Текст книги "Каракалпак - Намэ"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

17

Есть у меня нательный талисман. Есть зарубка на память, Каждый раз поутру, натягивая носки, я вижу отметку, оставленную острием кочерги между пальцами, и тут же словно слышу строгий голос матери: «Слушай, что люди говорят».

Помню, перед посиделками моя мать собирала всех девушек и перво-наперво кормила их вареными яйцами или жареным просом с маслом. Бывало, какая-то из них упрямилась или говорила, что сыта, но избежать этой своего рода «предобеденной трапезы» никому не удавалось. Мать чуть ли не силком впихивала в них еду, потому что, но обычаям, девушка должна быть скромна и неприхотлива, должна пореже протягивать руку к дастархану. А вот чаю пить, напротив, она может много, потому что это свидетельство ее сытости. Ведь сытому человеку хочется пить. Не так ли? Если даже и не так, то все равно по обычаю считается, будто сытому должно хотеться пить. А коли так считается, то и не нужно нарушать обычай.

«С кем бы ты ни ела с одного блюда, – поучала мать девушек, – всегда старайся, чтобы ему досталось побольше, а тебе поменьше. Но делай это незаметно, чтобы напарник не подумал, будто он объедает тебя, и не застеснялся. Это очень важно для хозяйки. Если гости или муж – кто бы ни сидел с тобой за одним дастарханом – уверены, что наелись все, значит, хозяйка умеет готовить сытно: еды немного, а голодных нет. Никогда не хватай первый кусок. И никогда не ешь после того, как напарник твой есть перестал. Хозяйка насыщается, пока готовит и пробует. За дастарханом – она не едок».

Однажды вечером хозяйка того дома, где проходили посиделки, решила угостить парней и девушек пловом. Сначала раздала чашки с водой – ополоснуть пальцы, а затем выставила на дастархан два больших блюда с пловом. Одно – парням, другое – девушкам.

По обычаям, парни едят первыми. Они и принялись за это дело с усердием и удовольствием. Девушкам следовало подождать, пока джигиты насытятся. Но одна из маминых подопечных, веселая и своенравная Анар, ждать не захотела. Но и обычай нарушать тоже не стала: она вынула припасенную заранее иголку и начала тыкать ею в плов, нанизывая по одной рисинке. Нанижет и – в рот. Нанижет и – в рот. И каждую тщательно пережевывает. Вот, мол, раз уж девушку украшает скромность, так полюбуйтесь, чем я довольствуюсь. Я ли не бережлива? Найдется ли в мире кто неприхотливее меня?

Мать моя как увидела это, так аж глаза у нее потемнели. Хотя, казалось бы, как могут потемнеть черные глаза? Могут, уверяю вас, еще как могут. Она незаметно протянула руку и ущипнула Анар за бедро. И когда та оглянулась, указала головой в сторону джигитов. Один из них по имени Орынбай достал ножик и разрезал пополам каждую рисинку. Половинки отправлял в рот по очереди, так же тщательно пережевывая, как и Анар, но при этом не забывал еще и языком поцокать от удовольствия.

Раздался общий смех, и всем стало ясно, что девичья сторона проиграла на этот раз состязание в остроумии и вежливом поведении.

Настроение у моей матери испортилось. После вечеринки она привела девушек к нам домой и напустилась на оконфузившуюся Анар:

– Что ты раньше срока накинулась на плов? Пусть бы парни наелись, а тогда уже и выделывала бы свои фокусы. Ты хоть не забывай, что носишь юбку. Мужчина – иголка, а мы – нитки. Всегда сперва они, а мы уж следом.

Анар, обычно острая на язык, сидела, молча понурив голову.

На следующий день мать была дома. Она обучала девушек игре на шанкобызе.[34]Note34
  Шанкобыз – национальный музыкальный инструмент.


[Закрыть] Вдруг вошла Анар. Была она грустна и обеспокоена.

– Что случилось? – тихо спросила мать.

– Сегодня к нам явились сваты от того самого вежливого Орынбая. И всё… Мою судьбу уже решили. Даже о калыме столковались.

– Сколько? Сколько за тебя дают? – живо заинтересовалась одна из маминых воспитанниц.

– Десять тысяч.[35]Note35
  Деньги довоенные.


[Закрыть]

– Ой, – умилилась спрашивавшая девушка. – Вот бы за меня столько дали. – Она говорила с явной завистью.

– Ну нет уж, – возразила другая. – Меньше чем за пятнадцать тысяч ни за кого не пойду.

– А мне все равно, – вступила в разговор третья. – Лишь бы мать моя осталась довольной. Дадут за меня дойную корову с телком, и я пойду замуж, если мать согласится.

Они начали шумно толковать о ценах на себя. И нельзя сказать, чтобы та, которая требовала пятнадцать тысяч, была красивее той, что довольствовалась коровой. Просто в эти годы – конец тридцатых – одни девушки все еще считали, что цена калыма – показатель их достоинств и залог будущей крепкой любви мужа, другие уже понимали, что калым – пережиток. Пока девушки шумели, мать моя подсела к Анар:

– Что же ты совсем сникла?

– Женге, всё они врут, – сказала Анар, кивнув на подружек. – Каждая из них мечтает о другой цене.

– Какой же?

– Цена дорогая для тех, кто понимает, и дешевая для тех, кому этого не понять…

– Ты что, – спросила мать шепотом, – любишь другого?

– Нет, – покачала она головой. И тут же поспешно добавила: – Но я не хочу, чтобы меня оценили, мне не нужен калым, цена моей любви – такая же любовь, как моя к Орынбаю.

Мать погладила Анар по волосам, поцеловала в лоб и притянула голову девушки к своему плечу. А чем еще наставница могла утешить свою ученицу?

Несколько позже такие обычаи, как сговор родителей и калым, стали исчезать, сперва в городах, а потом и в аулах. Но любовь…

Наверное, всегда и везде так: один человек произносит: «Любовь!»– а другой: «Любовь?» Для одного это слово – крик души, а для другого – сомнение, а то и недоумение.

* * *

Жизнь, как и человеческая речь, отнюдь не монотонна. Восклицательные и вопросительные знаки встречаются в ней гораздо чаще, чем уверенные, но скучные точки. И нередко, что одному кажется труднейшим, неразрешимым вопросом, другому представляется однозначным и самоочевидным утверждением. И наоборот. Да и в мыслях одного человека восклицательный знак вдруг может потерять свою устойчивость, может вдруг начать сутулиться и гнуться, глядь, а он уже превратился в знак вопроса. А то и напротив, задача решается, сомнения превращаются в уверенное мнение, распрямляется унылый и согбенный знак вопроса – глядь, и стал он знаком восклицательным – прямым и строгим, как указующий перст.

Это случается не только в судьбе человека, но и в судьбе народа.

Разве не под вопросом было само существование каракалпаков в течение многих столетий, пока история гоняла их по свету? И с каким ликующим восклицанием произносили люди такие слова, как «свобода», «независимость», «автономия»! И разве теперь вновь не под вопросом оказалось само существование Каракалпакии, когда на наших глазах мелеет и высыхает Аральское море, обезводилось русло Амударьи, а земля наша превращается в солончаки и болота?

Разве не чередой вопросов и восклицаний сопровождается каждый рассказ о жизни предков?! Разве тревоги и надежды в раздумьях о будущем не череда вопросов и восклицаний?!

Из советов моей матери:

«Кто не уважал своего отца, тот пусть готовится терпеть унижения своего сына».

«Если от души называешь Родину матерью, то и она от души назовет тебя своим сыном».

Из советов моего дедушки:

«С кем бы ты ни разговаривал – с мальцом-несмышленышем или с мудрым аксакалом, – никогда не подлаживайся, не приноравливайся. Никогда не думай: «Я говорю с таким-то», а всегда помни: «Ты говоришь с Человеком».

«Один червь заведется, считай, весь сад перепортит».

Коше-бий рассказывал: Однажды в момент пребывания в гостях я стал свидетелем и соучастником обсуждения проблемы о голове и волосах.

– Если проанализировать местоположение головы среди прочих органов туловища человека, то с неизбежностью придем к выводу о ее высоком и руководящем положении, – сказал один.

– При поверхностном взгляде на предмет может показаться, что тело поддерживает голову, при более углубленном проникновении в суть предмета становится очевидной обратная взаимосвязь явлений – голова поддерживает все остальное тело, – развил предыдущее выступление другой.

– Голова является наиболее представительным и ответственным органом, – продолжил начатую тему третий из присутствующих. – Если язык выразит неправильное суждение, или нога произведет шаг в направлении недозволенного местопребывания, или рука запятнает себя прикосновением к загрязненному предмету, или глаза запечатлят внешний вид неправильного поведения, то за все это полная ответственность должна ложиться на голову того, кто ею обладает.

– Есть основания полагать, что волосы являются наружным показателем внутреннего содержания черепной коробки головы, – сделал заявление четвертый.

А необходимо поставить вас в известность, что на беседе присутствовали представители одной возрастной категории – за пятьдесят лет каждому. Состояние же волосяного покрова у всех участников обсуждения заметно различалось.

Один из участников дискуссии, чьи волосы были стерильно белого цвета, выдвинул гипотезу, согласно которой обесцвечивание волос является показателем наличия мозга ума головы и ее продуктивной работы.

На это другой возразил, что белый солончак не плодороден.

Все реагировали смехом.

Тогда третий участник высказался в том смысле, что настоящий мужчина должен не седеть, а лысеть.

У этого участника область теменной плеши давно уже воссоединилась с областью лобных залысин.

Но и ему возразили, сославшись на то, что на булыжнике ничего не произрастает.

Среди присутствовавших был и некто Бекжан, чей волосяной покров головы оставался черным, невзирая на возраст прожитой жизни.

Тогда участники заявили, что «на навозе все хорошо растет», что опять-таки вызвало всеобщую ответную реакцию смехом.

Однако жена хозяина дома вполне серьезно, со ссылками на соответствующие медицинские источники указала, что наличие мозгового вещества является питательной средой для волос и стимулирует их произрастание.

На сей раз хохотом разражался лишь один Бекжан. Все остальные реагировали молча.

Я не нашел подтверждения той медицинской основе, на которую ссылалась хозяйка дома. Так что для меня лично этот вопрос остается открытым.

Но может быть, она права.

* * *

Гляжусь в зеркало и вижу, что черных волос на моей голове все еще много, но и седых гораздо больше, чем хотелось бы, да и залысины есть.

И каким из определений коше-бия ни воспользуйся, а все никак не разберешь, что там у меня в мозгах творится. И если что меня и печалит и заставляет задуматься, то не седина сама по себе, а вот когда и чем она нажита. Какие заморозки покрыли волосы инеем?..

Жизнь человека и его жизненный путь – понятия разные. Жизнь у всех начинается с рождения. А вот жизненный путь у кого как. У одних с раннего детства, у других с женитьбы или с рождения первого ребенка, у кого-то с учебы или с первого памятного поступка, с первого полезного дела, с первого признания. Есть люди, чей жизненный путь начинается лишь после смерти. Есть такие, у которых он так и не начался. А у меня?..

Не знаю, что обо мне скажут другие, но сам-то я хочу думать, что он начался в детстве и все время вел меня в литературу.

«Литературу часто называют «наукой человековедения». Любая наука познает не отдельный предмет, а мир в целом, но отраженный в математических соотношениях, физических действиях или химическом составе материи. Литература познает мир через человека, через человека познает она и время, и общество, и силу, и слабость, и малую малость, и вселенную», – не раз повторял мой учитель словесности.

«Большинство из тех, кто сунулся в литературу лишь в поисках славы и достатка, скоро убеждаются, что писательский хлеб не сладок. Уйти же из литературы им самолюбие не позволяет. Вот и напоминают они тех, кто мучается желудком, страдает несварением. Где ни появятся, всюду от них смрад», – говорил народный писатель Узбекистана Абдулла Каххар.

* * *

Как же я стал писателем? Как меня занесло в литературу? Как угораздило?.. Это мне и самому трудно понять.

Честно признаться, я не любитель и не мастак поговорить. Не припомню, чтобы хоть на одной вечеринке вдруг оказался душой компании, чтобы умел занимать людей рассказами, веселить, забавлять анекдотами либо, напротив, поражать глубиной суждений, мудростью, точностью ответов. Не отличаюсь я и находчивостью. Ни разу не выигрывал ни одного словесного спора.

Чего уж там. Надо признаться, что я, видимо, тугодум и нелюдим. Мне нужно, чтобы впечатления отстоялись, эмоции улеглись, и тогда уже, спустя время, наедине с самим собой, я начинаю осознавать все случившееся. Тогда приходят мысли, которые кажутся мне верными и важными, тогда находятся и нужные слова. Бывает, до того увлекаюсь, что, вспомнив, например, какой-то давний спор, в котором не смог переубедить собеседника, вдруг вскакиваю и готов уже бежать к своему оппоненту, чтобы высказать ему неотразимый довод, только что пришедший мне па ум. Но как говаривал дедушка: «Если вовремя не воспользовался саблей, то теперь вдарь ею но камню». Была бы сабля, может, и вдарил бы. Но мысль из головы не выкинешь. Она застревает в мозгу, колет его и требует выхода. Вот тогда-то я и пытаюсь вывести ее на бумагу.

Записываю только те мысли, которые тревожат, донимают постоянно и не дают покоя, не дают сосредоточиться ни на чем другом. Только эти. На остальные уже ни сил, пи времени не хватает, поскольку пишу стратпно медленно и трудно. Что называется, «со скрипом».

Пишу, стираю, снова пишу. Все стараюсь, чтобы всякий, кто прочтет, понял меня. И понял верно, понял сполна. Зачеркиваю написанное по нескольку раз. Опять пишу. Опять черкаю…

И наконец постепенно слова начинают сходиться, сживаться, связываться друг с другом. И вот однажды написанное мною становится основой нового произведения, основой, по которой уже можно ткать ковер. Но до готового ковра еще далеко.

* * *

Я женился. Недели через две после свадьбы мать отозвала меня в сторону и говорит:

– Послушай, Сере. Как бы ни любили люди друг друга, но все равно в жизни есть минуты, когда меж ними вспыхивают ссоры. В тесноте даже чайник с пиалушкой и то стукаются. А уж люди и подавно. В таких случаях ты, как мужчина, должен научиться сдерживать себя. Негоже мужчине выливать обиду криком или слезами, негоже ему уподобляться женщине. Но если обиду не вылить, она останется в душе, а это плохо. Нам, женщинам, легче: уйдешь на кухню, стукнешь ложкой о плошку, а то и тарелку об пол грохнешь – глядь, и полегчало. А вам, мужчинам, сложнее. Но ты у меня счастливчик, потому что умеешь слагать стихи. Как разозлишься на жену, так ничего не говори ей, а прямиком к столу – и пиши стихи…

Я с детства привык слушаться свою мать. Надо полагать, лишь поэтому и стал писателем.

Из замечаний моего отца:

«Все споры-раздоры, все скандалы-перекоры – это все от ничегонеделания».

«У кого дело в руках, тому и сам Аллах не указ».

* * *

Древние говорили, что душа ребенка – это чистый лист, на котором можно написать и доброе и злое, и умное и глупое. Вернее, чистая доска – tabula rasa, поскольку сами древние записывали подобные мудрости не на листах, а, как известно, на дощечках.

Не берусь судить о верности этого высказывания, но если это и впрямь так, то сказки и легенды, услышанные мною в детстве, назидания бабушки и дедушки, родительские поучения и суждения аксакалов – все занесено на доски памяти моей. Все это в детстве очень сильно воздействовало на меня. Бывало, я никак не мог уснуть, представляя, как я вместе с батырами врубаюсь в полчища врагов или на ковре схватываюсь с жестоким палваном, а то порой и с мудрецами состязаюсь в мудрости.

 
Но кто же из ребятни не увлекался тем же?
Однако разве все они подались в литературу?
Нет, конечно!
И разве писатель чем-то лучше других людей?
Нет, конечно!
Полнее чувствует, глубже переживает?
Нет, конечно!
Точнее выражает мысли и чувства?
Нет, конечно!
У него есть право говорить от имени всех?
Нет, конечно!
Значит, он говорит лишь от себя и о себе?
Конечно, нет!
 

Нетрудно давать другим советы и утверждать, что сии советы мудры я полезны, нетрудно изрекать истины или писать по принципу «а я так вижу». Труднее, куда как труднее, по-моему, выразить то, что думает и чувствует народ. Притом выразить ясно, честно, простыми и доступными словами, чтобы каждый мог понять и, поняв, сказать: «Да, и я так думаю. И я это чувствую».

Писатель, как мне представляется, секретарь своего народа, секретарь современников. «Повестку дня» определяет время. «Слово предоставляется» – народу. Секретарь же отвечает за то, чтобы в его отчете все было правдой.

О том, почему я считаю писателя секретарем народа, как сам стал им, я постараюсь подробно и обстоятельно рассказать во второй части этой книги.

Часть вторая

Отвечаю на вопрос: как я учился писать? Впечатления я получал и непосредственно от жизни и от книг. Первый порядок впечатлений можно сравнить с сырьем, а второй – с полуфабрикатом…

М. Горький

…Книга рождается на основе богатейшего опыта человечества и ответственна за будущее его.

Из уроков моего учителя литературы

1

С того самого вечера, когда мать ткнула мне в ногу острием кочерги, а старцы аксакалы благословили меня на поэтическую стезю, мечта стать поэтом тенью преследовала меня, а ночами тень разрасталась и обращалась в сон. Я буквально спал и видел себя поэтом. И ежедневно поутру, вставая с постели, ждал чуда. Ждал, что вот– вот в душе свершится что-то необычное, и я заговорю стихами. Но чудо мешкало, вдохновение не спешило навестить меня, и через некоторое время вместо него явилось отчаяние. Оно беспрестанно донимало и изводило меня. Мне начало уже казаться, будто я по небрежности и ротозейству обронил где-то, потерял талант, дарованный аксакалами, будто невзначай растратил его на невесть что, будто совершил какой-то недостойный поступок и в наказание у меня отняли дар.

Но если случалось мне ненароком срифмовать два слова, я радовался несказанно. Отчаяние вмиг улетучивалось и, почувствовав в себе талант, начинал я упорно подыскивать третью рифму. Но куда там…

Дедушка, заметив мои творческие терзания, решил пособить внуку. Он начал добывать книги.

Как только отправится в гости, то так и жди, что вернется с новой книжкой. Читать он не умел, но, видимо, искренне был убежден, что в каждой книжке должно содержаться что-то свое, отличное от других. Скоро в доме собралось по нескольку одинаковых томов учебников «Родная речь», «Арифметика», «География», «История». Помню, скопилось у нас шесть экземпляров каракалпакского эпоса «Алпамыс». И каждую из этих книжек я должен был прочитать ему вслух от корки до корки, а дедушка все не верил, что они повторяются дословно, все ждал каких-то отличий или изменений, ждал, что вот– вот прозвучит что-то новое.

Довольно скоро эпос «Алпамыс» я знал уже чуть ли не назубок. Поначалу чтение стихов казалось мне большим подспорьем, чем-то вроде тренировки, разминки, как теперь это называется. Душа и ум настраивались на лад поэтической речи. А это важно, потому что рифму – худо-бедно – подыскать еще можно, а вот на поэтический лад настроиться гораздо труднее. Подразмявшись таким образом, я хватал карандаш и начинал строчить, но, исписав листок с обеих сторон, вдруг замечал, что не свои стихи сочиняю, а повторяю чужие. Вернее, даже не повторяю, а коверкаю, порчу их, как портят рисунки в книжке, пытаясь поверх иллюстрации намалевать что-то свое.

В общем, дела мои шли хуже некуда, и требовалось предпринять что-то чрезвычайное, отважиться на какой-то творческий подвиг. И я отважился. Вспомнил, что, по преданиям, Махтумкули провел ночь под мостом и проснулся поэтом.

Под мост я отправился загодя, еще днем, чтобы как следует обустроиться, обжить будущее пристанище и самому пообвыкнуть. Нырнув под настил, сразу попал в темень, которая казалась особенно густой после яркого дневного света. Но вот постепенно глаза стали привыкать к темноте, и я начал кое-что различать. Выбрал местечко, на мой взгляд, наиболее подходящее для ночлега. Только пристроился, угнездился, глядь… в трех шагах от меня у самой воды лежат, свернувшись клубком, две пестрых змеи. Я оцепенел от ужаса. Боялся шелохнуться. Вздохнуть и то боялся. Но взгляд от них отвести не мог. Внезапно одна из змей подняла свою голову размером с детский кулачок и метнулась стрелой. Пролетев метра два, она схватила лягушку. Лягушка еще дрыгала лапкой, а змея уже развернулась и поползла с добычей в мою сторону.

Со скоростью стрелы, пущенной из лука, со скоростью змеи, бросавшейся на лягушку, я вылетел из-под моста и задал такого деру, такого стрекача, что опомнился только на другом конце аула возле собственного дома…

Но и после этого случая я не отрекся от своих намерений. Стать поэтом с перепугу, как выяснилось, – невозможно. После пребывания под мостом таланта во мне не прибавилось. Однако выяснилось и другое – застращать мечту тоже невозможно. Тяга к стихотворчеству не убывала. Я по-прежнему старался рифмовать слова, но теперь уже не все подряд, а только те, что казались мне мудрыми или звучными, и мало того, начал еще и подыскивать сравнения: увижу дерево, воду или цветок и все думаю, чему бы их уподобить?

Наступает весна. Вижу, как пробиваются ростки сквозь землю, как на сухих ветвях набухают и лопаются почки. Вижу, и мне становится радостно.

Наступает осень. Вижу, как сохнут и желтеют листья, как все тускнеет и увядает. Вижу, и мне становится грустно.

И радость, и грусть стараюсь уложить в поэтические размеры и зарифмовать. Но они не поддаются. И тогда меня опять охватывает отчаяние…

Помню, в классе, кажется, четвертом, кто-то из ребят на перемене пустил слух, что все поэты, мудрецы и ученые – люди рассеянные, забывчивые. Этому известию одноклассники мои обрадовались страшно, просто возликовали. Ведь коли так, то, значит, все они не лентяи и не ворон считают, как это утверждают взрослые, а вовсе даже наоборот – будущие мудрецы и поэты в душе. Они с азартом наперебой принялись толковать об этом, и лишь я помалкивал, потому что жуть как расстроился. «Все, – думал я, – конец. Никогда не выйдет из меня поэта. Не те способности. Чего-чего, а рассеянности бог не дал».

Грустно это было осознавать, да что поделаешь, лучше горькая правда, чем утешительная ложь. Понурив голову шагал я в тот день из школы.

 
Если ты не забывчив,
То забудь о мечте стать поэтом, —
 

сказал я себе. Сказал и тут же прислушался к этой фразе. Она показалась мне складной, почти как стихи. А может, еще и не все потеряно?

Не знаю, как кому, а мне почему-то всегда удобнее думать лежа. Так и в тот вечер, улегшись на свое место, я начал неспешно все обмозговывать. И вдруг вспомнил, что мой дедушка частенько забывает в гостях что-нибудь, ну калоши, или шапку, или еще что. А потом долго ищет это дома. Значит, дедушка рассеянный. Но ведь он же не поэт.

Бабушка порой запамятует, сколько раз совершила намаз за день. И бывает, что молится не пять раз, как положено, а шесть. Но ведь она тоже не поэт.

Отец мой вот уже сколько лет посещает ликбез. Это потому, что сперва он учился латинским буквам, когда каракалпакский алфавит был на латинице, а теперь – нашим.[36]Note36
  В 1940 году был принят каракалпакский алфавит на основе кириллицы.


[Закрыть] Но не помнит ни тех, ни этих и, приходя домой, тут же спрашивает у меня, как читаются те самые буквы, которые он только что изучал в ликбезе. Из-за своей забывчивости он остается почти безграмотным, по почему-то до сих пор не стал ни поэтом, ни ученым.

Мой сосед и одноклассник Карамаддин вечно бегает ко мне узнать, что задал на завтра наш учитель Муса-ага Джуманиязов. Это потому, что Карамаддин постоянно забывает записать домашнее задание. Вот – за-бы– ва-ет! Но какой же из него поэт?

Поразмышляв таким образом, я спокойно заснул.

Как-то учитель Муса-ага задержал нас после уроков и сказал:

– Ребята. Каждый класс выпускает стенгазету. Теперь ваша очередь. Класс ваш самый большой в школе, и вы должны постараться выпустить такую стенгазету, чтобы стала она примером для остальных. Вот вам три дня. Подумайте хорошенько. Пусть каждый нарисует или напишет что может: кто статью, а кто стихотворение.

Вот и пришел мой час. Теперь или никогда. Задания учителя были для меня неукоснительным законом, я выполнял их даже тщательнее, чем приказы матери. Если сейчас не смогу выполнить это задание, не смогу написать стихотворение, значит, я не поэт – и это уж точно.

Промаявшись все три дня, исписав целый карандаш, так что от него остался лишь изгрызенный хвостик, за который уже и пальцами не ухватиться, изведя гору бумаги, я наконец сочинил восемь строк, посвященных моей однокласснице и соседке Бибиайше. Стихотворение назвал «Ленивая девочка».

Стихотворение это я наизусть помню до сих пор, хотя лучше было бы забыть его, поскольку гордиться, честно говоря, нечем, и не принесло оно мне ни славы, ни почета. Даже наоборот – заставило стыдиться. А вот помню, и все тут.

 
Кто на уроки с опозданьем прибегает.
По арифметике двойки получает,
А если по истории урок отвечает,
Все даты неправильно называет?
 

 
Лицом она бела и хороша,
Но все ее оправдания лживые.
Знайте: звать ее – Бибиайша,
Эта девочка очень ленивая.
 

Учитель Муса-ага прочитал мои стихи молча и после смотрел на меня, словно впервые увидел. А потом сказал:

– Вот что, Каипбергенов. Постарайся запомнить то, что я тебе скажу.

Во-первых, критика критике рознь. Критиковать можно с желанием помочь человеку исправить замеченные тобой недостатки и ошибки. И тогда это дружеская критика, хоть она может быть и строгой. Если же ты не стремишься помочь человеку, то любая критика, даже самая мягкая, все равно просто оскорбление, ругань, брань.

И во-вторых, – продолжал он, – запомни, что любая ложь плоха, но ложь в литературе – это подлость. Потому что высказанную ложь услышат десять человек, а написанную – прочтут тысячи.

Я покраснел как перец. Но все же (ах, это авторское тщеславие!) в словах учителя послышался мне и намек па признание моего таланта, а потому хоть и робко, а все-таки спросил:

– Разве мои стихи уже относятся к литературе?

– Все, что написано, – литература. Иногда от древних веков нам достаются лишь обрывки рукописей, и по ним мы судим о тех временах и людях.

Больше он ничего мне не сказал, но мое стихотворение без каких-либо изменений было опубликовано в стенгазете. Так что Муса-ага преподал мне не только урок литературы, но и первый в моей жизни урок редактуры. Автор действительно должен полностью отве чать за каждое свое слово. Но за свое, а не за слово исправленное, переписанное и отредактированное.

Что до Бибиайши, то она с того дня перестала со мной разговаривать, но на уроки уже не опаздывала и заниматься начала поприлежней. А в классе меня прозвали «поэтом», и кличка оказалась привязчивой. Даже взрослые в нашем ауле, встретясъ со мной, часто называли меня не по имени, а говорили: «А, это ты, поэт».

В этой кличке, как и во всякой другой, слышалось что-то оскорбительное, издевательское, всякий слово «поэт» норовил произнести с усмешкой или подковыркой. По крайней мере мне так казалось.

Но, несмотря ни на что, прозвище было и лестным. Оно побуждало меня к новым творческим свершениям, и я усиленно работал над совершенствованием своего мастерства и целиком был поглощен заботами о дальнейшем творческом развитии. Иными словами: просто пытался сочинить очередное, то есть второе, стихотворение. Побыстрее управившись с домашним заданием, распластывался на циновке и думал, подбирал подходящую тему и рифмующиеся слова. Но если слова рифмовались, то тема оказывалась пустяковой, недостойной поэтического воплощения, например:

 
На пол я прилег,
Сверху потолок…
 

И наоборот, если тема казалась мне важной, то в ритмические строки она никак не вписывалась и строки эти ни в какую не хотели завершаться созвучиями. Часами я молча пролеживал на циновке, глядя в потолок или в угол.

– Смотри, Сере, – предупреждала мать, ставя рядом со мной миску жареного проса, – как бы челюсти не окаменели от молчания. Пожуй просо, а то, чего доброго, скулы сведет.

Наконец нашел подходящую тему. Не раз я слышал, что великие поэты посвящали свои стихи известным людям. Одних бичевали и высмеивали, других превозносили и восхваляли.

Суждения об известных людях и самого поэта делают известным. С обличительной поэзией после первого неудачного (не вполне удачного, как я самокритично признавал) опыта решил покончить. Теперь пора испробовать силы в воспевании достойных.

Тут в выборе кандидатуры никаких сомнений и быть не могло. Самый достойный, конечно, Муса-ага. Кто же еще? Ему я и посвятил двенадцать (целых двенадцать! – это ли не прогресс по сравнению с первым восьмистишием) строк, вышедших из-под моего карандаша после многодневного кропотливого труда.

Вот они:

 
Кто в нашем ауле мудрейший житель?
Кто детей всех защититель?
Это вы, наш учитель!
Спасибо, наш учитель!
 

 
Мы все вас уважаем,
Задания ваши выполняем,
Недисциплинированными не бываем, —
Спасибо, наш учитель!
 

 
Завидев вас, мулла убегает,
Каждый из нас это часто наблюдает,
И каждый, ей-богу, вам обещает
Учиться на отлично, наш учитель!
 

Назвал я стихотворение «Мудрец нашего аула». Самому мне оно чрезвычайно нравилось, я аж места себе от радости не находил и беспрестанно повторял сложившиеся строки. Правда, были еще кое-какие шероховатости в начале, их следовало подшлифовать, но, произнося собственные стихи на разные лады, я довольно скоро пришел к мнению, что переделывать ничего не надо, строки и так звучат отлично.

Еле-еле дотерпел до утра. В школу бежал вприпрыжку. Как только Муса-ага вошел в класс, я тут же поднял руку и, встав, гордо объявил:

– Учитель, я сочинил новые стихи. Можно мне их прочесть?

– Конечно, – согласился он.

Я вышел к доске, приосанился и громко, размахивая обеими руками, продекламировал стихотворение «Мудрец нашего аула».

Ребята захлопали в ладоши, и под гром аплодисментов я уселся за свою парту.

– Каипбергенов, – спросил Муса-ага, поднявшись из-за стола и выйдя на то место к доске, где только что стоял я, – знаешь ли ты, что ответил поэт Бердах своему ученику, который посвятил ему хвалебное стихотворение? Не знаешь? Тогда слушай.

Рассказ учителя. Поэт, молодой и очень пылкий, вот вроде тебя, пришел к Бердаху, чтобы показать ему стихи. В этих стихах он возвеличивал своего учителя, утверждал, что равных ему нет и не было в подлунном мире, сравнивал песни поэта с райскими песнями, а самого Бердаха чуть ли не с пророком.

Великий поэт выслушал его внимательно, а потом и говорит:

– Приходи завтра в полдень. Я приготовлю для тебя награду.

Молодой осчастливленный поэт отправился к себе, а наутро уже не мог усидеть дома и пришел к Бердаху гораздо раньше назначенного срока. Глядит, а великий поэт даже не обращает на него внимания. «Ладно, – думает, – подожду до полудня». Но вот и полдень минул, и еще час, и другой уже на исходе, а Бердах по-прежнему словно бы не видит своего ученика. Тогда молодой поэт отважился подойти к Бердаху и напомнить: