Текст книги "Игрушечный дом"

Автор книги: Туве Янссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

– Взаимовыгодный натуральный обмен, – с преувеличенным удивлением повторила Анна и подняла глаза к потолку.

А Катри серьезно продолжала:

– Контракт, вообще говоря, штука куда более знаменательная, чем принято думать. Он ведь не то чтобы сковывает, я заметила, что по контракту даже легче жить. Он избавляет от нерешительности, от смятения, и выбор больше делать незачем. Вот люди и заключают уговор: давай, мол, поделимся, и каждый возьмет свою долю ответственности; стало быть, они берут – по крайней мере должны брать – продуманные обязательства, в которых хотя бы пытаются соблюсти справедливость.

– Что ж, пожалуй, – заметила Анна. – Вы пытаетесь соблюсти справедливость. – Устав сидеть прямо, она положила локти на стол и ощутила, что сон уже совсем близко.

– Справедливость… – отозвалась Катри. – Человек никогда не знает точно, удалось ли ему поступить справедливо и честно или нет. Но все-таки старается по возможности…

– Ну, теперь пошли нравоучения, – перебила Анна, вставая. – Все-то вы знаете. Фрёкен Клинг, голубушка, а такое вам известно? Как ни вертись собака, а хвост позади.

Катри рассмеялась.

– Так мама говаривала, – пояснила Анна, – когда уставала иной раз от бесплодных рассуждений. А сейчас не грех, пожалуй, и прилечь. – В дверях она обернулась. – Фрёкен Клинг, ответьте мне на один вопрос: неужели вы никогда не волнуетесь и не говорите опрометчивых слов?

– Почему? Волнуюсь, конечно, – сказала Катри. – Только опрометчивых слов, по-моему, не говорю.

Анна Эмелин привыкла к незримым жильцам своего дома. Всю жизнь она приучала себя то к одному, то к другому, до тех пор пока и одно и другое не утрачивало ореол опасности, и теперь поступила так же. Очень скоро она уже не слышала, что у нее над головой кто-то ходит, как не замечала ветра, дождя или тиканья часов в гостиной. Единственное, к чему Анна привыкнуть не сумела, был пес, его она так и обходила стороной. Идя мимо, она шепотом разговаривала с неподвижным зверем, высказывала свое мнение о какой-нибудь вещи, мнение безапелляционное, не допускающее возражений. Анна дала псу имя – ведь безымянное склонно расти – и, дав зверю имя Тедди, отняла у него всю грозность. Анна отлично знала, что пес у Катри дрессированный, что портить его не надо, и еду она украдкой подбрасывала ему вовсе не по дружбе.

– Ешь, – шептала она. – Тедди, миленький, давай ешь быстрее, пока ее нет.

Но порой, шагая под сторожким желтым взглядом, могла и прошипеть:

– Цыц, паршивая зверюга! Сиди на подстилке!

14

– Сильвия? – воскликнула Анна. – Это ты? Я сто раз пыталась до тебя дозвониться, но ты вечно в бегах. Я что, помешала? У тебя гости?

– Всего лишь мои дамы, – сказала Сильвия. – Сегодня среда, вот в чем дело.

– Какая среда?

– Культурный салон, – с расстановкой произнесла Сильвия.

– Ах да, да… Конечно… Может, попозже позвонить?

– Звони когда угодно, я всегда рада тебя слышать.

– Сильвия, ты не можешь приехать сюда? Я вполне серьезно: ты не можешь приехать сюда, ко мне?

– Разумеется, могу, – сказал голос Сильвии, – только все никак не получается… но когда-нибудь мы обязательно должны повидаться, потолковать о добрых старых временах. В общем, надо прикинуть. Мы еще созвонимся, да?

Анна долго стояла у телефона, устремив невидящий взгляд на сугроб за окном; ее вдруг захлестнула глубокая печаль. Как грустно бывает, когда безмерно восхищался человеком, а встречал его и встречаешь крайне редко, и поверял ему то, что следовало бы сохранить в тайне. С одной только Сильвией Анна говорила о своей работе начистоту, хвастливо и притом с трезвой беспощадностью, и за долгие годы в памяти у Сильвии накопился толстый, плотно сбитый пласт опрометчивых признаний.

Напрасно я звонила, подумала Анна. Но она единственная, кто меня знает.

15

Проруби у Хюсхольмова Эмиля были в двух-трех сотнях метров от сараев и мастерских, и сети свои он осматривал либо вместе с женой, либо с Матсом. Выбирал сеть он сам, спутник же его только травил линек. Улов бывал небогатый – одна-две трески на домашние нужды. Как-то раз он опять пригласил с собой Матса; мороз отпустил, шел мокрый снег с дождем. Эмиль сколол ночной лед по краям проруби, Матс вычерпал осколки, и вода наконец стала чистой.

– Та-ак, – сказал Эмиль, – сейчас тебя ждет маленький сюрприз. Принимай сеть, а я займусь линьком. Да не дрейфь ты, парень, управишься!

Мальчишка вроде бы не понял, и Эмиль продолжил:

– Ну, давай. Можешь наконец-то вытянуть сеть. Приятно небось, что тебе этакое дело доверяют, а?

Обида медленно, но верно, точно острая игла, пробила Матсово благодушие. Эмиль меж тем размашистым шагом направился к своему краю сети и совсем почти исчез за стеною дождя и снега. Но вот он появился снова и, став поудобнее, приготовился травить линь, а после нескольких минут тщетного ожидания воскликнул:

– Да ты что, заснул, что ли?! Сеть и то выбрать не можешь!

И тут Матс вскипел – такое случалось с ним редко, кроме Катри, никто знать не знал, что мальчишка способен разозлиться. Схватившись за подбору, он ощутил живую тяжесть сети и замер, а злость тем временем все нарастала.

– Ну! – гаркнул Эмиль, его тоже злость взяла. – Давай! Или ты вконец рехнулся?

Матс вынул ножик, с размаху хватил по подборе – и сеть ушла под лед, а он повернулся и зашагал к берегу, минуя сараи и лодочную мастерскую, выбрался на дорогу, взошел на косогор и скрылся за «Кроликом», в ельнике. Снег подтаял, поэтому малый на каждом шагу проваливался по колено, сапоги поминутно застревали в сугробе, и Матс вытаскивал ногу в одном носке. Он чертыхнулся и с силой вбил нож в какое-то дерево – да так и бросил там.

В прихожей Матсу встретилась Анна, он на миг задержался и склонил голову в привычном почтительном поклоне. Анна ответила тем же, а когда он двинулся дальше, вскользь обронила, что из города привезли новые книги.

Долго не утихали в деревне пересуды насчет срезанной сети.

– Малый-то с приветом, – говорил Хюсхольмов Эмиль. – Добрый, но с приветом, тут все ясней ясного. Я ему дал сети выбирать, ребятам ведь занятно, когда рыба идет, а он знай стоит себе сложа руки, ну, я, понятное дело, маленько осерчал да и прикрикнул, вот и все.

– Как это вам не боязно пускать его в мастерскую, – заметила фру Сундблом, а лавочник ввернул, что, мол, не ровен час этот верзила лодки в щепу изрубит, дурная кровь у малого, ох дурная, и никуда от этого не денешься, как ни верти.

– Вы бы придержали языки-то, – сказал Эдвард Лильеберг. – Будь его воля, Матс бы с этих самых лодок пылинки сдувал, вон ведь как дрожит над ними, и делает он все честь по чести, хоть и канителится. Но поручить ему можно любую мелкую работу. А сейчас, может, пивка мне нальете?

– Что ни говори, – опять вскинулась фру Сундблом, – а уродились они оба в этого… в папашу своего… Мое дело сторона, да только в один прекрасный день… В общем, я бы на вашем месте еще подумала, пускать ли его в мастерскую!

– Пускал и буду пускать, – отрубил Лильеберг. – Я за малого ручаюсь. И за его сестру тоже. С ней, понятно, не всегда легко, зато она сызмальства братишку растит, храбрая девушка и не из обманщиков. Что вам не по нраву-то?

– Да уж этой особе пальца в рот не клади, – сказала фру Сундблом. – Во всяком случае, делишки свои они обстряпали. У Эмелинши денег тьма-тьмущая.

– Уймись ты, старая перечница! – сгоряча вырвалось у Эдварда Лильеберга, и тотчас брат предостерегающе взял его за плечо, а Сундбломша пулей вылетела из-за стола, даже чашку с кофе опрокинула.

– Сами видите, – заметил Эдвард Лильеберг, – в сердцах любой может дров наломать. И все равно этак лучше, чем злобствовать втихомолку. И вот что я вам скажу, а вы извольте уж передать другим: Клинги – люди честные, и ежели они что-нибудь делают, то причин для этого куда больше, чем мы с вами думаем.

И он вышел из лавки.

16

– Фрёкен Клинг, с вашей стороны очень любезно распечатывать мою почту. Но у меня есть маленькая причуда, на ваш взгляд, может, и ребячливая: я люблю вскрывать письма сама. Равно как и разрезать новые книги или чистить мандарины. В противном случае все, конечно, уже не то.

Катри смотрела на Анну нахмурясь, так что брови стали похожи на сросшиеся крылья.

– Понятно, – сказала она. – Только ведь я вскрываю их, просто чтобы узнать, какие можно выкинуть.

– Но, дорогая моя!..

– Да-да, те, что вам совершенно неинтересны, – реклама, письма от разных там попрошаек, которые в погоне за деньгами так и норовят обмануть.

– Откуда же вы это знаете?

– Знаю, и все. Чувствую. От них за километр обманом несет, и отправляются они прямиком в корзину.

Анна, с минуту помолчав, заметила, что и в заботливости можно хватить через край. Сделанного, к сожалению, не воротишь, но в дальнейшем пусть Катри хранит негодные письма, когда-нибудь потом и просмотрим.

– Где же их хранить?

– Ну, скажем, на чердаке.

– Ладно, – отозвалась Катри, и по губам ее скользнула улыбка, – на чердаке так на чердаке. А это счета из лавки, я их долго проверяла. Он систематически вас обманывает. Не намного – на пятьдесят пенни, на марку, – но обманывает.

– Лавочник? Не может быть. – Анна с досадой поглядела на счета, наспех накарябанные синим карандашом, и отодвинула их от себя. – Да-да, я помню, вы как-то говорили, что он злой человек, – в связи с печенкой, кажется… На пятьдесят пенни больше или меньше, какая разница?.. Кстати, отчего именно он, по-вашему, такой уж злодей?

– Фрёкен Эмелин, это очень важно. Я уверена: он вас всегда обманывал. Сознательно. Надо думать, с самого начала. Потихоньку, понемногу, а деньги, между прочим, крупные набегают.

– Злой? – повторила Анна. – Это он-то? Всегда приветливый такой, вежливый…

– С виду одно, на уме другое.

– Но чем я заслужила его неприязнь?! – воскликнула Анна с простодушным удивлением. – Со мной так легко ладить…

Катри не шутя стояла на своем:

– Дайте же мне сказать о счетах. Поверьте, они не сходятся. Я считать умею, притом быстро. В общем, пора с этим делом разобраться.

– А зачем? Какая в этом необходимость? Вы же не собираетесь его наказывать?

Катри в ответ обронила, что Анна вольна, разумеется, поступать как угодно, но должна быть в курсе происходящего.

– Да-да, – беспечно сказала Анна, – на свете так много всего, о чем можно бы похлопотать. – И добавила, как бы оправдываясь: – И то, и другое, и третье… Правда?

Сидя за секретером, Анна Эмелин отвечала на письма малышей. Она разложила письма на три кучки. В кучке «а» были те, что от самых маленьких, которые выражали свое восхищение с помощью картинок, чаще всего они рисовали кроликов, а текст – если он вообще был – писали их мамы. Кучка «б» состояла из просьб, нередко требовавших срочного исполнения. В частности, связанных с днями рождения. И наконец, в кучку «в» попадали так называемые «обиженные», здесь требовалась особая бережность и продуманность. Но все без исключения корреспонденты – и «а», и «6», и «в» – допытывались, почему кролики цветастые. Обычно Анна легко придумывала этому объяснение: если отвечать без задержки, все шло как по маслу. Однако сегодня Анна Эмелин впервые не могла сочинить никакой причины – ни поэтической, ни благоразумной, ни смешной, – это попросту был дурашливый курьез, который вдруг показался ей наивным и неуклюжим. В результате, она только и сделала, что нарисовала кроликов – по одному на каждом листке, – а потом украсила всех цветочками. Но дальше дело не пошло. Анна стала ждать, и ждала долго. Она порядком сама себе надоела и в конце концов, рассердившись, стянула каждую кучку писем резинкой и отправилась наверх, к Катри.

Розовая комната для гостей выглядела по-старому и все ж таки иначе: казалась более просторной, что ли, и пустой. Окно было приоткрыто, в комнате царил холод и кисло пахло сигаретным дымом. Катри вязала, но, едва увидев Анну, отложила работу и встала.

– Вам здесь нравится? – неожиданно спросила Анна.

– Да. Очень.

Анна подошла было к окну, но тотчас озябла и вернулась на середину комнаты.

– Закрыть окно?

– Не надо. Фрёкен Клинг, вы вот говорили о соглашениях… Мол, у обоих партнеров есть обязанности и есть права. Взгляните-ка сюда. – Анна положила письма на стол. – Дети без конца задают вопросы. Я обязана отвечать? Какие у меня права?

– Оставить их без ответа, – сказала Катри.

– Не могу.

– Но вы же с ними не заключали соглашения.

– Что вы имеете в виду?

– Я? Обещание. Вы ведь писали каждому один-единственный раз, верно? И ничего при этом не обещали?

– Ну, это уж как посмотреть…

– Значит, кой-кому из детей вы писали по нескольку раз?

– А что делать! Они все время пишут, пишут и думают, что ты с ними в дружбе…

– Тогда это обещание. – Катри закрыла окно. – Вы дрожите, фрёкен Эмелин. Может, сядете, я сейчас достану плед.

– Не надо мне пледа. И обещаний я никаких не давала. Не понимаю, о чем вы.

– А вы попробуйте взглянуть на это по-другому: вот вы взялись за что-то, а стало быть, у вас появилась некая обязанность, верно? И покончить с ней надо, затратив поменьше сил.

Все так же стоя посреди комнаты, Анна принялась тихонько насвистывать, почти совсем беззвучно, сквозь зубы, потом вдруг сердито спросила:

– Что это у вас?

– Вяжу покрывало.

– Да-да, конечно, все ведь вяжут. Любопытно, сколько же в нашей деревне кроватей…

– Соглашения связаны со справедливостью… – опять начала Катри.

– Об этом я уже слыхала, – перебила Анна. – Оба партнера делают ставку – и оба выигрывают. Но при чем тут мои дети и каков мой выигрыш?

– Новые издания. Популярность.

– Я, фрёкен Клинг, и так популярна.

– Ну, тогда дружба, если угодно. Если это вам нравится и хватает времени дружить.

Анна собрала свои письма.

– Поговорить я хотела вовсе не об этом.

– Оставьте их, я прочитаю. Попробую понять.

В тот же вечер в гостиной Катри сказала Анне:

– По-моему, не так уж это и трудно. Дети задают примерно одинаковые вопросы, рассказывают примерно одинаковые истории, и мечты у них почти одинаковые. Можно подвести под это систему, выработать стандартный текст и размножить его на фотостате. Понадобится внести разнообразие – пишите постскриптум. Ну и конечно, не обойтись без вашей собственноручной подписи.

– У вас она получается не хуже, чем у меня, – быстро вставила Анна.

– Верно. Для экономии времени могу и я подписать. Или печатку закажем.

Анна выпрямилась.

– Фотостат? Система? Это не для меня. А вдруг мне напишут брат с сестрой или дети из одного класса и сравнят потом мои ответы? Я же не упомню всех имен и адресов….

– Заведем картотеку – и порядок. А вообще стоило бы нанять секретаршу.

– Секретаршу! – повторила Анна. – Секретаршу! Думаете, это выход, фрёкен Клинг?! А что она скажет, к примеру, обиженным? Между прочим, вы перемешали мои кучки «а», «б» и «в»… теперь неизвестно, где какие письма… Что секретарша ответит на такое вот: «Милая тетя, как мне быть с родителями?» Или: «Почему они приглашают всех, кроме меня?» – и так далее, и так далее. Они ведь обращаются с вопросами не к кому-нибудь, а ко мне, и в конце концов каждый из них несчастлив по-своему и, я полагаю, вполне имеет на это право!

– Не уверена, – сухо отозвалась Катри. – Фрёкен Эмелин, я прочла довольно много и вижу, что ваши «а», «6» и «в» можно с легкостью объединить, поскольку суть везде одинакова: все они хотят что-нибудь получить, например утешение, да еще как можно скорее, времени-то у них в обрез. Эти письма, собственно, можно считать попытками мелкого шантажа. Нет, погодите, не надо ничего говорить. Они пишут нескладно, с орфографическими ошибками, а вы от этого умиляетесь до слез и мучаетесь угрызениями совести. Но ведь время идет, они учатся, становятся ловчее. И многие, когда вырастают, пишут те самые письма, которые я, с вашего разрешения, выбрасываю.

– Знаю. На лед.

– Нет, не на лед. Вы не помните? На чердак.

После секундного молчания Анна сурово заметила, что детей обманывать нельзя, откинулась на стуле и начала тихонько насвистывать сквозь зубы. Катри встала, зажгла свет.

– Вы относитесь к ним так сентиментально, потому что они маленькие, – сказала она, – а ведь возраст значения не имеет. Я вот давно убедилась, что все, все без исключения, большие и маленькие, только и норовят получать. Иметь. Для них это естественно. Вне всякого сомнения, с годами они становятся более искусны и уже не столь подкупающе откровенны. Однако притязания у них не меняются. Ваши дети просто еще не научились, не успели. А мы называем это невинностью.

– Ну а чего хочется Матсу? – резко спросила Анна. – Это вы можете мне сказать? – И, не дожидаясь ответа, обронила: – Поговорить я хотела вовсе не об этом. Почему кролики стали цветастыми?

– Скажите, что это секрет. Скажите, что знать это не обязательно.

– Вот-вот. Правильно. Это лучшее, что вы сегодня сказали. Им знать не обязательно, я знать не хочу! Зато вы знаете все!

17

Анна Эмелин числилась у городского книготорговца в списке постоянных заказчиков. И он регулярно присылал ей с Лильебергом книги – приключенческие романы и повести, где речь шла о морях-океанах, о диких, нехоженых местах, об исследовательских экспедициях, в которые отправлялись люди отважные и любознательные, когда на карте мира были еще белые пятна; иногда он присылал классиков этого жанра, иногда – книги для мальчишек-подростков, но тематика, избранная старой фрёкен Эмелин, оставалась неизменной. Эти-то книги и сдружили Анну и Матса, крепко сдружили. Посылки из книжного магазина были запечатаны в плотную бумагу, сверху красовалась желтая наклейка с адресом. Катри их не вскрывала, просто клала на кухонный стол. А под вечер Анна с Матсом распаковывали свои сокровища. Первым выбирал Матс, причем выбор его всегда падал на что-нибудь морское. Проглотив книгу, он передавал ее Анне, а сам принимался за ту, которую прочла она, и наконец, они устраивали обсуждение – сперва его книжки, потом ее. Таков был ритуал. О себе и о происходящем вокруг они почти не говорили, разговор у них шел про людей, что жили в книгах, в надежном мире рыцарственного благородства и торжествующей справедливости. О своей лодке Матс молчал, зато много рассуждал о лодках, о кораблях вообще.

Анна сумела-таки забыть отвергнутые письма, которые потихоньку скапливались на чердаке, но однажды они возникли в ее ночных видениях, ей приснилось, будто она вынесла нечитаные письма далеко на лед, где горой чернела забракованная мебель, прежде бережно хранимое, а теперь за ненадобностью безжалостно выброшенное имущество, вынесла и там отделалась от всего: от просьб неведомых корреспондентов, от их доверительных признаний и лукавых предложений, – она просто швырнула их от себя, и они взвихрились метелью исписанных листков, несчетные послания без конца и края взмыли к небу одним-единственным гигантским укором, и в этот миг Анна, словно от толчка, проснулась, вся в поту, мучась угрызениями совести. Она встала и пошла на кухню, ей очень хотелось уюта и тепла. Там лежали неубранные книги, новенькие, в ярких обложках, пестрящих смелыми, заманчивыми красками. Как они хорошо пахнут! Анна брала одну книгу за другой, подносила к лицу и вдыхала эфемерный, неповторимый аромат нечитаного, перелистывала чуть склеенные страницы, еще хрустящие от прикосновения, и разглядывала неистовые, дерзкие рисунки, грезы художника о необычайном, но вполне для него мыслимом. Вряд ли этот художник хоть раз пережил настоящий шторм или плутал в джунглях. В том-то и дело, думала она. У него все еще страшнее и величественнее, именно потому, что он не знает. Кажется, и Жюль Верн никогда не путешествовал… Я вот срисовываю. Но мне ведь незачем тосковать. Анна переворачивала страницы, мысленно взвешивая каждую иллюстрацию, и мало-помалу тревога ее утихла.

Счет от книготорговца, забытый, валялся на столе; Анна сложила его в несколько раз и, зажав в кулаке, подумала: уж хотя бы этого счета ей не видать. А то ведь непременно высчитает, что и книготорговец меня надувает.

После истории с Эмилевой сетью Матс уже не ходил по деревне помогать односельчанам, только в мастерскую к Лильебергам наведывался как всегда. Там разговор если вообще шел, то об одних лишь лодках. Когда вечером мастерскую запирали, Матс возвращался домой к своим чертежам. Стены в его комнате раньше были голубыми, как почти всюду в доме, теперь же они поблекли до того неопределенного оттенка, какой бывает у старинных переплетов из голубой кожи или у засушенных колокольчиков в гербарии. Комнатка со скошенным потолком была вся в пятнах и потеках от сырости; для себя Матс решил, что стены и потолок – это вроде как небо с летучими грозовыми облаками. Он просто блаженствовал. Ничего лишнего у него в комнате не было. Окошко – маленькое, смотрит на лес, за стеклом – старые исполины ели, точно темная стена в кляксах снега. Сидишь тут, и кажется, будто ты один-одинешенек в лодочной мастерской. Катри застелила его кровать вязаным покрывалом, оно тоже было голубое, но броское, как сигнальный флажок. Спал Матс без сновидений и по ночам никогда не просыпался.

Катри не очень опекала брата, большей частью только следила, чтобы он поел. На спокойное безмолвие близости, которым они прежде дорожили, теперь не было ни времени, ни места. Иной раз Катри заходила вечером на кухню – дела-то надо делать. Матс и Анна, сидя друг против друга за кухонным столом, читали. Покуда Катри сновала рядом, чтение прекращалось, но никто уже не спрашивал, хочет ли она чаю.

18

Анна была очень сердита. Целый день она пыталась составить стандартный текст, идеальное письмо, которое дает ответ, информирует, утешает и годится для любого ребенка, но от героических ее усилий письмо лучше не становилось, наоборот, звучало все фальшивее.

– Нет, вы только взгляните, – сказала она, – взгляните на это, фрёкен Клинг! Ну разве я не была права?

Катри прочла и сказала, что письмо сумбурное, и ведь ни словечка в нем нет, ни намека, что переписка отныне и навсегда по-дружески заканчивается.

– Да поймите же, так нельзя! Каждому ребенку нужно свое собственное письмо.

– Я понимаю. Воля ваша, делайте по-своему.

Анна надела очки, опять сняла и долго протирала стекла.

– Не знаю, что со мной такое, – сказала она, – только я разучилась писать письма. Все не то и не так.

– Но вы же писали им много лет? Вы же писательница.

– А вот и нет! – возмутилась Анна. – Текст сочиняет издательство. Я делаю рисунки, понимаете, рисунки! Вы хоть видели их?

– Нет, – ответила Катри и умолкла в ожидании, но Анна ничего не сказала. – Фрёкен Эмелин, у меня есть предложение. Может, дадите мне парочку писем, я отвечу? На пробу.

– Вы не умеете писать, – быстро сказала Анна. Потом, пожав плечами, поднялась и вышла из комнаты.

С той же легкостью, с какой копировала подписи, Катри Клинг подражала чужим голосам, манере речи, интонации. Но, в сущности, этот ее талант пропадал втуне. Пытаясь развеселить Матса, она, бывало, передразнивала соседей, однако братишка этого не одобрял.

– Слишком они все наружу, – говорил он.

– Как это?

– Сразу видишь, до чего противные.

И Катри оставила невеселую эту игру. А вот теперь – в Анниных письмах – ее таланту нашлось применение, она без труда мастерски воспроизводила нерешительность Анны и робкую доброжелательность, которая тонула в никчемной, пустой болтовне. И все так же сквозило в доброжелательности Аннино себялюбие. Только не было больше трусливого неумения сказать «нет», не было недосказанных обещаний, соблазняющих дружбой по переписке. Катри честно говорила «прости-прощай», и лишь совсем уж глупенькие и простоватые дети могли понять это неправильно. Прочитав, что написала Катри, Анна растерялась. Это была она и не она – от письма к письму все ярче и ближе вырисовывался прямо-таки карикатурный образ, в конце концов она отодвинула от себя исписанные страницы и долго-долго молчала. Катри никогда не тревожилась, когда другие молчат, она попросту ждала. Через некоторое время Анна опять взяла письма, покопалась в них, затем, в упор глядя на Катри, сказала:

– Здесь вот – не то. Здесь вы – не я! Когда ребенок обижен на родителей, его вовсе не утешит, что родителям иной раз тоже приходится туго. Это лживое утешение. Я бы в жизни так не сказала. Родители должны быть сильны и безупречны, иначе ребенок потеряет веру в них. Надо переделать.

Неожиданно запальчиво Катри воскликнула:

– Но сколько можно надеяться на ненадежное! Сколько лет эти детишки будут обманываться, веря в то, во что верить нельзя? Пусть узнают правду заблаговременно, в противном случае им не выбиться в люди.

– Я выбилась, – отрезала Анна, – и еще как. Теперь взгляните сюда: по-вашему, все дети рано или поздно начинают обижаться на родителей и это, мол, естественно. Думаете, я могла бы написать такое?

– Нет, это ошибка. Тут я – не вы.

– Да, это никуда не годится. Если обижены все дети, то каждый в отдельности становится не так уж и важен. Утрачивает свое лицо.

– Но ведь они, – возразила Катри, – как раз и любят ходить толпой. И изо всех сил стараются быть одинаковыми. И до смерти рады, что другие ведут себя таким же манером.

– Но среди них есть индивидуалисты!

– Возможно. Только этим толпа еще нужнее – чтобы спрятаться. Они знают, что белую ворону гонят прочь.

– Ну а тут! Где отклик? Мальчик нарисовал кролика – способностей ни на грош, сразу видно – тут можно бы написать, что я, мол, приколола его рисунок над письменным столом… Этот же мальчик учится кататься на коньках. Кошку у него звать Топси. Коньков и кошки на целую страницу хватит, если писать крупно. Вы не используете материал.

– Фрёкен Эмелин, – сказала Катри, – а вы, оказывается, немножко циник. Как же вам удается это скрывать?

Анна, не слушая ее, положила руку на письма и объявила:

– Ласки побольше! И буквы покрупнее! И расскажите о моей кошке, опишите, какая она и что вытворяет…

– Так ведь у вас нет кошки…

– Это не имеет значения. Ребенок хочет получить хорошее, доброе письмо, вот и все… Придется поучиться. Только, по-моему, вряд ли будет прок. Вы ведь, пожалуй что, их не любите.

Катри пожала плечами, по лицу ее скользнула волчья усмешка.

– Вы тоже.

Анна вспыхнула и, досадуя на эту свою слабость, поспешила оборвать разговор:

– Какая разница, что я люблю, а что нет; дети просто должны мне верить, я бы никогда не смогла обмануть их.

О Анна Эмелин, все твои заботы лишь об одном – о собственной совести, о ней, именно о ней ты печешься. Лгунишка – вот ты кто. Ребенок пишет: «Я люблю тебя, коплю денежки, а потом приеду жить к тебе и к кроликам», а ты отвечаешь: «Замечательно, добро пожаловать!» – но это же вранье! Посулами, которые идут от нечистой совести, ни себя нельзя выгораживать, ни от других отделываться… Нельзя оберегать свою персону, нельзя всегда старательно увиливать от жизненных затруднений, не решаясь говорить «нет», внушая себе, что в конечном счете все люди добры и можно обещаниями или деньгами держать их на расстоянии. Ты даже понятия не имеешь о честной игре! Сложный из тебя противник. Правду надо вколачивать острыми гвоздями, только ведь в тюфяк их не вобьешь!

Облегчение, завладевшее Анной оттого, что отпала необходимость писать письма детям, выбило неожиданную брешь в ее размеренных буднях – дни стали легкими, пустыми, и девать их было совершенно некуда. Впрочем, она, как и раньше, ставила свою красивую подпись на каждом ответе, который клала перед нею Катри, и рисовала кролика. Однажды, когда Анна устала, Катри допустила оплошность: и подписала все сама, и кроликов нарисовала.

Длинноухие зверьки на картинках сидели в траве, спиной к зрителю, так что особой трудности задача не представляла. Короче говоря, кролики у Катри были нарисованы смело и непринужденно. Анна взглянула на них без единого слова, но взгляд ее был холоднее сугроба за окном, и больше Катри кроликов не рисовала.

Несколько раз Анна пробовала дозвониться до Сильвии, но там никто не отвечал.

19

Односельчане хоть и редко, но ходили еще к Катри за советом по тому или иному затруднительному вопросу. Неловко было заявляться в «Кролик» по своим делишкам: им казалось, все видят и знают, что они сюда пришли. Позвонит человек у двери – открывает, конечно, Катри, но за спиной у нее вмиг обнаруживается старая фрёкен Эмелин, суматошная, как вспугнутая птаха, и смотрит Катри через плечо, и допытывается, в чем дело, и суетится: может, кофе подать или не стоит, лучше чаю? Шиворот-навыворот все, да и только. А когда посетитель поднимался наконец по лестнице в комнату Катри, то, право слово, готов был сквозь землю провалиться от стыда, будто украдкой, в обход закона, пришел к ворожее. В это самое время ребятишки и начали дразнить Катри ведьмой, и где они только это подхватили – впрочем, нюх у детей не хуже собачьего. Когда Катри шагала мимо, они помалкивали и лишь потом заводили свою дразнилку, хором, на одной ноте.

Сейчас вот Катри зашла в лавку. Пес ждал на улице, и дети молчали.

– Как у вас там, в «Кролике»? – поинтересовался лавочник.

– Спасибо, хорошо, – ответила Катри.

– Значит, у Эмелинши все в порядке? Старушка уже составила завещание?

В лавке никого не было, только они двое. Катри прошлась вдоль прилавка, спросила, нет ли хрустящих хлебцев, тех, что помягче.

– Нет. Ей что, кусать стало нечем? Или боязно?

– Вы бы поосторожней, – сказала Катри. – Предупреждаю.

Но его уже понесло, и он бросил ей в лицо:

– Нынче там другие кусают, верно?

Катри обернулась и, широко раскрыв свои ярко-желтые глаза, проговорила:

– Берегитесь. Я ведь могу натравить собаку. А она ох как больно кусается.

Она расплатилась, кликнула пса и зашагала к дому; им вдогонку ребятишки опять затянули свою унылую, злобную дразнилку. Услышав крики «ведьма!», Матс, который случился неподалеку, замер как вкопанный. Лицо его побелело.

– Оставь их, – сказала Катри. – Они не виноваты.

Но брат медленно двинулся к детям, готовый схватить любого, кто под руку подвернется, и сорванцы задали стрекача, молчком, как и Матс.

– Оставь, – повторила Катри. – Знаешь ведь, злиться тебе не стоит. Это лишнее. А от меня не убудет.

В тот же вечер в двери «Большого Кролика» позвонил Лильеберг, хотел потолковать с Катри о своих взаимоотношениях с лавочником. Они поднялись к ней в комнату.

– Я насчет фургона, – сказал Лильеберг. – Лавочник, конечно, платит за бензин, и покупаю я у него все со скидкой, но, думаю, пора прибавить мне жалованье. Я справлялся у городских шоферов, они больше получают. А он говорит, что если я, мол, намерен качать права, так за баранку вполне может сесть кто-нибудь другой.

– Ну и как, есть такие?

– Да есть двое-трое. За гроши будут ездить, ведь это для них развлечение.

– Какую же он тебе дает скидку и сколько платит?