Текст книги "Тот, кто должен"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

            Я тогда на все была готова – бороться за нее, убить его, на все. Стала узнавать, где пистолет купить можно. Узнала, да дорого. Наточила кухонный нож, в сумочку положила и к Лариске пошла.

            Арсена как раз дома не было. Она открыла мне дверь – сама не своя.

– Уходи, Маша, – просит, – Он вот-вот прийти должен.

– А я, – говорю, – не боюсь его. Пусть приходит. Я без тебя не уйду!

            И тут Лариска как рассмеется.

– Ты что, – спрашивает, – себе вообразила? Что я с тобой всю жизнь лизаться буду? Да я просто хотела, чтобы Арсен меня поревновал немного. Мы с ним поженимся теперь, у нас ребенок будет. Я же не лесбиянка какая-то, не юродивая, не извращенка, как ты! Пошла вон отсюда! Пошла вон! И не смей нам на глаза показываться!

            И это намного хуже было, чем если бы Арсен меня снова избил. Намного хуже.

            Я еле домой дошла. И в голове одно крутилось, как будто я сама себя уговаривала:

– Должно пройти время. Должно пройти время.

            Но я не хотела, чтобы прошло время. Не хотела, чтобы прошла боль. Наоборот, хотела прибавить. Вот тогда и вспомнила снова об уксусе. Опять кто-то зашептал в оба уха: выпей-выпей-выпей…

            И я даже не притормозила. Еще не остыла от разговора с Лариской, еще нож лежал в сумочке, еще пальцы не разжались от злости, а я уже рылась в кухонном шкафу, выворачивая все на пол, что-то сыпалось, что-то разбивалось, стекла хрустели под ногами.

            И я нашла уксус – почти полную бутылку. Стала глотать.

            Кричи, не кричи – никто не услышит. Да я и не кричала. Сама же.

            Только нашла меня тетя Таня, мать Нели Захаровны. Зашла ко мне квитанцию за телефон отдать и нашла на полу. Вызвала скорую.

            Откачали, конечно. Врачи самоубийц не любят. Это им приходится кости собирать, гипс накладывать, из комы вытаскивать, искусственный желудки привешивать. Но мне не пришлось – старый удалось заштопать. Залатали, как могли.

            Иначе, как идиоткой, никто из них меня не называл: глупую я смерть выбрала, как оказалось, болезненную. Это они меня сдали потом в психлечебницу, но там меня долго не держали: я же адекват, у меня нормальные реакции. Просто транков немного выписали. И на самом деле – смысла нет возиться с психами, для клиники убыточно это.

            Вернулась домой – все перевернуто, стекла на полу, битая посуда. Я тогда даже не заметила, сколько всего расколотила. И не скажу, что из-за Лариски. А, да… Наверное, из-за Лариски. Потому что я уверена была, что она меня любит. Ее же никто не заставлял притворяться, никто…

            Это самое страшное, по-моему, быть уверенным в том, чего нет. После этого – нужно понимать заново, что же было на самом деле, а что ты себе придумал. И если разобраться, ничего у меня не было, только битые стекла.

            И лучше бы Арсен меня убил тогда, когда я была уверена, что она меня любит. Убили же мою мать какие-то армяне, пусть бы и меня убили. Может, и она тогда верила в то, что никогда не могло сбыться: что вернется к своей девочке, что заберет ее с собой, что у них будет светлый и теплый дом и кошка с пушистым хвостом.

34. ПАМЯТЬ ТЕЛА

– Да все нормально. Можешь даже не спрашивать, – Ольга засмеялась. – И о Попове можешь не спрашивать: он не болеет, не худеет, дела его идут отлично. И у меня тоже все стабильно – я на виду, верчусь-кручусь, как белка в колбасе. В колесе. Да.

            И снова смешок.

– Но когда я просыпаюсь утром, мне так страшно. Мне не хочется просыпаться. А если ты спросишь, почему, я ничего тебе не отвечу.

            Она помолчала, закурила.

– Не знаю даже, насколько я люблю тебя – можно ли так любить, нужно ли, и настоящая ли это любовь. И я говорю себе, что не люблю, что мне это кажется. Но тело не понимает, что я тебя не люблю. Мне снится, что мы занимаемся сексом, что я кончаю с тобой, я просыпаюсь от судорог оргазма и вспоминаю, что не должна любить тебя, что это мания. Что это напрасно. Что это напрасная боль.

Ты даже не спрашиваешь, почему «напрасно». Ты знаешь. Напрасно, потому что ты не думаешь обо мне в тот момент, когда я думаю о тебе. Я не снюсь тебе в тот момент, когда ты мне снишься. Если ты мое зеркало, то – треснувшее, кривое, злое зеркало. Зеркало, в котором я никогда не буду красивой. Зеркало в моей комнате страха.

И иногда я думаю: если бы не ты, я бы не сожалела так мучительно о каждом прожитом дне. А иногда думаю: если бы не я…

Ты не представляешь, как это больно, насколько. Не лежать с ним больно, не говорить ему, что он мой благодетель, а знать, что мы с тобой никогда не будем вместе, что для тебя – с другой стороны трещины – просто секс, просто встречи, просто вежливое общение…

– Не истери…

– Да это не истерика. Просто очень горько. Так даже на чужих свадьбах не бывает – очень… Меня не хватает на других людей, мне кажется, я всех ненавижу, потому что моя жизнь не сложилась и не может сложиться. И нужно оборвать все как-то. Оборвать одним махом – отношения с ним, телевидение, «Мозаику», свидания с тобой. Оборвать все резко…

– Уезжай.

– Память тела – страшная штука. Не отстирывается, не отмывается, не оттирается, не отпускает. Память сердца – еще хуже. Это как две разные памяти, и они конфликтуют, как в компьютере. Только я не компьютер. Я не из железа, даже если у меня железная логика. Я выбрала то, что выгоднее, а меня ломает. А если откажусь от этого выбора – пропаду. Превращусь в пыль, не будет никакой Ольги Сазоновой…

            Мих молчал.

– Было бы, из чего выбирать, я бы тоже выбрал что-то совсем другое, – сказал, наконец.

– Да? Это хорошо. Меня утешает, что у тебя тоже есть проблемы, – Ольга снова засмеялась. – Конечно, не такие, как у меня. Если я подниму левую руку – ты поднимешь правую. Если я приму какое-то решение, ты примешь обратное. Кто-то же из нас должен быть прав.

            Есть связи, которые нельзя оборвать или прекратить самостоятельно, добровольно, и такой была связь Миха с Ольгой. Это было что-то вроде зависимости – от ее белого дыма, от ее опустошенности, от ее высказанных и невысказанных упреков. Его чувство к Ольге было страхом перед ее следующим шагом, словом, взглядом. В одно и то же время он боялся и обладать ею, и потерять ее, боялся привязать ее к себе и боялся, что она не привяжется, боялся ее любви и боялся, что она не любит.

– Судьба…

            Она презрительно усмехнулась.

– Вот мнение психолога, сочиняющего мыльные истории для женского журнала. Это я просто расслабилась. Не хочется о Попове думать. Мы же встречаемся, чтобы я от него отвлеклась, так? Ладно, друг, пора мне перышки чистить. И так ты уже три часа у меня прогостил!

            Выпал снег – пушистый, рыхлый, еще пахнущий облаками, синий в вечернем свете и мерцающий под фонарями оранжевыми пятнами.

            Ленка родила мальчика. Мих забирал ее с ребенком из роддома и совал деньги врачам. Так было принято, но выглядело жалко. Ему казалось, что все акушерки догадываются, что ребенок не его. В свидетельство о рождении Ленка вписала Макса и себя: Майкл Максимович Киселев. Мих глядел в бумажку, буквы расплывались перед глазами, а Ленка все повторяла:

– Вот мы все и живы: и Майкл, и я, и дядя Мих. И Майкл, и я, и дядя…

            Майкл был совсем тихим, худеньким мальчуганом. Ленка очень переживала из-за того, что он так мало плачет и так редко пачкает памперсы.

– Как будто стесняется…

            Приходил доктор и приказал Ленке лучше питаться, Мих таскал с рынка самые свежие продукты, а она почти ничего не ела: все не было аппетита.

            Тамара Васильевна даже не поинтересовалась, что и как. Снова свалились какие-то судебные тяжбы.

            За это время Мих несколько раз встретился с Машей. Рассказывала она неохотно, но рассказывала. И он понимал, что, проговаривая свою историю вслух, она сама для себя все расставляет по полочкам, что ей это нужно. Но когда сел за статью и сложил куски истории вместе, к ним уже не клеились никакие выводы, скачанные из Интернета. И в то же время не хотелось компилировать, не хотелось ничего упрощать, не хотелось придумывать обтекаемые формулировки. Последняя встреча с Машей еще предстояла. Мих думал о том, что должен написать в статье то, что сможет сказать ей, глядя в глаза, взяв за руку. Но таких слов не было.

35. ВОЛЯ РОКА

            Все статично. Люди – статисты. Поступки предсказуемы. «Мозаика» еле держится на плаву, а Вероника продолжает изображать владелицу преуспевающего бизнеса, Артур борется с пороком путем шпионажа, Пантин, измученный фантазиями об оргиях, бросается в туалет, едва завидев Миха в коридоре, Окс-ред нашла новый сайт об анальном сексе, Леха-диз кадрит девчонок в аське, которую, по указанию Пантина, отключил всем, кроме себя, Неля таскает сумки с яблоками, купленными подешевке на самом дальнем рынке.

            Дело не в провинциальности, не в непрофессионализме и не в маниях-фобиях. Это и есть жизнь: вранье, проблемы, секс, яблоки. Все предельно просто. Отказываться от этого смешно: разве он сам никогда не врет? Не встречается с женщинами? Не ест яблок?

            Неля покачала головой.

– Да. Все понятно.

            Но покачала отрицательно.

– Все равно «не нравится»? – спросил Мих о статье.

– Очень хорошо. Узнаю твой стиль – отстраненного акына современной действительности.

– То есть плохо?

– Деталей прибавилось, это заметно.

            Мих посмотрел на яблоки.

Придирки, это все придирки главного редактора. А на самом деле, пишет он хорошо, уж наверняка, лучше, чем она. И для глянцевого журнала – более чем достаточный уровень глубины. А Маше журнал можно выслать по почте.

            На перекрестке голосовала девушка в характерной длинной одежде, с ребенком на руках, закутанным в толстый слой пуховых платков.

– Даже не вздумайте! – запретил Мих таксисту. – Я цыган на дух не переношу.

            Но тот тормознул. Девушка стучала в стекло и просила подвезти до больницы. Виделась Миху за всем этим непременно афера.

– Пожалуйста, пожалуйста, – повторяла цыганка. – Пожалуйста…

            Таксист кивнул ей на заднее сидение, и она села позади Миха.

– До больницы только. Я заплачу, деньги есть, – сказала она.

            Больница была недалеко, такси тронулось.

– Простудила, мамаша? – спросил ее таксист.

– Нет, не простудила. С желудком что-то, – ответила цыганка.

            Ребенок не плакал, но сама она дышала шумно, наверное, бежала до остановки по снегу, путаясь в длинной юбке.

– Это хоть не заразно? – обернулся Мих. – У меня тоже ребенок.

– Нет у тебя никакого ребенка, – сказала она на это.

            Водила хмыкнул.

– А что у меня есть? – Мих посмотрел на нее.

            Девушка подняла черные глаза. Лицо ее было некрасиво. Длинный нос на смуглом лице казался распухшим. «Может, плакала, – подумал Мих. – Наверняка плакала…»

– Ничего у тебя нет, – покачала она головой. – Зло рядом с тобой, большое зло. И ты о нем знаешь.

            Таксист снова крякнул.

– Дальше можешь не выдумывать, – бросил Мих. – Все равно денег не дам.

– Не надо мне денег. Не до денег. И тебе уже поздно беспокоиться. Умерла она.

– Кто?

– Давно хотела и умерла. Вот и все. Ничего ты не сделаешь. Будешь жить дальше. Делом займешься – своим делом. Успокоишься. И ребенок у тебя будет.

– У меня и сейчас ребенок.

– Не понимаешь ничего, – оборвала цыганка. – Бумагами какими-то голова у тебя забита, чужими словами. Не твой он сейчас.

– А твой сын поправится? – спросил Мих.

– Дочка у меня. Только я ее не вижу. Как тебя, не вижу, потому что родная она – моя кровь. А ты теперь поезжай к той девушке. Проводи ее. Доверяла она тебе, как самому близкому.

            Такси остановилось у больницы, цыганка расплатилась и вышла.

– Думал, не заплатит, – сказал таксист. – Да я бы и так подвез. Иногда нужно помогать людям. Особенно, когда беда. Даже если они тебе ничем не помогут, потому что сволочи. Вас куда теперь – на Павлова?

            Мих подумал. Потом покачал головой и назвал адрес Маши. И снова таксист понимающе кивнул.

            Город был занесен снегом, на перекрестках тянулись длинные пробки. Маша жила в старом районе частного сектора. Когда Мих подошел к ее калитке, было уже темно. Он стучал, но никто не открывал ему. Светились окна соседских домов, лаяли собаки, а у нее было темно и тихо. Мих прошел вдоль ограды, запустил снежком в окно.

            Потом еще поколотил в калитку. Перелез через забор и пошел к двери, барабаня по окнам. Но кто мог открыть?

Мих сел в снег на крыльцо, обдумывая, стоит ли позвать соседей или позвонить в скорую помощь, прежде чем выламывать дверь.

Он все-таки решился ломать, когда замок вдруг заскрипел. Перед ним стояла Маша – живая, целая и невредимая, только немного сонная.

– Ой, Михаил Александрович, – растерялась она. – А я сплю уже. Вы поговорить хотите? Еще что-то для статьи нужно?

– Нет, Маша. Нет, не для статьи. Просто испугался за тебя…

            Она кивнула.

– Ничего, не волнуйтесь. Я поняла, о чем вы подумали. Но я же не сумасшедшая. Я когда вам все рассказала, мне намного легче стало. Столько ерунды вывернула на вас, столько глупостей. И даже спасибо не сказала за то, что вы меня выслушали. Мне теперь кажется, что я свою норму уже выполнила. Вот вы мне журнал принесете – на память о том, что было. И там, наверное, написано будет, что нужно научиться принимать свое прошлое, смиряться и надеяться. И я положу этот журнал на полку, и буду надеяться. Потому что все равно другого выхода нет. Так я думаю. Правильно?

– Правильно, Маша, правильно… Я обязательно принесу.

– Так может, войдете? Я вас чаем напою. А то стоим на пороге… И снег на вас падает.

– Нет, Машенька, нет, спасибо. Мне сейчас идти нужно. Я пойду, Маша…

36. В МЕРУ

            Ольгу хоронили в открытом гробу, но подходить близко к телу никто не решался. Она бросилась с крыши – как нырнула – вниз головой. Разбила лицо, сломала шею, врачи сказали, что смерть наступила мгновенно. Но может, в это мгновение она успела понять, что это конец.

            Если и была тетка с косой – то угрюмая, мрачная, без тени косметики на бледном лице, самая неприукрашенная, неромантичная смерть. Все теснились по углам, изредка бросая взгляды в сторону гроба.

            Жался к стенке и Мих, пряча глаза от родителей и сестер Ольги и поглядывая на Попова, который прохаживался под руку с Вероникой, как в городском парке. Сознание мутилось.

            Потом сидел на кухне и глядел в чашку. Чай остыл, и только тогда он понял, что не пьет, а просто смотрит – без единой мысли.

            Пришла Ленка и стала рассказывать что-то о новой участковой медсестре, что-то веселое, на чем Мих никак не мог сосредоточиться.

            Лицо ее порозовело от мороза, на вязаной шапке лежал снег. Она не раздевалась, потому что зашла ненадолго, но потом  все-таки стащила шапку.

– У тебя случилось что-то? Расскажи, пока моя мама сидит с Майклом.

            Но он не знал, что сказать.

– Я на похоронах был.

– Знал ты его? Этого человека? – спросила Ленка.

– Знал. Давно знал. Но я не знал, что так может закончиться. Представь себе, что этот человек гулял по краю крыши, а я рядом сидел и спрашивал: «Нравится вам эта крыша?» И он отвечал: «Да, это самая лучшая крыша в мире». «А ботинки вам не жмут?» – «Спасибо, – отвечал он. – У меня очень удобные ботинки». «А не холодно вам тут гулять?» – «Нет, мне тут очень хорошо». Вот так мы общались. Вот таким я был вежливым, внимательным, заботливым. Но я не знал, что этот человек не просто прогуливается, что он решился уже давно. Я ничего не знал. И даже когда он прыгнул, я еще по сторонам оглядывался.

– Ну, это же не пациент, – утешила Ленка. – За что ты себя винишь? Ты же не виноват в том, что у него жизнь не сложилась.

– И я так думал…

            Ленка ждала продолжения, но Мих молчал.

– Это женщина была? – поняла она.

– Да. Женщина. Любила меня. А я ничего для нее не сделал. Даже за руку не взял. Не хотел быть с ней психологом. Хотел просто быть с ней – ни слова не говоря о том, что люблю другую, безнадежно, глухо, что для меня тоже невозможное невозможно.

– Бедный мой мальчик, – сказала вдруг Ленка. – А теперь ты представь, что она не прыгнула, а снова рядом с тобой на крыше и смотрит тебе в глаза, – она заглянула ему в глаза. – Что бы ты сказал ей? Если не про погоду и не про ботинки? Что? Что надо жить? А она бы тебе ответила: «Не хочу жить, когда невозможное невозможно», потому что это – самая веская причина покончить с собой. И что бы ты сделал? Женился бы на ней, чтобы ее спасти?

– Не знаю. Может, и женился бы. Только она насквозь меня видела.

            Ленка встряхнула волосами.

– Даже если бы она ожила, ничего бы ты не смог изменить, ничего бы не сделал для нее. Взял бы ее за руку, а она сказала бы: «Мне этого мало, я хочу счастья». И сколько бы ты ни приложил усилий – не спас бы.

Я помню, как ругала тебя за то, что ты людей не любишь. И ты промолчал тогда, а я потом много думала о том, что тебе сказала. Наверное, со зла больше. А потом поняла, что ты все тот же мальчишка, который хочет все изменить – глобально и для каждого, а бросать по монетке в копилку добрых дел – не для тебя. Выслушивать и утешать – не для тебя. Давать советы, примиряющие с действительностью, – не для тебя. Тебе нужно изменить самих людей, перевоспитать, выучить и вылечить. И нужно так перестроить мир, чтобы все без исключения были в нем счастливы. Но это невозможно. Нужно принять просто…

– Да не надо меня утешать, Лена. Я знаю, что виноват. Просто не до чужих проблем вообще. Своих полно.

– А ты поговори с ней. Все-таки легче будет. Может, что-то и решите.

– С кем?

– С той девушкой, которую любишь.

– Да вот я и говорю…

– С кем?

– С тобой. Теперь. А нужно было раньше, конечно. Нужно было еще в четырнадцать лет это сказать…

            Ленка поднялась. Попятилась к двери. Смяла шапку в руке.

– Лена!

– Да просто… Мне все казалось, что я тебе мешаю, толкаю в прошлое. Сто раз себе клялась: не заходить, не навязываться. Зачем же я тогда так топтала в себе это? Не было бы ничего… этих посторонних людей, Макса… У нас был бы ребенок…

– У нас и так ребенок.

            Ленка снова села.

– Если бы не эти похороны, ты бы не сказал ничего?

            Вечером Мих глотнул сердечных капель.

– Что с тобой, Миша? – мама оторвала взгляд от экрана телевизора. – Ты плохо себя чувствуешь?

– Да хотел тебе предложить переименовать свою юридическую контору в консалтинговую и открыть при ней кабинет психолога…

– Ты ж не собирался этим заниматься, – удивилась Тамара Васильевна.

– Занят я тогда был, письма отцу писал…

– А сейчас?

– А сейчас я сам отец.

– Значит, ребенок, этот Майкл – твой?

– Ну да, – кивнул Мих. – Ты как бы бабушка.

– Да что ж вы так? Не по-человечески! – Тамара Васильевна всплеснула руками. – И имя у него…

– Хорошее имя, модное.

– Да, хорошее имя… И кабинет этот… Так я и не могу понять тебя, Миша!

– Славка сказал мне по секрету, что «Мозаика» скоро рухнет. И раз выучился – нужно работать по специальности: слушать истории о треснувших зеркалах, об уксусе, о любви, о самолетах, об оргиях. Советы давать, рекомендации, помогать в меру своих скромных сил, спасать мир локально. И есть такие интересные истории – закачаешься! Недавно вот мне один ветеран рассказывал…

            Тамара Васильевна в отчаянии махнула рукой, забрала пузырек с корвалолом и ушла к себе.

2009 г.