Текст книги "Три красных квадрата на черном фоне"

Автор книги: Тонино Бенаквиста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

И вот я увидел.

Два мощных юпитера направлены на стену. Их невыносимо яркий свет освещает полный маразм. В нагромождении десятков банок, поставленных в шахматном порядке одна на другую, большей частью закрытых и заляпанных грязными подтеками краски, проделано нечто вроде траншеи. Повсюду вокруг пустые опрокинутые банки, кучи крышек, за долгие годы склеившихся между собой, выдавленные тюбики, мириады стаканчиков, наполненных одним и тем же зеленоватым бульоном, с забытыми в них кистями, и еще кисти, брошенные прямо на пол. Рядом с миллионом других стаканчиков, среди брызг краски, медная миска, полная других кистей. Я обнаруживаю их все больше и больше, тут и там. Во всех углах – завалы старых газет, на полу – ковер из измазанных краской и изорванных ногами бумаг. Дощечки, покрытые смешанными красками неузнаваемых оттенков. Огромный холст в ширину стены занимает все пространство между полом и балками потолка. Могу поклясться, что это фреска. Холст уже не совсем чистый – на левом краю я узнаю те же мазки, которые видел в Бобуре.

А вот и он – сидит перед холстом на корточках, застыв, как зверь, готовый вцепиться в него зубами. Линнель. Весь как есть. За работой. Мне пришлось ждать, пока он шевельнется, чтобы обнаружить среди этого пестрого стихийного бедствия человеческое тело. Он и сам по уши в краске – белая футболка и джинсы сплошь в зелено-черных подтеках. Я понял, он хочет слиться со всем этим. Тактика хамелеона. Думал, что, закамуфлировавшись и застыв посреди этого художественного беспорядка, сможет улизнуть от меня. Он все сидит на корточках, совершенно один, за тысячи километров от моих глаз, завороженный белой поверхностью, которая притягивает его, будто магнит.

Вдруг он растягивается во весь рост в газетном месиве, опрокидывает стакан с водой, не замечая этого. Потом резким движением поднимается и макает кисть в банку, сочащуюся желтизной. Истекающая краской кисть перемещается к дощечке и погружается в жирный слой белил. Вытянув вперед руку, Линнель встает перед холстом.

И в это мгновение рука его взлетает.

Я видел, как, покружив в воздухе, она принялась впиваться, как оса, в холст – то тут, то там, – оставляя на нем разрозненные светлые пятна, я видел, как она порхает отдельно от тела – словно с цветка на цветок, – создавая беспорядочный, но предельно ясный геометрический узор. Вот она – такая легкая, воздушная – коснулась какого-то забытого участка, а потом, словно передумав, внезапно улетела снова, чтобы набрать краски. Нервная, возбужденная, она прилетает обратно, оставляя повсюду черные дуги, большей частью прерывающиеся в одном и том же месте, возвращаясь к некоторым из них, чтобы сделать их еще более гладкими, еще более изогнутыми.

Линнель пришел в себя, его взгляд скользит вокруг в поисках другой кисти, потолще. Та же смесь красок, та же быстрота, новые капли на полу. Вернувшись к холсту, рука врезается в него, чтобы начертить полосу – такую длинную, сколько хватает краски на кисти. Потом, истекая желтизной, она в ярости принимается ковылять, прихрамывать вдоль этой полосы, местами отклоняясь от нее, но всегда возвращаясь к этому горизонту, только что созданному ею самой.

Я сел прямо в холодную траву. Прислонившись головой к металлической стойке, я не отрывал глаз от руки, которая через несколько мгновений, устав, упала вниз и повисла вместе с кистью.

Линнель выронил ее, затем перевернул почти пустую банку белил. Взяв отвертку, он присел перед другой банкой – большой и новой. Сорвав с нее крышку, он размешал краску палочкой и обмакнул в нее широкую кисть, которая сразу напиталась белилами. Работая на этот раз обеими руками, он прошелся по всему холсту, покрыв его полупрозрачной вуалью. Еще влажные мазки вдруг расцвели, дуги соединились сами собой, структура темной полосы влилась в общую канву, застыла в ней, а окаймляющие ее зигзаги выстроились в одном направлении, будто стремясь вырваться за пределы полотна.

Линнель ложится на живот, издавая нелепое кряхтенье. Я прижимаюсь лбом к стеклу. В жизни не видел более волнующего зрелища.

Но ничего, это скоро пройдет.

Я отодвинул стеклянную дверь, но прошло еще безумное количество времени, пока этот шум пробудил его сознание. Поднять голову он, однако, соизволил. Смерил меня пустым взглядом. Я подумал было воспользоваться его отключкой, чтобы вырубить его прямо на полу, но понял, что он и сам не собирается подниматься.

– Уже? – спрашивает он почти без удивления.

Он приподнимается на локте.

– Я чуточку того. Дайте мне немного прийти в себя, три секунды, – говорит он.

Я улыбнулся, вспомнив, что при первой нашей встрече он говорил мне «ты».

– Если бы вы пришли на четверть часа раньше, вы бы мне помешали. Вы ведь собираетесь шуметь, орать, а? Разводить тут бардак…

– Бардак будет, если начать выгребать срач, что вы развели на полу.

– Какой срач?

Я забыл, что он сумасшедший, Но сегодня в нем нет ни алкоголя, ни иронии. Мы с ним один на один, без публики. Сегодня он не в центре внимания, нет вокруг ни поклонников, ни журналистов, ни покупателей. Только я один.

– Нам надо объясниться с глазу на глаз, только без драм. Я ненавижу драмы, – говорю я.

– Драма вот тут, на стене, – говорит он, показывая на холст. – Единственная, которая чего-то стоит. Сегодня я уже получил свою дозу. Чего вам надо? Чего вам, собственно, надо?

В первую очередь сбить с него это высокомерие, этот отрешенный взгляд, эту расслабленность. И я знаю, как это сделать: достаточно прямо ответить на его вопрос. Без обиняков. Одним жестом. Я достаю предмет, который так напугал Анджело. Уже держа его в руке, я примечаю дощечку, лежащую на полу на одинаковом расстоянии от меня и от Линнеля. Я тоже опускаюсь на колени. И резким движением вонзаю в нее тесак.

Он тупо поглядел на него, как будто хотел посмотреться в лезвие, как в зеркало. Потом стал тихонько отползать от тесака прямо на заднице. Я снова взялся за рукоятку, чтобы вытащить его из доски.

– Не двигайтесь. Иначе эта штука начнет крушить наугад, и тут уже вы рискуете потерять не только руку.

– Там, с Деларжем, вы не стали доводить дело до конца так… почему сейчас?

– Там я успокоился, в этом больше не было нужды. И потом, отнять руку у Деларжа – что бы это дало? Она только и годилась пожимать руки критиков да подписывать чеки. Короче говоря, ни на что не годилась. Он принадлежал к девяти десятым человечества, которые не обращают никакого внимания на необыкновенный инструмент, расположенный у них на самом конце предплечья. Ваш я только что наблюдал в действии. Художник за работой. Ничего прекраснее я не видел в жизни.

– Вы видели?..

– Я в восторге. У вас гениальная рука, это не рука, а волшебный ключик, которым можно открыть любую дверь. У меня такой больше нет. Для моей левой это будет огромным счастьем – держать вашу правую. В то время как вы, своей второй, еще неловкой рукой, будете набирать номер скорой помощи.

Он понял. Даже не переспрашивая.

– Позвонить можно и сейчас… Дельмасу… Я ведь могу еще рассказать ему все, как было…

– И что потом? Сядете в тюрьму? И будете по-прежнему писать свои картины. Ни за что. Лучше поделитесь, как у вас получилось с Деларжем. Я до сих пор не отрезал еще ни одной руки, и мне нужен совет.

Он отодвигает два-три стакана, чтобы улечься поудобнее. Да, сегодня мне придется попотеть, чтобы он по-настоящему испугался.

– Все очень просто, знаете ли… Двадцать лет я ждал подходящего случая, чтобы избавиться от него и его постоянного шантажа. В тот вечер он позвонил мне, позвал на помощь, вы только что ушли, и, когда я увидел его совершенно раскисшего, ползающего по полу в слезах, я понял, что настал момент, упустить который просто нельзя. Достаточно было отрезать ему руку, и все непременно подумали бы, что это – вы. Вы беспросветный идиот, что испоганили Кандинского. Вы даже не понимаете, что наделали… Безответственный кретин… Нельзя делать такое, хотя бы из уважения к человеку, для которого живопись была – всё.

Он умолкает на какое-то мгновение.

– И потом, вы все-таки засранец – могли бы сжечь Брака, а не мою картину!

– О каком шантаже вы говорите?

– Ах это… Думаю, он не слишком распространялся на эту тему… После смерти Бетранкура все стало ясно: я буду работать на него, до самой смерти. Тысячу раз крупнейшие галереи сулили мне златые горы, лишь бы я выставлялся у них.

– А ваши сообщники?

– У Этьена чутье сработало лучше всех, и он быстро подался в Нью-Йорк – этот Вавилон современного искусства, которое к тому времени уже прочно обосновалось на другом континенте. Но у меня не было ни малейшего желания уезжать из Парижа. Я хотел работать дома, будь что будет. Деларж предоставил мне такую возможность. А Клод попался так же, как и я. Деларж был безмерно счастлив, когда тот унаследовал дело отца. Рано или поздно это ему пригодилось бы. В результате Клод не смог воспротивиться мошенничеству с картинами Альфонсо. Тем хуже для него, он никогда не думал, что это и его накроет. Через двадцать-то пять лет.

Он произнес это с явным удовольствием.

– Все же из нас двоих чокнутый вы, а не я, Линнель. Зачем вы тогда на вернисаже лезли ко мне со своей дружбой?

– Когда в Бобуре появился человек без руки, все стало понятно. Тот, кто вам это удружил, был…

– Подручным, да-да, не стесняйтесь, говорите. Таких выражений полно во французском языке.

– …человеком Деларжа, скажем так. Он рассказал нам о своем подвиге у Кост. Мне хотелось узнать, что вы за тип такой и что у вас на уме. Когда вы набили Деларжу морду, я даже проникся… Я был всем сердцем на вашей стороне. А потом стал спокойно ждать, когда вы к нему пожалуете с визитом.

Я подошел к его полотну, держась на разумном расстоянии от него самого. В носу защекотало от запаха краски.

– А картина Морана? «Опыт № 30»? Она действительно представляла такую опасность?

– И Деларж, и Клод, и я, все мы были уверены, что ее надо как можно скорее убрать подальше от чужих глаз. Хотите взглянуть на нее?

– Она не уничтожена?

– Эдгар хотел, но я не смог. Знаете… я понял, почему Этьен написал ее. В память о нас, прежде всего, о том, чем мы были. И во искупление. Смотрите, она тут, почти у вас под ногами, в тряпке.

Она валяется на полу, завернутая в белую салфетку. Я разворачиваю ее двумя пальцами, не выпуская тесака. Да, это она. Я узнаю ее.

– В Школе Этьен страшно увлекался анаморфозами и миниатюрами. Он мог неделями изучать китайскую каллиграфию. У него даже была идея написать диссертацию о мухах, затерянных в полотнах голландских примитивов. У меня тут сохранилось кое-что из его маленьких шедевров, вроде копии «Тайной вечери» Леонардо да Винчи размером с почтовую марку. Это подлинное сокровище. Однажды, решив возродить древнюю китайскую традицию, он доказал нам, что способен написать целую поэму на рисовом зернышке. Он хотел даже сделать это своей специальностью – невидимые, скрытые детали. Он обожал эту картину с полным кубком, по стенке которого сползает капля.

– Я ее не знаю.

– Потребовалось много, очень много времени, чтобы обнаружить, что в этой капле размером с булавочную головку художник поместил свой автопортрет.

– Что?

– Это чистая правда. Одна посетительница присмотрелась к картине внимательнее, чем все остальные. А теперь, если вы внимательно посмотрите на кончик церковного шпиля, вы увидите… Но, к сожалению, у меня нет лупы…

– А что бы я там увидел?

– Лицо нашего позора. Черты наших угрызений.

– Портрет Бетранкура?

– Да. Невероятно похожий. Но это не всё. Если как следует присмотреться, можно увидеть, что под краской скрывается текст. Удивляюсь, как Кост этого не заметила.

– Завещание?

– Признание. Подробное признание. Рано или поздно, это обязательно всплыло бы на поверхность. Под сколами краски можно было бы прочитать, как по книге. Он все предвидел – использовал разные типы краски. Алхимик Этьен. Волшебник. Понимаете теперь, что такая вещь не должна была попасть в чужие… руки.

Я не прореагировал. Он сказал это не специально. Что же касается тайн, заключавшихся в картине, и необходимости скрыть ее от дотошных глаз, я теперь лучше понимаю заинтересованный взгляд Жан-Ива, и это всего лишь через полминуты после того, как она была повешена на стену.

– А первый «Опыт» был задуман Бетранкуром?

Он улыбнулся.

– Жюльен всегда говорил: есть всего три главных искусства – живопись, скульптура и динамит. Он рассуждал о Ротко, о Поллоке, об абстрактном экспрессионизме, когда мы еще падали в обморок от изысканной таинственности «Завтрака на траве» Моне. Надо было видеть, как он шпынял нас – прилежных маменькиных сынков… «Объективисты» – это был он, он один и никто другой. Он слишком поторопился призвать нас в свои ряды.

– А потом пришел Деларж и все вам испортил.

– Ну, он был сама реальность, которая и заставила нас вернуться на землю. Жюльен сразу почуял неладное. А мы… ему ничего не стоило обвести нас вокруг пальца, он пришел к нам с Этьеном в мастерскую. Он все сделал для того, чтобы мы бросили Жюльена. В конце концов мы стали задумываться, особенно когда увидели все то, что он обещал предоставить в наше распоряжение. Жюльена он выставил перед нами как какого-то фашиста, который никогда не позволит нам самовыражаться. Он сам подсказал нам идею аварии.

– То, что вы так стыдливо называете «аварией», на самом деле самое настоящее убийство. Не играйте словами. Значит, потом у Морана начались угрызения совести, а Ренар просто струсил.

– Самое странное, как эта смерть отразилась на нашей с Этьеном живописи. У него – только черное, у меня – все остальное.

– Зеленый – цвет надежды.

– Нет, плесени.

– Получается, рука пригодна для целой кучи разных вещей: ею можно написать картину, смастерить машину, убить приятеля.

Он обмакивает пальцы в стаканчик и снова принимается за еще влажный холст, закапывая все кругом краской.

– Знаете, это не ново, если хорошенько подумать, можно сопоставить историю преступности с историей живописи. В самом начале, писали, как и убивали, просто рукой. Так сказать, искусство сырьем. Сначала инстинкт, потом – техника. Затем появились орудия, кисть, палка, человек понял, насколько удобно иметь это в руках. Потом материалы стали совершенствоваться, появилась живопись при помощи ножа. Взгляните на работы Джека Потрошителя. Затем, с наступлением новых технологий, был изобретен пистолет. Живопись пистолетом привносила нечто новое, страшно опасное. Неудивительно, что это так понравилось американцам. Сейчас же, в эпоху терроризма, картины пишут бомбами, в центре города, в метро. Это совершенно новый подход. Безымянные граффити, взрывающиеся на углу улицы.

Вытирая пальцы, он искоса поглядывает на тесак.

– Поэтому вы с вашим приспособлением выглядите немного… старомодно. Так, любитель, домашний умелец.

Я улыбнулся.

– Скажите, вы… вы ведь не собираетесь пускать его в ход…

Двумя секундами раньше я сам задал себе этот вопрос.

– Мне кажется, вы не пустите его в ход, потому что знаете, что значит рука. У вас ведь тоже была рука мастера.

– С чего вы взяли?

– Это бросается в глаза, вы это сказали сами.

Этого никто не знает, никто никогда не знал.

– Бильярд. Джентльмен, как вы его называете, рассказывал, как чуть не отдал концы, получив по морде вашей палкой.

– Это не палка, а кий.

– Мне тогда стало понятно ваше упорство. Но вы ведь не сделаете этого со мной.

Я обрушиваю тесак на новую банку с краской. Жирная синяя лужа растекается до самых его колен.

– Если бы я стал глухонемым или потерял ногу, я никогда не полез бы в историю, которая меня совершенно не касается. Но, к сожалению для всех нас, это оказалась рука. Кладите вашу на доску.

– Пожалуйста, если вам так хочется, сделаю это, не раздумывая ни секунды.

И он подтверждает свои слова делом. Расчистив вокруг себя место, он придвигает к себе палитру и кладет на нее руку. Спокойно.

– Валяйте…

Отлично сыграно.

Скажем так: я все же не зря таскал с собой тесак, это пошло мне на пользу. Вот и всё.

Однако есть нечто, что мне не хотелось бы больше таскать за собой: это хвост легавых и обвинение в убийстве.

– Уберите, она пригодится вам, когда вы будете сидеть во Флери. Звоните Дельмасу, прямо сейчас. Час, конечно, поздний, но ему хочется покончить со всем этим так же, как и мне.

– А кто позаботится об Элен?

Он произнес это без всякого надрыва, без злобы. Без лукавства. А ведь и правда, кто позаботится об Элен?..

Впервые за весь вечер я чувствую, как в нем зреет страх.

– Дельмас пойдет ее допрашивать, – говорит он, – ей постараются объяснить, что тот самый Ален, который приходит ее утешать каждую пятницу, в юности убил ее сына, подстроив ему аварию. Она не переживет этого. Через десять минут она отправится в могилу вслед за своим Жюльеном.

– Это уж точно, – говорю я. – Вы убьете ее в два приема, с разницей в двадцать лет.

Я говорю это специально. Это похуже удара тесаком. Пусть и он помучится.

– Я не прошу пощады для себя – пощадите ее.

– То есть?

– Мне нужно время. Уже несколько лет я хочу вытащить ее из этой дыры. Я боюсь, что с ней что-то случится. Я уже знаю, где ее поселить, в солнечном уголке, где будет хорошо и ей, и ее музею. Никто не будет знать, где она. Мне только надо ее уговорить. На все это, включая переезд, мне нужна неделя.

– Что? Нет, но вы точно псих! У меня тоже есть мать, и она тоже думает, что я – убийца.

– Дайте мне время съездить к ней. Я хочу с ней повидаться. Я не могу без этого. Всего одну неделю…

Он встает, меняет футболку, протирает тряпкой джинсы.

– Вы что, шутите? Вы воображаете, что я вот так отпущу вас подыскивать себе теплое местечко на Сейшелах? Нет, мне, наверно, это снится…

– Да кто вам сказал? Я хочу всего одну неделю, чтобы позаботиться о ней. Я не могу оставить ее вот так. Неделю.

– Ни минуты.

– Я догадывался. Слишком много хочу, да?

* * *

Я подождал, пока он отчистится уайт-спиритом. Не выпуская тесака из руки, я следил за каждым его движением. Он молчал.

Он мыслит, как душевнобольной. Он и есть душевнобольной.

– А что, если разыграть ее, эту неделю?

– Что? Как это – разыграть? Что вы имеете в виду?

– Разыграть в бильярд.

– На вашем месте я не стал бы надо мной издеваться.

– Я в жизни не подходил близко к бильярдному столу, я ничего в этом не понимаю, даже правил не знаю. Мой единственный козырь – моя рука. А у вас есть знание, но нет инструмента. По-моему, это уравнивает наши шансы. Это, конечно, будет самая уродская партия в мире. Но почему бы нет?

Никогда не слышал ничего более нелепого.

Непристойного.

И все же я понимаю, как могла такая идея прийти в голову этому полусумасшедшему. Он любит играть с огнем, он, должно быть, почувствовал, что с бильярдом у меня еще не совсем покончено. И потом, это так подходит ему, с его бестактностью и равнодушием. С его цинизмом. Ему нечего терять.

И это наполняет его предложение определенной логикой. Логикой сумасшедшего. А я всегда говорил, что пытаться понять сумасшедшего – последнее дело.

– Если прикинуть, у кого из нас шанс больше? – спрашивает он.

Я совершенно искренне не могу ответить.

– Вы спятили… Это все равно что я взялся бы писать картины ногами.

– А вот тут, вы удивитесь, но такое уже было. Есть даже слепые, которые пишут маслом, я не шучу.

– Да?

– Совершенно точно.

Я прокачиваю во всех направлениях.

– До десяти очков, прямая игра, без бортов. Это будет самая уродская партия в мире, вы правы. Только не думаю, что это поможет решить наши проблемы.

– Да нет же. Вот увидите. Даю руку на отсечение…

* * *

Он сел за руль, не спрашивая, куда мы направляемся. Мы приехали на улицу Звезды, я взглянул наверх, на балкон. Я предупредил их, что мы приедем, ничего не объясняя. Анджело поджидает на балконе. Когда я вышел из машины, он подал мне знак. Я сказал, что приехал играть, и Рене не стал ни о чем спрашивать. Линнель совершенно спокоен. Линнелю наплевать на все, лишь бы иметь возможность писать. Лишь бы Элен безмятежно доживала свои дни, лишь бы ее воспоминания остались незапятнанными, лишь бы ей не пришлось снова столкнуться с ужасом. Но я-то почему иду на этот поединок? Он сумел пробудить во мне нечто. Вот и всё. Да, это будет самая уродская партия в мире, неуч против калеки, у каждого свой изъян. Гнусный компромисс. Убогая справедливость. Это уродство нравится мне; может быть, проявив такое неуважение к зеленому сукну, я докажу, что отныне оно и правда потеряло для меня свой блеск, что я смогу и дальше попирать его без зазрения совести. Мне не суждено больше ощущать совершенство, сокрытое в кончиках моих пальцев, так не хватит ли предаваться священной скорби? Пора привыкать жить без фантомных болей и фантомных воспоминаний – раз и навсегда.

А еще я хочу выиграть, и это хуже всего. Остальное – ерунда.

– Красивое место, – говорит он, входя в зал. – Есть тут некий жуликоватый шик. Прекрасная организация пространства. Розовый свет на зеленом фоне.

Рене закрыт ставни и все двери, даже нижнюю. Он не пытается понять. Он, как и Бенуа, и Анджело, хочет снова увидеть, как я берусь за деревянное копье. Шары расставлены снова на столе номер два. Линнель получает свой кий. Я выбираю свой на общей стойке – в такой ситуации любой подойдет.

– Принцип такой: бьешь по белому шару так, чтобы он ударил по двум другим. Вот и всё.

– Ой-ой-ой… Когда суть игры укладывается в одну фразу, становится просто страшно. Сколько нужно лет, чтобы научиться удару? Я имею в виду – правильному удару.

– Это зависит от удара. Для некоторых хватает десяти минут, а на некоторые уходит пять лет. Вот, посмотрите.

Я оборачиваюсь к Анджело.

– Покажи нам «бутылочку».

– А?.. Ну, я дольго не делаль это…

– Не строй из себя красну девицу. Покажи ему – и нам тоже.

Я знаю, что долго уламывать его не придется. Он обожает это делать, особенно когда его упрашивают. Линнель смотрит, как он ставит на сукно пивную бутылку, строго посередине стола, и кладет на горлышко красный шар. Затем устанавливает один белый шар – биток – напротив бутылки, а другой – в углу стола. Он направляет конец кия вниз, абсолютно перпендикулярно поверхности стола. Замирает на секунду, а затем резко ударяет по битку. Под воздействием этого удара шар начинает вращаться вокруг своей оси и в какую-то долю секунды взбирается вверх по бутылке, сталкивает с горлышка красный шар, снова падает на стол и, откатившись, ударяется о другой белый, в углу.

В этих стенах такое умеет проделывать один итальяшка.

Линнель в изумлении смотрит на Анджело, как на какое-то порождение дьявола.

– Вы издеваетесь надо мной… Тут что-то не так… Вы уже приглашали сюда физиков? Надо подвергнуть это научному контролю.

– Вот еще! Я не криса для опыт!

– Эй вы, художник! Вы, кажется, хотели играть в бильярд? Не бойтесь, на такие штуки я больше не способен. Силы равны. Рене! Покажи ему, как держать кий…

Пока хозяин заведения вдалбливает ему основные приемы, я беру свой. Главная задача – сделать так, чтобы он держался по возможности прямо. Я насыпаю немного талька в локтевой сгиб правой руки и зажимаю там кий, но не сильно, а так, чтобы он мог скользить туда-сюда. Для каждого удара мне приходится укладываться на стол чуть ли не с ногами. Положение неудобное и некрасивое, совершенно несвойственное для бильярда. Удары получаются гораздо короче, чем обычно, чтобы придать шару верное направление, я вынужден бить сильнее. Раскорячившись на полусогнутых ногах, я распластываюсь на столе, но что-то все же получается. Во всяком случае достаточно, чтобы играть такую партию. Бенуа, стоя рядом со мной, отводит глаза. Знаю, зрелище не из приятных… Теперь-то он, наверное, понимает, почему я так сдержанно отнесся к идее возвращения в игру.

Линнель нерешительно подходит к столу, держа кий, как шпагу.

– Прежде чем начать, я бы хотел принять кое-какие меры предосторожности на будущее. Все просто: вы подпишете мне при свидетелях бумагу, мои друзья будут держать ее наготове в течение недели. Если я выигрываю партию, вы через пятнадцать минут сдаетесь полиции. Не волнуйтесь, во избежание недоразумений, мы с друзьями вас проводим. Если я проигрываю, то сам иду к Дельмасу и неделю молчу как рыба – пока вы не обустроите старушку. Опаздывать не советую.

– Все равно долго сидеть мне не придется.

– Да? Все так говорят, а потом получают еще лет пять сверх срока.

– У меня не так. Посмотрите, что было с Таможенником Руссо. Был такой наивный художник, Таможенник. В 1900–1907 году, что-то около того, он доверился одному мошеннику и сел сам. Он так гордился своим талантом и своими картинами, что непременно захотел показать их тюремщикам и начальнику тюрьмы. И его немедленно освободили как невменяемого.

– Да ну?!

– Ну да.

– Желаю вам того же. По части невменяемости у вас есть все шансы. Партия до десяти очков, не больше. Каждое заработанное очко дает право на очередной удар. И не забывайте про ставку. Начинайте.

Рене подходит к столу, Анджело с мелком в руке остается у доски. Бенуа так и не решается смотреть на это безобразие и потихоньку смывается на балкон. Линнеля немного потряхивает, он признается, что совершенно растерян.

– Согните немного колени, вес тела должен распределяться равномерно на обе ноги, – бросает ему Рене.

Он бьет и с ходу промазывает: кий соскальзывает с шара и проходится по сукну, чуть не прорвав его. Я, скрючившись над шарами, проделываю практически то же самое.

– Вы думаете, имеет смысл продолжать? – спрашивает Линнель.

– Более чем.

Четверть часа спустя никакого видимого улучшения не наблюдается. У нас все еще по нулям. Я чувствую себя похожим на тех стариков, которые силятся шагать, как в молодости. Подумав какое-то время. Линнель вдруг бьет по шару. Удар простой – пусть, оба прицельных шара чуть не слиплись один с другим. Его биток худо-бедно катится в их направлении и тихонько касается обоих. Очко заработано, пусть без особого труда, но это – первое очко, и в этом его преимущество. Он радостно вскрикивает и в следующем ударе мажет: Рене подходит ближе и заглядывает мне в глаза. Стоящий в отдалении Бенуа поворачивает в темноте голову в нашу сторону. Анджело вписывает в колонку Линнеля цифру «один». Я сразу же зарабатываю столько же.

Три-шесть в мою пользу. Линнель догоняет меня, он набирает уверенности, но я вижу его главный огрех. Он бьет по всему шару и слишком сильно.

– Если будете стучать как глухой, с этим у вас ничего не получится. Слегка коснитесь красного, и ваш покатится сам собой.

Анджело не может устоять на месте, Рене опускается на колени, держа голову на уровне стола. Никогда не видел, чтобы они так нервничали.

Линнель спрашивает меня:

– Вы будете навещать Элен там, в деревне?

– Играйте…

У него уже семь.

– Теперь цельтесь несильно влево, шар ударится о борт, а потом пойдет вправо и коснется красного. Ни о чем другом не думайте.

Он точно следует моим указаниям. Его шар замирает на красном. Он закрывает глаза. Я чувствую себя так, будто сам в первый раз сыграл правильно. Остальные, привычные к красивым партиям, находят его удар великолепным. Безумная партия превращается в оду преодолению. Калека побеждает свое увечье, профан обретает мастерство.

– Давайте, берите второй тепленьким, он не трудный.

Я показываю, как к нему подступиться. В его руке – все надежды. Бенуа, потрясенный, смотрит на нас издали.

Линнель, как может, старается скопировать мою позицию. Теперь он похож на свой железный портрет шестьдесят второго года.

Есть очко.

Он вопит от радости.

– Скажите, Линнель. Скажите мне, кто на самом деле тот джентльмен. И есть ли у меня шанс еще раз с ним повстречаться.

Он где-то далеко, в других сферах.

– Никто не знает, кто он такой. Деларж тоже ничего больше вам не сказал бы. Он подделывал картины при случае, но я думаю, прежде у него были иные амбиции. Просто однажды ему пришлось выбирать, и он выбрал тень, анонимность, ложь. Все то, что мог предложить ему Эдгар. Единственное, что мне удалось узнать, это что на левом плече у него татуировка – «Авиньонские барышни». Скажите, а сейчас мне куда лучше целиться?

– Делайте так, как вы чувствуете сами.

Пикассо на левом плече…

Не думаю, что он уйдет от Дельмаса во второй раз. Теперь его, этого джентльмена, ждет не допрос. Теперь это будет экспертиза.

Восемь-восемь.

Его шар катится прямо к цели.

Мы все завороженно следим за ним.

Я закрываю глаза, чтобы лучше услышать звук столкновения.