землю, и не нужно считать овец или что-нибудь еще для того, чтобы на тебя сошел всепрощающий сон.

4

На следующее утро Юнас, надев шляпу, кружным путем под прикрытием кустов можжевельника направился к опушке леса. Он вышел к тому месту, какие, насколько он знал, называют чертовым или каменным полем, – гигантскому скоплению круглых, поросших серым мхом камней. На протяжении многих лет сюда приходили любопытные, копали, ворочали камни, складывали их в кучи и наконец, устав, покинули это место. Во всяком случае, они выкопали довольно глубокую яму – сделали дыру, движимые какой-то непонятной и давно забытой идеей. Может быть, камнями отгораживались от смерти, а может, это была игра или ритуал: люди надеялись, что их молитвы будут услышаны и так далее и тому подобное, об этом мне писать не надо. Игрек преграждает мне путь, как каменное поле. Он замуровал свободные возможности слова, заморозил все настоящее, смелое, честное, бережное, его стараниями язык обнищал и омертвел; этот человек потворствовал потаенным беспочвенным мечтаниям читателей, их трусливой алчной жажде сенсаций, бесконечно далекой от осмысления и понимания, от способности давать волю чувствам и забывать мелкую суету, связанную с собственными заботами.

Возможно, если ты беспощадно честен, достаточно беспощадно, чтобы разбудить спящих, кого-то, кто спит… кого-нибудь, кто спит… Минуточку – «кого-то». Какое слово лучше употреблять в тексте: «кого-то» или «кого-нибудь», или же они взаимозаменяемы? Кого-то, кого-нибудь, чего-то, чего-нибудь… и так далее… Первое употребляется, когда речь идет о ком-то, кого ты не знаешь, второе – когда тебе безразлично, кто это. Или же требуется просто решить, какое из этих двух слов тебе больше по вкусу? А, да ладно, черт с ним. Мне нужно все глубже вгрызаться в каменное поле Игрека, убирать с дороги камни, продолжать поиски, продолжать писать, и вполне вероятно, что обнаружу я лишь пустоту.

Юнас пошел обратно к бане.

Тут-то они его и увидели, обе его дочери в цветастых ситцах, с красивыми сильными ногами, они подошли к нему и объявили, что хотят показать ему каменное поле, очень известное место, люди приезжают издалека посмотреть на него!

– Я уже видел, – сказал Юнас, тут же раскаялся в этом и немедленно задавил в себе это раскаяние.

– Ой, как жалко! – сказала Мария. – Может, тогда прибрежный луг?

Карин резко оборвала ее:

– Оставь! – повернулась и ушла. Мария стояла и смотрела на Юнаса.

– Может быть, лес, – сказал он, – как-нибудь в другой раз.

– Но, папа, туда нельзя. Мы еще не успели убрать…

– Что ты имеешь в виду?

– Убрать лес. Там не пройдешь. Разве что одолжить топор у Векстрёма?

– Молодая неразумная женщина, – произнес Юнас, – не вздумай убирать лес. Лес должен быть предоставлен самому себе или специалисту, который знает, что нужно рубить и почему.

В каморке было очень жарко, Юнас распахнул окно и впустил нежный сухой аромат сена и полевых цветов. Так-так, убирать лес. Рубить и обрезать, не задумываясь, – это словно прокладывать себе Дорогу через жизнь другого человека, неизвестную жизнь, где что-то, возможно, росло неправильно, а потом выправилось и продолжало органично развиваться и, сообразуясь с ветрами, морозами и тысячью других вещей, таинственным образом создало тот подлесок, о котором узурпатор ничего не ведает.

Юнас лег на кровать, лицом к стене, чтобы свет не бил в глаза.

Они хотели показать мне свое каменное поле. Не стоило говорить, что я его уже видел.

Ну что ж, я его действительно видел.

Почему они пристают ко мне, почему не могут оставить меня в покое? Я должен сосредоточиться на Игреке, время не ждет, мне надо поскорее от него избавиться! Молодые женщины – всегда одно и то же – либо препираются по тому или иному поводу, либо же беспрерывно прощают. И так далее.

5

Юнас закончил подготовительную работу – собрал факты и документы. Но ему требовалась помощь людей, знавших и общавшихся с Игреком, а они не помогли ему ни на йоту, никто – ни вдова, ни мальчишка-лифтер (тот считал, что Игрек давал щедрые чаевые – но не больше суммы, достаточной, чтобы внушить уважение). Все повторяли одни и те же пышные слова: финансовый гений, необыкновенный организатор, устрашающая способность оценивать ситуацию и принимать мгновенные решения, которые всегда оказывались правильными. Этот вселявший ужас Игрек спал четыре-пять часов в сутки, никогда не выказывал усталости и никогда не терял самообладания. Очевидно, он выжидал, пока это сделает его противник.

Юнас продолжал расспрашивать, но ничего не добился, не было и намека на то, что Экка обычно называл «этакое человеческое, ну знаешь, то, чего хотят читатели. Что-нибудь живое».

Знаю, знаю. Я обязан найти хоть искру этого «живого», например что он чего-нибудь боялся или был к чему-то привязан, что угодно, иначе мои слова, не спасут ни его, ни меня, он умрет еще раз, и то, что я напишу сейчас или впредь, будет столь же мертвым, как и он сам.

Юнас сидел на краю кровати, пытаясь отвлечься от своих мыслей, созерцая спокойную простоту комнаты. Но сегодня ничего не получалось, внезапно эта бесхитростная комнатушка представилась ему почти вычурной в своей непритязательности: грубо сколоченные стены с клочками мха между бревнами, примитивная мебель – все это этнографическо-литературное кокетство: полюбуйтесь, как здесь все безыскусно и органично! А баню-то построили ведь всего несколько лет назад.

Это опять Игрек виноват, это он заставляет меня видеть вещи в искаженном свете.

Я прочитал почти все, что о нем написано; странно, что они не воспользовались и баней, обычно это прекрасно ложится в интервью. «Великий человек отдыхает в своей старой финской бане после ответственного дня». Замечательно. Так и видишь: вот он созерцает побледневшую в свете летней ночи воду, он наконец один, свободен, он почти дитя природы. Читатели понимают его, они тоже ходят в баню, но, разумеется, не имея за плечами ответственного дня, они знают, что испытывает Игрек, когда, пышущий жаром, погружает в зеркало озера свой огромный живот, а потом, преисполненный покоя и чистый, как кувшинка, выходит из воды, не испачкавшись в тине; звучит, из этого может что-нибудь получиться.

Но вполне вероятно, что Игрек вовсе не любил бани. К тому же он бы ни за что не признался в склонности к такому естественному простонародному удовольствию. О нет, он никогда не позволял себе быть откровенным. Не то что другие… все те, кто изливали мне душу – из тщеславия или страха – или просто болтали обезоруживающе бессмысленную чепуху, – те, у кого я брал интервью, кого я порой старался спасти, а потом быстренько забывал. А теперь они приходят ко мне ночами – полнометражный фильм, пущенный с конца, – и их наслал на меня Игрек.

Я ненавижу его.

6

Один за другим текли погожие дни. Временами на закате у Юнаса появлялось желание сходить в «неубранный» лес, но он так и не осуществил своего намерения. Дочери приходили к нему через день и убирали комнату. Их потребность в чистоте была поразительной, и Юнас спрашивал себя, не выражается ли в этом ужасающем стремлении к порядку страх или протест – убирать комнату, убирать лес, упорядочивать его жизнь… Внезапно он вспомнил первые дни войны, на всех балконах женщины яростно выбивали ковры; и мои дочери наводят чистоту в преддверии моего предполагаемого поражения? Чтобы предотвратить его? Или же просто поступают так, как поступала их мать – каждый раз, когда она бывала напугана или чего-нибудь не понимала, она принималась выбивать ковры.

Просыпаясь утром, Юнас сразу вспоминал: сегодня они придут. Он вытаскивал из шкафа кружевное покрывало и тщательно застилал кровать, раскладывал на столе свои бумаги и снимал со шкафа лампу – пусть думают, что он плодотворно трудился до глубокой ночи. Иногда, пока Карин и Мария убирались, Юнас уходил в баню и в окошко размером не больше черпака созерцал успокаивающий глаз квадрат освещенной солнцем травы. Векстрём неукоснительно придерживался «этнографического» принципа в своих постройках.

Но чаще всего Юнас отправлялся в лавку за газетой. Дочери, слава богу, газет не выписывали. Он обычно прочитывал ее по дороге домой; у выгона Векстрёма, где мирно махали хвостами коровы, присаживался на лесенку у изгороди, и все бесчинства мира слетались к нему, он пропускал их через себя, страницу за страницей, и вдруг однажды случилось что-то невероятное и пугающее – он заметил, что с трудом осознает прочитанное. Он вернулся к началу и стал перечитывать фразу за фразой, отмечал неправильные выражения, повторы, но ему пришлось сделать усилие, чтобы уяснить, о чем же там, собственно, шла речь. Сначала он испугался, но потом понял, что это связано с Игреком, только с ним, и больше ни с чем. Естественно. Преследование шло по всему фронту. Коровы тем временем подобрались совсем близко – это повторялось каждый раз, – так близко, что он чувствовал их теплое дыхание и здоровый коровий запах.

Рассчитав, что уборка завершена, он возвращался домой. В вазе стояли свежие цветы, на столе – стакан молока, кусок пирога или еще что-нибудь из тех преисполненных надежды знаков внимания, которые казались ему столь же вызывающими, как и ненормально хорошая погода. Бумаги лежали на столе нетронутые, но на этот раз они принесли ему карандаши, школьные карандаши из лавки. Обнаружили, что у меня нет карандаша. Это, конечно, Карин, Мария бы никогда… Как-нибудь вскользь я скажу: забавно, я всегда ношу свой «кохинор» в кармане… Нет, нет, нельзя. Так дальше не пойдет, не могу я оставаться здесь, с их летними вакациями, мне нужно в город, я не в состоянии даже читать газету, мир здесь сокращается до моих собственных размеров.

Но если я уеду в город, то и Игрек последует за мной…

Я мог бы выбросить то, что написал о нем, в Болотный залив, так называет деревня свой прекрасный голубой залив, Болотный залив – сплошная тина, если рискнешь зайти в воду, разгребая остатки пикников; сюда ничего не бросишь! И где бы я ни спрятал рукопись, она все равно всплывет, потому что омертвевшее нельзя уничтожить, потому что любая неудача неискоренима. Так мне кажется…

7

Еще весной Юнас сдал первую главу. Когда позвонил Экка, Юнас уже знал, что сейчас последует. Беззаботно, как бы вскользь:

– Мы немножко обеспокоены. Ты не мог бы заглянуть ненадолго? – А потом доверительно, дружески: – Не принимай это слишком близко к сердцу, ты справишься. С твоим опытом… ты знаешь ведь, чего людям надо – личной жизни. Побольше человеческого, понимаешь, ты должен вдохнуть в него жизнь. Разве ты не можешь писать, как писал всегда, – сочно, красочно, с чувством?.. Твои статьи были чертовски хороши. А это, честно говоря, читать невозможно, это мертвый материал, такое нам не по карману. Значит, договорились: побольше личного. И поторопись, время не терпит.

Конечно, время не терпит. Наступил deadline[6], и аванс истрачен. И Юнас старался привнести личное в безличное, отказаться от той правдивости, которая была его отличительной чертой, определяла его авторское лицо на всем долгом нелегком профессиональном пути, что означало, почти всегда, балансировать в умопомрачительной близости от преувеличений и лжи, ни разу не переступая грани фатального и непростительного. Сейчас он латал, вышивал узоры, выдумывал, все время сознавая, что у него ничего не выходит, – разумеется, его уличат. И он пытался укрыться за предположительными высказываниями типа «Можно представить себе, что…», или «В подобной ситуации он, скорее всего, должен был бы…», или «Допустимо предположить» и так далее, но текст становился еще более безжизненным, если это вообще было возможно. Юнас не верил тому, что писал, и единственным по-настоящему искренним чувством, набиравшим силу с каждым днем, было чувство враждебности.

В то время, когда Юнас, стиснув зубы, пробивался сквозь лес умолчаний и ложных утверждений, он превратился в человека весьма тягостного, особенно для тех, кто, по его мнению, безосновательно разбрасывался прилагательными в превосходной степени. Он грубил хорошим людям, которые всего-то лишь старались облечь случайную встречу в цивилизованную форму. А Игрек, его вечный спутник и преследователь, не только отравлял настоящее, но и ставил под сомнение прошлое. По ночам подозрительность Юнаса обращалась на давно ушедшие времена, и он упрямо разбирал по косточкам все устоявшееся, то, чего не следовало ворошить, то, что следовало оставить в покое.

Какие-то вещи не поддавались разрушению, например Иветт в первые годы их брака. Она была так красива! Красивее всего были ее волосы, светлые, длинные, пушистые, как облако, – милосердная завеса, которая по ночам опускалась и окутывала его, защищая от всего и все объясняя. Потом она остригла волосы, бедняжка, но тогда все равно уже было слишком поздно.

8

По-моему, Юнас был недоволен, что я постриглась, но волосы были такие длинные и мягкие, их было так трудно расчесывать и укладывать, и я подумала, что прическа, как в том французском фильме, точно маленький золотой шлем, должна быть очень элегантной; во всяком случае, именно в это время у Юнаса испортился характер, я имею в виду – когда я постригла волосы. Или, вернее, характер у него стал хуже, чем прежде, на самом деле он был всегда очень добрый, если все делалось по его и никто ему не перечил. Иногда мне кажется, он просто не хотел слишком часто показывать свою доброту, стыдился ее, ведь человек, работающий в газете, должен ко всему относиться критически. Мне всегда было немного жалко его, но я этого не показывала, по-моему, иногда его мучила совесть, но я и виду не подавала, что догадываюсь. Он прятал бутылки в самые дурацкие места, как будто мы не знали, что он частенько прикладывается, бедненький Юнас, это, наверное, Экка из газеты ему так досаждал. Я и о бутылках ничего не говорила, ведь о таких вещах не болтают, не всякую правду надо выкладывать, как говорят французы. А вообще жили мы хорошо, я украсила квартиру, как могла, своими рукоделиями, у нас был cosy corner[7], такой уютный, мы обычно проводили там вечера, когда Юнас был не на работе, я зажигала лампу над камином и шила, а Юнас читал, и было тихо-тихо, прямо настоящее семейное счастье, так мне это и запомнилось, и теперь, после того как он ушел из дома, мне кажется, что мы жили замечательно, и эту картину я сохраню в моем сердце. Ну а потом он уехал, и стало спокойно, но по-иному, и я помню, как радовалась и гордилась, когда мне установили телевизор, теперь у меня было общество, когда я хотела. Девочки как раз в это время тоже отделились, так и должно быть, птенцам надо давать свободу, пусть пробуют жить самостоятельно. Но я считала правильным, чтобы они по-прежнему встречались с отцом, поэтому я всех их приглашала на воскресный обед. Я звонила Карин и потом Марии и каждый раз говорила: решайте сами, если у вас на примете какое-нибудь более приятное развлечение, ни в коем случае не приходите, но я очень скучаю по вас, а Юнасу я просто говорила, что ему полезно поесть домашней пищи и что он, как отец, должен видеться со своими дочерьми хотя бы раз в неделю. Я поступала правильно, разве не так, я старалась устроить все как положено, хотя иногда и думала, как было бы хорошо, если бы не надо было заранее готовиться к этому обеду, а просто вынуть что-нибудь из холодильника, сделать бутерброды и сесть в кресло перед телевизором. Не знаю, замечали ли они, как тщательно я убиралась, все было на своих местах; во всяком случае, они никогда и словом не обмолвились, но, наверное, если бы кругом была пыль и беспорядок, они бы обязательно об этом сказали. Хотя Юнас, может, и не заметил бы разницы. Но я-то сама гордилась чистотой, это было как бы моей тайной. Сейчас все это уже неважно, и мне иногда кажется, что я становлюсь неряшливой, и тогда я думаю, милый Юнас, может, и с тобой происходило то же самое, ты страшно много работал, а потом вдруг подумал: а зачем, собственно, пусть идет как идет. О таких вещах, конечно, не говорят. Но все же, возможно, ты тогда чувствовал то же, что и я теперь. Сейчас, когда он приходит всего раз в неделю, мне доставляет такое удовольствие думать о нем.

Когда вот так сидишь и пишешь, мысли возвращаются к прошлому. Право же, я всегда старалась все устроить как можно лучше, на летние вакации мы уезжали с детьми за город и снимали хорошенький домик, там было автобусное сообщение с городом, дом стоял у моря, и Юнас мог отдыхать в тишине и спокойствии. Но он то и дело уезжал в город по работе, это небось Экка не давал ему покоя, бедняжке. А дети купались и играли, были всем довольны. Иногда мы ходили гулять на берег или переправлялись на лодке на крохотный островок сразу же за мысом. Мне хотелось, чтобы дети чувствовали заботу отца, поэтому ему поручалось собирать дрова для костра и выполнять разные другие мелкие задания, с которыми, я знала, он справится. После еды дети, конечно, убегали, а я упаковывала корзины, а потом мы с Юнасом сидели и смотрели на море, и кругом было очень тихо. Мне кажется, эти прогулки всем нам были полезны. Вначале он еще говорил, все больше о словах и о том, что значат для него слова, говорил, что необходимо избегать повторов и вообще, прежде чем сказать что-нибудь, надо подумать, и это мне было ясно, но иногда я не могла понять, что он имел в виду.

А потом он замолчал. И только в редких случаях становился чересчур разговорчив.

Я пыталась приохотить его к рыбной ловле – это занятие все мужчины любят, – подарила ему спиннинг на рождество, но он каким-то образом умудрился сломать механизм и так и не починил его. Юнас совершенно не разбирался в технике. Его пишущая машинка, например, то и дело ломалась. Я сказала ему, что он может работать в гостиной, но он не захотел, сидел в бывшей комнате для прислуги, где у нас стояла стиральная машина и хранились всякие ненужные вещи, стучал на машинке, а детям приказывал не шуметь. Это очень осложняло жизнь. Пока машиика стучала, дети старались вести себя тихо, а как только она замолкала, они вновь начинали свою возню, потому что он ведь уже не работал. Да, приходилось нелегко. Но потом они выросли и стали кое-что понимать. Иногда я входила к нему, осторожно, чтобы не помешать, проскальзывала в комнату и ставила рядом с машинкой что-нибудь вкусненькое или просто стакан молока и уходила, не говоря ни слова.

Юнас работал очень много, это изматывало его, он всегда куда-то бежал, по-моему, это Экка его подгонял, сверхурочная работа, все время сверхурочная работа, и может, он брал на себя больше, чем нужно, а он ведь был довольно щуплый, хотя и ужасно умный. И такой забывчивый. То и дело где-нибудь забывал свою машинку, он ведь постарел и стал рассеянным. Но я старалась напоминать ему, я то и дело напоминала ему о работе, которую ему надо закончить, однако его это ужасно сердило, а я только хотела помочь. Мне порой кажется, что быть женой не так-то легко, держишься в тени и все чего-то стараешься, стараешься, но все-таки, в конце концов, эти мелкие заботы и есть самое главное, разве нет? И потом – очень важно уметь прощать. Как-то раз он мне сказал: почему ты никогда не сердишься? Не сержусь, ответила я, а с чего бы мне сердиться? Я понимаю тебя и прощаю. И тогда он говорит: за что? Защищай свою позицию. Прощение может быть непростительным. Уточни.

Уточни! Юнас был так требователен к словам, и это ужасно все осложняло, хотя у нас, как я уже сказала, был очень хороший брак, но тем не менее я почувствовала некоторое облегчение, когда он ушел из дома – Юнас наверняка сказал бы, что я повторяюсь, – во всяком случае, мне уже не надо было бояться и следить за каждым своим словом, не надо было ждать с обедом, не зная, придет он или нет. Я, конечно, подогревала ему обед, но иногда он так ни к чему и не притрагивался, хотя я понимала, что он допоздна бродил по морозу. Разумеется, ему хотелось проявить самостоятельность, но, по-моему, это было немножко по-детски, и его ненависть к бабушкиному кружевному покрывалу была тоже по-детски наивной, но здесь я не уступила. Это покрывало почиталось двумя поколениями, и его хватит еще на одно, если только не ложиться на него с башмаками. Здесь я была непримирима. «Непримиримый» – любимое слово Юнаса. Непримирима. Неумолима. Абсолютно. Если он не мог подобрать нужного слова, он выходил из положения с помощью «и так далее и тому подобное», когда он говорил это, я ощущала прилив нежности, значит, и ему бывает трудно подобрать слова!

Вот пишу я все это, и так хорошо на душе. Закончу, и все пойдет в печку во дворе, но, как говорит Юнас, бывает полезно навести порядок в мыслях и сформулировать их.

Что мне еще рассказать?

Нелегко жить с человеком, который все всегда себе усложняет, особенно с тем, кто не желает помощи. Но, как правило, я принимаю вещи такими, какие они есть, решаю каждую проблему отдельно, то, что было, уже прошло, и никто не знает, что его ожидает, воистину. Не могу понять, почему Юнас воспринимал меня с такой серьезностью или, скорее, озабоченностью, но все же это доказывает, что он пытался проявить внимание.

Все было намного проще до того, как мы поженились.

Сейчас каждый раз, когда мы садимся по воскресеньям за стол, я чувствую себя точно на экзамене, ужасно волнуюсь перед его приходом и – стыдно сказать – испытываю облегчение, когда обед кончается.

Юнас много чего мне говорил, но по-настоящему так ничего и не объяснил. А я не знала, что, собственно, я должна попросить его объяснить.

Теперь мы оба уже на закате наших дней. Я думаю, девочки устроят свою жизнь, особенно Карин, иногда я, правда, беспокоюсь за Марию. Мне кажется, она многое унаследовала от отца, но – как бы это выразить? – не лучшие его черты, она еще боязливее, чем он. Она немногословна с самого детства, и отец часто сердится на нее, потому что даже то немногое, что она говорит, она либо неправильно формулирует, либо обрывает на середине, я ведь знаю, как он всегда мучается из-за всех этих слов.