Текст книги "Каракалпак - Намэ"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

Кто за? Кто против?

Воздержавшихся нет.

Пиши: единогласно.

Мой комментарий. В тот день, как помню, с собрания расходились медленно и молча, словно с похорон. Да, видимо, так оно и было – погребли первый каракалпакский роман, погребли под толщей ненужных слов.

Протокол не случайно сохранился. Я берег его особо тщательно, все ждал, что автор, может быть, объявится. Но он не объявился. То ли и впрямь был новичок и то, как встретили в Союзе писателей его первую рукопись, навсегда отвратило автора от желания пробовать свои силы в литературе? То ли рукопись – мистификация опытного писателя, которому просто хотелось посмотреть, полюбоваться, какая кутерьма вокруг нее поднимется?

Не знаю. Теперь об этом можно лишь гадать.

Мне конечно же хотелось прочитать рукопись, но она хранилась в сейфе у председателя, и ее никому не выдавали, чтобы, как выражались, «не возвращаться больше к этому вопросу без особой надобности». Хотелось мне и повстречаться с автором, поговорить с ним, поскольку я чувствовал, что тоже хочу и, кажется, даже смогу написать роман.

Мой дедушка говорил: «Главное вот что – не ищи себя среди великих, а ищи величие в себе».

Применительно ко мне это можно было выразить иначе: не ищи себя среди писателей, а ищи писателя в себе.

Так-то оно так, только трудно искать в одиночку.

23

Из советов моего дедушки. На любой вопрос есть три ответа: «да», «нет», «не имеет значения».

Сам я привык к первым двум, а тех, кто отвечает «не имеет значения», терпеть не могу. Что за чванство? Что за безразличие? Что значит «не имеет значения»? Для кого «не имеет»? Для того, кто спрашивает, – имеет. Потому он и спрашивает. Если для тебя безразлично, то объясни почему. Все это одна лишь хитрость. Просто сказать «да» или «нет» труднее, чем увиливать от ответа. Но сам-то человек должен знать, как он относится к жизни. Если для человека жизнь «не имеет значения», то ему и жить-то незачем.

Хочу, чтобы вы, мои внуки, всегда отвечали прямо. Да так да. Нет так нет. Без всяких там уловок и увиливаний. Тогда ваша жизнь будет счастливой. Тогда и душа моя будет спокойна и на этом и на том свете…

Я всегда дорожил спокойствием дедушкиной души. Действительно, нерешительность – это не путь и даже не тропинка. Но и путь выбрать тоже непросто. Особенно путь в литературе. И тем более когда сама литература находится на распутье.

А в середине пятидесятых годов наша национальная литература находилась именно на распутье. Все понимали, что она сильно отстала не только от мировой или русской (это и понятно – до революции у нас не было своей письменности и, само собой, письменных произведений), но и от соседних литератур, например от казахской и узбекской. Все понимали: нужна нам реалистическая проза. Однако пока не было не только романов и новостей, но не было и навыка их создания и привычки к их восприятию. Существовали лишь поэзия да в какой-то мере критика (если хоть в какой-то мере можно относить к критике те «размышления» о поэзии, которые появлялись в нашей республиканской печати в те годы).

Влечение к поэзии, «влечение – род недуга» испытывала тогда не только литература в целом, но и каждый отдельный человек. Сужу по себе.

Вроде бы уже напрочь отрешился от мечты стать поэтом. Вроде бы уже окончательно решил заняться прозой. Но поэзия не отпускала. Она как хмельное зелье – хоть и тошнит уже, а все тянет.

Поразмыслив, я принял компромиссное решение, однако тогда оно казалось мне (если опять-таки применить нынешнюю терминологию) комплексным. Задумал перевести статью Владимира Маяковского «Как делать стихи».

Конечно, заимствования, подражания, пересказы – не самый прямой путь в литературу. Не парадный вход, но зато удобный выход из кризисных ситуаций.

Я переводил статью. Критическую статью о поэзии. Притом о поэзии новой, новаторской, нетрадиционной. Но сама-то статья написана не стихами, а значит – прозой. Вот так – десять лис в одном капкане.

Закончив перевод и уразумев наконец, как же надо делать стихи, не только уразумев, но и объяснив это своим соплеменникам на родном каракалпакском языке, я вдруг не просто понял, нет, я всей душой почувствовал, что окончательно освободился от поэзии, почувствовал, что не могу и, главное, не хочу больше писать стихов.

Однако сойти с дороги – не значит вступить на другую дорогу. Можно оказаться и на обочине. Так со мной и произошло, поскольку проза мне по-прежнему не давалась.

Постепенно мне стало казаться, что в этом повинен город. Я начал почти задыхаться в нем. Чувство, знакомое многим писателям, родившимся среди полей. И не в том дело, что давят многоэтажные громадины, что мешают шум и многолюдье, что асфальт кругом и ни травинки не видать. Не в том.

Тогдашний Нукус не был еще ни многоэтажным, ни многолюдным и асфальтом тоже не мог похвастаться. В те годы зелени в нем было побольше, чем в ином ауле. Да и вообще внешне он скорее напоминал большой аул, нежели столичный город. И все же душил. Душил одиночеством, оторванностью от родни, от родных мест.

И я отправился к своим.

* * *

Притча, которую рассказала моя мать. Однажды на перекрестке дорог сошлись странники. Сели они поесть. Каждый вынул из хурджума то, что из дома прихватил, и выложил на общий дастархан.

Тут подошел к ним дервиш. А у дервиша, как известно, с собой ни хурджума, ни еды. Вот и сел он в сторонке, поодаль.

Однако люди заметили его и пригласили поужинать с ними.

Поел дервиш да и говорит:

– Возьмите меня с собой. Один из странников ему в ответ:

– Мы бы взяли, да путь далек, а припасов у тебя нет.

Дервиш согласился:

– Это точно, съестным я не запасся, зато у меня в запасе есть множество таких вещей, которые облегчат вам дорогу.

– Что за вещи такие? – спрашивают странники.

– Это шутки, загадки, притчи, предания, – отвечает дервиш. – Пока мои ноги будут идти, а язык ворочаться, я вам такого понарасскажу, чего вы и в жизни-то не слыхивали.

Задумались странники. Кто в затылке скребет, кто бороду оглаживает. И тут самый старый и мудрый из них сказал:

– Нужный человек. Возьмем его с собой. Взяли они дервиша и не пожалели о том.

Мать меня утешала и успокаивала, стараясь внушить мне, что писательство вовсе не такое уж никчемное и дармоедное занятие. Как и в прошлые мои приезды, она стремилась побыстрее выпроводить меня обратно в город, считая, что в ауле мне делать нечего.

Впрочем, о значении литературы я и сам имел представление. Но какой литературы? Этот дервиш мне не пример. Я тоже знаю уйму всяких сказок, преданий, притч и назиданий, сам видел множество интереснейших случаев, от других слышал массу невероятнейших и поучительнейших историй, но для литературы этого мало. Надо еще знать, кому и зачем все это рассказывать.

Никогда не мечтал я писать занимательно-развлекательное чтиво, чтобы скрашивать досуг трудящихся после напряженной работы. Не мечтал и писать нечто подбадривающее в пути, увеселяющее в дороге. И подходить к общему дастархану с шутками и прибаутками тоже не собирался. Да и не мастак я по этой части.

Нет, тот дервиш мне не пример. Вот если бы он, как человек много странствовавший, многое повидавший, рассказал своим спутникам о том городе, куда они направляются, объяснил бы им, какие трудности ждут их на пути и как трудности эти преодолеть, если бы он не развлекал, а увлекал – тогда другое дело.

Но для этого нужно знать, куда идут люди и ты вместе с ними. Знать, от чего ты хочешь их предостеречь, о чем предуведомить.

Не зря Аган Никифорович Сидоров говорил, что писатель должен обладать не столько каким-то особым видением мира, сколько хоть минимальным предвидением.

Мой народ вот уже два с лишним века ведет оседлую жизнь, но ведь все равно он движется, движется во времени, движется в пространстве, вернее – двигает, изменяет пространство, которое он обжил и освоил. Движется в помыслах, в мечтах, в сознании своем.

И я должен понять, куда он идет, и предвидеть то, что ждет его на этом пути.

Шутка сказать – предвидеть путь народа. Не очень-то скромное намерение. Пусть так, но не стоит забывать, что из скромности можно сделать уступку кому-то или чему-то, но совершить поступок из скромности – такое еще никому не удавалось.

Мой отец говорил:«Тот не джигит, кто дожидается приглашения. Джигит сам решает, куда ему нужно скакать и где он сейчас нужнее».

Как я провел три месяца в ауле – это неинтересно. Даже мне вспоминать неинтересно, и вряд ли кому-нибудь будет интересно читать.

Через три месяца я вернулся в город.

* * *

Есть поговорка: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать.

Мой дедушка говорил иначе:«Что толку увидеть тыщу лиц, лучше узнай хотя бы имя хотя бы одного человека».

На мой взгляд, задача литературы – или, по крайней мере, одна из ее основных задач – узнать подлинное имя всего сущего в мире.

Назвать все сущее по имени и по отчеству, то есть не только знать, как правильно именовать то или иное, но и понимать, откуда что пошло, что от чего происходит.

Впрочем, это я теперь так думаю, а тогда – в середине пятидесятых – просто чувствовал, что мне не хватает знаний. Нет, речь не о знаниях, которые можно приобрести, изучив различные науки (их, конечно, тоже не хватало, но не в том дело), речь о знании жизни, знании людей. Знание народной жизни – может, это и высокомерно звучит, но без такого знания нет смысла брать в руки перо и водить им по бумаге.

Притча, рассказанная «дедушкой-юристом». Как-то весной, когда бушевала гроза и хлестал проливной дождь, в одном доме собрались люди. Они слушали мудреца.

Дверь была открытой. Через нее мудрец увидел, как по дороге, увязая в грязи, беспрестанно поскальзываясь и падая, бредет маленький мальчик. Мудрец выбежал под ливень, взял мальчика на руки и принес в дом. Мальчуган аж посинел от холода, дрожал и стучал зубами, слова выговорить не мог. Мудрец быстро раздел его, отжал одежду и повесил ее сушиться возле очага. Когда одежда подсохла, а дождь прекратился, он одел малыша и вывел его за дверь.

– Спасибо, дедушка, – сказал мальчик, – пусть бог вас высушит.

Мудрец погладил его по голове:

– И тебе спасибо, мальчик, за доброе слово. Живи долго, – сказал он на прощание.

Сидевшие в доме удивились:

– О каком добром слове вы говорите? Разве пожелание «Пусть бог вас высушит» не похоже на проклятие?

– Эх, люди, люди, – вздохнул мудрец. – Малыш пожелал добра от всей души. Но если говорящий еще неразумен, то слушающий должен быть умным.

Признаюсь, что в то время смысл этой притчи я понял так: не беда, что люди, окружающие тебя, не умеют выражать свои мысли, ты как писатель обязан вдуматься в их слова и тогда поймешь, как они добры и искренни.

Действительно, мне тогда по молодости и писательской неопытности частенько казалось, будто люди, окружавшие меня, еще не доросли до того, чтобы стать героями рассказа или повести (о романах я если и помышлял, то втайне, даже себе боялся в этом признаться). Казалось мне, что они настолько еще не дозрели, что подумывал: а не написать ли какой-нибудь вымысел, может, фантастику?..

Теперь понимаю, что смысл притчи «дедушки-юриста» иной: не беда, что ты как писатель молод и неопытен, не беда, что твой стиль коряв и косноязычен пока, главное – пиши от души, и умный читатель тебя поймет, оценит твою искренность и поблагодарит за добрые слова.

И ныне, пожив на свете и исписав не одну кипу бумаги, я думаю: а ведь и впрямь, быть уверенным, что читатель мудр, что он не глупее тебя, а, пожалуй, и поумнее во многом, – это же счастье.

Ну а что касается вымысла, то тут мне хочется привести один из рассказов нашего коше-бия.

Рассказ коше-бия. Как-то в нашем ауле выступал лектор по линии культпросвета в направлении расширения кругозора в сторону астрономических знаний.

На вопрос: «Имеются ли на иных планетах живые обитатели и какова степень уровня их развития?» – он ответил: «Возможно, что это вполне вероятно». Этот тезис своего утверждения он решил проиллюстрировать примером из общеизвестной легенды. Уточняю конкретно: имеется в виду легенда о пророке Исе.[55]Note55
  Иисус Христос, он у мусульман считается одним из пророков.


[Закрыть]

Согласно содержанию данной легенды перед нами развертывается следующая картина: пророк Иса прибывает к мусульманам. Прибывает он непосредственно с неба и предпринимает целый ряд стараний, направленных в сторону привлечения мусульман к вере в новый религиозный дурман. Но мусульмане достаточно одурманены своим магометанством и не желают меняться в предложенном им направлении. Уяснив для себя факт этого их нежелания, пророк Пса, не намереваясь долго задерживаться в их чуждой его взглядам среде, быстро потрогал себя пальцами по лбу и плечам, а затем улетел в обратном направлении.

Данный лектор в связи с вышеизложенной легендой выразил гипотетическое предложение, что пророк, может, и звался Иса, но был он по своей исконной принадлежности отнюдь не пророком, а космонавтом-инопланетянином. И, надавив соответствующие кнопки на лбу и плечах, стартовал с Земли и вышел на орбиту своей планеты.

Сопровождаемый аккомпанементом взрыва хохота и свиста лектор тоже отбыл в обратном направлении.

Из беседы аксакалов.

– …Насочинять три хурджума вранья – дело нехитрое. Но так выдумку рассказать, чтоб ей, как правде, поверили, – вот истинное красноречие…

– Раз поверят. Два поверят. А потом изобличат ложь, и тогда, считай, пропал. Ни одному твоему слову веры не будет, хоть какую истину ни скажи, все в ней станут подвох искать…

– Нога на кости держится. А язык без кости. Споткнется нога – кость поломаешь. Споткнется язык – весь пропадешь…

24

Я слег в постель. Обострилась старая болезнь. Смешно и странно звучит выражение «старая болезнь», когда речь идет о молодом человеке, которому нет еще и тридцати. Но мне было не до смеха, и врачам, похоже, тоже.

Как на этот раз протекала болезнь, толком не помню, потому что часто впадал в беспамятство. Но когда начал поправляться, ко мне подошел врач. После обычного обхода он вдруг сел на краешек моей кровати. И мы разговорились.

Лекарство врача. Поначалу он, как и положено, расспросил о самочувствии, о том о сем, дал кое-какие советы. Но заметив что вид у меня слишком уж невзрачный, взгляд потухший, в лице ни кровинки (это и понятно), но мало того, и ни капли оптимизма в голосе, он вдруг взял листок бумаги, положил на него таблетку анальгина, а рядом нарисовал кружок.

– Пожалуйста, попробуй увеличить или уменьшить этот кружок, не прикасаясь к нему ручкой.

Я взглянул на рисунок без особого интереса. Кружок как кружок. Величиной с трехкопеечную монету. Каждому ясно, что ни увеличить, пи уменьшить его нельзя. Ясно, что тут какая-то головоломка.

Он не стал испытывать мое терпение. Отодвинул таблетку и поставил на ее место бутылочку с микстурой. Сразу стало заметно, что кружок словно бы уменьшился, и теперь мне показалось, что он размером с двухкопеечную монету. Получалось, что кружок не просто сузился, но и подешевел, понизился в цене – этакая инфляция. От такого сравнения я невольно улыбнулся.

Заметив мою улыбку, врач обрадовался.

– Вот видишь, – сказал он, – любая вещь может казаться большой или маленькой. Все зависит от того, с чем ее сравнивать. Нормальный человек рядом с гением почти бездарь, а рядом с бездарем почти талант. Беспалый в сравнении со здоровым – инвалид, а в сравнении с безруким – практически здоров. И так далее. Твоя болезнь хоть и легочная, но не из легких, извини за неуместный каламбур. Но ты же пережил войну. Пусть и в тылу, но всегда помни, что ты из поколения, пережившего войну. Вспомни, какими выходили люди из войны, и поймешь, что твоя болезнь не самая страшная.

Затем он снова пододвинул к себе бумагу и начертил на ней еще один кружок такого же размера. – Какой больше? – спросил он.

– Одинаковые.

Тогда он первый кружок густо заштриховал, тот стал почти черным. А второй оставил белым, но заштриховал фон вокруг него.

– А теперь?

– А теперь больше белый.

Он действительно казался заметно крупнее черного,

– Понял, что хочу сказать тебе? – продолжал врач, – Постарайся в любых обстоятельствах видеть жизнь светлой. И тогда, сколько бы ты ни прожил, жизнь всегда будет большой. И напротив, если все видеть в черном цвете, то хоть сто лет проживи, а жизнь-то будет маленькой.

Вся эта игротерания конечно же была просто психологическим приемом, при помощи которого врач хотел поднять мое настроение и тем самым помочь мне быстрее выздороветь. Но он конечно же и не подозревал, что его кружочки впишутся в круг моих беспрестанных мыслей.

Беспамятство беспамятством, но, видимо, и в нем я не забывал о своих «литературных мечтаниях», где-то на дне сознания они теплились, тлели, и нужно было лишь слабое дуновение, чтобы они вновь вспыхнули. Врач вдохнул в меня жизнь. Его кружочки оказались лучшими таблетками, лучшим лекарством.

Как теория относительности Эйнштейна перевернула физику, так и его «теория соотношений» вдруг перевернула мое сознание. Я понял, что должен написать повесть. Первую повесть на каракалпакском языке. Пусть она станет точкой отсчета. Какой бы она ни получилась, но все равно появится надежда, что следующая окажется лучше нее. Кто бы эту следующую повесть ни написал, я или другой автор.

* * *

…И я написал свою первую повесть о жизни аульной ребятни во время минувшей войны, Написал о том, что знал лучше всего. Написал о том, что засело не только в моем сознании, но и в крови и плоти. «В печенке засело», как говорится, в данном случае не в печенке, а в легких, но это уже детали.

Повесть назвал «Секретарь», потому что главный герой был секретарем комсомольской организации. Но в названии таился и дополнительный смысл. Я окончательно решил для себя, что писатель должен быть не «самописцем», регистрирующим собственные переживания, а секретарем своего народа, который фиксирует все, что происходит в народной жизни.

Каждая книга (особенно первая) – это для писателя предмет гордости и тайной, и {что греха таить) явной. Но она же и повод для тревоги, боязни. Боязни тайной, но от этого особенно острой.

Когда повесть была отпечатана отдельным изданием и пущена в продажу, меня какая-то неведомая мне дотоле сила властно потянула к книжным магазинам.

Сперва я не торопясь прогуливался перед входом, внимательно присматривался к покупателям (несут они мою книгу или нет) и искоса поглядывал на витрину, где моя повесть красовалась (как мне казалось) на самом видном месте. К тому же если немного отойти от витрины, то отражение моего лица ложилось точно на книгу, и получалась обложка с портретом автора. Очень даже симпатично все это выглядело.

Наконец отважился войти в магазин и приблизиться к прилавку. Хотелось узнать, что люди говорят о моей повести, увидеть, как читатель берет ее в руки, перелистывает, о чем-то спрашивает продавца.

Вошел в магазин и вновь порадовался про себя. Повесть моя стояла в одном ряду с книгами Толстого, Чехова, Шолохова, Мопассана. Солидная компания.

Но как только схлынул первый восторг, тут же окатило меня холодом стыда и страха. Книга моя рядом с их томами была слишком маленьким «кружочком», почти точкой, мизерной, как пылинка, соринкой. Я вдруг понял, что соринку эту никто из читателей и не приметит, она лишь у меня в глазу застряла. К тому же великие писатели смотрели сурово. В это время книги их выпускались в дешевых картонных переплетах, но зато с суперобложками, украшенными крупными портретами авторов. И все они – гении и величайшие мастера – сердито и с явным укором смотрели на меня или косились в сторону моей повести, будто говорили: «А ну, смахни эту соринку. Она весь вид портит. И ты решил к нам присоседиться, подстроиться в наш ряд? Стыд-то есть?»

Стыд был. И жгучий.

Бочком-бочком я выбрался из магазина и – опрометью домой. Были бы деньги, вот честное слово, пошел бы и скупил все экземпляры своей книги и потом… Но, хвала Аллаху, денег не было. Порою безденежье очень полезно…

И до сих пор частенько мне слышится: «стыд-то есть?»

Из преданий, рассказанных моим дедушкой. А когда-то ведь и у нас, у каракалпаков, было свое ханство и в нем, как положено, был хан, наш – черношапочпик.

И вот однажды решил он посмотреть, как народ простой живет. Снял ханский расшитый халат, обрядился в лохмотья дервиша, да и за порог.

Вышел тайным ходом. А потом обошел дворец. Глядит, стража стоит. Он к ним, чтоб проверить, узнают его или нет.

– Чей дворец? – спрашивает.

– Ты что, слепой? Разве не видишь, что дворец ханский. И проваливай подобру-поздорову, потому что никому не велено приближаться к ханскому жилищу.

Пошел «дервиш» на окраину. А там другой дом и стража другая.

– Что за дом? – спрашивает.

– Ты что, с луны свалился? – говорят ему.

– Нет, я просто нездешний, только сегодня пришел.

– Это зиндан, здесь сидят те, кто замышлял против нашего милостивейшего хана. И проваливай побыстрее, а то, пока мы тут с тобой болтаем, они могут взбунтоваться или убежать.

Вышел хан за город. Идет по дороге, вдруг видит, стражники гонят людей, связанных одной веревкой.

– Что натворили эти бедолаги, куда их ведут?

– Эй, дервиш, стой поодаль и не приближайся! – кричат ему стражники, – А сам-то ты заплатил подать хану или тебя той же веревкой повязать?

Приходят он в аул. Смотрит – ребятня аульная игру затеяла. Играют в ханство. Один крикнул: «Я – хан!» Другой: «Я – визирь». Третий: «Я – палач». А кто и рта раскрыть не успел, те – простой парод. Согнулся «народ» перед «ханом». Тот на их спинах улегся, как на широкой тахте. Кому локтем в ухо заехал, кому пятку на макушку положил. И отдыхает. А «визирь» подгоняет «живую тахту», и ходит она по кругу. Вдруг один из «простолюдинов» споткнулся, и «хан» свалился. Тут же подбежал «палач», и того «простолюдина», который уронил «хана» вместе с его достоинством, начали «казнить».

Увидел все это настоящий хан и решил отречься от власти своей. Так дервишем и ушел из каракалпакской земли. И ни наследника не оставил, ни завещания.

С тех пор и не стало у нас своего ханства. А что хорошего? Народ-то беспризорным остался и вон сколько веков по всем землям скитался, ото всех обиды терпел. Уйти всегда просто. А вот выход из трудности найти – это посложнее будет. Все дела бросить – не велика премудрость, вот хоть одно дело поднять да на ноги поставить, тут и помудровать и помозговать надо.

Коше-бий говорил:«Однажды пророк Мухаммед брился. И после завершения процесса бритья он обнаружил наличие крови на своей щеке. Вследствие чего стал Мухаммед выражать свое неудовольствие в форме претензии, адресованной богу:

– Эй, Аллах, на каком основании создал ты на лице моем волосы, подлежащие бритью, и при этом не проявил должной заботы о создании кожи, которая бы не подвергалась ранению бритвы? Это я расцениваю как явную недоработку со стороны твоей руководящей инстанции.

На что Аллах ответил:

– Я провел большую работу по созданию двух глаз на твоем лице и двух рук при твоем теле, в дополнение к вышеназванному сотворил я и зеркало. Чего тебе еще? И не смей перекладывать свои ошибки на мои упущения.

Эх, Тулепберген, Тулепберген… Все, что надлежит иметь человеку при себе, при тебе наличествует. Так что, согласно смыслу изречения парикмахеров: «Извольте бриться».

Моя мать говорила:«Ты ведь, как все дети, и ходить-то начал не сразу. Сперва ползком. Потом на четвереньках. Потом стоять на двух ногах учился. Первый шажок делал. А теперь как побежишь, так мне за тобой и не угнаться».

Мой отец говорил:«Без ошибок в этой жизни не проживешь. Но если не исправлять ошибок, тоже погибнешь».

Я хотел переписать свою первую повесть всю целиком, от начала до конца. Но, начав ее снова обдумывать, вдруг понял, что у меня в голове выстраивается следующая повесть. Ее я и написал. Так и пошло…

Вместо послесловия. Интервью, которое я взял у самого себя

Вопрос. Что бы я сделал, если бы удалось начать жизнь сызнова?

Ответ. Часто на подобный вопрос приходится читать такие ответы, что, мол, хотел бы прожить ту же жизнь, о другой не мечтаю. Я верю этим людям, но присоединиться к ним не могу.

Мой дедушка говорил: «Кабы заново родиться, я б умнее был и не ленился после обеда переделывать то, что сделал до обеда».

Видимо, я уродился в дедушку. Часто жалею об ошибках и упущениях. Мне вот и сейчас, когда эта книга закончена, хочется многое в ней переделать. Впрочем, я и так ее не раз и не два переписывал. Мог бы переписать еще десять раз, но за это время накапливаются другие дела и задачи. От них тоже не отвернешься.

Вопрос. Почему эту книгу я считаю романом-эссе, хотя, по сути, состоит она не столько из авторских размышлений, сколько из преданий, сказаний, притч, советов?

Ответ. Ну, предания так предания. Вот еще одно.

Рассказывают, что, когда Айдос-баба решил женить одного из своих братьев, он устроил богатую свадьбу. На свадебный той съехались сородичи со всех концов степи. Чтобы порадовать их, Айдос-баба приказал каждому гостю подарить по живой овце.

Получили гости овец, но не обрадовались. И стали бранить и упрекать Айдоса:

– Надо же, такую роскошную свадьбу устроил, такие ценные подарки каждому из многочисленных гостей раздал, а о веревке для овец и не подумал. А может, пожадничал. Как без поводка вести овцу?.

Не зря в нашем роду считают Айдоса своим предком. Я тоже подумал об «овце» и забыл про веревку. Указание на жанр – тот же поводок, с ним читателю удобнее, есть куда «привязать» роман. Лишь в самом конце мне пришло в голову привязать к роману «веревку». Не знаю, может быть, кому-то она покажется излишне длинной, а кому-то поводок покажется слишком коротким, слишком «тугим».

Мне хотелось пригласить читателя на той и дать ему на намять подарок. А уж как ему управляться с тем подарком, надеюсь, он сам сообразит, потому что верю: читатель умен и опытен. По крайней мере, именно на такого читателя и рассчитана эта книга.

Вопрос. Со словом «эссе» как-то разобрались. Но книга явно мемуарная, почему же она названа романом?

Ответ. К любым литературоведческим нормированным понятиям каждый писатель добавляет свой «довесок». Для меня слово «роман» не просто жанровый термин. Часто можно услышать, как человек говорит: «Моя жизнь – это настоящий роман». Или о любви двух людей говорят: «У них роман». Помнится, Нодар Думбадзе сравнивал роман с… пылесосом. При этом, по-моему, он имел в виду не только способности пылесоса затягивать в себя все, что встречается на пути, но – главное – способность очищать все, к чему он прикасается.

Для меня роман – это нечто, во-первых, жизненное, во-вторых, сложное, а в-третьих, захватывающее.

По моим понятиям, роман – это целая историческая формация. История одной человеческой жизни сродни истории всего человечества. В ней тоже своя эволюция и свои революционные перевороты. Но происходят они в одной душе.

По моим представлениям, каждый новый роман – открытие новой планеты, на которой свой климат, своя атмосфера, своя жизнь.

Роман позволяет через судьбу одного человека показать судьбу народа. А если удастся, то и судьбу человечества. Через судьбу одного аула или одного дома – судьбу страны и планеты.

Астрономам известны так называемые компактные галактики.

Для меня роман – это компактная, спрессованная вселенная.

Вопрос. Для чего я затеял это автоинтервью, этот разговор с самим собой?

Ответ. Во-первых, автор – это еще и первый читатель. И разговариваю я не с самим собой, а с читателем.

А во-вторых…

…Моя мать поучала: «Если хочешь договориться с другими, то почаще спорь с собой».

Я почувствовал необходимость написать эту книгу, разобраться в своем прошлом, в тех основах, на которых держится моя жизнь.

В строительстве сначала закладывают фундамент, а потом на нем возводят здание. В жизни – тоже. Но только каков фундамент под тем, что ты сделал и чем ты жил, приходится понимать не в юности, а в поздней зрелости. И думаю, что не только у меня так. Думаю, что у большинства людей после пятидесятилетия появляется острая потребность разобраться в собственной судьбе, начиная с самого основания, найти главные опоры жизни.

Каракалпак никогда не пожелает даже лютому врагу: «Чтоб тебе жена изменила», «Чтоб тебя друг предал». Я тоже сын своего народа и тоже знаю, что такое проклятье хуже любого оскорбления. Без опоры человек не просто погибнет или пропадет, он рухнет.

В этой книге я искал тех, на ком держится моя жизнь, и теперь говорю:

– Светлая память всем, кто ушел. Спасибо вам.

– Спасибо всем, кто жив. Живите долго.

Вопрос. Как, и это все, этим и кончается «Каракалпак-намэ»?

Ответ. Да. Книга кончается не потому, что исчерпаны все чувства и мысли. Не потому, что нечего больше сказать. На любую вольную тему можно говорить хоть всю жизнь. Но жизнь одна, а тем много.

«Если бы не ждали больные, то я каждого пациента лечила бы, пока он не станет здоровее здорового», – говорит моя дочь – медик.

«Что ни день, то новости. А газета постоянно требует свежих материалов. Если б не это, я бы так отшлифовал, так отредактировал статью, что загляденье», – говорит мой старший сын – журналист.

«Моя бы воля, так я бы не требовал от суда никаких приговоров, а жизнь бы отдал, чтобы перевоспитать хоть одного преступника. Но сами же преступники не дают сделать этого. Один судебный процесс закончился, а надо уже готовиться у другому», – говорит «дедушка-юрист».

«Будь моя воля, я бы целый день преподавал одну литературу, но есть другие предметы и другие учителя», – говорил мой учитель литературы.

«Кабы старики не умирали, то и молодые бы не взрослели», – говорил мой дедушка.

Книга закончена. Но пока жив, не устану говорить о своем народе, о его миролюбии и чистосердечии, о его мудрости и наивности, о его вековых скитаниях и о его вечной готовности перед друзьями выставить на дастархан все, что есть в доме. Не устану говорить об этом и в следующих книгах.

До новой встречи. Живите долго, мои главные опоры.