Текст книги "Каракалпак - Намэ"

Автор книги: Тулепберген Каипбергенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

20

Еще из дневника «Разговоры авторов»

6 октября 1955 года. Ю… говорил: «Каипбергенов, как дела? Что там новенького, в твоем родном ауле?

Я, кстати, тоже был на уборке хлопка. И знаешь, что заметил? Неладное заметил. Прежде дехкане незнакомого человека угощали молоком и хлебом задаром. Деньги брать, если помнишь, позором считалось. А теперь берут, берут как делать нечего. И даже не берут, а дерут, почти по рыночной цене. Что же с народом-то творится?

Так ведь и вовсе иссякнет гостеприимство. А без гостеприимства мы уже будем не черношапочники, а шайтан знает кто.

А я ведь к ним не просто так приехал. Не путник я, не странник и даже не гость. Я ведь им помогать приехал, с шефской, так сказать, миссией.

Слушай, а может, много помощников у народа развелось? Шефов много? На всех молока не хватает. А?..

Над этим надо бы подумать. А вернее сказать – писать об этом надо. Писать…»

10 октября 1955 года. Ш… возмущался: «Что ж это получается?! Приношу статью, а мне говорят: «Вы написали не в стиле нашего журнала». Ладно, несу в газету, а там слышу: «Перепишите это в стиле передовицы».

Ишь ты, сколько разных стилей завели. А я вот пишу в своем стиле. Этого что, недостаточно?

А они мне говорят: «Стиль у вас какой-то корявый». Ну и что с того? Пусть корявый. Разве они не знают поговорку: «Даже кривой может видеть прямую правду»?..»

А… рассуждал: «Не хочет твой редактор брать мою рукопись. У него, видите ли, есть уже в портфеле произведение на эту тему. Он, видимо, не понимает, что писать произведения па одну тему все равно что готовить разные блюда из одного продукта. Я ему говорю, что тема сама по себе ничего еще не значит. А он не понимает. Растолкуй ты ему это…»

11 октября 1955 года. М… недоумевал: «Что за манера завелась у этих нынешних критиков. Все время норовят в одной статье объединить разных поэтов. Это то же самое, что загонять в один сарай и коней, и коров, vi даже кур. Ну, конечно, в таком случае кони потопчут кур. А для чего? Куры разве не полезны? Они яйца несут. И вообще я не хочу, чтобы меня затаптывали, даже если топчут копыта пегасов, на которых разъезжают наши корифеи.

И вообще эти критики вечно норовят горстью песка замутить чистое озеро. Что за манера такая завелась…»

14 октября 1955 года. А… рассуждал: «Когда я читаю классиков, у меня тоже создается впечатление, что великие таланты жили только в прошлом. Но разве это верно? Нет. Потому что всем известно, что великих людей создает великая эпоха. А наша эпоха самая великая из всех. Значит, и мы – самые великие писатели. Но это поймут потом. А хочется, чтобы уже теперь понимали…»

Е… вспоминал:«Как-то на базаре заметил я, что продавец один зазывалу нанял. Зазывала тот в яблоках его покопался, вынул одно, румяное да зрелое, и давай вертеть его в руках и кричать на весь базар:

– Посмотрите, каков плод! Просто загляденье, полюбоваться на него и то – одно удовольствие, а есть – и вовсе наслаждение.

Потом зазывала подошел к другому продавцу, выискал у него яблоко с червоточинкой и опять заголосил на весь базар:

– Видите! Видите, люди! У него весь товар гнилой! Где ж стыд-то? Как таким товаром торговать можно?

Ох, критики наши мне того зазывалу очень уж напоминают…»

15 октября 1955 года. Ж… жаловался: «Я хотел взять кого-нибудь из молодых писателей себе в подопечные, чтобы добрые пожелания ему высказать и в литературу его направить. Чтобы его наставить на верный путь и правильно сориентировать.

С этим и пришел к твоему редактору.

– Укажи, – говорю, – кому бы стать наставником? А он мне в этом благом начинании отказал. Обидно, понимаешь ли…

Когда меня критикуют и говорят, что стихи мои – навоз, я не спорю. Пусть говорят, на то они и критики. Но ведь мог бы я взрастить молодой талант. Быть наставником – это то же самое, что удабривать поле, на котором молодой талант произрастает. А для этого дела навоз очень даже может пригодиться.

А хочешь, Каипбергенов, я буду твоим наставником?

Ах, да, я и забыл, что ты собираешься прозу писать. Это другое дело. Я могу наставлять только по поэзии…»

О… шептал, подслушав жалобу Ж…: «Наставничество нам с тобой во как нужно. Что ни говори, а в литературе господствует власть авторитетов. Наставник, если он умный, не будет повторять себя в ученике, а поможет другому встать на собственные ноги. Ему ж выгодно вырастить учеников из таких, как мы с тобой. Мы его и в старости поддержим, и после смерти вспомянем, когда все уже про него забудут. Умный наставник это должен понимать.

Ты-то, наверное, уже напросился в подопечные к своему редактору?

Что, нет? А почему? Ну как знаешь, но если ты не против, то я к нему попрошусь.

Ладно?..»

17 октября 1955 года. Б… и Ш… спорили друг с другом. Б… утверждал: «Должна ли существовать так называемая «теория бесконфликтности»? Нет. Никакой бесконфликтности не может быть даже в теории. Не зря же мудрецы говорят, что жизнь – это сплошное переплетение смеха и слез.

Кое-кто возражает. Мол, в пашей действительности нет антагонистических противоречий, и, следовательно, в нашем искусстве, если оно отражает эту действительность, не должно быть конфликтов.

Сие в корне не верно. В нашей яркой и созидательной жизни в принципе конечно же нет и не может быть моста злу. Поэтому, разумеется, конфликт добра со злом у нас невозможен и в принципе не допустим. Но возможен и в принципе необходим конфликт добра с еще большим добром, за которое все мы сообща боремся.

Если герой хочет, чтобы сегодняшняя жизнь была лучше вчерашней, а завтрашняя – лучше сегодняшней, то он обязан вести борьбу за прогресс.

А если есть борьба в жизни, то, значит, и искусство, отражающее нашу жизнь, должно быть конфликтным. В искусстве должен быть отображен напряженный конфликт хорошего с лучшим. Борьба хорошего с лучшим, победа лучшего над хорошим – вот что нам насущно необходимо в искусстве и литературе…»

Ш… возражал: «Конфликты между героями произведений меня не интересуют, зато интересуют конфликты между писателями, и даже очень интересуют.

Писатели же конфликтуют потому, что мы, критики, их перехвалили. Всех перехвалили. Даже неучей бесталанных, тех, кто случайно забрел в литературу да и заблудился, затерялся в ней, а теперь выбраться никак не может и в дебрях литературы совсем уже одичал.

Всех перехвалили. Даже правило такое завели: в любом произведении перво-наперво ищи достоинства, а уж потом брани за недостатки.

Всех перехвалили. А забыли народную пословицу: «Похвали достойного – и он ухватит звезду с небес, похвали недостойного – и он ухватит тебя за шиворот»…»

18 октября 1955 года. У… и Д… судачили, обсуждая одного поэта, который недавно был уличен в плагиате. У… судачил: «Сразу после того собрания, ну, где его разоблачили, он, видите ли, получил письмо от одного «читателя». Да ребенку ясно, что письмо это он сам себе написал. И «читатель» благодарит его за то, что в его варианте (слово, видите ли, нашел – «вариант»), так вот в его варианте стихи, дескать, лучше, чем в оригинале. Каков? А?!

С этим письмом он побежал по всем редакциям. И к вам в журнал наверняка заявится».

Д… судачил: «А я слышал, будто после того случая он заявил всем, что если с него не снимут обвинение, то в знак протеста он покончит с собой, а в посмертной записке виновниками своей смерти назовет всех, кто разоблачил его. Говорят, даже письма разослал во все инстанции».

У… судачил: «Ну, так и чего же не покончил до сих пор? Зачем тогда он «читателя» выдумал?»

Д… судачил: «А вот чего. Он ведь все чужеземные стихи переписывал, а наших обычаев, оказывается, не знал. И тут дошло до него, что, по обычаям каракалпаков, самоубийцу хоронят не обмывая, кладут ему в рот кусок навоза, и никто не имеет права приходить к нему на поминки.

Как только проведал он про это, так враз и отказался от самоубийства. И будто бы заявил своей жене: «Не наложу на себя руки, пока народ не переменит этот варварский обычай».

Вот и ждет, когда наш народ цивилизованным станет».

У… судачил: «Ты смотри, оказывается, и такие, как он, тоже жаждут быстрейшего культурного развития нации…»

19 октября 1955 года. Т… мудрствовал: «Писатель – человек особого таланта. Он и сценарист, и режиссер, и актер, даже не актер, а весь актерский состав, и гример, и бутафор – тоже он. Такой вот талант в писателе неохватный. Такой талант надо рекламировать. А с рекламой у нас в литературе дело поставлено гораздо хуже, чем в кино, хотя там у них все таланты вовсе однобокие по сравнению с талантом писателя.

Вот организуйте в своем журнале настоящую рекламу литературы. Это будет дело! Я даже согласен вам помочь. Сделаем так. У меня много неопубликованных произведений. Я готов дать их вашему журналу. Вы их разрекламируйте. И у вас поднимется тираж. Л тираж – это первое дело. Я сам подпишусь. И еще кое-кого уговорю. Кое-кого… Понял?..»

21 октября 1955 года. Н… сообщал: «Решил я детектив написать. Чтоб, значит, действие в нем – ух, захватывающее. И чтоб следователь – такой умный майор, проницательный. И преступник чтоб тоже хитрый и неуловимый. В общем, чтоб вышел детектив так детектив, а не какой-нибудь судебный очерк на тему морали.

Пересмотрел много разных дел, всё скукота одна: тот зарезал из ревности, тот подрался по пьянке, а тот украл как мелкий жулик, а попался как большой дурак. П вдруг встречаю случай – так и просится в сюжет.

Представляешь: заходит это он в магазин и прячется среди манекенов. А ночью взял, что ему нужно, выбил витрину – да и был таков.

Ну? А?!

Начал я внимательно изучать дело, глядь – а преступник-то из нашего рода.

Род наш всегда честностью славился. Ни единого преступника в нём отродясь не было. Поэтому и не стал я порочить сородичей своих. Пришлось отказаться от замысла. А жаль…

Жаль. Такой случай. И ведь как придумал-то хитро. Молодец! Что ни говори, а умный человек. Я даже позавидовал его мудрости. Почему это мне такая мысль на ум не пришла? Ведь как просто: постоял среди манекенов, а потом раз – и на всю жизнь обеспечен, и не надо для прокорма ничего писать. Даже детективов…»

Т… сердился: «Сегодня все стремятся стать новаторами. Слова во фразе переставит и уже требует, чтобы это открытие признали. Как же, все говорят: «Аму впадает в Арал», а он первый сказал: «В Арал впадает Аму», – новатор, да и только.

Или вот еще: узнали, что в других литературах есть сонеты, элегии и баллады, и вот уже соревнуются, кто быстрее перенесет это на нашу почву: «Я – автор первого каракалпакского сонета!», «А я первым в истории отечественной литературы создал балладу па каракалпакском языке!»

Аплодируйте, впишите это красными буквами в историю, ставьте памятник автору…

Мой сосед первым в нашем ауле дом шифером покрыл. Так что же, его теперь за это великим зодчим именовать? Так, что ли?..»

3… поддержал: «А что сонет? Ну, четырнадцать строк, ну, катрены и терцеты, а дальше что? Это все равно как сказать: прекрасен кувшин на четырнадцать литров. Не это важно, а что в кувшине – масло, вода или пустота…»

22 октября 1955 года. Н… рассказывал: «Представь себе, до чего же необразованны наши критики. Недавно один из них обругал меня за то, что моей книге предпослан эпиграф. Да-да, эпиграф. Дескать, в эпиграфе уже выражена главная идея моей книги, так что саму книгу я мог уже и не писать. А если идея в моей книге другая, то тогда зачем же я брал эпиграф, зачем вводил читателей в заблуждение? Ну как тебе это нравится?

Прочитав это, я тут же вспомнил один случай. Сижу как-то в ресторане, а напротив какой-то толстяк ест суп. Вдруг оп сморщился и вынимает изо рта лавровый лист, держит его двумя пальцами и зовет официантку.

– Что за безобразие! – кричит он, – Почему в еду попал лист? Я, – кричит он, – журналист! (Врет, я всех журналистов в Нукусе знаю, а его впервые видел.) Вот, – грозит он, – как напишу фельетон. Как пропесочу, как раздраконю, как протащу, как опозорю вас на весь свет, тогда будете у меня знать, кому в суп листья подсовывать!

Шум, гам, тарарам. Позвали шеф-повора. Шеф-повор тому «журналисту» объясняет, что это, дескать, не простой лист, а лавровый, что есть его не надо, он в еду для аромата положен.

Но толстяк не унимается:

– Я, – кричит, – суп заказал, чтоб его есть, а не чтоб нюхать!

Тут в спор вмешались другие посетители. Все вразумляют толстяка, а он упирается, стоит на своем. Скандал, да и только. Я до конца не стал сидеть. Все равно аппетит испортился. Расплатился и ушел.

А недавно подумал: а что, если я напишу для вас статью, перескажу этот случай и поделюсь с читателями своими мыслями об эпиграфе, о его роли в литературе? Я уже и название придумал: «Эпиграф – брошь на платье литературы». Ну как?..»

24 октября 1955 года. Ж… оправдывался: «Все кричат: «Плагиат! Плагиат!!» Разорались. Рады унизить мое достоинство, опорочить мое славное имя. А того понять не хотят, что никакого плагиата и не было. Да, не было. Была простая ошибка. Можно даже сказать, что не ошибка, а описка.

Перевел я неизвестные стихи известного казахского поэта. И случайно написал свое имя не снизу, не под стихами, а сверху. Вот именно случайно, по присущей мне привычке. Ведь над своими стихами я привык ставить свое имя.

Отнес перевод в газету. А там сидят одни ротозеи, разини сплошь. Совершенно невнимательный народ эти газетные работники. Нет чтобы исправить мою ошибку, а они взяли да так, не проверив факты, и напечатали.

Что мне осталось делать? Не мог же я подводить себя и их. Я пошел им навстречу, решил не ставить их под удар и промолчал. В итоге поплатился за свою же сострадательность.

Вот я тебе случай расскажу. В нем запечатлена правильная народная мудрость.

Помню, когда колхозы только начинались, тогда всем беднякам начали раздавать коров. Ну, тем, у кого их не было. И нам корова тоже полагалась. А в это самое время мой старший брат, как нарочно, увел корову из соседнего аула. Заходит к нам председатель колхоза, заглядывает в хлев и говорит:

– А, у вас уже есть одна.

И не дал нам корову. Прошло два года, корова дважды отелилась. Тут моему отцу стало стыдно, и он приказал старшему брату вернуть корову бывшим хозяевам. Брат отвел ее в соседний аул, а те, бывшие хозяева, очень обрадовались.

– Ой-бой, – говорят, – вот спасибо так спасибо. Нам колхоз другую корову дал, а эту отыскать мы уже и не надеялись.

И на радостях, чтоб отблагодарить брата, дали ему вместо коровы телочку.

Вот видишь, если следовать народной мудрости, мудрости простых людей, то как получается? А получается, что от заимствования всем одна польза.

А они все забыли заветы народной мудрости. Чего, спрашивается, орут: «Плагиат! Плагиат!»? Если подумать, то от него все только в выигрыше остались.

Во-первых, те стихи, что я так мастерски перевел с казахского, потом были переведены на русский и напечатаны в одном толстом журнале. Но в том журнале они были напечатаны как каракалпакские стихи. Разве это плохо для растущего престижа нашей молодой национальной литературы?

А вот когда меня обзывают вором и тем самым в моем лице перед лицом других народов наносят вред престижу пашей молодой национальной литературы, разве это хорошо?

Нет. Это очень плохо.

Я приготовил достойный ответ всем этим крикунам. Хочу показать его вашему редактору. А ты меня в этом поддержи…»

25 октября 1955 года. А… говорил: «Никакой управы нет на этих критиков-кретинов. Они доболтались уже до полной глупости. Один из них, рецензируя мой новый сборник стихов, спрашивает:

– Почему автор не может писать на уровне Николая Тихонова или Гафура Гуляма?

Что тут спрашивать? Ведь любому ясно почему. Любому ясно, что критик несправедлив ко мне. Тихонов и Гулям известны во всем Советском Союзе, а то, может, и во всем мире. Они и должны писать на всесоюзном и на мировом уровне. А я-то тут при чем? Я известен лишь в автономной республике, и даже не во всей республике, а, главным образом, в своем родном районе. Вот и пишу на районном уровне. Чего ж им еще?

Если умрут Тихонов и Гулям, то им памятники поставят в Ленинграде и в Ташкенте, их именами улицы назовут. А когда умру я, то мне памятник, даже не памятник, а так – бюст, поставят в родном ауле, но аул, я думаю, не переименуют.

Ну, можно ли требовать от меня того же, что от Тихонова и Гуляма? Это же глупость, да и только…»

Размышления Садыка-шаира: «Чем только не кичатся наши поэты! Чем только не похваляются!

Один гордится тем, что он длиннее всех, другой – тем, что толще всех, а этот вот похваляется тем, что бездарнее других. Но есть еще и такие, которые задрав нос бьют себе в грудь и кричат;

– Я самый каракалпакский из всех каракалпаков.

Это уж вовсе ерунда какая-то. Можно быть русским, узбеком, каракалпаком. Можно быть полурусским, полуузбеком, полукаракалпаком. Но быть больше русским или каракалпаком, чем остальные, – хоть лопни от натуги, а не сможешь.

Вспоминаю, что в старину, когда в семье рождался недоношенный ребенок, его клали не в люльку, а в шапку и шапку вешали на кереге.[52]Note52
  Плетеный каркас юрты.


[Закрыть]

И вот теперь, когда слышу, как кто-нибудь орет, что он самый-самый черношапочный из всех черношапочников, что в черной шапке он был с рождения и красовался в ней раньше всех, тогда понимаю: это недоносок…»

26 октября 1955 года. С… говорил: «Писатель и критик – это люди, которые служат одному делу. Мы часто называем писателя художником слова. Хорошо, примем это сравнение. Если писатель – художник, создающий картину, то критик – экскурсовод на выставке картин. От того, как он понимает то, что изображено на полотне, и от того, как он это объясняет зрителю, – тоже многое зависит…»

28 октября 1955 года. Ц… вспоминал: «Впервые я увидел кино перед войной. Кажется, в 1939 году. Тогда к нам в аул приехал такой грузовичок-передвижка. Натянули экран. Дождались ночи. Народ собрался. Что за картина была, не помню. Помню только, что про гражданскую войну. Смотрели затаив дыхание. Но вот на экране пулемет повернулся в сторону зрителей. И тут такое началось… Кто ничком упал, кто за других прячется, кто побежал с криками…

У нас нет навыков восприятия художественного произведения. Стоит автору изобразить проворовавшегося продавца, зазнавшегося начальника или, не дай бог, бездарного поэта, как тут же все продавцы, начальники и в особенности поэты начинают думать, что «огонь» именно по ним…»

29 октября 1955 года. Размышления Аббаза-шаира:

«В давние времена один дервиш пришел из дальних стран в степи Каракалпакии. В дороге он оголодал и устал. А тут как раз на пути аул. Свернул он к ближайшему дому, но еще и до двери не добрался, как из дома появился хозяин с палкой в руках.

Испуганный дервиш застыл как вкопанный. А хозяин, не обращая на него внимания, начал колошматить палкой по дверям соседей и кричать:

– Пошли! Пошли! Все пошли!

Соседи выскочили тоже не с пустыми руками, и все они направились к арыку, что протекал между двумя аулами. Поднявшись на берег арыка, они стали кричать и ругаться, понося последними словами жителей соседнего аула.

Те, заслышав ругательства, тоже вышли из домов, и завязалась драка. Когда драка кончилась, побитый и усталый хозяин воротился домой. Тут он приметил дервиша, и пригласил его к себе, и принял как подобает принимать гостя. Когда дервиш отдохнул, поел и пришел в себя, он начал расспрашивать хозяина, что, мол, случилось.

– Да ничего особенного, – ответил хозяин. – Просто за арыком стоит аул, в котором проживают люди другого рода-племени.

– А разве у вас нет бия, который мог бы разрешить все споры меж родами? – удивился дервиш.

– Есть-то есть, – ответил хозяин, – но бий тоже не безродный, он всегда будет на стороне своих соплеменников.

– Почему же вы деретесь? – не унимался дервиш. – Разве у вашего рода-племени другой язык, другая вера, чем у соседей, разве вы не можете договориться и понять друг друга, друг другу поверить?

– Нет. И язык у нас один, и вера единая, – объяснял хозяин, – и все мы каракалпаки, а вот деремся, почему – я сам не понимаю.

Кажется мне, что наш читатель вроде того дервиша, который никак не может уразуметь, с чего это род писателей дерется с родом критиков, чего не поделили два рода нашей литературы.

А может, и впрямь родовые распри, что от века вели каракалпаки, у нас уже в крови, в характере? Но ведь именно распри в течение многих веков и мешали нашему развитию…»

1 ноября1955 года. Мои собственные мысли. На этом я, пожалуй, и закончу свой дневник. Авторов в журнале не так уж и много, и мыслей у них, похоже, тоже не так уж и много, и авторы, и мысли начали повторяться.

Говорят, что «повторенье – мать ученья», и этот дневник стал для меня своеобразным уроком. Но если бесконечно повторять азы, то никогда не дойдешь до конца азбуки-алиппе. А хочется идти вперед.

Мысли авторов журнала стали для меня чем-то вроде наглядного пособия, чем-то вроде примера. Примеры бывают положительными и отрицательными. Но поучительны и те и другие.

Мой дедушка говорил:«Извиняться за ошибку – это не стыд, но стыдно унижаться, извиняясь».

Я не прошу прощения у наших авторов за то, что записал их высказывания. И ни у кого из них не требую извинений за то, что они мне наговорили, хотя и были там советы и предложения оскорбительные…

Отец говорил:«Решив сделать добро, не заботься о последствиях; решив причинить зло, о последствиях не забывай».

Я не стремился никому причинить зла. И если кто-то из авторов узнает свой голос и обидится, то это его дело. Я же сделал все, от меня зависящее, чтобы поведать о сущности, не переходя на личности.

А впрочем, я, видимо, зря опасаюсь: никто и не обидится. Нет в мире человека, который бы искренне считал себя глупцом, а свой жизненный опыт считал бы никчемным и бесполезным. Не случайно поговорка утверждает, что «не всякий даст тебе кусок хлеба, но совет готов дать каждый». Все советы я записал верно, и вряд ли кто-нибудь захочет от них отречься.