Текст книги "Тот, кто должен"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Понял, – кивнул Мих. – Я не о тебе говорил. О себе, наверное.

– О себе? Да? А чего ж я тогда подкинулся? Оправдываюсь тут перед тобой! – заржал Славка. – Вечно ты все с ног на голову. У тебя логика нелогичная. Бабская какая-то. Хорошо, что я эту психологию бросил. Иначе и меня бы испортили. Ты спать ложись лучше.

            Мих лег. В гостиной у Славки пахло тем же одеколоном. Ничем и никем другим. Мих долго лежал без сна, и вдруг ему захотелось курить, он вспомнил, как Ольга бродила в темной комнате и искала сигареты, спотыкаясь о края ковров. Отчего-то сделалось пьяно-грустно, и он уснул.

28. ЗАРПЛАТА

            Зарплату выдают два раза в месяц – в четырех конвертах. Первый конверт – официальный аванс, второй конверт – черный аванс, третий конверт – официальная получка, четвертый конверт – черная получка. Суммы очень разные, и при их сложении никак не получается оговоренная при поступлении на работу. Получив четвертый и последний конверт, Мих достал из стола все остальные и крепко задумался.

– С меня за что-то вычли, – сказала Оксана. – Но не пойму, за что. Может, и за тот сайт.

– А могут вычесть и не сказать, за что?

– Пантин все может. Тебе сколько недоплатили?

            Мих молчал.

– Или ты вообще ничего понять не можешь? Или у тебя срок не полный?

– Наверное, у меня срок.

            Идти к Пантину и требовать разъяснений? Требовать разъяснений, когда официально он должен получать вообще другую сумму? Добиваться законной выплаты теневой зарплаты? Ему – представителю «золотой молодежи»? Мих вдруг почувствовал себя зажатым в чей-то немытый кулак.

– Ну, хоть не уволили, – сказала Окс о себе. – А то этот борец с пороком так на меня таращился.

            Мих собрал все конверты и пошел к Пантину.

– А, Михаил Александрович, заходи, заходи, – тот расплылся в благожелательной улыбке. – Вопросы ко мне?

– Да, – Мих бросил конверты на стол. – Что это?

            Пантин достал толстый журнал учета. То есть учет был целиком на его совести, и бухгалтер к этому талмуду доступа не имел.

– Так, Мишенька…

            И он стал рассказывать о количестве дней в месяце, о том, сколько часов в день работает каждый сотрудник редакции, о том, что Вероника Владимировна работает иногда и по выходным, встречаясь с клиентами, партнерами и потенциальными рекламодателями. Рассказ все продолжался и никак не доходил до фразы «Таким образом, мы имеем…»

– То есть меня за что-то оштрафовали? – помог ему Мих.

– Нет-нет, Михаил Александрович, как ты мог такое подумать?! – возмутился директор.

            Рассказ ни о чем продолжился. Слушая мерную речь Пантина, Мих размышлял о том, как тяжело дается ему контакт с людьми. Василий Пантелеевич – опытный руководитель, с высшим образованием, пожилой и интеллигентный человек – произносит понятные и законченные предложения, смысл каждого из которых в отдельности Миху совершенно ясен, но смысл его речи в целом остается для него абсолютно недоступным, словно говорит Василий Пантелеевич на незнакомом иностранном языке. В конце концов, Мих устал его слушать.

– Вы, как мои нервнобольные на приеме, – оборвал резко. – Как будто на нос меня водите, чтобы я вас на лжи не поймал. А ведь я сейчас с вами не как психолог говорю, я не могу быть психологом двадцать четыре часа в сутки, со всеми людьми без исключения. Обманываете вы своих сотрудников – обманывайте. Я только об одном спрашиваю, почему вы прямо не сказали, что не сможете платить мне ту сумму, которую мы с вами согласовали? Я вам показался настолько деликатным, чтобы делать вид, что я этого не замечаю? Я не деликатный человек, это иллюзия.

            Пантин замер.

– Если вы не будете соблюдать наши договоренности, мы просто попрощаемся. Я не нахожусь на попечении матушки, как вы думаете, мне нужна моя зарплата. Но если бы я и находился на чьем-то попечении, не позволил бы себя обманывать – даже такому интеллигентному и приятному человеку, как вы, – закончил Мих.

– Я пересчитаю, – сказал тот. – Может быть, бухгалтер допустила чисто техническую ошибку. У меня не было и мысли обманывать тебя, Миша.

            Мих оставил ему все четыре конверта и вернулся к себе.

– Ну, что? – поинтересовалась Оксана. – За что тебя оштрафовали?

– Ни за что. Ошиблись просто.

– Ага, ошиблись.

            Она взглянула на него с уважением. На этом уровне он уже обогнал выпускающего редактора. Заработал несколько лишних баллов.

Стало тоскливо, и он набрал Ольгу.

– Как ты?

– В студии монтируюсь. Некогда сейчас, – отрезала она.

– Увидимся?

– Только не у меня.

– Ок, сходим куда-то.

– В сауну?

– Почему в сауну?

– Меня все в сауну приглашают обычно.

– Жарко для сауны. Но я что-то придумаю.

            Оксана не пропустила ни слова.

– Нельзя ей в сауну, если она беременна.

– Ей хочется.

– Вот тупые телки!

            Никто с таким остервенением не способен ругать женщин, как женщины. Особенно счастливых женщин – несчастные женщины, блондинок – брюнетки, замужних – разведенки, бездетных – матери восьми детей, а матерей восьми детей – бездетные. Чувство, которое испытывают друг к другу женщины, – никак не сестринство. Есть правила, которые действуют безоговорочно: из кожи вылезть, чтобы понравиться жениху-мужу подруги, обсудить за глаза коллегу по работе, оговорить ее ухажера и тому подобное бесконечным списком. Мир женской логики – очень грустный мир. Это аквариум с выпуклыми стеклами, преломляющий все человеческие ценности и трансформирующий их в замужество, стиральную машину, памперсы и крем от морщин. Даже с чувством юмора у женщин не все благополучно, потому что быть остроумной, но не казаться смешной, может не каждая. Остроумие отрезает путь к стиральной машине. Зато какими наивными и прямолинейными они могут быть в своей мнимой простоте, и какими коварными в своей откровенной подлости. Мих смотрел на Окс-реда и чувствовал печаль от всех своих прежних знакомств, встреч, свиданий и секса с женщинами, за все время с четырнадцати лет. И мелированные волосы Оксанки расплывались перед ним в мутное пятно.

            Неожиданно вошла Неля, но он никак не отреагировал.

– Миш, пойдем ко мне, – позвала она. – Поговорим о следующем номере.

– Мне как-то не хочется говорить…

            Неля согласилась:

– Я буду говорить, а ты послушаешь.

– Ну, только если так.

            Оксана смотрела пораженно. Смотрела завистливо. А завидовать было нечему. Как только человек понимает правила какой-то игры, следовать им уже становится неинтересно. Он уже знает все способы перейти на следующий уровень, а знание – как обычно – лишает игру драйва, губит азарт.

            Совсем немного понадобилось времени, чтобы прощупать гнилое дно глянца. Блестящая обложка скрывала всего лишь плохо оплачиваемые усилия безропотных клерков удовлетворить нездоровые амбиции Вероники.

            Неля не сказала ничего интересного. Просто выбрала гламурную тему следующего номера – шопоголики, потому что алкоголики все-таки «выглядели мрачновато».

29. ОБЩЕЕ

            Ольга казалась раздраженной. Теребила ремешок сумки.

– Некогда мне время на тебя тратить!

– Так послала бы!

            Она взглянула сквозь него, в туманную даль, которой не было.

– Послала бы. Если бы могла. Но не могу. Понимаешь, почему не могу?

            Мих промолчал.

– А поехали, и правда, в сауну! Меня раз двести приглашали, а я так ни с кем и не была.

            Они взяли такси.

– В хороших саунах время заказывать нужно, – сказал он. – Но, может, сейчас все на море.

            Места были, Ольга обрадовалась. Заказали на два часа – комнату отдыха с душем и туалетом, парилка и бассейн – общие.

– Это хорошая сауна? – все спрашивала она. – Ты тут бывал?

– Бывал несколько раз. Не с женщинами. С другом бухали.

– У тебя друг есть? Удивительно.

– Славка.

– А у меня никого нет. Была подруга, но стала за моей спиной… Ну, как обычно. Типа хотела, как лучше.

– Я понял.

            Ольга пригляделась к кафельному полу.

– Тут точно чисто?

            Мих присел на диван.

– Я не знаю.

            На миг ему показалось, что она еле стоит на ногах, но она спокойно подошла, села рядом, чмокнула его в щеку.

– Трудно верить в такие вещи. Как будто все хорошо. А время тик-так, да?

            Они пошли в душ, снова стояли под каким-то водопадом, словно мимо них падали тонны воды и уплывали в самые далекие океаны, а они оставались – на берегу канализации. Ольга пыталась не намочить лицо, чтобы не смыть косметику.

– Придет он сегодня? – спросил Мих о Попове.

– Придет.

– И ты сможешь с ним трахаться? После меня?

– Конечно, смогу. А что тут такого? На шею ему брошусь и скажу: «Давай скорей трахаться!» Я же симпатичная, я для этого и создана. Эта старая туша – мой приз. Выиграла.

            Да, для этого.

            Для этого и существуют сауны. Для этого существуют в саунах комнаты отдыха. Для того чтобы отдохнуть. А не для того, чтобы так бешено колотилось сердце. Не для того, чтобы душила злоба. Не для того, чтобы задыхаться, прогоняя, как наваждение, мысли о бедрах Вероники, о туше ее отца, о Ленкином животе…

Ольга отпихнула его, освободилась.

– Дурак! Какой ты дурак! Мне больно.

– Я хотел, чтобы ты после меня не смогла.

– А я смогу!

            Они сидели совершенно голые по разным краям продавленного дивана. Молчали, словно, действительно, поссорились. И Мих думал, что никогда, ни с одной женщиной, он не чувствовал себя настолько обнаженным и беззащитным. Хотелось прикрыться хоть дымом – заслонить душу.

– Оль, дай сигаретку…

            Она подала пачку и стала одеваться.

– Не знаю, Миша, что это и как называется. Но для развлечения – слишком больно…

– Заживет, – сказал он.

            Выйдя из сауны, вызвали два разных такси.

            Плакаты «Любимая, я люблю», расклеенные на стенах, уже были разрисованы усами, бородами, рогами, членами, въезжающими в рот или взгроможденными на пышную прическу «любимой», но бигборды на высоких опорах, по-прежнему хранили целомудренность.

– А страшная эта телка, – прокомментировал таксист. – Страшная. А, говорят, стриптизершей работает в клубе каком-то.

            Мих отвернулся. Казалось, что уже несколько месяцев вертится вокруг тех же ситуаций, в кругу тех же мыслей, по тем же осям. Заклинило.

– Мог бы предупредить, что ночевать не придешь! – мама укоризненно покачала головой.

– Извини, извини. Фуршет же был. Вылетело из головы.

            Он еще пытался что-то сказать, пока она не отвернулась, не махнула рукой, не ушла к себе.

– И где ты был? – спросила она.

– У… девчонки одной.

            Тамара Васильевна опустилась в кресло.

– Мам, не волнуйся.

            Она молчала.

– А ты никогда не писала ему?

– Кому?

– Отцу.

– Отцу? Зачем? – она искренне удивилась.

– А я писал. Одно большое письмо писал. Заново начинал, продолжал. Письмо росло и росло. Одни события устаревали, и я их вычеркивал, добавлял другие. И не выслал, конечно. Я и адреса его не знаю.

– Ты хочешь, чтобы я нашла тебе адрес? – она раздраженно поднялась, оправила складки халата.

– Нет. Может, тогда и хотел. А потом я сам очень много писем таких прочел – в консультации. Все неотосланные письма похожи. И мне казалось, что если бы писала ты – это были бы какие-то очень правильные письма, сдержанные, очень умные письма…

– Вообще не понимаю, к чему ты это – так вдруг.

– А ты почувствуешь, когда он умрет?

            Она молчала.

– Я боюсь, что я не почувствую. Я точно знаю, что я не ничего не почувствую, – сказал Мих. – И я не уверен, что он еще жив.

– Я вообще о нем не думаю. Жив, мертв – какая  разница? – Тамара Васильевна дернула плечами. – Ничего такого у нас с ним и не было – общего. Ну, кроме тебя.

            Мих кивнул. Он был общим. Он был и есть – общая память о том, что, кроме него, не было ничего общего.

30. ЖАРЕНОЕ МОРОЖЕНОЕ

            С самого утра в коридоре караулил Пантин. Протопал за Михом в кабинет.

– Михаил Александрович, бухгалтер все пересчитала. Действительно, ошиблась.

            Выложил четыре знакомых конверта – значительно утолщенные, как потом убедился Мих, с совершенно другими суммами.

– Я надеюсь, подобной ошибки больше не повторится? – спросил Мих напрямую.

            Пантелеевич выкатил наивные глаза – до  глубины души обиженного человека.

– Миша, я все лично проконтролирую! И, может, поужинаем в знак… исчерпания инцидента? Все за мой счет – без вопросов.

            Мих взглянул озадаченно. Василий Пантелеевич немного ссутулился, ожидая ответа, рассматривал что-то за окном, отвернувшись от него.

– Конечно, с удовольствием, – кивнул Мих.

            Хотел добавить, что никогда не отказывается выпить на халяву, но сдержался. Пантин заметно просиял. Может, «инцидент» задел его больше, чем он хотел показать. Может, он опасался, что Мих пожалуется Веронике, хотя вряд ли организовывал «ошибки бухгалтера» без ее ведома. Как бы там ни было, согласию Миха он обрадовался.

            В Интернете Мих почитал о шопоголиках – набрал общих фраз, украсил анекдотами и примерами из фильмов – материал сложился без особого труда.

            Вечером у крыльца «Старта» его ждало такси. Пантин распахнул перед ним дверцу, чуть ли не взяв под локоток. В кафе пошло на той же волне: он отставлял стул, подливал вина, подавал салфетки, торопливо прикуривал, неловко щелкая зажигалкой, и Мих понимал, что вопрос, который ветеран собирается обсудить с ним, очень и очень серьезен.

            Кульминация наступила, когда на десерт он заказал «жареное мороженое» по какой-то фантастической цене.

– Хочется чего-то экзотического, – оправдался перед Михом и снова робко улыбнулся.

            Мих то пьянел, то трезвел, разглядывая Пантина, качался, словно в волнах не очень свежей, тухловатой воды и чувствовал легкий дискомфорт.

            «Жареное мороженое» представляло собой шарики, обвалянные в каких-то сухарях. Пантин слегка смутился.

– По-моему очень аппетитно выглядит…

– Так о чем вы хотели спросить, Василий Пантелеевич?

– Спросить? Нет, ни о чем. То есть да, хотел.

            Он смотрел исключительно в блюдце с мороженым.

– Я хотел спросить… Думаю, у тебя есть какие-то знакомые. Девушки. И мы могли бы… встретиться все вместе. И приятно провести время… втроем. Или даже… А если нужны деньги, то я…

– Кому нужны деньги?

– Ну, может, кому-то из девушек. И мы бы…

            Мороженое смотрелось вульгарно.

– Все, не продолжайте, Василий Пантелеевич, я вас понял. С трудом, но понял, – сказал Мих. – Вы неправильные выводы сделали, как и по зарплате. Мне льстит, конечно, что я вам шкатулкой с двойным дном кажусь, но вы уже второй раз не в том месте простукиваете.

            Василий Пантелеевич заметно побледнел. Мороженое потекло.

– Я вам, как специалист, говорю. Не обижайтесь, Василий Пантелеевич, но такие картинки, какие вы в Инете рассматриваете, меня не интересуют: ни втроем, ни вчетвером, ни со многими неизвестными. Я ни в коем случае не осуждаю. Просто вы неправильный выбор сделали: уже по одной той причине, что мы коллеги, а не потому, что я недостаточно испорчен, или у меня нет знакомых шлюх. Вы никогда раньше в Интернете не знакомились? Начните. Сеть сохранит вашу анонимность, если вас это беспокоит. И для вас – оставшегося без семьи, без стабильных отношений и вернувшегося к ранним, подавленным фантазиям – будет наилучшим выходом. В данном случае – нет средства лучше.

– Надеюсь.., – начал было Пантин.

– Все нормально, – прервал его Мих. – Вы ничуть меня не задели. Просто я не тот человек. Вам в таком деле нужен азартный и инициативный партнер. И на том сайте, где вы бываете, вы вполне можете найти такого единомышленника.

            Мороженое мигом растаяло. Пантин сидел молча, глядя в блюдце. И глаза были по блюдцу. Мих закурил. Неловкость прошла совершенно.

– Что вы застыли, Василий Пантелеевич, как соляной столп? Я не расскажу никому – если вы об этом беспокоитесь. Это вполне здоровые желания. Я и не такие истории слышал. Самые смешные – не об эротических фантазиях, кстати, а наркоманские. Чел у меня был один – наелся феназепама и уснул. Это ему казалось, что уснул, а на самом деле – собрался и в институт на лекцию пошел. И все, кто видел его в тот день, говорили: датый. А он никого не видел. Он сел в аудитории и стал что-то о деревьях рассказывать – так громко, что препод лекцию никак начать не мог. А ему казалось, что деревья повсюду растут с треском, что он в лесу…

            Пантин не улыбнулся.

– Или что? Это не вся ваша проблема? – снова спросил Мих. – Вы скажите, чтобы я мог понять. Намекните хоть.

– У меня голова кружится, – еле выдавил тот. – Когда я думаю об этом, когда я представляю, мне кажется… я сейчас в обморок упаду.

            Над верхней губой ветерана выступили мелкие капельки пота, лоб покрылся испариной.

– Тут душно. А мы еще и выпили, – Мих махнул на него салфеткой.

            Пантин втянул воздух. И стало понятно, что он не очень-то его и слушал.

– Опять представили что-то? Не сидите тогда и не ждите. Идите в туалет.

            Директор с трудом поднялся и пошатываясь пошел в сторону WC. Мих выругался.

            Вернулся Василий Пантелеевич весьма посвежевшим. Растаявшее мороженое не испортило ему настроения.

– Давно со мной такого не было! – сказал восторженно и стал вычерпывать ложечкой тягучую белую жидкость с крошками сухарей.

– Вам как горохом об стену, Василий Пантелеевич, – заметил ему Мих.

            Тот радостно кивнул. Мих спешно поднялся.

– Погоди, я тебе такси вызову, – предложил он, как после удачного свидания.

            Но Мих уже вышел из кафе. Прошел пешком несколько кварталов и только потом поймал такси.

31. БАРАН

            Даже хотелось рассказать кому-то об этом, настолько было нелепо. Не смешно, а бессмысленно, или даже – «бессознательно». На гранях «пошло» и «наивно». И только с ветераном, потерявшем мечту о небе и бессовестно обманывающим клерков, такая гадость была возможна.

            Не успел Мих все обдумать, как таксист уже остановил перед его домом. В нос, еще в авто, ударил запах сердечных капель.

– А бигборды «Любимая, я люблю» убрали? Вы не заметили? – спросил Мих.

– С уборщицей из «Хитона»? Убрали сегодня. Говорят в день за каждый – тысяча долларов, а плакаты – те подешевле.

– Может, в «Хитон»? – подумал вслух Мих.

– Да куда тебе в «Хитон»? Ты и так уже хорошо приложился, – запретил таксист. – К жене иди.

            Мих поднялся лифтом на восьмой. Ленка не открывала. Он звонил, звонил, звонил, потом сел под дверью.

            Пришла она поздно.

– Ой, ты спишь тут! – всплеснула руками. – Неудобно как. Еще увидит кто.

– Да все уже видели, – засмеялся он.

            Шея затекла, ноги ныли. Ленка втащила его в квартиру.

– А ты чего так поздно? – спросил Мих.

– Да никак отчет не сдам. Мне же в декрет скоро. Теперь все хвосты на меня вешают. Есть будешь?

– Нет.

            Ленка сделала себе бутерброд.

– И я не буду. Я всего на три кило поправилась. Врач говорит, что я даже худею – сама по себе, если не учитывать вес ребенка.

– Это плохо?

– Не знаю. Он говорит, у всех беременных аппетит волчий, а у меня, значит, человечий.

            Мих лег на диван.

– Я у тебя останусь, можно?

– Нет, Миша, – Ленка покачала головой. – Нельзя.

– Не для секса.

– И не для секса нельзя.

– Почему?

– А почему ты решил, что можно? Потому что я теперь совсем одна? Но я не одна. Я наверняка не одна. И я одна уже не буду.

            Ее живот был центром Вселенной.

            Средоточием смысла.

            Микро– и макрокосмом.

            Памятью о ее любви и нелюбви.

            И уж точно он был важнее Миха.

            Он вернулся к себе и перелег на другой диван. Тамары Васильевны – к его удивлению – вообще не было дома. Это напоминало то время, когда с ними жил Георгий, и они с матерью не общались по полгода, а потом были вынуждены знакомиться заново. И теперь Мих как-то пьяно порадовался за нее, если можно сказать «зло», то «зло порадовался».

            Позвонил ей:

– Тебя не будет?

– А ты волнуешься?

– Представь себе.

– Не будет, – сказала она.

            Мих отключился. Можно было пригласить кого-то. Он стал думать. Не дергать же Ольгу? Она со своим олигархом. Все лучшие ночи во всех городах мира куплены олигархами.

            К тому же лето. Многие знакомые рванули на моря. Не на виллы в Сен-Тропе, а в Турцию и в Крым. Нужно было и ему ехать, а потом уже искать работу или что-то в этом роде. И, может, он не вляпался бы в эту «Мозаику», не думал бы о заднице Вероники, о фантазиях Пантина и об одобрении Нели.

            Чертова «Мозаика»! Фальшивый, безденежный гламур. Мих по-прежнему берет деньги из общей тумбочки, а кладет в общую тумбочку одна мать. А если бы он открыл свой кабинет, все пошло бы по-другому. Но для этого надо верить не только в рентабельность предприятия, а и в его полезность, и в моральность, и в поддержку родных, и в себя, и в людей вообще. За все годы работы по специальности и изучения опыта коллег смысл шарлатанства так ему и не открылся.

            После таких рассуждений – вообще не до секса. Он лег в постель – не мог уснуть и не мог подняться, чтобы сесть за компьютер. Нашло пьяное отупение. Мих упорно считал баранов, считал и считал. Бараны плыли перед глазами, поднимаясь на высокий зеленый холм. Наконец, один отделился от стада и подошел к Миху.

– А дивана у вас в кабинете нету?

– Что-что?

– Бе-бе. Я сейчас в обморок упаду, – баран выкатил голубые глаза.

– Я не могу уснуть, – Мих пытался придти в себя.

            Баран кивнул.

– Тебе нужно принимать феназепам.

– У меня же ребенок будет.

– Точно. Врач не выпишет. А ты у Попова попроси.

– У Попова?

– А я всегда мечтал летать, с детства, – сказал баран и побежал к склону, потом подпрыгнул и полетел.

            Мих задрал голову.

– Давай со мной! Давай! – баран помахал Миху копытом. – Ты же тоже мечтал летать!

32. НЕ НРАВИТСЯ

            Гадко притворяться.

            Гадко заниматься не своим делом.

            Гадко чувствовать себя не на своем месте.

            Гадко воплощать чужие фантазии, которых не разделяешь. Гадко слышать, как Василий Пантелеевич топчется около редакторской двери в надежде сказать лишний раз: «Здравствуй, Мишенька».

            Какая-то цепь замкнулась и для ветерана: увидел психолога – поговорил с ним о женщинах – представил групповой секс – стало хорошо. Потом промежуточные звенья выпали: увидел психолога – стало хорошо. Мих не хотел так замыкать – на себе, и ему казалось, что он объяснил отставнику все доходчиво. Оказалось – не объяснил. И возвращаться к этому разговору на планерках – никак не в тему. На планерках даже Артур не рассуждает о пороке.

            Вероника тоже глядит на Миха задумчивым, долгим взглядом. И, как всегда, в ее присутствии его охватывает какое-то неприятное, душное волнение, он не может сказать ничего остроумного, а произносит что-то банальное, сухое, общеизвестное. Благо, Вероника шуток от него и не ждет.

            И все это ложится слоем пыли и на его голову. «Шопоголики», «Нимфоманки» – это все копирайт-лайт. В тексте Мих свеж и остроумен, он не комкает фраз, как наедине с шеф-редактором. А Неля только головой кивает – не требует ни лучше, ни глубже, ни острее, ни мягче, ни веселее, ни серьезнее.

– Так вы поняли, что вам тогда не понравилось? – спросил все-таки Мих.

            Она взглянула рассеянно.

– Когда?

– В первый раз.

– А, да. В общем поняла. Но, думаю, тебе это знать…

– Ни к чему? – улыбнулся он. – Лишнее?

            Неля посмотрела на него без улыбки, задумчиво, словно, действительно, размышляла. «Старая дура!» – подумал Мих так отчетливо, что сам испугался, не вслух ли.

– Вы же главный редактор. И вы не очень довольны моей работой. Мне нужно знать, что вам не нравится.

– Мне не нравится то, что тебе это не нравится, – ответила она.

– Что?

– Все это: статьи, работа, журнал, офис, жизнь.

– Я не понимаю.

            Она отложила все бумаги, сняла очки.

– Я не критикую твой стиль, нет. Очень хороший стиль стороннего наблюдателя. Ты немного ироничен, немного лиричен, немного циничен, но в целом – холоден и абстрактен. Ты каждой строчкой подчеркиваешь, что ты тут ни при чем, что эти мании тебе чужды, что они смешны, даже смешны. Но это не просто стиль – это и есть твое отношение. Ты не с этими героями, не с этим журналом, не с этими людьми. Так бывает, когда компания мальчишек нашкодила, а тебя  с ними не было, ты в это время дома уроки учил, мама об этом знает и даже не спрашивает тебя ни о чем, даже не подозревает.

– Согласитесь, что трудно поддержать кого-то из моих персонажей, – Мих попытался свести все к шутке.

– Соглашусь. Мне даже сначала показалось, что твои статьи лучше, чем все остальные в журнале, на уровень выше, поэтому немного диссонируют. Но это очень холодные статьи, очень. И мне даже спросить хотелось, а в социалке ты помог кому-то? А по телефону доверия? Хоть где-то? Хоть кому-то? Хоть один раз? Хоть родным людям? Но потом по твоим статьям стало понятно, что ты выше этой суеты.

– Неля, простите… Вы не профессионал в этом. Вы нюансов знать не можете. Вы и в своей работе хотите ограничиться и обойтись без «нововведений».

– Да-да, – согласилась она. – Но мне это не нравится. Ты спросил, что мне не нравится. Я ответила: мне не нравится твое отношение – абсолютно ледяное равнодушие. Смотри, следующая статья – о суициде. Я понимаю, что ты можешь интересные истории рассказать в тему, Интернет просеять, но есть живой человек – девушку недавно выписали из психиатрической клиники после попытки самоубийства. Я ее историю знаю вкратце, понаслышке, и мне хотелось бы, чтобы ты с ней встретился. Но я понимаю, что для журнала это не необходимо. Ты и без ее истории сможешь написать отличную абстрактную статью, указать мотивы подобных поступков и привести общепринятые рекомендации.

            Мих молчал.

– Вы ко мне несправедливы, – заспорил все-таки. – Я не подросток, который рассуждает о чем-то, зная это из книг, не испытав, не столкнувшись, не почувствовав. Я тоже хлебнул. И достаточно. Я своих проблем – врагу не пожелаю. И, разумеется, я хотел бы помочь, и чтобы мне помогли. Но моя практика убедила меня в том, что слова психолога не могут ничего изменить в корне. Они могут слегка подкорректировать, примирить с чем-то, успокоить, не больше.

            Неля пожала плечами.

– Это не так мало, особенно, если это слова, произнесенные с верой, а тем более – слова специалиста, «профессионала». Но этого и не нужно, – оборвала сама себя. – Я и так в целом довольна твоими статьями. И я тебе не навязываю ее. Уверена, ты и без личной встречи соберешь достаточно материала.

            Она надела очки и снова уткнулась в бумаги.

            И Мих сел напротив. Вернулось то самое желание, которое возникло при первой беседе в ее кабинете – стереть пыль: с полок, с бумаг, с нее, с себя, со всего вокруг.

– Дайте мне адрес этой девушки. Я поговорю с ней.

            Неля молча написала адрес на стике. Ему казалось, что нужно спросить еще о чем-то, но ничего не приходило в голову, кроме одного:

– Вы совсем в меня не верите, Неля Захаровна?

            Она подняла глаза.

– Я хорошо знаю… ровесников своей дочери. И даже ровесников своего внука… Не верить в новое поколение – признать свою жизнь бессмысленной. Но главное не в моей вере, а в вашей. Главное, чтобы вы верили в себя. А вы не верите: ни в себя, ни в других.

            Мих только криво улыбнулся.

            Лето отпрянуло от окон, жара отступила. Уже давно стояла прозрачная, сдержанная осень. Между зданиями и остановками тянулись тонкие нити паутинок. Облетали листья с каштанов и кленов, вытанцовывая нелепую, старомодную кадриль на тротуарах. Смена времен года – атавизм в большом городе. Мих смотрел из окна офиса и не чувствовал в себе сил для начала чего-то нового. А даже для того чтобы стереть пыль с верхней полки книжного шкафа, нужны силы.

33. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

            Потом все само собой образовалось. Однажды я выпила немного, поплакала, легла спать в слезах, а проснулась – с Лариской. Утро было холодное, почти зимнее, а мы еще отопление не включили, вот она и пришла ко мне греться.

            Было воскресенье, выходной, идти никуда не надо, а глаза открыть страшно: сейчас наступит день, и все закончится, будто приснилась. Но Лариска прижалась ко мне крепче.

– Ну, чего ты? – спрашивает. – Чего? У меня же не в первый раз такие отношения. Нам хорошо вместе будет…

            И правда, хорошо нам тогда было. Не механически, а как-то… Не могу объяснить. Как будто разлилось что-то теплое, какое-то чувство, как молоко, – накрыло всю землю и нас тоже. Как будто мы на глубине – под толщей этого чувства. Как будто мы защищены, спасены от чего-то.

            Мы с Лариской недели две прожили, как влюбленные. Целовались, обнимались, шампанское пили.

            Но однажды, когда она на работе была, Арсен ее пришел – как влепит мне с размаху пощечину.

– Забрать у меня Лариску надумала?

            Не знаю, что она ему сказала, но он так понял, что она не хочет с ним больше встречаться.

– Ну, – говорит, – давай тогда, как мужики, разберемся!

            Испугалась я. Щека печет. Арсен глаза на меня таращит.

– Сейчас я проверю, какой ты мужик!

            Кричи, не кричи – никто не услышит. По соседству – одни бабушки-старушки. Чего он только со мной ни делал, как только ни насиловал. И избил прилично – губы разбил, нос, даже кулаки свои испачкал. Ничем я так и не ответила, стонала только, кусалась, выворачивалась. Но не вывернулась, конечно. Здоровый он был, высокий, и член какой-то острый, колючий. Тоже до крови расцарапал.

            Я до этого никогда не жалела, что я женщина. Но тогда жалела, потому что вот в этом мужском «понимаю, когда вынимаю» – весь смысл их силы и их победы. И на это ничем нельзя ответить…

– Лариску я от тебя заберу, – сказал мне. – А если ты, сука, хоть один шаг к ней сделаешь – размозжу голову, и пикнуть не успеешь!

            Лариска пришла с работы, а я в луже крови валяюсь, слезами и соплями капаю. Три дня она меня выхаживала, а потом вещи собрала и ушла.

– Не всю же жизнь нам с тобой вместе быть. Ну, развлеклись немного, время провели и ладно. И так уже бабки на лавочке шепчутся, что мы лесбиянки какие-то, гадают, кто из нас мужик, а кто баба, и сколько огурцов мы на ужин покупаем.

            Все она в кучу намешала. И вышло, что не из-за Арсена она уходит, а просто – от меня. Плакала я тогда сильно, но ее не уговаривала. Потом узнала, что Арсен ей квартиру все-таки снял и с работы всегда встречает. Я и решила, что принудил он ее так поступить. Или еще хуже – за меня она испугалась.