Текст книги "Тот, кто должен"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Сейчас, Мария Гордеевна, не паникуйте. Я покурю.

            Вообще Мих курил редко, но если говорят, что курит, почему не курить?

– И куда пойдешь на работу?

– Волнуетесь за меня?

            Честно говоря, Мих вообще не думал, куда дальше.

– Май кончился. Был май и снова кончился…

– Вот с первого июня и пиши заявление, – подсказала Мария Гордеевна.

            Он написал.

            Есть страшная притягательность в акте написания заявления об увольнении по собственному желанию. Кто писал, тот знает. Это равносильно тому, что бросить в лицо начальнику то самое заветное:

– Пошел ты в жопу, начальник!

– Не волнуют меня больше ваши проблемы!

– Нюхайте сами свои вонючие окурки!

– Болейте сами от ваших кондиционеров!

– Моя девушка в сто раз лучше вашей затраханной секретарши!

– Я свобоооодеееен!

            Акт освобождения.

            Но вместе с тем и риск, и шаг в неизвестность, и подрагивание шариковой ручки. Редко – шаг на новый уровень. Чаще – публичный акт признания собственного поражения: на этом уровне я не победил, я никому ничего не доказал, на этом уровне мир под меня не прогнулся. Но чтобы идти дальше, нужно распрощаться с этим уровнем навсегда. Освобождение берет верх. Я свобоооодеееен!

– После моей жалобы его уволили! – скажет довольный охранник.

– Будет знать, как от меня нос воротить, – скажет Марина Федоровна, драя линолеум.

– Перебежчики! Вот она, современная молодежь. Настоящей вони и не нюхали. С такими мы немцев не победили бы! – скажет Мария Гордеевна.

– А он прикольный был парень, – скажет Света, вернувшись из отпуска. – И куда он ушел?

            Мих ушел домой и лег спать. Вечером пришла мама.

– А ты рано сегодня.

– Я в отпуске.

– На месяц?

– Ага.

– Куда-нибудь съездишь?

– Нет, спать буду.

            Он смог проспать три дня. Потом вышел в центр пешком, сел на трамвай, сделал круг до кинотеатра «Победа», вернулся в центр, сошел на Пушкинской, выпил кофе, погулял по парку.

Солнце жгло, город почти опустел. Было непривычно тихо, светофоры замирали на зеленый – никто не переходил улиц.

            Стал звонить мобильный. Мих, как обычно, долго не принимал вызов, надеясь, что звонивший успокоится сам по себе. А когда откликнулся, узнал Ольгу. Она защебетала что-то бодрое, потом умолкла.

– Сердишься на меня? – спросила напрямик.

– Нет. Нет, Оля.

– Я знаю, что ты из социалки ушел. Я туда звонила. На твоем месте какая-то Ирина.

            Мих ничего не сказал.

– Давай увидимся. Разговор есть, – предложила она.

– Про «Мозаику»?

– Ты так ничего и не ответил.

            Он вспомнил, что решил не встречаться с ней – ни при каких обстоятельствах. И вдруг понял, что хочет ее видеть, несмотря на скучные разговоры о «Мозаике», несмотря на сто пятьдесят килограммов живого веса ее престарелого любовника, несмотря на ее белый-белый дым.

Договорились встретиться в том же кафе. Время еще было. Мих побродил по парку, уперся в бюст Пушкина и сел на скамейку. Напротив подростки потягивали пиво. Под их лавкой уже высилась гора пустых бутылок. Один поднялся и пошел мочиться к постаменту.

            Какой смысл объяснять, где черное, а где белое, если этого не сделали еще родители в бессознательном детстве?

12. НА ИСХОДНЫЕ

            Мих помнил ее с сигаретой, зажатой в зубах, растерянной, подавленной, несчастной от осознания того, что нет ничего собственного, нет своего, все чужое: от квартиры и олигарха – до случайного любовника и оргазма, и это не давало ему помнить ее бодрой и подтянутой, с микрофоном в руке, бойко отдающей распоряжения операторам.

            Но Ольга была весела. Помахала рукой, указала взглядом на бокал пива.

– Давай. Пиво тут знатное. Я на диете, но сегодня употребила.

– Все нормально?

– Да-да. За прошлое – сорь. Я обычно таким маразмом не страдаю, соплями там всякими, сожалениями…

            Она снова махнула рукой, словно отогнала пелену, повисшую между ними.

– Я в «Мозаике» уже сказала, что нашла психолога. Они очень рады.

– Ну, хорошо. Можно попробовать, – согласился Мих.

            Она довольно кивнула.

– Только не говори, что мы знакомы. Я просто сказала, что навела справки, и ты лучший в городе, – предупредила на всякий случай.

– Да, конечно. Не очень-то мы и знакомы. Ты здесь училась?

– Да, я местная. А дома не живу, потому что там и без меня тесно и состав непостоянный, – она засмеялась.

– Смешно, кстати.

– Смешно, – кивнула Ольга. – На работе напряженка, думать некогда. По вечерам – Владимир Сергеевич, нужно быть веселой. Потом – он к семье, а мне под утро – хоть волком вой. Я иногда даже снотворное пью.

– А поклонники?

– Есть и поклонники. Мониторю. Но надежных нет. Надежнее, чем он, нет.

            Ольга допила пиво.

– Я тебя к себе не приглашаю. Хотя хотела бы.

– А почему не приглашаешь?

– Мне после тебя плохо, – сказала честно. – Грустно.

– Я анекдоты буду рассказывать.

            И они снова поехали в ее съемную квартиру. В это раз не было темноты, не было пронизывающего света фар и причудливых теней. Было еще светло, бодро и предельно просто.

            Немного душно для секса, но потом пошли в душ, стояли под струями воды обнявшись, и ему казалось, что – на краю света, под каким-то черт знает каким водопадом, может, даже самым высоким и опасным в мире. Она всхлипнула. Мих поднял ее лицо, отодвинул мокрые волосы.

– Оля? Опять?

– Нет… Дурачок. Вода просто попала. Ты иди теперь. Я боюсь, что он может явиться.

            Оделся Мих наспех. Пошел пешком от ее дома, потом поймал такси. Настроения не было. Работа в журнале не привлекала. Просто чувствовал, что вернулся на исходные, но уже с тем опытом, который не даст быть прежним.

– Так куда? Двадцатый раз спрашиваю.

– На Горького сверните. И стоп.

            Таксист свернул.

– На Горьком, так на Горьком.

            Зачем памятники, бюсты, постаменты и названия, если они ни о чем не говорят людям?

            Мама была не в духе. Ему даже несколько раз послышалась фраза о том, что ее сын не стал адвокатом. Послышалась словно сквозь какой-то шум.

– Мам, у тебя проблемы?

– Проблемы. Но не психологические.

– Хорошо. Потому что я все равно в отпуске.

            Вернуться на исходные позиции, значит, брать новый старт – снова производить впечатление, соблюдать новый дресс-код, налаживать новые контакты, знакомиться.

             Сам процесс знакомства неинтересен Миху.

– Я учился в сельскохозяйственном институте. А вы?

– Я приехал из Ростова. А вы?

– Я мечтаю побывать в Индии. А вы?

– Я уже пятый год женат. А вы?

– Я отец троих детей. А вы?

            «А вы?» не побуждает к ответу. Он сам привык задавать вопросы. И устал видеть, как в простых ответах лезут наружу все мании, фобии и комплексы человека. Устал.

            Нужно хорошо выгладить рубашку, нужно подобрать галстук. Нужно показаться толковым и энергичным. А он даже не расспросил Ольгу о фокус-группе. Устал.

            Говорят, больше устаешь не от наличия, а от отсутствия – эмоций, объектов, ситуаций. Тогда чего ему не хватает? Чего не хватает с такой силой?

            Утюга.

– Мам, а где у нас утюг?

– Скажи Ирише, она тебе погладит.

– Мне наутро надо.

– Куда это ты собираешься?

– На новую работу.

– Чтоооооо?!

            Давно не было на его памяти сердечных приступов.

– Мама, спокойно. Я уже давно не в социалке.

– А… Миша?

– Миша – это я.

– Я же его просила… лично. Лично! И он мне обещал, а ты… Ты одним махом!..

– Да ничем я там не махал.

– Одним росчерком пера!

– Прекрати.

– Ничего другого я и не ожидала от тебя услышать!

– О новой работе не спросишь?

– А тебя туда уже взяли?

– Пока нет.

– Тогда и спрашивать не о чем.

– Логично.

            Она ушла к себе и хлопнула дверью. Мих догладил. Выбрал галстук. Из щели под ее дверью просачивался едкий запах сердечных капель. Не успокаивающий, а раздражающий запах.

            Если бы ее сын был юристом, у нее не было таких тревог. Они обсуждали бы за ужином дело Фитюка и были бы счастливы, придя к консенсусу. Они ездили бы утром на работу в один офис – в одной машине. Она передала бы ему весь свой опыт, всю клиентуру, все связи. Мих знал, что подвел свою мать еще тогда, когда решил посвятить себя оказанию психологической помощи незнакомым людям.

            Он лег. Потом снова поднялся и проверил, выключил ли утюг. Каплями пахло еще сильнее.

13. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

            После того ремонта я отца и похоронила. Чисто в доме было, аккуратно. Все, кто пришел на похороны, руками всплескивали.

– Умница, Маша. А такая девчонка была непутевая.

            А на Новый год я с Сережкой познакомилась. Пригласили девчонки в компанию отмечать, и Сережка там был – братишка Веркин, на два года меня младше. И, видно, понравилась я ему, сначала просто домой провожал по вечерам, потом в гости напросился да и остался.

            Потом мать его прибежала ко мне ругаться.

– Ты, дура старая, на мальчика моего навязалась! У него девушка есть, из армии его ждала. А ты ребенка чужого хочешь на него повесить?

– Нет, – говорю, – ребенка. Умер. Давно.

            Она повеселела.

– Ну, хоть ребенка нет.

            Так мы и стали жить с Сережкой. Он на шахте работал, хорошо тогда зарабатывал. Мы шкаф новый купили, стулья, одежду зимнюю, много всего. Посуду даже, тарелки. И так радостно было все это покупать – как будто мы что-то совсем-совсем новое строим, что-то такое делаем, чего до нас никто никогда не делал. Запыхавшись по магазинам бегали, полные сумки всякой всячины домой тащили.

            Потом забеременела я. Сначала обрадовалась, а потом подумала: «Еще и не обустроились толком, не обжились вдвоем, не съездили никуда отдохнуть, для себя не пожили…» Даже пожалела себя за то, что с Колькой ничего хорошего не видела, и теперь не успела. Сказала Сережке, и он тоже насупился: вроде бы и рад, и рано как-то, столько всего еще хотели сделать вдвоем, без ребенка. И пока думали, мы этого ребенка уже вычеркнули из наших планов, а наутро я в больницу пошла – на аборт. Приличную сумму заплатила, и никаких показаний не было, что могут быть осложнения. Но я потом еще месяц в гинекологии пролежала – и кровь переливали, и капельницы ставили, и уколы делали. Вышла – худая, серая, на ногах не могла стоять. На работу не было сил вернуться, тяжести таскать. И еще сказали, что детей у меня больше не будет.

            Вот так мы с ним отложили все на «потом», но есть такая сила, думаю, которая за нас решает. Сережка подбадривал меня, как мог. Мол, не страшно, будем жить друг для друга. Но все, что мы строили, все, что мы покупали, – мы же все это только для ребенка делали, чтобы ему уютно было, чтобы он из этих тарелок ел, на этих стульях сидел. Чтобы он прожил свою жизнь лучше, чем мы свою прожили. А иначе – и наши жизни не нужны, и все, что мы перенесли, – все напрасно.

            Я ни о чем думать не могла. Рыдала только. Не понимала, как я могла сама от своего ребенка отказаться. Мать моя и то до такого не додумалась.

            Вот тогда я и решила впервые – отравиться. О Сережке вообще не вспоминала, как будто его и не было. Да и зачем он, если не отговорил меня тогда и теперь ничем помочь не может?

            И стала я думать, как бы мне отравиться, чтобы наверняка. Не о том, больно или не больно будет, а просто – чтобы точно умереть. Чтобы точно. И мне как шептал кто-то на ухо, что уксус надо выпить – много, бутылку или две. И тогда сгорит все внутри.

            Поднялась я и стала уксус искать, а его – совсем на донышке. Оглядываюсь, а в дверях Сережка стоит, глаза от слез мокрые.

– Что ты делаешь Маша?

            У меня бутылка из рук выпала, разбилась, уксус растекся, воняет. А Сережка схватил меня в охапку и давай целовать.

– Я так рад, что ты с постели поднялась! Не надо пока ничего готовить… Я так рад! Теперь все хорошо будет, все хорошо. Ты выздоравливай только. Я так люблю тебя. Я сам буду готовить. Ты голодна? Чего ты хочешь? Я все сделаю.

            И я тоже плачу, обнимаю его, а колени дрожат – будто на тот свет сходила и вернулась. Так и вспомнила, что не одна я осталась, а с ним. А вдвоем все пережить можно. Мы очень тихо все это переживали. Ни матери его, ни Верке ничего не рассказывали, чтобы не проклинали они меня за глаза. Я поправилась немного, на работу снова пошла.

            С Сережкой мы никогда не ссорились. Если я начну вдруг спорить, он сведет все к шутке, как и не было никакого спора. Скажет только:

– Ух, упрямая у меня Маша!

            Потом я сама вижу, что он прав был, а я так – сдуру уступить не хотела. Иду к нему, прощения прошу, а он только смеется.

            Любил меня Сережка. Говорят, ни в чем нельзя быть уверенным, но я уверена, что любил. И за мать меня любил, и за отца, и за первого мужа, и за Танюшку, и за нашего ребенка, от которого я избавилась. За всех любил меня этот мальчик, за всех прощал. И перед своей матерью меня отстоял, и перед Веркой, и перед доброжелателями, которые шептали, что с разведенкой старше себя связался.

            Поженились мы – не для себя, а от людей больше. Скопили денег на свадьбу – отметили, как положено. И платье у меня было белое, настоящее. Летом даже отдыхать на море поехали. Не в Крым, правда. Я объяснила ему, почему в Крым не хочу, он меня понял, не посмеялся. На Азов поехали, я ведь на море ни разу не была. Но мне и не понравилось. Просто вода. А вокруг ничего интересного, природа самая обычная, люди мелочные, жадные, все дорого, как и вообще на курортах. Вернулись – не загоревшие, а уставшие какие-то.

            И опять его мать донимать стала:

– Вам бы ребеночка теперь. Внучат мне уже хочется. Да и что за семья без ребенка?

            Мы киваем, а сами не знаем, куда глаза от нее спрятать. И снова я реву по полночи. Как ни крути, а ведь это я виновата, что детей у Сережки не будет.

И стало мне казаться, что мать его подговаривает меня бросить, что он уже и решился, просто не знает, как со мной развязаться. Молчу, а он добиться не может, что со мной происходит.

– Хочешь, я скажу ей, чтобы она никогда к нам не приходила? – спрашивает у меня. – Я скажу.

            Но я тогда сама пошла к его матери и все рассказала. Говорю:

– Это я виновата. Я. А Сережа тут ни при чем – не пилите вы его. Со мной не будет у него детей. Никогда со мной не будет.

            И она заплакала чего-то, обняла меня.

– Да Бог с тобой, Маша. Не будет – и не надо. Я же вижу, как ты Сережку любишь. А детей вон Верка нарожает – на всех хватит…

            Так мы с ней и помирились. Как будто долго-долго все плакали и вдруг перестали. Тихо-тихо сделалось. Спокойно-спокойно. Друзья Сережкины к нам стали приходить. Не пьяницы, хорошие ребята, еще школьные его товарищи. Такие вечера были – с гитарой. У меня и в детстве во дворе таких не было, меня же всегда колотили мальчишки, а потом, сколько себя помню, работала, уставала, с ног валилась. А тогда хорошие у нас с ним вечера были. Лучше, чем просто семейные.

14. «МОЗАИКА»

            Рады психологу в «Мозаике» не были. Не то что с транспарантами не встречали, а вообще внимания не обратили. Только офис-менеджер кивнула.

– Да-да. Меня предупредили, что вы придете. Обождите пока в…

            Она махнула рукой в сторону открытой двери, за которой виднелись два кресла и низкий журнальный столик.

– В обожидальне? – понял Мих.

            Стеклянный журнальный столик выполнял свое прямое предназначение – был завален разными выпусками «Мозаики». Мих полистал несколько номеров. Страницы пестрели фотографиями знаменитостей, ни разу даже не слышавшими об их уездном городе.

            Минут через пять в комнату вошла высокая, немного сутулая женщина с гладкой прической и большими серыми глазами.

– Неля Захаровна, главный редактор, – представилась она быстро. – Я пока с вами поговорю, хотя административными вопросами у нас Василий Пантелеевич занимается. Просто он сейчас не на посту.

             Мих заулыбался. Мысленно он уже успел споткнуться, определяя ее возраст. Остановился на сорока пяти, потом накинул десяток, потом подумал и снова вернулся к сорока пяти.

            Неля Захаровна присела, взяла несколько журналов и тоже полистала.

– Здесь не очень удачные номера оказались, – сказала, словно извиняясь. – Новогодний выпуск, как обычно, второпях делали. Типография напортачила. А типография не наша – мы в «Праге» печатаемся.

– В Праге? – удивился Мих.

            Она посмотрела внимательнее.

– Или вы с нашей кухней совсем не знакомы? «Прага» – типография на Кошевого, хорошая, но очень загружена, всегда все в спешке. А перед Новым годом – открытки, календари, очереди. Михаил Александрович, вы вообще «Мозаику» читали? Хоть раз?

– Нет.

– Ну, это понятно. Но вам надо почитать. Надо. С вашей помощью «Мозаика» должна перестать быть женским журналом, а стать добротным, глубоким, психологическим дайджестом.

– Это сложно представить, – честно признался Мих.

            И снова она посмотрела очень пристально.

– Это не моя была идея – все эти нововведения, – сказала вдруг резко. – У нас, как вы понимаете, есть шеф-редактор, Вероника Владимировна, и есть директор журнала – тот самый Василий Пантелеевич, который сейчас в отлучке. Скорее, это их идея, вызванная некоторым изменением уровня продаж и тому подобными факторами. Я пока всего лишь должна заручиться вашей поддержкой и предварительным согласием на участие в проекте усовершенствования «Мозаики». Все финансовые договоренности – к директору. Он отставной военный, у него все четко.

            Она усмехнулась. И Мих ее понял.

– Ясно. Гламур и военная дисциплина. Неля Захаровна, разумеется, я согласен участвовать при условии, что не буду пересекаться с рекламой. Для себя я всех людей делю на две категории: те, кто умеет работать с рекламой, и те, кто не умеет. Я – наверняка пас.

            Главред кивнула.

– Знаю, научиться можно, но сложно: должна быть хватка. Думаю, от вас никто этого не потребует, хотя в целом принято, чтобы деньги в журнал загоняли все. Отдельного кабинета вам, наверное, не выделят, но в редакторской место будет. Оксана – выпускающий наш – одна в комнате. Я пока вас в дела посвящать не буду. Вам еще предстоит вся эта суета с оформлением, а я потом вас озадачу, когда вы немного обживетесь.

            Она исчезла, и Мих снова остался один в кабинете. Полистал «Мозаику». Не то, чтобы журнал ему вдруг понравился, но Неля понравилась. По сравнению с Марией Гордеевной, она показалась ему вообще женщиной-ангелом. Даже не поняв ее иронии, он отлично понял, что она способна на иронию как таковую – по отношению к коллегам, к журналу, к самой себе, к своему прошлому. А человек, который может иронизировать над самим собой, по мнению Миха, должен обладать достаточным интеллектом и тонкой душевной организацией. Конечно, если это ирония не выстраданная, не выплаканная и не смотрится так жалко, что хочется подать милостыню.

Мих даже пожалел, что она ушла так быстро. Пришлось дожидаться Василия Пантелеевича, читая об открытии нового бутика женской одежды «Розмари» на проспекте Ленина. Отставной военный оказался сухопарым, высоким, седовласым дядькой с очень тонкими чертами лица, острым носом и немного выпуклыми голубыми глазами. Физиогномика кричала и оглушительно била в барабан: скрытен, коварен, жаден, замкнут и вообще непрост. Но директор заулыбался весьма дружелюбно, протянул руку.

– Простите. Замотался. Но о вас помнил. Рекомендации у вас замечательные. И вообще самые лестные отзывы. А почему вы решили сменить работу?

            Допрос? Мих кивнул самому себе. С отставным военным не может быть иначе. Родился, учился, стажировался, практиковался, не болел, не женат, не привлекался, выезжал, возвращался. Попутно Василий Пантелеевич делал пометки на листе, потом перевернул лист и Мих смог прочесть запись, сделанную на каком-то предыдущем собеседовании: «Отец сидел. Обратить внимание». Состав семьи, адрес.

– А резюме вы все равно напишите. Для порядка. Так положено. Только не забудьте, Михаил Александрович. Завтра мне и отдадите. И еще у меня анкеты есть. В моем кабинете. Тоже вам заполнить надо. Так положено. С Нелей Захаровной вы общались? Да, странная она дама, странная. Не показалась?

            Василий Пантелеевич улыбался, но глаза его странно бегали по углам. Было ветерану под полтинник, и если бы не зажатость жестов и не этот неспокойный взгляд, отставник казался бы даже импозантным.

– А вы в каком звании в отставку ушли? – спросил Мих.

– Майор. Но я же летчиком был. С перестройкой рухнуло это все. Сейчас вот пенсию военную выбиваю – тоже хлопот…

            Полезли проблемы.

– А вы служили?

– Нет.

            Мих почувствовал, как упал в глазах майора. Упал и ни разу не отжался.

– Да сейчас и служба не та. Мы тогда так мечтали о небе, о полетах. Так манило это!

            Романтик. Мих про себя ухмыльнулся. Нереализованный романтизм хрен знает, куда может стрельнуть.

– Дети ваши тоже… по вашим стопам? – спросил из вежливости.

– Да у меня же дочери. Обе институт заканчивают, экономистами будут. А с женой мы давно… не очень. Ой, – заулыбался он. – Рассказываю вам, как на приеме. Много вы таких историй выслушали?

– Много. Но вы не стесняйтесь, – подбодрил Мих.

            Василий Пантелеевич заметно смутился, снова заговорил о резюме и анкетах.

– И с Вероникой Владимировной вы должны познакомиться. Хозяйка как-никак.

– Дочь Владимира Сергеевича?

– Да-да, дочь. Милая. Впрочем, милая блондинка.

– Типичная блондинка?

            Ветеран усмехнулся.

– Типичная можно сказать. Да вот фото ее – каждый номер с ее словом редактора выходит, хотя, конечно, Неля за нее пишет, или девочки…

            С фотографии на третьей странице, которую Мих почему-то раньше не заметил, смотрела на него самая шикарная блондинка на свете – с кудрявыми белыми волосами и синими, немного узко посаженными, наивными глазами.

15. ЗНАКОМСТВА

            Немотивированные желания.

            Обнять, защитить, высмеять, снова обнять, трахнуть, оттолкнуть и снова прижать к себе. Черт! Только блондинка может вызывать такую гамму чувств неожиданно и одновременно. Только крашеная, пошленькая и наивная в своей пошлости блондинка.

            Ее внезапное появление смутило даже Василия Пантелеевича, но он успел подмигнуть Миху каким-то нервным тиком.

            Она вошла – абсолютно не накрашенная, без макияжа, по-домашнему (не светский же раут), в длинном светло-зеленом платье. Платье отсвечивало не ярким, а каким-то мерцающим сиянием. Мих невольно вскочил. Директор тоже поднялся.

– Вероника Владимировна… вот, собеседуем.

            Он представил Миха. Вероника казалась немного сонной. Даже не сонной, а заспанной, и поэтому выглядела недовольной. Она была не слишком высока, широка в бедрах, с пышной грудью. Лет тридцати пяти. Мих почувствовал, как перехватывает дыхание – тупо, невольно, неконтролируемо.

            Вероника улыбнулась.

– Да-да, Михаил Александрович. Это я, собственно, вас и приглашала.

            И снова Василий Пантелеевич взглянул на него странно.

– Вась, мы в мой кабинет. Михаил Александрович, пройдемте.

            Мих протопал за ней в кабинет, сел в кресло перед ее столом. Смотреть на нее было неловко. Складывалось ощущение, что деловой беседы с этой женщиной быть не может.

– Сразу хочу предупредить, что у нас не курят. Я стараюсь вести здоровый образ жизни. Но вам – в виде исключения – можно, – кивнула шеф-редактор.

– Вам передали, что я много курю?

            Она снова заулыбалась.

– Земля слухами полнится. Но вы можете курить.

– Спасибо.

            Мих закурил.

– О чем вы говорили с Васей?

– О резюме и анкетах.

– Ясно. А с Нелей?

– О статьях.

– Да-да, мы задумали цикл статей. Вам нравится наш журнал?

– Очень.

– Это мое детище. Столько сил я вложила в этот проект! И сейчас, чтобы поддерживать его на должном уровне, требуется масса усилий. В том числе – и светская жизнь, хотя муж – ха-ха – немного протестует. И сын у меня студент уже, на финансиста учится, он не интересуется этим бизнесом. Все на моих плечах, Михаил Александрович.

– Надеюсь, ваша команда вас поддерживает, – вежливо вставил Мих.

– Команда оставляет желать лучшего. Неля – в своем мире, Василий – наш финансовый директор, не больше. Артур меня поддерживает, начальник рекламного отдела, но рекламист из него никудышный, сказать по правде.

– Тем не менее, «Мозаика» процветает.

– Спасибо. Все благодаря моим усилиям, – повторила Вероника. – И я надеюсь, что вы…

– Я хотел бы быть полезен, – заверил Мих.

– Отлично! Если мы не будем изменяться, то останемся просто рядовым глянцем. Я рада, Миша…  Можно на ты?

– Конечно.

– …что ты будешь с нами.

– Спасибо, Вероника Владимировна.

            За все время, пока Мих курил и отвечал на ее вопросы, он так и не смог взглянуть на нее прямо, не говоря уже о том, чтобы разглядывать ее так же откровенно, как она разглядывала его. Она сама прервала беседу.

– Ладно. У меня к тебе очень много вопросов, Миша, – сказала лукаво. – Но я их задам потом. А как тебе Неля показалась? Нормальной?

– Вполне.

– Хорошо, потом поговорим.

            Но после последнего вопроса Мих потерял желание разглядывать ее пристально. Все стало совсем-совсем ясно. Очень просто. Пахнуло затхлой корпоративной этикой.

На обратном пути он даже не остановился перед дверью Василия Пантелеевича: решил для себя – не входить, не брать у него никаких анкет, не связываться с этой организацией, а убраться восвояси. И вдруг в коридоре появилась Неля с бумагами.

– Вы к Пантину? – задержала его вопросом.

– Даже не знаю.

            Она смотрела в бумаги, словно дочитывая последние строчки.

– А что случилось? – спросила рассеянно.

– Поговорил с Вероникой.

– А, понятно, – она кивнула.

– А вы?..

– А я раньше в НИИ работала, потом стала журналистикой заниматься. Много газет на ноги поставила. А теперь просто деньги нужны. Просто деньги. И я стараюсь не брать в голову. Я выше этого. Метр восемьдесят два. Я в институте в волейбольной сборной играла.

            Мих расхохотался.

– А ваше НИИ не напротив мэрии находилось, где теперь бизнес-центр?

– Нет, мы вообще в закрытой зоне были – под грифом повышенной секретности. Так вы идете? – она кивнула на дверь. – Вам это может быть интересно, я думаю. Просто для опыта.

– Наверное.

– Тогда ко мне – завтра. Я сейчас уйти хочу, голова болит. А завтра поговорим с вами о маниях, как вы любите.

– Да, это моя любимая тема, – Мих усмехнулся. – Можете на «ты».

– Ты отдай эти статьи Пантину, – она вручила ему бумаги. – Он хотел просмотреть. И скажи ему, что в его компетенцию это не входит, а просто я понимаю, что ему заняться нечем.

            Мих взял статьи и вошел.

16. ИНФОРМАЦИЯ

            Мама так ни о чем и не спросила. Но не спросила – подчеркнуто, выпукло, хуже, чем спросила и не одобрила.

            Мих копался с анкетами Василия Пантелеевича, повторяя письменно те же ответы, которые давал ему устно. Анкет было много, это раздражало. Из тех же фраз пришлось лепить и резюме.

            Раньше Миху не доводилось возиться с резюме, и теперь, перечисляя специфические учреждения в графе «Место предыдущей работы», он думал, насколько нелепа сама последовательность: из профессиональной психологии – в глянец. В глянец, как в следующую стадию психических проблем и отклонений.

            Позвонила Ленка.

– Мих, он умер! Умер, представляешь! Такой молодой. Еще такой молодой…

            Он понял, что она плачет. Она рыдает, а ей это вредно. Но она, зная это, рыдает в трубку все громче, убиваясь из-за чьей-то смерти.

– Кто умер, Лена?

– Майкл Джексон. Ты слышал?

– Слышал, да.

– Я с утра не могу в себя прийти. Я сына назову Майклом.

– А Макс что говорит?

– Говорит, что это и доказывает, что ребенок не его.

– Он считает, что ребенок не его?!

            Миха подкинуло. Вот над чем следовало бы плакать! Кулаки сжались.

– Я сейчас приду.

            Ленка с плачем бросилась ему на шею, растирая руками слезы.

– Он же икона. Икона! А столько грязи на него вылили. Может, это его и подкосило.

            Мих ни разу не видел, чтобы Ленка так оплакивала умерших родственников.

– Ты точно знаешь, что сын будет?

            Он отодвинул ее от себя, заглянул в глаза.

– Да. Я на УЗИ была.

– Деньги нужны тебе?

– Нет, пока нет. Мне так жаль его. Такие люди не должны умирать…

Мих сел на диван, а Ленка продолжала ходить по комнате, смахивая с лица слезы.

– Значит, с инженером ты порвала окончательно?

– Наверное, правильнее сказать: он со мной. Я бы полжизни отдала, чтобы он был жив.

– Майкл Джексон?

– Да.

Мих вернулся к резюме. Сосредоточиться никак не получалось. Неслись мысли то о Ленке, то о Веронике, то о Пантине, загрузившем его бюрократической волокитой. Перечитав написанное, он остался очень недоволен. Резюме казалось каким-то вычурным, и особенно раздражал перечень исследовательских работ по эволюции психоанализа. На самом деле, психоанализом Мих так и не овладел, но работ написал много. И теперь «вычурный» список придавал его резюме не весу, а крену в сторону, ясно указывая на то, что теоретик из него куда лучше, чем практик.

Практик уже давно провентилировал бы эту ситуацию. Практик разработал бы собственную стратегию счастья и воплотил бы ее в жизнь. Практик был бы безоговорочно успешен. У практика были бы хорошие отношения с матерью. Практик давно разобрался бы со своими чувствами. Практик не тормозил бы над тупеньким резюме. Практик не зависал бы с телефоном в руке. Не тыкал бы наугад в кнопки. Не бормотал бы в трубку:

– Оля… Оля…

– Как ты?

– Меня взяли в «Мозаику»…

– Еще бы тебя не вязли! Сам Попов тебя рекомендовал. Как тебе этот серпентарий?

            Ольга была весела. Он привык отмечать это про себя: она весела, она бодра, она жизнерадостна. И хотелось верить.

– Что Вероника? – снова спросила она.

– Красивая.

– Толстая. Крашеная. И сука. В остальном – красивая, конечно.

– В ней есть шик.

– В ней есть шик фантиков от шоколадных конфет. Точнее не так: в ней шик школьного романа с художником-алкоголиком, шик незапланированной беременности, шик захудалого педагогического училища, шик продолжительного сожительства с другом Попова, который был старше на двадцать лет, шик раздела имущества без официального брака и официального развода, шик вырванного у него и спешно оформленного на Попова журнала, шик нового удачного замужества. Сплошной шик.

            Мих только хмыкнул. Ольга, как обычно, объясняла кратко и емко.