Текст книги "Дама и единорог"

Автор книги: Трейси Шевалье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

ФИЛИПП ДЕ ЛЯ ТУР

С утра в мастерской ни души. Тем лучше – как следует смогу рассмотреть эскизы, пока никто не хвастается, как Никола, не лезет с замечаниями, как Кристина, не вертит головой и не улыбается своему шитью, как Алиенора. Наконец-то спокойно погляжу и подумаю.

День был ясным, солнце лилось в окна. Люк чисто подмел пол и вынес мотки шерсти, оставшиеся после «Поклонения волхвов». Станок стоял разобранный и голый, дожидаясь, пока туда заправят новую основу. Дерево время от времени потрескивало, и звук этот напоминал лошадь, переминающуюся в стойле.

Рисунки Никола, свернутые трубочкой, лежали в сундуке вместе с другими эскизами. Мне было известно, где Жорж хранит ключ, и я отомкнул сундук и расстелил рисунки на полу, совсем как мы делали вчера вечером. Никола, покуда мы с ним обсуждали эскизы, прямо-таки пожирал глазами Алиенору, которая, сидя рядышком с матерью, подшивала новый ковер. Весь извертелся, думал, как произвести впечатление. Наконец произнес: «Не отложишь ли шитье, красавица?»

Алиенора и Кристина подняли головы. Никто прежде не называл Алиенору красавицей, независимо от того, что о ней думали. По-моему, она очень красивая – особенно волосы, длинные и золотистые, – но у меня язык отсохнет выговорить вслух такое. Она бы, скорее всего, рассмеялась мне в лицо и обозвала бы дурнем. Я для нее как младший брат, еще и глупый к тому же, хотя я старше на несколько лет.

– В вашем углу тьма кромешная, – продолжил Никола. – Так недолго и окосеть. Пересядьте поближе к окну, здесь побольше света. И потом, я прекрасно осведомлен о брюссельских порядках, заведенных для ткачей. Вам запрещается работать с наступлением сумерек и по воскресеньям тоже. Нам бы, парижским художникам, такую вольницу, а то приходится ломать глаза в темноте.

От удивления мы с Кристиной вытаращили глаза, а Алиенора уткнулась в работу, силясь перебороть смех. Но тут Кристина расхохоталась, а за ней и я.

– Что тут смешного? – обиделся Никола.

Мы еще больше зашлись от смеха. Может, стоит его пожалеть и объяснить, что к чему. Алиенора решилась.

– Эти правила не касаются женщин, – сказала она, когда мы отсмеялись. – Мы не ткачи, а всего лишь семья.

– Ясно, – ответил Никола.

Вид у него был озадаченный, поскольку от объяснения Алиеноры причина нашего смеха не становилась понятнее. Ну и ладно. Так ему и надо, этому парижанину.

Этим вечером мы с Никола мало что успели, потому что вместе с Жоржем-младшим и Люком отправились в «Старый пес», чуть погодя к нам присоединился Жорж, и мы выпили за окончание ковра и за новый заказ. В таверне Никола оживился и все подливал нам пива, хотя обыкновенно мы пьем довольно умеренно.

Этот парижский художник – заядлый хвастун. Я ни разу не был в Париже и вообще редко выбирался за городскую стену, разве что за хворостом, или за грибами, или порыбачить. Но я достаточно изучил парижан и уверен: мне бы не понравилось в Париже. Уж больно они самодовольные. Все у них лучше других – и вино-то у них самое вкусное, и обувь самая крепкая, и одежда самая модная, и кисти самые тонкие, и манера письма самая правильная. Женщины у них рожают больше детей, курицы несут больше яиц, коровы дают больше молока. Соборы самые высокие, корабли самые быстрые, дороги самые ровные. Их пиво гуще, всадники грациознее, и они побеждают во всех сражениях. Наверняка их дерьмо пахнет более сладко.

И я был рад, что сейчас его нет в мастерской. Я изучал эскизы. Голова у меня была тяжелой после вчерашних выпивки, шума и духоты. Я не большой любитель посиделок.

Так и скажу Никола: несмотря на парижские замашки, от которых меня коробит, он великолепный художник. Впрочем, он и сам это знает. И именно поэтому от меня не услышит, какие замечательные у него рисунки.

То есть, если рассматривать их как эскизы, в них куча ошибок. Никола мыслит как живописец, а не как картоньер. Он не старался разбросать узоры по всему пространству, чтобы ковер получился гладким и ничто не нарушало композиции. Именно этим я и занимаюсь, разрабатывая картоны. Я увеличиваю рисунок, прикидывая заранее, как он будет выглядеть вытканным из шерсти. Я знаю, что краски должны быть яркими и желательно без полутонов, а узор ровным. Картоны не такие красивые, как картины, но ткач без них как без рук. У меня частенько возникает чувство, будто я и сам такой – незаменимый и вместе с тем незаметный, наподобие Никола Невинного в живописи, от которой глаз не оторвать.

Я разглядывал рисунки, когда в мастерскую зашел Жорж. Лицо у него было помятое, волосы стояли торчком, точно во сне он метался по подушке. Он встал рядом со мной и спросил:

– Сумеешь поправить?

– Да.

– Bien. Тогда сделай наброски, пусть Леон поглядит. Как только он одобрит, приступай к картону.

Я кивнул. Жорж перевел глаза на рисунок, изображающий даму с единорогом на коленях. Он откашлялся, а затем сообщил:

– Никола хочет остаться и нарисовать картоны.

Я аж попятился.

– Зачем? Я рисую не хуже его. Кто…

– Так распорядился Леон. Это одно из условий договора. Монсеньор Ле Вист думает приобрести картоны. Он развесит их по стенам, если куда-нибудь поедет и возьмет ковры с собой. Леон считает важным, чтобы картоны в точности соответствовали рисункам. Времени у нас в обрез, так что лишние руки не помешают.

Меня так и подмывало возразить, но я не имел права. Жорж – lissier, и ему решать, что правильно, а что нет. Я знал свое место.

– Так кто будет делать картоны – я или он?

– Ты, и не забудь про исправления. Потом поможешь ему с рисунками. Будете работать вместе, но он главный.

Я промолчал.

– Всего несколько недель, – добавил Жорж.

– Никола знает?

– Это забота Леона. Я как раз иду к нему по поводу договора. – Жорж опустил глаза на рисунки и тряхнул головой. – От этих ковров одни неприятности. Плата ничтожная, сроки жуткие, заказчик вздорный. И какой черт меня дернул впрячься в это ярмо?

– Когда приступаем?

– Прямо сейчас Жорж-младший и Люк пошли купить льна. Скоро вернутся. Вы с Никола можете взять эскизы к тебе домой и поработать там. А хочешь, оставайся здесь.

– Лучше здесь, – не раздумывая, ответил я.

Мне нравится на Верхней улице. Комнаты здесь светлее, чем у отца в доме, что притулился возле одной из городских башен, и просторнее, даже несмотря на станок. Мой отец – художник, и он не такой зажиточный, как Жорж. Он работает вместе со старшими братьями, а мне, младшему, некуда приткнуться.

И потом, здесь я рядом с ней. Правда, ей это, по-моему, безразлично. До недавней минуты она не проявляла интереса к мужчинам.

– А то рисуй у Алиеноры в саду, если погода позволит, – бросил Жорж через плечо, выходя из комнаты. – И под ногами у ткачей не будешь путаться. Из-за двух станков здесь тесновато.

В саду так в саду, хорошо бы еще Никола поменьше вился вокруг Алиеноры. Он не вызывает у меня доверия.

Не успел я о ней подумать, а она уже легка на помине, несет мне пива. Алиенора невелика ростом и довольно хрупкая. Все остальные члены семьи гораздо выше.

– Я здесь, Алиенора.

Она направилась ко мне, улыбка на губах, свежее личико, но запнулась о мешок с рисовальными принадлежностями, который я по глупости бросил посреди комнаты. Я успел ее подхватить, но большая часть пива выплеснулась мне на рукав.

– Dieu me garde, [11]11
  Боже сохрани ( фр.).


[Закрыть]– пробормотала она. – Извини. Куда пролилось? Надеюсь, не на рисунки?

– На рукав. Не беда. Подумаешь, пиво.

Она пощупана мой влажный рукав и, сердясь на себя, помотала головой.

– Не беда, – повторил я. – Сам виноват. Не расстраивайся. Обойдусь и без пива.

– Сейчас схожу за новым. – Не слушая меня, она заторопилась на кухню и через несколько минут вернулась с полной кружкой, на этот раз неся ее с осторожностью.

Пока я пил, она стояла рядом. У наших ног лежали рисунки. Я старался отхлебывать маленькими глотками, чтобы пиво не булькало в горле. Когда я с Алиенорой, мне кажется, будто я произвожу ужасно много шума – скриплю башмаками, клацаю зубами, чешу в затылке, кашляю и сморкаюсь.

– Расскажи мне эту историю, – попросила она.

Голос у нее тихий и мягкий. Так же мягко она ходит, поворачивает голову, берет что-то в руки, улыбается. Она вся такая чистенькая и аккуратненькая.

– Ты это о чем? – переспросил я. У меня голос не такой мягкий.

– О коврах. Ты знаешь историю дамы и единорога?

– Ах, это. Ну, на первом дама стоит у голубого шатра, на котором написано «À mon seul désir», – прочитал я медленно.

– «À mon seul désir», – повторила Алиенора.

– Лев и единорог держат стяги, знамена и штандарт с гербом Ле Виста.

– Эти Ле Висты – важные сеньоры?

– Думаю, да, раз заказывают такие шпалеры. Дама выбирает драгоценности из ларца и в следующей сцене их надевает. Потом идут три шпалеры, где дама подманивает единорога. В конце концов он положил передние ноги ей на колени и смотрит на свое отражение в зеркале. И на последней – она ведет его, держа за рог.

– А какая дама самая красивая?

– Та, которая кормит попугая. Это означает вкус, одно из пяти чувств. У ее ног сидит обезьянка и что-то грызет. Дама тут выглядит наиболее живой. Ветер треплет покрывало на ее голове. А единорог…

Алиенора облизала языком нижнюю губу:

– Она уже мне не нравится. Расскажи о других чувствах.

– Единорог смотрится в зеркало – это зрение, дама, касающаяся его рога, – осязание. Пока вроде ясно. Потом идет слух – дама играет на органе. А это… – Я вгляделся в рисунок. – Наверное, обоняние: обезьянка сидит на скамейке и нюхает цветок.

– А какой? – оживилась Алиенора. Она любит цветы.

– Не знаю. Похож на розу.

– Взгляни сама, красавица. – Никола стоял, прислонившись к косяку, и смотрел на нас. Он выглядел свежим и отдохнувшим, несмотря на вчерашнюю пьянку. «Небось в Париже не вылезает из таверн», – подумал я со злорадством. Вразвалочку он вошел в мастерскую.

– Ты, говорят, выращиваешь цветы, так что отличишь гвоздику от розы. Мои рисунки достаточно разборчивые. Не так ли, красавица?

– Не называй ее так, – не выдержал я. – Она дочь lissier и требует к себе почтительности.

Алиенора залилась краской – не то из-за фамильярности Никола, не то из-за моего заступничества.

– Как тебе мои картины, кра… Алиенора? – допытывался Никола. – Чудесные, n'est-ce pas?

– Эскизы, – поправил я. – Это эскизы ковров, а не картины. Кажется, ты забываешь, что они всего-навсего образцы, а окончательную работу будут выполнять другие – отец Алиеноры, ее брат, наемные ткачи. Не ты. На коврах сцены будут выглядеть иначе.

– Так же красиво? – хмыкнул Никола.

– Лучше.

– Я не вижу, что здесь можно улучшить. А ты?

Алиенора поджала губы. Скромность была ей больше по вкусу, чем бахвальство.

– Что ты знаешь о единорогах, красавица? – Лицо Никола приняло лукавое выражение, которое меня насторожило. – Рассказать?

– Они очень сильные, – ответила она. – Так сказано в книге Иова и во Второзаконии: «Роги его, как роги единорога; ими избодет он народы все до пределов земли». [12]12
  Второзаконие (33:18). В оригинале фигурирует буйвол.


[Закрыть]

– А мне больше по нраву псалом: «А мой рог Ты возносишь, как рог единорога». [13]13
  Псалом 91:11.


[Закрыть]– Никола мне подмигнул.

Алиенора, казалось, его не слушала.

– Фу! – наморщила она нос.

Я тоже почувствовал тошнотворный запах, а следом за мной и Никола.

– Dieu au ciel, [14]14
  Господи боже мой ( фр.).


[Закрыть]что это? – воскликнул он. – Бочка с мочой?

– Это Жак Буйвол, – пояснил я, – красильщик, – делает краску из вайды.

– Вайда такая вонючая? Никогда не знал. У нас в Париже их красильни стоят за городской стеной, там, куда никто не ходит.

– У нас тоже, просто временами он наведывается в город. Запах въелся ему в кожу, но человеку ведь не запрещено заниматься своим ремеслом. Не волнуйся, он ненадолго.

– Эй, девчонка! – прогрохотал Жак Буйвол снаружи.

– Жоржа нет дома, – донесся до нас ответ Кристины. – Приходи в другой день.

– Мне нужен не он, а она – на минутку. Она в мастерской? – Жак Буйвол просунул косматую голову в дверь. От вони у меня заслезились глаза. – Привет, шельмец. А где дочь Жоржа? Она что, прячется от меня?

Алиенора юркнула за станок.

– Ее нет. – Никола наклонил голову набок и скрестил руки на груди. – Пошла купить мне устриц.

– А ты, часом, не врешь? – Жак предстал перед нами во всей красе. Он здоровый и пузатый, как бочонок, борода торчит клоками, а руки посинели от вайды. – Ты, вообще, кто такой, чтобы давать ей указы?

– Меня зовут Никола Невинный. Я нарисовал эскизы для новых шпалер.

– Ага, парижский художник. – Жак тоже скрестил руки и привалился спиной к косяку. – У нас тут не больно жалуют парижан, верно, Филипп?

Мне не пришлось отвечать, поскольку Никола меня опередил:

– Я бы на вашем месте ее не ждал. Я наказал ей купить самых сочных устриц – парижане других не едят. Боюсь, ей придется побегать. У меня нет особой надежды на ваш рыбный рынок.

Я взглянул на Никола с недоумением. Как ему только не боязно дерзить человеку в сто раз его сильнее. Хочет распушить хвост перед женщиной? Алиенора заерзала в своем укрытии, но он даже не взглянул в ту сторону. Может, она думает вылезти, опасаясь, что Никола наболтает всякой ерунды?

Жак Буйвол явно был ошарашен. Вместо того чтобы броситься на обидчика с кулаками, он прищурился:

– Твое?

Пристроившись рядом с нами, он принялся разглядывать рисунки на полу. Я едва сдержал тошноту.

– Красного больше, чем синего. Жоржу не стоит попусту терять время.

Он ухмыльнулся, оскалив зубы, и занес башмак над рисунком, где единорог положил ноги даме на колени.

– Жак, ты что такое творишь? – произнесла Кристина резко, так что Жак Буйвол похолодел и нога его застыла в воздухе. Потом он сделал шаг назад, и на его большом лице появилось робкое выражение, выглядело это довольно смешно.

Кристина подбежала к нему:

– Дурацкие у тебя шутки. Я же сказала, Жоржа дома нет. Он зайдет к тебе на днях и скажет, сколько синей шерсти потребуется для этих ковров. Если, конечно, ты раньше не испортишь эскизы. А теперь иди – нам некогда.

Она распахнула входную дверь и посторонилась, освобождая проход.

Это напоминало, как пес гонит корову. Жак понурил голову и поплелся восвояси. Лишь оказавшись на улице, он опять сунул голову в окно:

– Передайте девчонке, что я ее искал.

Когда наконец он окончательно удалился и специфический запах перестал витать в воздухе, Никола перегнулся через станок и улыбнулся Алиеноре:

– Выходи, красавица! Чудовище сгинуло.

Он подал ей руку, она уцепилась за запястье и позволила вытянуть себя из укрытия. Уже стоя перед ним, она подняла к нему лицо:

– Благодарю, сир.

Впервые она посмотрела на него на свой обычный манер: ее глаза словно пытались, но не могли перехватить его взгляд. И улыбка сползла с лица Никола. У него был такой вид, точно на него налетел порыв ветра. «Наконец-то», – пронеслось у меня в голове. Не больно-то он наблюдательный для художника.

Алиенора почувствовала, что добилась своего и он все понял. Иногда она проделывает такие штучки. Она высвободила руку и склонила голову набок.

– Пойдем, Алиенора, – сказала Кристина, кинув на Никола сердитый взгляд, – а то опоздаем.

И она вышла через ту же дверь, что и Жак Буйвол.

– Скоро месса, – напомнила мне Алиенора и побежала вслед за матерью.

– Месса? – переспросил Никола. Он взглянул на солнце, припекающее через оконное стекло. – А не рановато ли?

– Это особая месса для ткачей в Нотр-Дам на Саблоне, – пояснил я. – Здесь неподалеку.

– Ткачи ходят на особую мессу?

– Ну да. Три раза в неделю. У них очень влиятельная гильдия.

Немного помешкав, Никола спросил:

– Она давно такая?

– С рождения, – пожал я плечами. – Поэтому легко не заметить. Для нее это естественно.

– А как она… – Никола махнул в сторону ковра «Поклонение волхвов», наброшенного на станок, на котором был выткан.

– У нее очень ловкие и чувствительные пальцы. Иногда мне кажется, будто она видит ими. По ее словам, красная шерсть на ощупь совсем не такая, как синяя. И еще – она слышит то, что мы не слышим. Как-то призналась, что различает людей по звуку шагов. Я так не умею, а она всегда заранее знает, кто идет, если, конечно, раньше слышала его шаги. Теперь она будет узнавать и тебя.

– Она еще девушка?

– Что ты имеешь в виду? – нахмурился я.

Мне вдруг расхотелось о ней говорить.

– А то ты не знаешь, – улыбнулся Никола.

– Оставь ее в покое, – отрубил я. – Только посмей ее пальцем коснуться, ее отец разорвет тебя на куски. Не поглядит, что ты художник из Парижа.

– У меня нет недостатка в девушках. Я забочусь только о тебе. Хотя, по-моему, ты должен им нравиться, у тебя красивые длинные ресницы. Девушки любят такие глаза.

Я молча пододвинул к себе мешок и достал бумагу и уголек.

– Вам обоим стоило бы послушать про единорога и его рог, – усмехнулся Никола.

– Сейчас не до того. Пора за дело. Нам нужно сделать хоть один картон, нельзя задерживать ткачей. – При слове «нам» я заскрежетал зубами.

– Ну да. Хорошо, что я прихватил с собой кисти. Брюссельские кисти не вызывают доверия. Рисуй я ими, единорог, вероятно, смахивал бы на лошадь!

Я опустился на колени возле эскизов – иначе точно бы не выдержал и растоптал их.

– Ты когда-нибудь делал картоны?

Глупая ухмылка исчезла с губ Никола. Ему не нравилось напоминание, что он не всеведущ.

– Картоны не обычные рисунки. Художники, далекие от этой области, этого не понимают. Они считают, что достаточно увеличить эскиз – и его уже можно перевести на ковер. Но ковер не картина, мы смотрим на него совсем по-другому. Картины обыкновенно невелики по размеру, и их можно охватить одним взглядом. Их не рассматривают вблизи, а отступают на один-два шага, точно перед священником или учителем. А к коврам, наоборот, подходят как к другу. И видят только один какой-то кусок, причем необязательно самый выигрышный. Поэтому мелкие детали не должны выбиваться из общей композиции, им важно складываться в узор, который радует глаз в любой точке пространства. Твои рисунки не слишком удачные для шпалер. Мильфлёр несколько спасает дело, но все равно придется кое-что поменять.

– А как? – спросил Никола.

– Для начала дорисуем фигуры. Пусть даме прислуживает камеристка – подносит гвоздики для венка в «Обонянии», раздувает мехи органа в «Слухе», держит чашу с кормом, из которой клюет попугай во «Вкусе». В «Моем единственном желании» служанка подносит ларец с драгоценностями. На всех остальных рисунках дама обходится без прислуги.

– Это сцены соблазнения, и ей положено быть одной.

– Камеристкам не возбраняется при этом присутствовать.

– Тебе-то откуда это известно. Ты соблазнил хоть одну знатную даму?

Я стал пунцовым как рак. Очутиться в покоях знатной дамы – такое мне и во сне не снилось. Я нечасто пересекаюсь со знатью даже на улице, что уж там говорить о помещениях, где они бывают. Лишь на мессе мы дышим одним воздухом, да и то они сидят отдельно, на передних скамейках. Под конец службы они выходят в первую очередь, лошади уже оседланы, и не успеваем мы добраться до церковного крыльца, как их уже и след простыл. Алиенора уверяет, вельможи пахнут мехом, которым оторочена их одежда. Сам судить не берусь, поскольку никогда не стоял от них достаточно близко. У Алиеноры более тонкое обоняние, чем у меня.

Никола наверняка бывал в обществе знатных дам. Он, верно, все о них знает.

– Чем пахнет от знатных дам? – вырвалось у меня невольно.

– Чесноком, – расплылся в улыбке Никола. – Чесноком и мятой.

А Алиенора пахнет мелиссой, которая растет у нее в саду. Она вечно на нее наступает.

– Знаешь, какие они на вкус? – добавил он.

– И знать не желаю.

Я схватил уголек и принялся копировать «Обоняние». Несколькими штрихами я набросал лицо женщины, покрытые покрывалом волосы, ожерелье, лиф, рукава, платье.

– Крупные участки одного и того же цвета нам ни к чему. Желтое платье дамы хорошо бы разрисовать какими-нибудь узорами. На «Вкусе» и «Моем единственном желании» по парче идет гранатовый рисунок. Давай такой же сделаем здесь, для разнообразия цветовой гаммы.

Никола стоял у меня за плечом и наблюдал, как треугольник заполняется листьями и цветами.

– Alors, по бокам у тебя лев и единорог держат знамена. Между ними скамейка, на ней – дама, единорог и обезьянка с гвоздиками. Отлично. А что, если между дамой и львом поместить служанку? Положим, она держит блюдо с цветами, из которых дама сплетет венок. – Я набросал контуры служанки, стоящей боком. – По-моему, уже куда лучше. Фон будет заткан мильфлёром. Здесь я не буду его рисовать, только на картоне. И Алиенора поможет.

Никола покачал головой.

– Интересно чем? – Он показал на глаза.

Я нахмурился.

– Алиенора всегда помогает отцу с мильфлёром. Она ухаживает за садом и прекрасно разбирается в растениях, знает, как что использовать. Вот дойдем до картонов, тогда с ней и посоветуемся. А еще, по-моему, стоило бы добавить животных. – Я рисовал, объясняя по ходу. – Скажем, собаку как символ верности. Охотничьих птиц, поскольку дама охотится за единорогом. У ее ног прикорнул ягненок – напоминание о Деве Марии и Христе. И конечно, одного или двух кроликов. Это личная метка Жоржа – кролик, прикрывающий лапой мордочку.

Я закончил, и некоторое время мы смотрели то на набросок, то на старый рисунок, висевший рядышком.

– Опять не то.

– Что ты предлагаешь?

– Деревья, – немного подумав, произнес я.

– Где?

– Позади знамен и штандартов. Они будут оттенять красный гербовый щит, иначе он пропадет на красном фоне. И еще внизу – между львом и единорогом. Здесь как раз поместятся четыре дерева как обозначение частей света и времен года.

– Целый мир на картине, – прошептал Никола.

– Точно. И синего цвета стало больше. Жак Буйвол будет доволен. Не то чтобы мне хочется его порадовать. Скорее наоборот.

За штандартами я изобразил дуб – символ лета и севера. За знаменем – сосну, символ осени и юга. За единорогом – остролист. Это будет зима и запад. За львом – апельсин. Весна и восток.

– Мне уже нравится, – сказал Никола, когда я закончил. В голосе его звучало удивление. – А мы имеем право менять рисунок без согласия заказчика?

– Мы это называем verdure. [15]15
  Зелень, растительный узор ( фр.).


[Закрыть]Ткачам позволяется разбрасывать по фону растения и животных. Единственное, что нам запрещено, – это трогать фигуры людей. Несколько лет назад в Брюсселе по этому поводу издали специальный закон, чтобы между ткачами и заказчиками не возникало разногласий.

– И между художниками и картоньерами тоже.

– Твоя правда.

Он взглянул на меня:

– Между нами есть разногласия?

Я присел на корточки.

– Нет.

«В том, что касается работы», – добавил я про себя. У меня не хватило духу произнести это вслух.

– Отлично. – Никола отложил «Обоняние» и придвинул «Вкус». – Теперь давай этот.

Я внимательно изучал даму, кормящую попугая.

– Мне кажется, ее лицо выписано тщательнее других.

Никола играл с угольком, без всякого смысла тыкал им то туда, то сюда, растирая черную пыль пальцами, пока она не посерела.

– Я пишу портреты. Почему бы мне не сделать женщин похожими, если это в моей власти?

– Она чересчур выделяется. И дама на «Моем единственном желании» тоже – слишком печальная.

– Пусть останутся как есть.

– Ты с ними знаком. Верно?

– Это знатные женщины. – Никола дернул плечом.

– Но ты с ними на короткой ноге.

– Не то чтобы на короткой, – покачал головой Никола. – Виделся несколько раз, но…

К моему удивлению, он поморщился, точно от боли.

– Последний раз я видел их на празднике весны, – продолжал Никола. – Она, – он показал на «Вкус», – танцевала вокруг майского шеста, а ее мать наблюдала. Они были одеты в похожие платья.

– Из парчи, украшенной гранатовым узором.

– Да. Я не мог подойти к ней. Ее служанки были настороже. – Воспоминание заставило его нахмуриться. – Все-таки, по-моему, служанки на коврах излишни.

– Но даме нужно сопровождение, иначе это выглядит неприлично.

– Только не в тот миг, когда она занята соблазнением.

– Хорошо. Давай везде дорисуем служанку, кроме шпалеры «Зрение», где она приручает единорога. Ну тот, на котором он положил ноги ей на колени.

– И еще «Осязание», – добавил Никола, – где она держит его за рог. В такие минуты свидетели без надобности. – Он хитро улыбнулся. Вся его грусть внезапно улетучилась, и он опять вернулся в обычное расположение духа. – Рассказать тебе про единорога и его рог? Тебе это будет полезно.

Но прежде чем я ответил, в окне, где еще недавно торчала лохматая шевелюра Жака Буйвола, появилась головка Алиеноры. Мы с Никола аж подскочили.

– Мы здесь, Алиенора, – крикнул я. – Возле станка.

– Знаю, – отозвалась она. – Мы с мамой уже вернулись. Из-за Жака Буйвола мы припозднились, и, пока искали, куда присесть, месса уже кончилась. Хотите пива?

– Мы сейчас, – откликнулся Никола.

Алиенора вошла в дом, а Никола повернулся ко мне;

– Ну не хочешь про единорога, давай расскажу тебе кое-что другое.

– Не надо. – Меня покоробил запанибратский тон, которым он говорил с Алиенорой.

Он оскалил зубы.

– От женщин может нести чесноком, но на вкус они как устрицы, – все-таки сказал он.