Текст книги "Дама и единорог"

Автор книги: Трейси Шевалье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

АЛИЕНОРА ДЕ ЛЯ ШАПЕЛЬ

Вот уж не думала, что мы с Никола Невинным опять останемся наедине. Родители ушли в мастерскую, огорченные вестями, которые Никола привез из Парижа. Мама так сильно расстроилась, что даже позабыла дать мне задание. Поэтому я опять опустилась возле клумбы, очень осторожно, чтобы не раздавить ландыш. Его стебелек подрагивал прямо у моих ног, и когда задевал за коленки, воздух наполнял терпкий аромат.

Прошлым летом, после его отъезда, я, признаться, подумала, что мы расстаемся навсегда. Сначала все шло замечательно, но внезапно его словно муха укусила, и он перестал со мной любезничать и сделался резок с мамой и папой. И рисовал так, будто его гонят. А однажды вообще не явился в мастерскую, и Филипп сказал, что Никола уехал, поручив ему закончить последний картон. Может, мы его чем-то обидели, с нашей брюссельской дремучестью это немудрено. Может, мало хвалили его работы. Бывало, папины друзья встанут у него за спиной, когда он рисует, и давай критиковать: то единорог смахивает на лошадь или козла, то лев – на собаку, то виверра – на лису, то апельсиновое дерево – на орех. Никола эти придирки раздражали.

Теперь он возвышался надо мной. Я поднялась с корточек, но в сторону не отошла, а стояла близко-близко, чувствуя тепло его туники и запах кожаных вожжей, въевшийся в его руки, и запах волос и шеи, вспотевших на солнце.

– Ты выглядишь усталой, красавица.

– Я мало сплю, шью по полночи. А теперь, благодаря твоим новостям, боюсь, спать вообще не придется.

– Прости. Мне и самому досадно.

Я отступила на шаг назад:

– Почему ты тогда уехал, не попрощавшись?

– Ты прямо как твой отец, – хмыкнул Никола, – берешь быка за рога.

Я промолчала.

– В Париже меня ждал срочный заказ.

– По голосу слышно, что ты лжешь.

Башмаком Никола ковырял землю на дорожке.

– Не все ли тебе равно, красавица? Кто я тебе и твоим домашним? Докучливый парижский мазила.

– Может, оно и так, – улыбнулась я, – и все-таки приличия ради можно было бы сказать «до свидания».

Никогда не признаюсь, что после его отъезда я три дня не открывала рта. Никто ничего не заметил, ведь я тихоня. Только мама, ни слова не говоря, поцеловала меня в лоб, когда я опять заговорила. Обычно она скупится на нежности.

– Я узнал кое-что неприятное, – вздохнул Никола. – Возможно, когда-нибудь расскажу. Не сейчас.

Тут мама позвала нас есть. После еды Никола пошел гулять по округе и вернулся лишь с вечерними колоколами. Потом папа с ребятами повели его в таверну, а мы с мамой сели зашивать зазоры, мама – на «Вкусе», а я – на «Моем единственном желании». Мы работали молча. Мама нервничала из-за ковров и даже не поинтересовалась, что я думаю по поводу возвращения Никола.

Поздно вечером вернулся папа, они с мамой отправились спать, а я осталась в мастерской. Уже среди ночи воротились Жорж-младший с Люком. Люка совсем развезло, и он то и дело бегал на улицу.

– А где Никола? Он разве не с вами? – вырвалось у меня невольно.

Жорж растянулся на топчане, прямо у моих ног. От него несло пивом, гарью от очага и – я наморщила нос – дешевой цветочной водой, какую потаскухи покупают на рынке.

Брат громко загоготал. Он чересчур много выпил и не отдавал себе отчета, что ночь на дворе. Я шлепнула его, чтобы он угомонился, а то весь дом перебудит.

– Скорее всего, он не придет ночевать. Ему приглянулся другой топчан – желтого цвета. – Жорж-младший опять рассмеялся.

Я поднялась, переступила через тело брата и отправилась к себе. Пожалуй, разумнее всего сейчас лечь спать, а не сидеть в этой вонище. Бог с ней, с работой. Лучше завтра встану пораньше и доделаю, покуда все спят.

Никола вернулся лишь на следующий день, когда мы давно были на ногах, только Люк, который еще не оправился после вчерашнего, спал в доме. Ткачи сидели у станков, а мы с мамой разбирали шерсть, которую недавно прислали. Часть ее пойдет на «Вкус» и «Мое единственное желание», остальное – на два следующих ковра.

С помощью деревянной машины, доходившей ей до пояса, мама сматывала шерсть в мотки и развешивала ее на валиках по цветам. А я готовила шпульки, сматывая нити сразу с нескольких валиков на деревянные палочки, которыми пользовались ткачи.

– Где он? – то и дело спрашивала мама.

– Придет, никуда не денется. – Отец казался невозмутимым.

– Но он срочно нужен.

И чего она взъелась, не понимаю. Никола нам ничем не обязан, как и мы ему. Нравится ему все утро валяться в постели со шлюхой – и ради бога. Нас это не касается.

Когда он наконец пришел, от него разило почти как от Жака Буйвола. Но, в отличие от остальных, он выглядел оживленным – наверное, не мучился головной болью. Он похлопал папу и Жоржа-младшего по спине и провозгласил, поворачиваясь к нам с мамой:

– Знаете новость? Вчера Филипп стал настоящим мужчиной – отделал шлюху, вернее, она его. Теперь будет подходить к коврам со знанием дела.

Последние два слова походили на стрелу, которая, пролетев через всю комнату, вонзилась мне прямо в грудь. Я еще ниже склонила голову над шпулькой и изо всех сил стала наматывать нить.

Мама положила ладонь мне на руку, сдерживая мои пальцы. По ее прикосновению чувствовалось, что она вне себя от гнева.

– Грех произносить такое в присутствии Алиеноры, – взорвалась она. – В Париже болтай про своих шлюх!

– Кристина! – одернул ее папа.

– Я не допущу мерзости в своем доме. Если сейчас мы зависим от его милости, это еще не означает, что он волен молоть любой вздор.

– Остановись, – сказал папа строго.

Мама умолкла. Когда папа говорит таким тоном, она не прекословит. Затем папа перестал наматывать шерсть и откашлялся – он всегда предваряет кашлем важное заявление.

– Alors, – начал папа. – Никола, вчера вечером ты вызвался нам помочь. Судя по всему, пиво вымыло обещание у тебя из памяти, потому хочу напомнить тебе твои слова. Ты можешь сматывать шерсть в мотки по цветам. Алиенора покажет тебе, что делать. Будешь ее глазами.

От удивления я снова опустилась на скамью. Мне совсем не улыбалось сидеть рядом с ним: от него воняло женщинами.

Но тут папа еще больше нас изумил.

– Кристина, ты пересядешь пока на место Люка, а когда он оклемается, подменишь сына. Жорж-младший, тебе поручаются человеческие фигуры на «Моем единственном желании».

– Фигуры? – переспросил брат. – Какие именно части?

– Все. Начиная с лиц. Уверен, ты справишься.

Жорж-младший с грохотом запустил станок.

– Спасибо, папа.

– С Богом, Кристина.

Скамья скрипнула под мамой и Жоржем-младшим, усевшимися рядышком, и в мастерской опять воцарилась тишина.

– Объясняю: эта мера вынужденная, иначе мы не поспеваем. И настоятельно прошу всех помалкивать. Если в гильдии прознают про Кристину, нас оштрафуют или, что еще хуже, запретят пользоваться станками. Кристине лучше расположиться в дальнем конце комнаты, у дверей, выходящих в сад. Если даже кто-нибудь заглянет в окно, там ее будет не видно. Жозеф и Тома, держите язык за зубами и получите дополнительную плату.

Жозеф и Тома ничего не сказали. Да и что им было говорить? Они тоже зависели от мамы. Папа же ясно объяснил – у нас нет выбора.

Никола приблизился ко мне:

– Ну, красавица, что мне делать? Давай показывай. Вот мои руки.

Его ладонь прикрыла мою. От него пахло старой кроватью.

– Не прикасайся ко мне.

– Неужто ревнуешь к потаскухе? – рассмеялся Никола. – Вот уж не думал, что я тебе нравлюсь.

– Мама!

Но мама даже ухом не повела – она о чем-то болтала с Жоржем-младшим и хихикала. Весь ее гнев на Никола улетучился, и она была на седьмом небе от счастья. Придется обходиться собственными силами.

Я отвернулась от Никола и положила ладонь на машину, перебирая пальцами туго натянутые нити.

– Мы сначала перематываем шерсть в мотки, – объясняла я сухо, – а потом делаем шпульки. Tiens, сейчас мы размотаем мамин моток и начнем все с самого начала. Надень шерсть на пальцы и расставь руки, а я буду тянуть нить. И смотри не урони, а то шерсть испачкается.

Я взялась за ручку машины и принялась ее крутить, все быстрее и быстрее, покуда он не взмолился:

– Полегче! Я ведь никогда прежде не имел дело с шерстью. Дай мне поблажку.

– Мы не можем из-за тебя всех задерживать. Скажи за это спасибо себе и Жану Ле Висту. Так что давай поворачивайся.

– Хорошо, красавица. Как скажешь.

Сначала я старалась выдерживать дистанцию и не допускала, чтобы наши руки соприкасались, что не так уж просто, когда имеешь дело с шерстью. Я не заводила с ним бесед, на вопросы отвечала односложно, подмечала каждый промах и ни разу не похвалила.

Но он не сердился и не тушевался, а, наоборот, веселел день ото дня. Называл меня Повелительницей Шерсти, и чем короче были мои ответы, тем чаще сыпались вопросы. Когда его мотки сделались ровными и аккуратными, он иногда намеренно запутывал шерсть с расчетом, что я помогу ему распутать узлы и коснусь его пальцев. Он был превосходным учеником. Через считаные дни мотки и шпульки у него стали получаться не хуже, чем у нас с мамой. И я время от времени отваживалась оставить его одного, чтобы поухаживать за растениями: в мае нельзя запускать сад.

У Никола редкостное чутье на цвета – он различает даже больше тонов, чем мама. Например, он заметил, что партия красной шерсти содержит нити двух разных оттенков, которые плохо сочетаются друг с другом. Папа отослал шерсть обратно и вытребовал у красильщика денег, дав взамен слово не жаловаться в гильдию. Вечером он опять повел Никола в таверну отметить это событие. Никола вернулся на следующие сутки к полудню. На этот раз никто не ругался. Я молча сунула ему в руки шпульку, на которую наматывала шерсть, и убежала в сад, подальше от запаха потаскух.

Мама в последнее время меньше тревожится из-за меня и Никола, поскольку он помогает в мастерской, тем самым давая ей возможность ткать. Никогда не думала, что работа может сделать ее такой счастливой. Она теперь мало обращает внимания на Мадлен, а на меня – только когда мы с Никола просим помочь. До самого вечера мама просиживает у станка, трудясь так же усердно, как и другие, и вечерами, зашивая зазоры на кусках, которые она соткала, я чувствую под пальцами гладкий ворс. После работы они с папой обсуждают, что уже сделано и что еще остается сделать. Папа немногословен и только однажды сказал «нет» по поводу ее желания обучиться штриховке.

Почти все вечера Никола проводит в «Старом псе», когда возвращается ночевать, когда нет. Иногда к нему присоединяется Жорж-младший, но только не Люк – после того вечера он зарекся пить пиво. Чаще всего Никола отправляется в таверну в одиночку. Глубокой ночью раздаются его шаги на улице, слышно, как он распевает песни или болтает с новыми приятелями по таверне. Как это ни странно, но Никола без особого труда вписался в местную жизнь. Прошлым летом он держался высокомерно и недружелюбно, вел себя как заносчивый парижанин. А теперь мужчины – и женщины тоже – заходят его проведать и справляются о нем на базаре.

Частенько бывало, что к его приходу я еще не ложилась. С тех пор как мама перестала мне помогать, у меня прибавилось работы. Мама очень уставала за день и берегла глаза, поскольку ковры требовали сосредоточенности. Никола, экономя на гостинице, последнее время ночевал в мастерской и, вернувшись из таверны, растягивался на топчане возле станка, где ткался «Вкус». Когда я зашивала зазоры, получалось, что он лежит почти у моих ног. Так, вдвоем в темноте, мы коротали с ним ночные часы. Разговаривали мало, чтобы не разбудить Жоржа-младшего и Люка. Но иногда я чувствовала, как он буравит меня глазами. Мне кажется, что зрение – это как нити, натянутые между двумя валиками, и его нити были напряжены до предела.

Однажды Никола вернулся далеко за полночь. Все, кроме меня, видели уже десятый сон. Я зашивала зазоры на лице дамы, делая аккуратные стежки вокруг глаза. Лицо было наполовину готово. Скоро желание Никола исполнится и он увидит свою любимую.

Когда он улегся на свой топчан, нить между нами натянулась. Он явно хотел что-то сказать, но слова как будто застряли у него в горле. Повисла тяжелая тишина. Наконец я не выдержала.

– Что случилось? – шепнула я, нарушая гробовое молчание и чувствуя себя так, будто расчесываю укус блохи.

– Я давно собирался тебе кое-что сказать, красавица. Еще прошлым летом.

– Из-за чего ты уехал?

– Да.

Я задержала дыхание.

– Сегодня в таверне был Жак Буйвол.

Я стиснула зубы.

– И что?

– Он хам.

– Это не новость.

– Какая мерзость…

– Что?

Никола умолк. Я нащупала просвет в ворсе и воткнула туда иглу.

– Прошлым летом я случайно подслушал разговор твоих родителей. О Жаке Буйволе. Твой отец заключил с ним сделку. Насчет тебя.

Он боролся с собой, но я не пришла ему на выручку.

– Словом, тебя отдают за него замуж. Речь шла о Рождестве, а в связи с нынешними обстоятельствами, наверное, вас обвенчают еще раньше. Как только ковры будут готовы. Перед Великим постом или около того.

– Я знаю.

– Знаешь?

– От Мадлен. Ей брат проговорился. Они… – Я махнула рукой, решив не уточнять, чем именно занимаются Жорж-младший с Мадлен, сам догадается. – Она поклялась молчать, но, думаю, об этом давно болтают на всех перекрестках. Но тебе-то что? Я тебе никто, обыкновенная слепая, не способная даже восхититься твоим смазливым лицом.

– Меня возмущает, что такая красивая девушка выходит замуж за хама, и больше ничего.

По его голосу чувствовалось, что он недоговаривает. Я ждала.

– Странная штука, – продолжил он. – Эти ковры точно заставили меня по-другому взглянуть на женщин.

– Но дамы на коврах ненастоящие.

– Они похожи на реальных персон – во всяком случае, некоторые, – хихикнул Никола. – В конце концов, я портретист.

– Ты хорошо заработал на заказе?

– Лучше, чем твой отец.

– Бедный папа скоро зубы положит на полку из-за твоего Жана Ле Виста.

– Мне очень жаль.

Мы немного помолчали. Слышно было, как равномерно он дышит.

– Что ты собираешься делать?

Люк повернулся и что-то пробормотал во сне.

Я кротко улыбнулась.

– А что я могу? Я слепая и должна радоваться любому предложению.

– Даже от мужчины, воняющего овечьей мочой?

Я пожала плечами, хотя на душе у меня кошки скребли.

– Знаешь, Алиенора, у тебя есть выход.

Голос его изменился. Я вся похолодела. Я знала, что у него на уме. Мне эта мысль тоже приходила в голову. Но боюсь, такой поворот еще хуже замужества с Жаком Буйволом.

Но Никола, казалось, не сомневался:

– Иди сюда, красавица, я расскажу тебе про единорога.

Давая рукам роздых, я пробежала пальцами по рубчикам – ершистые дорожки из шерсти и шелка приятно щекотали подушечки. Мама и священник говорили, что незамужним женщинам грешно предаваться подобным помыслам, но, по-моему, эти запреты мало на кого действуют. Даже на маму. Хоть она и утверждает, что ее выдали за папу по расчету, старший брат родился всего через месяц после того, как родители стали делить супружеское ложе. Мадлен и Жорж-младший не боятся грешить, и Никола тоже, и парочки, прячущиеся в темных проулках, и женщины, отпускающие скабрезные шуточки на базаре.

Я воткнула иглу возле рта дамы, чтобы не забыть, где остановилась, и повернулась к Никола. Он подхватил меня на руки и понес мимо спящих в сад. Я обхватила его за шею и уткнулась носом в теплую кожу. От него замечательно пахло.

Он положил меня на цветочное ложе – из маргариток и гвоздик, незабудок и водосбора. Только бы не раздавить ландыш, подрагивающий прямо рядом с моим лицом. Он, бедняжка, живет совсем недолго и так сладко пахнет. Я отодвинулась подальше. Теперь голова моя лежала в зарослях мелиссы. Прохладные ворсистые листья покалывали лоб и щеки. Хорошо, что помятая мелисса легко выпрямляется.

Кто бы мог подумать, что я буду беспокоиться о растениях, лежа с мужчиной.

– Чему улыбаешься, красавица? – Лицо Никола нависало над моим.

– Ничему, – ответила я и потянулась рукой к его щеке.

Он лег на меня, и я почувствовала, как твердый член уперся мне в живот. Тяжесть была непривычная, но я не испугалась. Мне даже захотелось, чтобы он прижался еще сильнее. Он прильнул своими губами к моим и проник языком ко мне в рот. Мне опять стало смешно. Его язык был нежным и одновременно твердым, влажным и живым. Никола засосал мой язык себе в рот, там было тепло и пахло пивом и еще чем-то неизвестным – это был его собственный запах. Он задрал мне юбку, приспустил лиф. Я поежилась от соприкосновения с прохладным воздухом и его телом.

Все мои чувства были обострены. Жалко только, перед глазами стояла чернота. Из того немногого, что мне было известно об отношениях между мужчинами и женщинами, из шуточек, которые женщины отпускали на базаре, песенок, которые они распевали, и из звуков возни, доносившихся по ночам из родительской спальни, из шорохов в уголке сада, где прятались Жорж-младший с Мадлен, выходило, что любовные утехи доступны только зрячим и у меня никогда ничего не получится, разве что с мужчиной вроде Жака Буйвола. А еще меня пугала боль. Но больно было лишь самую капельку, когда Никола вошел в меня, а потом я ощутила его тело каждой своей клеточкой, вдыхая его запах, ловя его дыхание и дрожа от его прикосновений.

– Ты на что смотришь? – спросила я.

Никола двигался вниз и вверх, между нами было влажно и слышался хлюпающий звук, будто ступни шлепали по грязи.

– Ни на что. У меня закрыты глаза. Так приятнее. И потом, все равно ничего не видать – даже луна не светит.

Значит, я ничего не теряю. Я по-настоящему с ним и ничем не отличаюсь от других. И тоже могу испытывать наслаждение. Во мне что-то всколыхнулось и стало подыматься все выше и выше, по мере того как он входил и выходил из меня, и наконец я не сдержалась и закричала. Мое тело напряглось, и вдруг его наполнила удивительная легкость. Пальцы, сжатые в кулак, медленно распрямились.

Никола зажал мне рукой рот.

– Ш-ш-ш-ш… – прошипел он со смешком. – Не перебуди всю округу.

Я глубоко вздохнула. Все оказалось ничуточки не страшно – скорее удивительно.

Никола двигался все быстрее, сопя и учащенно дыша со мною в такт, а затем внутри меня разлилось что-то горячее. Он шлепнулся на меня, и его тело вдруг показалось таким тяжелым, что у меня сперло дыхание. Он скатился вбок. Растения тихо хрустнули, и резко запахло раздавленным ландышем. Аромат был приторным, как мед без хлеба. Сквозь него пробивался какой-то другой запах, напоминающий запах сырой земли. Так пахло от некоторых людей, которых мне доводилось встречать. Запах был неприятным и в то же время свежим, как от молодых побегов, смоченных дождем.

Мы лежали рядышком не шевелясь, пока наше дыхание не улеглось.

– Этим ты занимаешься со своими потаскухами? – спросила я.

– В общем, да, – хмыкнул Никола. – Когда лучше получается, когда хуже. Обычно получается лучше, когда женщине хорошо.

Мне было хорошо.

– Что это за запах? – спросил он.

– Какой именно?

– Сладкий. Другой я знаю.

– Это ландыш. Ты на нем лежишь.

Он хихикнул.

– Никола, я хочу еще.

– Прямо сейчас? – Никола засмеялся громче. – Дай мне чуток передохнуть, красавица.

– Завтра, и послезавтра, и через две ночи.

Никола повернул ко мне лицо:

– Ты уверена, Алиенора? Понимаешь, чем это может кончиться?

Я кивнула. Благодаря песенкам, шуточкам и сплетням я была достаточно осведомленной. Но я знала, чего хотела. Слишком многого меня лишала слепота. Пусть будет хотя бы это, а последствия меня не пугали.

С той поры днем мы трудились в мастерской, а ночь проводили в саду, сминая цветы. По истечении двух недель шерсть была рассортирована, дамы на «Вкусе» и «Моем единственном желании» закончены. Папа подсунул под «Вкус» зеркало, дав Никола полюбоваться на лицо своей дамы. Этой ночью в саду он попрощался со мной. Положил голову мне на колени и произнес:

– Не грусти, красавица.

– Я не грущу, – ответила я. – И я не красавица.

На следующий день он ускакал в Париж.

КРИСТИНА ДЮ САБЛОН

Он парень не промах, этот Никола Невинный. Чего-чего, а наглости ему не занимать. Водил нас всех за нос, и где только были мои глаза? Будто ослепли из-за этих ковров. Работа настолько поглотила все мои мысли, что я просто не замечала, какие дела творятся вокруг. Теперь я упрекаю себя за гордыню и высокомерие, и мне стыдно, что за всю неделю я ни разу не выбралась в Саблон, куда прежде наведывалась ежедневно. Я пренебрегла христианским долгом, вот Бог и покарал нашу семью.

Как-то в воскресенье после мессы Жорж и Жорж-младший достали из сундука «Слух» и «Обоняние», два первых ковра, и повесили их на стенах, чтобы Никола мог поглядеть. Я стояла в проеме и любовалась нашими детищами. Кисть дамы, касающаяся клавиш органа, получилась несколько грубоватой. Если бы я раньше села к станку, Жорж бы не так торопился и лучше бы справился. Но я не высказала свое замечание вслух.

– По какому поводу вы так сияете, госпожа? – съехидничал Никола.

– Просто восхищаюсь мастерством мужа, – ответила я.

Но он все не унимался и продолжал зубоскалить, пока я не прикрикнула, хлопнув в ладоши:

– Довольно бездельничать! Давайте складывать ковры, а то их моль пожрет. Алиенора, принеси свежий розмарин.

Изучив первые два ковра и незаконченные третий и четвертый, Никола заявил, что желает взглянуть на эскизы «Зрения» и «Осязания» – убедиться, что они не выпадают из общего ряда. Так он сказал.

Признаться, тогда я не придала значения его словам. Люк притащил картоны, и Никола отправился с ними в сад, а мы тем временем принялись за работу. Но вскоре Никола вернулся и сказал:

– Я хочу кое-что поменять.

– Зачем? – удивился Жорж. – Эскизы давно одобрены.

– Хочется, чтобы ландыш походил на тот, что растет в саду у Алиеноры.

Алиенора странно хихикнула. Но тогда я ничего не заподозрила, и совершенно напрасно.

– Вот дойдет до него черед, тогда и сделаем, – сказал Жорж. – Помнишь, я объяснял, что ткачи могут менять verdure по своему усмотрению.

– И все-таки я пойду порисую. А то у меня от вашей шерсти уже пальцы задубели, что женщины скажут? – Никола подмигнул Жоржу-младшему.

Алиенора опять хихикнула.

Я нахмурилась, но Жорж только плечами пожал:

– Да ради бога. Шерсть почти разобрана, ты нам больше не нужен.

Задним умом все крепки, а в ту минуту ни у кого даже мысли не возникло присмотреть за Никола. Прошлым летом он показал себя человеком сведущим, когда рисовал картоны, а помимо всего прочего, некогда было висеть у него над душой. Он что-то делал в саду, а когда картоны подсохли, свернул их в трубочки и убрал на полку к другим эскизам.

Отъезд Никола прошел почти незамеченным, поскольку головы у всех заняты были другим. Мы гнули спины по четырнадцать часов в день и с трудом выкраивали минутку, чтобы перекусить. Вечером я без сил падала в постель и спала как убитая. Недосуг мне было устраивать торжественное прощание. Накануне он повел мужчин в таверну, но за пивом все клевали носом. Даже Никола вернулся довольно рано, вместо того чтобы отправиться к своей желтой потаскухе. В последнее время казалось, что он к ней остыл. Теперь-то ясно, в чем тут причина.

Потом жизнь пошла своим чередом, день сменялся другим, мы ткали и почти не разговаривали. Летом дни длинные и праздников мало, так что мы начинали спозаранку и заканчивали с наступлением сумерек. По пятнадцать-шестнадцать часов сидели за станками, не меняя позы, взмокшие от духоты. Большую часть времени молчали – даже обычно говорливые Жозеф и Тома почти не раскрывали рта. У меня постоянно ныла спина, на пальцах вздулись мозоли, глаза покраснели от постоянного напряжения, и тем не менее я была счастлива, как никогда. Я ткала.

Мадлен без напоминаний приносила пиво, стряпала еду – довольно быстро и без кутерьмы. С тех пор как я предоставила ее самой себе, ее кушанья сделались куда вкуснее. То же самое можно сказать и про Жоржа, работу которого теперь было не отличить от работы отца. Алиенора, как всегда, была тише воды, ниже травы – шила, ковырялась в саду, помогала Мадлен по хозяйству. Иногда спала днем, чтобы работать ночью.

В конце лета, сразу после Рождества Богородицы, мы закончили ткать. Мои пальцы медленно ползли по разноцветному бордюру – зеленой полоске, затем желтой, затем красной. Я думала устроить по этому поводу праздник, но, закончив бордюр и отвязав коклюшку с красной нитью, почувствовала себя совершенно выдохшейся, точно тушеное мясо, в которое не положили перец. И день получился самым будничным.

Я очень гордилась, что Жорж доверил мне ножницы, когда вырезали ковры. А увидев их в развернутом виде, я испытала настоящее счастье. Мои куски ничем не выделялись и выглядели так, будто я была прирожденной ткачихой.

Но времени для отдыха не было. Оставалось всего пять месяцев. Жорж ничего не сказал, но я и без слов догадалась, что буду работать и дальше. Дни убывали, и каждый человек был на вес золота. Не будь Алиенора слепой, Жорж, может, и ее бы пристроил к станку.

Как-то в воскресенье после мессы мы прогуливались по Большой площади – уж не помню, сколько времени я не выходила на улицу, – и вдруг Алиенора вцепилась мне в руку:

– Жак Буйвол!

Обоняние ее не подвело – красильщик действительно пробирался к нам с противоположной стороны площади. Честно говоря, за все лето я ни разу о нем не вспомнила. Алиенора так и пребывала в неведении по поводу наших планов, а я даже чепца ей не сшила в приданое.

Я вложила ее ладонь в руку Жоржа-младшего.

– Отведи ее в «Золотое дерево», – шепнула я, зная, что в здание нашей гильдии вход открыт только ткачам и членам их семей.

Дети поспешили скрыться из виду, а я взяла Жоржа под руку, и мы придвинулись вплотную друг к дружке, как будто на нас надвигался ураган, готовый смести все живое с лица земли. Мы задрали глаза вверх на башню на здании ратуши, которое казалось таким величественным и прочным. Господи, дай нам такую же крепость.

Жак подковылял к нам.

– Где девчонка? – заорал он. – Почему она от меня бегает? Что проку от жены, если она улепетывает при появлении мужа?

– Ш-ш-ш-ш… – прошипел Жорж.

– Не затыкай мне рот. Надоело. Я и так держал язык за зубами весь прошлый год. Отмахивался от вопросов про женитьбу, когда ко мне приставали на базаре. К чему эти недомолвки? Почему нельзя с ней увидеться? Ей все равно ко мне привыкать. Зачем тянуть волынку? – Он повернулся и собрался идти к «Золотому дереву».

Жорж поймал его за руку:

– Только не сейчас, Жак, и потом, тебе туда нельзя. Будь добр, потерпи еще самую малость.

– Но почему?

Жорж выпустил его руку и опустил глаза:

– Она ничего не знает.

– Как не знает? – взревел Жак Буйвол.

Вокруг стали собираться зеваки, хотя из-за вони приблизиться никто не решился.

Я закашлялась.

– Наберись терпения, Жак. Пойми, мы сейчас заняты по горло, и потом, в коврах есть и твоя лепта – синяя шерсть, – продолжала я, подхватывая его под локоть и медленно уводя с площади, хотя от вони у меня слезились глаза. – Как только люди увидят наши ковры, они завалят тебя заказами.

На долю секунды глаза Жака Буйвола вспыхнули – но только на долю секунды.

– Но как же девчонка? Ее ждать на Рождество? Купили кровать?

– Как раз собирался заказать, – ответил Жорж. – Из каштана. У нас дома такая – отличная вещь.

Жак хихикнул, от его смешка у меня свело кишки.

– Жорж заглянет к тебе на днях, тогда все и обсудите, – вступила я. – В воскресенье грех говорить про дела.

В конце концов Жак Буйвол убрался, а толпа медленно рассеялась, так и не выяснив, с чего он так разорался, хотя, судя по его словам, люди и так все знали.

Мы с Жоржем переглянулись.

– Кровать, – произнес он.

– Приданое, – подхватила я.

– Где взять деньги на кровать?

– Когда шить приданое?

Жорж помотал головой:

– Он еще не знает, что сроки передвинулись с Рождества на Сретение. То-то еще предстоит морока.

Наши сомнения разрешились довольно скоро – хотя и не совсем так, как я ожидала.

Поначалу никто ничего не увидел. Мы с Мадлен готовили станки, и целый день пролетел незаметно. Уже к вечеру Жорж развернул картоны, собираясь подсунуть их под основу. Я изучала края рисунков, чтобы убедиться, что у нас припасены нитки нужных расцветок, когда случайно взгляд мой упал на даму на «Зрении». Я не сразу увидела перемену, а когда увидела, то попятилась, как будто меня пихнули в грудь. Никола действительно кое-что перерисовал, сомневаться не приходилось, – и не только ландыш.

Тут Жорж-младший расхохотался:

– Взгляни-ка, мама, вот чем, оказывается, Никола занимался в саду. Ты должна быть польщена.

Этот смех до того меня разозлил, что я отвесила Жоржу-младшему оплеуху. От удивления он выпучил глаза и даже не схватился за покрасневшую щеку.

– Кристина, – спросил Жорж резко, – что с тобой?

Я перевела взгляд на Алиенору. Она сидела на табуретке и распутывала шерсть. Разумеется, она не могла видеть, что сотворил Никола.

– Что я такого сказал? Никола изобразил ее портрет, – пожаловался Жорж-младший, – а она сразу драться.

Я взглянула на него с недоумением, затем внимательнее присмотрелась к «Осязанию». Его правда, дама была вылитая я – с длинными волосами, чуть вытянутым лицом, острым подбородком, волевой челюстью и стрельчатыми бровями. Гордая жена ткача. В одной руке она сжимала древко знамени, в другой – рог единорога. Я даже припомнила эту минуту: я тогда стояла в дверях и взирала на свою работу. Никола Невинный попал в самую точку.

– Прости, – пробормотал сын, – я думал, ты ведешь речь о «Зрении», где дама походит на Алиенору.

Все устремили глаза на «Зрение», даже Алиенора оторвалась от шерсти.

– Я так разозлилась, – быстренько соврала я, – потому что, на мой взгляд, жестоко изображать на «Зрении» слепую девушку.

Я не стала заострять внимание на единороге, голова которого покоилась на коленях моей дочери, и на том, что эта сцена могла означать. Я наблюдала за Жоржем и остальными мужчинами, покуда они разглядывали рисунок, но, казалось, они не уловили намека. Мужчины порой удивительно туповаты.

– Она в точности как ты, Алиенора, – воскликнул Жорж-младший. – Такой же разрез глаз и кривоватая улыбка.

Алиенора залилась пунцовой краской, пальцы ее теребили шерсть, лежащую на коленях.

– Что будем делать, папа? Мы ведь не имеем права менять фигуры, которые утвердил заказчик.

Жорж поскреб щеку и нахмурился:

– Придется оставить как есть – я уже не припомню, как выглядели прежние дамы. А ты что скажешь, Филипп?

Филипп не сводил глаз с рисунков.

– Помню, – отметил он, – но только смутно.

– Тогда порядок, – сказал Жорж. – Соткем по этим эскизам, надеюсь, обойдется. – Он тряхнул головой. – Чертов художник. Не хватало опять хлебнуть из-за него неприятностей.

При этих словах Алиенора судорожно дернула головой, и на миг лицо ее опечалилось, совсем как у дамы на «Зрении». Я закусила губу. Мысли мои путались. Изобразил ли ее Никола девственницей, приручившей зверя, или между ними что-то было?