Текст книги "Дама и единорог"

Автор книги: Трейси Шевалье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

ЖЕНЕВЬЕВА ДЕ НАНТЕРР

Всю дорогу домой Клод дулась. Она неслась как ураган и чуть не сшибла с ног мальчишку-подметальщика, который убирал мусор и лошадиный навоз. Беатрис едва поспевала за ней. Она пониже Клод – та ростом пошла в отца. В другое время я бы посмеялась, глядя, как Беатрис трусит по дороге, точно маленькая собачонка, следующая за своей хозяйкой. Но сейчас мне было не до смеха.

Я оставила попытку догнать дочь и пошла более степенно. Скоро Клод оказалась далеко впереди, и слуге, сопровождавшему нас на улицу Корделье и обратно, пришлось метаться взад и вперед, поскольку он не осмеливался ни попросить Клод умерить шаг, ни меня прибавить ходу. К тому времени как мы поравнялись с воротами Сен-Жермен, Клод с Беатрис уже скрылись из виду.

– Оставь, – сказала я слуге, когда он в очередной раз подбежал к нашей группе. – Все равно они уже рядом с домом.

Камеристки загалдели. Мое поведение действительно казалось малопонятным. Весь последний год за Клод повсюду ходили по пятам, и вдруг я позволяю ей разгуливать без присмотра, и это после того, как мужчина, от которого ее уберегали, заявился в дом, где мы находились в гостях. Как Клод умудрилась подстроить свидание прямо у нас под носом? Я просто глазам своим не поверила, хотя тотчас признала Никола, несмотря на кровь и ссадины. Я была потрясена до глубины души и стояла довольно долго, унимая дрожь. Клод тоже притихла, ей явно не хотелось обнаруживать свои чувства. Так мы и стояли с ней рядышком, словно два изваяния, и смотрели на распростертую на земле фигуру. Только Беатрис хлопотала, точно пчелка над цветком. С огромным облегчением я отослала ее во двор.

Я устала постоянно терзаться мыслями о Клод. Устала тревожиться за нее. Тем более что ее саму ничего не заботит. В какой-то миг у меня даже возникло искушение толкнуть ее в объятия этого художника, прикрыть за ними дверь – и будь что будет. Естественно, я такого не сделаю, и все же я позволила им с Беатрис убежать вперед – в смутной надежде, что Беатрис введет ее во грех вместо меня.

Когда мы добрались до дома, дворецкий сказал, что Клод у себя. Я прошла в свои покои и послала за Беатрис, наказав одной из камеристок посторожить Клод.

Беатрис бросилась на колени и затараторила прежде, чем я успела раскрыть рот:

– Госпожа, она уверяет, что не виновата. Она удивилась не меньше нашего, заметив Никола во дворе – еще и в таком состоянии. Клод поклялась Святой Девой, что она здесь ни при чем.

– И ты ей веришь?

– Да я бы знала, кабы что наклевывалось. Поди, она все время у меня на глазах.

– А ночью?

– Да я никогда не засыпаю прежде нее. Щиплю себя, чтобы не заклевать носом.

Глаза Беатрис расширились, такой я еще ее не видала.

– На ночь я связывала ей лодыжки шелковым шнурком, чтобы она не встала без моего ведома.

– Клод умеет развязывать узлы.

Беатрис нервничала, и ее растерянность доставляла мне тайное удовольствие. Значит, дорожила своим местом.

– Госпожа, она не встречалась с Никола. Клянусь. – Беатрис полезла в рукав и достала испачканную кровью записку. Рукав и лиф ее платья тоже были вымазаны кровью. – Возьмите, может, сгодится. Никола попросил передать это Клод.

Я взяла послание и осторожно его развернула. Кровь на бумаге уже подсохла.

Mon Amour! [23]23
  Любовь моя ( фр.).


[Закрыть]

Жду тебя. Моя комната над «Золотым петухом», улица Сен-Дени.

Приходи в любую ночь, как сумеешь.

C'est mon seul désir.

Никола

Из горла у меня вырвался крик. Беатрис в ужасе качнулась назад и, не поднимаясь с колен, поползла прочь, будто перед ней – дикий вепрь, изготовившийся к броску. Камеристки вскочили с мест, столкнувшись локтями.

Но я уже не владела своими чувствами. Увидеть собственные слова на клочке заляпанной кровью бумаги, выведенные нетвердой рукой какого-то трактирного забулдыги, – это было выше моих сил.

Клод жестоко заплатит за мое унижение. Пускай mon seul désir – несбыточная мечта, но у нее тоже ничего не получится.

– Пойди замой платье! – приказала я Беатрис, комкая бумагу. – У тебя крайне неопрятный вид.

Беатрис дрожащими руками одернула юбки и поднялась с пола.

– Помогите мне переодеться и причесаться. Я иду к монсеньору, – бросила я, как только она вышла за порог.

Я не рассказывала Жану о том, что творилось с нашей дерзкой дочерью весь последний год. Я знала, что он скажет – обвинит меня, что я просмотрела Клод. Между ним и Клод нет близости, нет ее и в отношениях с другими дочерьми, хотя, может, он чуть ласковее с Жанной, но Клод, как ни крути, его наследница. С ней связаны определенные надежды, и моя задача – привить ей добродетели, которые положено иметь знатной даме. Узнай Жан, что Клод была готова отдаться какому-то парижскому художнику, вместо того чтобы хранить невинность для будущего супруга, он избил бы не ее, а меня – за то, что не обучила дочь послушанию.

Теперь пришла пора нарушить молчание. Для исполнения моего замысла требовалось его согласие – то самое согласие, от которого меня отговаривал отец Гуго год назад.

Жан сидел у себя в кабинете и выслушивал отчет дворецкого. Вообще-то управлять хозяйством вменялось в мою обязанность, но Жан предпочитал вести дела самолично. Я остановилась рядом со столом и сделала глубокий реверанс:

– Монсеньор, мне надо с вами поговорить. Наедине.

Мужчины разом дернули головами и нахмурились – точно марионетки, изготовленные одним и тем же кукольником. Я не отводила взгляда от мехового воротника, притороченного к камзолу Жана.

– Нельзя ли повременить? Мы только сели.

– Простите, монсеньор, но это срочно.

Вздохнув, Жан приказал дворецкому:

– Подожди во дворе.

Дворецкий кивнул негнущейся шеей – у него был вид человека, который провел бессонную ночь, – затем коротко поклонился мне и вышел.

– В чем дело, Женевьева? Я очень занят.

– Мне надо посоветоваться по поводу Клод, – начала я издалека. – В следующем году она станет невестой, и вы решите, если уже не решили, кто будет ее господином и мужем. Я начала готовить ее к замужеству: обучаю манерам, умению выбирать наряды, обращаться со слугами и хозяйством, развлекать гостей и танцевать. Пока она успешно усваивает мои уроки.

Жан барабанил пальцем по столу. Эта его манера молчать часто заставляет меня пускаться в пространные объяснения, а в конце концов он бросает на меня быстрый взгляд – и все мои доводы рассыпаются, как карточный домик.

Я прохаживалась взад и вперед.

– Однако существует область, где необходима более опытная наставница. На мой взгляд, Клод не в достаточной степени усвоила заветы Церкви и нашего Господа Иисуса Христа.

Жан махнул рукой, словно отгонял муху. Этот жест я не раз у него замечала, когда речь шла о предметах, по его мнению, несущественных. Безразличие Клод к церкви, вероятно, передалось ей от отца. Жана мало волновало спасение души, все его помыслы поглощала карьера. Он смотрел на священнослужителей как на простых смертных, с которыми следует поддерживать добрые отношения, а на церковь – как на место обсуждения дворцовых интриг.

– Знатной даме нельзя без веры, – продолжала я твердо. – Она обязана обладать не только плотской, но и духовной чистотой. Настоящий вельможа ожидает от жены нравственного совершенства.

Жан выбранился. Может быть, я перегнула палку? Он не любит, когда ему напоминают, что не все его считают настоящим вельможей. Никогда не забуду потрясения, которое я испытала, услышав от отца, что меня просватали за Жана Ле Виста. Помню, мать рыдала, закрывшись в опочивальне, а я силилась не показывать виду, как мне горько соединять судьбу с человеком, чья семья купила титул за деньги. Подруги держались со мною ласково, но я сердцем чуяла, что втайне они подсмеиваются надо мной и жалеют меня: бедняжка Женевьева, разменная монета в дворцовых интригах отца. Мне так и не довелось уяснить, что выгадал отец, отдав меня за Жана Ле Виста. Выигрыш Жана был очевиден – он заимел влиятельных родственников. Если кто и потерял, так это я. Я росла счастливым ребенком. Прекрасно помню, какой я была проказницей, когда мне было столько же лет, сколько Клод сейчас. Но за годы, проведенные с холодным мужчиной, улыбка стерлась с моего лица.

– К чему ты клонишь? – спросил Жан.

– Клод беспокойна и временами бывает несносна. По-моему, ей стоит до помолвки пожить в монастыре.

– Монастыре? Моя дочь не монахиня.

– Конечно нет. Монастырская жизнь поможет ей постичь суть церковных таинств: мессы, молитвы, покаяния, причастия. Клод коверкает слова, когда читает молитвы. Говорят, она привирает на исповеди и не всегда глотает облатку. Одна из моих камеристок собственными глазами видела, как Клод ее выплюнула.

По лицу Жана блуждала презрительная улыбка, и я взяла быка за рога.

– Боюсь, найдется немного охотников терпеть ее своенравие. Монастырь воспитает в ней кротость. Один подходящий есть в Шеле, не сомневаюсь, что жизнь среди монахинь скажется на ней самым благотворным образом.

Жан вздрогнул:

– Не люблю монашек. У меня сестра в монастыре.

– Но Клод не будет монахиней. Просто в монастыре она будет в безопасности, огражденная от всякого дурного влияния. Стены слишком высокие.

Напрасно я добавила последнюю фразу. Жан резко распрямился на стуле, нечаянно смахнув рукавом бумагу со стола.

– Клод выходит из дома одна?

– Конечно же нет, – ответила я, наклоняясь за бумагой. Но Жан меня опередил. Он присел, хрустнув коленями. – Впрочем, ей только дай волю. Чем скорее она выйдет замуж, тем лучше.

– А не проще ли, чем сажать девочку под запор, получше за нею смотреть?

– Я глаз с нее не спускаю. Но в таком городе, как Париж, слишком много соблазнов. И кроме того, от религиозного воспитания не будет вреда.

Жан взял гусиное перо и что-то чиркнул на бумаге.

– Люди подумают, мы не способны управиться с собственной дочерью и прячем ее от чужих глаз потому, что девушка попала в беду.

Он имел в виду – понесла.

– Незамужней девушке монастырь только на пользу. Моя бабушка некоторое время до свадьбы жила в монастыре, и мать тоже. Потом, Клод будет нас навещать по праздникам – в День Успения Богородицы, в День всех святых, в Рождественский пост, – и люди убедятся, что нам нечего скрывать. – В моем голосе невольно прозвучало презрение. – Другой вариант – ускорить помолвку, если есть договоренность с семьей жениха, – добавила я поспешно. – Зачем тянуть до следующей весны? Устроим свадебный пир. Правда, на особые изыски уже не хватает времени, но какое это имеет значение?

– Торопиться со свадьбой – дурной тон. К тому же шпалеры будут готовы только на следующую Пасху.

Опять шпалеры. Я закусила губу, чтобы не фыркнуть.

– Разве в шпалерах есть такая уж необходимость? – Я старалась сохранять непринужденный тон. – Отпразднуем помолвку в Михайлов день, по возвращении из д'Арси, а свадебный подарок, то есть ковры, преподнесем позднее.

– Нет. – Жан отшвырнул гусиное перо и вскочил со стула. – Ковры нужны совсем не для того. Они знак моего положения при дворе. Я хочу, чтобы мой зять, глядя на гербы Ле Вистов, сознавал, с какой семьей породнился, и всю свою оставшуюся жизнь ценил оказанную ему честь. – Жан подошел к окну и взглянул на небо.

Совсем недавно светило солнце, и вдруг стал накрапывать дождь.

Я молчала. Жан пытливо смотрел в мое каменное лицо.

– Можно, конечно, приблизить свадьбу на месяц-другой, – сказал он примирительно. – Какой подходящий праздник в феврале?

– День святого Валентина.

– Верно. Значит, на том и порешим. Кстати, Леон-старик на днях обмолвился, что наши ткачи запаздывают. Пожалуй, пошлю его в Брюссель, пусть сообщит им о новых сроках. Это заставит их пошевелиться. Вообще никогда не понимал, отчего с этими коврами такая морока? Что в них такого особенного? Ну водят нити туда и сюда – женщина справится. – Он оторвал глаза от окна. – Пусть Клод заглянет ко мне перед отъездом.

Я сделала реверанс:

– Слушаюсь, мой господин. Спасибо, Жан.

Он кивнул, лицо его оставалось серьезным, но черты смягчились. Он тяжелый человек, но иногда идет мне навстречу.

– За кого она выйдет замуж? – поинтересовалась я.

Он покачал головой:

– Вас это не касается.

– Но…

– Вы не дали мне сына, приходится самому его выбирать. – Он отвернулся, от минутной нежности не осталось и следа. Он винил меня в рождении дочерей, а я даже плакать не могла: все слезы давно были выплаканы.

Оказавшись в своей комнате, я опять послала за Беатрис. Она явилась в платье из желтой парчи, ярковатом, на мой вкус, но, по крайней мере, без кровавых пятен.

– Собирай вещи Клод! – приказала я. – Одежда самая простая, никаких украшений. Мы едем в путешествие.

– Куда, госпожа? – Голос Беатрис звучал испуганно.

Что-что, а притворяться она мастерица. То ли она еще запоет после девяти месяцев в монастыре. И все-таки я была к ней привязана.

– Не волнуйся. Будь неотлучно при Клод, и твои старания не останутся втуне.

Я кликнула конюшего и приказала закладывать повозку, а кроме того, послать в Шель нарочного, чтобы предупредить, что мы едем. Затем направила Клод к отцу. Мне очень хотелось подкрасться к дверям и послушать, о чем они говорят, но такой поступок выходил бы за рамки приличий. Потому я занялась собственными приготовлениями: сменила парчовое платье, в которое принарядилась для Жана, на темное шерстяное (его я обычно носила в Страстную пятницу), вынула драгоценности из волос, сняла крест с дорогими камнями и повесила на шею деревянный.

Раздался стук в дверь, и вошла Клод. Глаза красные. Не знаю, что такого ей наговорил Жан. Я просила держать в тайне цель нашей поездки, значит, она плакала не из-за монастыря. Она приблизилась ко мне и упала на колени:

– Прости, мама. Я буду послушной.

В ее голосе сквозил страх, но за внешней покорностью чувствовался вызов. Вместо того чтобы смиренно потупить глаза, она исподтишка поглядывала на меня – как птица, что попала в кошачьи лапы и ищет средство вырваться на свободу.

Монашки с ней не соскучатся.

Я повела их во двор. Вид запряженной повозки вызвал у них легкую оторопь. По всей очевидности, они настроены были ехать верхом, полагая, что мы отправляемся к моей матери в Нантерр. Но путь лежал совсем в другом направлении. По мосту мы пересекли Сену, сразу же свернули на восток и, миновав Бастилию, оказались за пределами города. Мы с Клод сидели по краям, а между нами притулилась Беатрис. Мы почти не разговаривали. Повозка не была приспособлена для длительных путешествий. Она то и дело подскакивала на ухабах, и временами казалось, что у нее вот-вот отвалятся колеса. Мне не спалось, в отличие от Клод с Беатрис, которых сморил сон, как только проплывавшие мимо поля скрыла тьма.

На рассвете мы добрались до городских окраин. Уже скоро… Клод никогда не бывала в Шеле и ничего не заподозрила, когда повозка остановилась у высокой стены возле небольшой дверцы. Зато Беатрис мгновенно сообразила, что к чему. Она выпрямилась на сиденье и озабоченно наморщила лоб, наблюдая, как я неловко выбираюсь наружу и звоню в дверной колокольчик.

– Госпожа, – начала было она, но я жестом велела ей молчать.

Только когда в дверях появилась женщина и Клод в свете факела разглядела белое покрывало, окутывающее ее лицо, она все поняла.

– Нет, – закричала она, забиваясь в угол.

Делая вид, что ничего необычного не происходит, я вполголоса переговаривалась с монахиней.

Но тут раздался шум, и Беатрис закричала:

– Госпожа, она сбежала!

– Догоните ее, – бросила я конюшим, чистящим лошадей.

Один из них отшвырнул скребок и припустил по теряющейся в темноте дороге, отдаляясь от зыбкого света факела. Я намеренно выбрала повозку. Если бы мы приехали верхом, она вскочила бы на лошадь – и ищи ее свищи. Через несколько минут конюший вернулся, неся Клод на руках. Девочка вся обмякла, точно куль с зерном, и едва не рухнула, когда ее спустили на землю и попытались поставить на ноги.

– Неси ее внутрь, – сказала я.

В сопровождении монахинь, высоко державших факелы, наша жалкая процессия вступила в пределы монастыря.

Клод увели, Беатрис плелась за ней следом, словно цыпленок, потерявший курицу-мать. В церкви служили заутреню, я упала на колени, и на меня снизошла поразительная легкость. Затем мы с настоятельницей отведали по бокалу вина, и меня проводили в келью, где можно было слегка вздремнуть. На узком соломенном тюфяке спалось удивительно сладко, ничего подобного я не испытывала на улице Фур в своей огромной кровати.

Попрощаться с Клод мне так и не довелось. Перед отъездом я позвала Беатрис. Вид у камеристки был измученный и подавленный. Она сделала неловкий реверанс. Я обратила внимание на растрепанные волосы. Видимо, не сумела причесаться как следует. У моих камеристок заведено делать друг другу прически. Кроме того, в Шеле отсутствовали зеркала. Про себя я отметила, что она сменила желтую парчу на более скромную одежду. Мы слегка побродили между монастырских построек и оказались в саду. Там работали монахини – сажали, пололи, копали, подвязывали. Я сама не садовница, но ценю ту простую радость, которую дарят цветы. Еще не отцвели бледно-желтые нарциссы и гиацинты, начали распускаться фиалки и барвинок. К солнцу тянулись побеги лаванды, розмарина и тимьяна, зеленела поросль молодой мяты. Стоя в тихом саду, на утреннем солнышке среди погруженных в мерный труд монахинь и ожидая, когда зазвонит церковный колокол, я чувствовала зависть к Клод: почему она, а не я, остается здесь? Мне хотелось ее наказать, а в итоге я наказывала себя: ведь она получала то, что для меня оставалось недоступным.

– Взгляни на сад, Беатрис, – сказала я, отгоняя прочь печальные думы. – Истинный рай. Словно небеса сошли на землю.

Беатрис молчала.

– Что вы делали во время заутрени? Час, конечно, ранний, но вы скоро привыкнете.

– Я ходила к барышне.

– И как она?

Беатрис пожала плечами. Обычно она не позволяет себе подобные дерзости. Она злилась, но, естественно, старалась не показывать виду.

– Молчит. И ничего не ест. Хотя, по правде говоря, это не такая уж большая потеря.

Овсяная каша здесь и впрямь жидка, хлеб черств.

– Ничего, привыкнет, – сказала я миролюбиво. – Все делается для ее же блага.

– Надеюсь, вы правы, госпожа.

Я остановилась.

– Ты сомневаешься в моей правоте?

– Нет, госпожа, – склонила голову Беатрис.

– К Сретению утешится.

– Сретение было бог весть когда, – заметила Беатрис.

– Я говорю о следующем.

– Мы здесь так надолго?

– Время пролетит – и оглянуться не успеешь, – улыбнулась я. – Будьте умницами. Я имею в виду вас обеих, – пояснила я, чтобы она лучше уловила мою мысль. – Тогда сыграем и тебе свадьбу, если ты, конечно, ничего не имеешь против.

Лицо у бедняжки разделилось на две половинки: внизу – сурово поджатые губы, сверху – полные надежды глаза.

– Надзор здесь, как ты понимаешь, строгий. Холь и лелей Клод, слушайся аббатису, и все будет замечательно.

С этими словами я оставила ее любоваться прекрасным садом, а сама скрепя сердце поднялась в повозку, чтобы ехать обратно. Признаться, по дороге я дважды всплакнула: глядя на проплывающие за окном поля и на подъезде к городским воротам. Мне совершенно не хотелось на улицу Фур. Но таков был мой долг.

Дома я отозвала конюших прежде, чем они увели лошадей на конюшню, и щедро заплатила им, взяв взамен обещание держать язык за зубами. Только они и Жан знали, где Клод. Даже камеристки ничего не ведали. Не хватало еще, чтобы этот Никола пронюхал мой секрет и стал докучать монахиням. Я действовала крайне осторожно, но сердце у меня было не на месте. Лучше бы он сейчас на время исчез из города. Мне он не внушал доверия. Я видела, какими глазами он смотрел на мою дочь, когда весь в крови и синяках лежал на земле. Жан никогда не удостаивал меня таких взглядов. От ревности у меня свело живот.

Но когда я пересекала двор, меня осенило, и я поспешила назад к конюшне.

– Закладывайте повозку, – бросила я остолбеневшим конюхам. – Едем на улицу Розье.

Леон-старик удивился не меньше их: нечасто ему наносит визит знатная дама, к тому же – без свиты. Однако он любезно поприветствовал меня и усадил к огню. Леон прекрасно живет, дом – полная чаша, повсюду ковры, резные сундуки и серебряная посуда. Я заметила двух служанок. Его жена сама поднесла нам сладкого вина и сделала глубокий реверанс. На ней было шерстяное платье с шелковыми вставками, на лице читалось довольство.

– Как поживаете, госпожа Женевьева? – спросил он, когда мы сели. – Как Клод? Как Жанна и малышка Женевьева?

Леон никогда не забывал подробно расспросить про каждую мою дочь. Мне он всегда нравился. Правда, я слегка опасаюсь за его душу. Его семья приняла святое крещение, но все-таки он отличен от нас. Я огляделась по сторонам, ища признаки этого отличия, но на глаза мне попалось лишь распятие на стене.

– Леон, мне нужна твоя помощь, – сказала я, пригубливая вино. – Муж тебе говорил?

– Про ковры? Ну да, я ровно сейчас обдумывал поездку в Брюссель.

– Что, если я попрошу тебя об одной услуге? Отправь в Брюссель Никола Невинного.

Леон замер, не донеся чашу до губ.

– Весьма неожиданная просьба. Могу я полюбопытствовать о ее причине?

Открыться ему? Леон не болтлив – ему можно доверить секрет, не опасаясь, что назавтра об этом будет шептаться весь город. И я ему рассказала все без утайки: и о свидании в кабинете Жана, и обо всех моих уловках, пущенных в ход, чтобы разлучить парочку, и о досадном происшествии на улице Корделье.

– Я отвезла ее в Шель, – закончила я. – Там она пробудет, пока мы не объявим о помолвке. О том, где она сейчас, не известно ни одной душе, кроме тебя, меня и Жана. Из-за этих передряг и пришлось перенести помолвку с Пасхи на Великий пост. Но я не верю Никола. Наилучшее решение – отослать его куда-нибудь подальше, чтобы ясно было, что Клод в полной безопасности. У вас общие дела – так пусть он съездит в Брюссель вместо тебя.

Леон-старик слушал с невозмутимым видом. Когда я закончила, он покачал головой.

– Зря я тогда оставил их наедине, – пробормотал он.

– Кого?

– Это я так, госпожа Женевьева. Alors, [24]24
  Что ж ( фр.).


[Закрыть]я исполню вашу просьбу. Так оно даже сподручнее. Погода ныне не располагает к странствиям. – Он хмыкнул. – С этими коврами одна беда.

Со вздохом я устремила взор на огонь.

– Верно говоришь. Они достаются нам чересчур дорогой ценой.