Текст книги "Тот, кто должен"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

На выходе остановил охранник.

– Вы из триста десятого кабинета?

– Да.

– А окна вы закрыли? Вот вчера на вас уборщица жаловалась, что вы вечно окна не закрываете, в коридоре курите и окурки в банке из-под кофе на подоконнике оставляете. А от них запах кислый.

– Толстая такая уборщица?

– Марина Федоровна. Вы вернитесь и окна проверьте, – распорядился дядька.

– Вы Марине Федоровне привет передавайте, – сказал Мих и направился к выходу.

– Эй, молодой человек, я на вас жаловаться буду вашему начальству.

– Жалуйтесь, – кивнул Мих.

6. СЕКС С ЛЕНКОЙ

            Тогда еще не было слова «трахаться». Сейчас даже и не вспомнить, что тогда было – в эпоху до первых переведенных с английского видеофильмов и первых боевиков про кунг-фу. Мальчишки обозначали все матом, но не виртуозно. И никто не говорил «кинуть палку» – как кость собаке, потому что тогда еще не было уверенности, что женщине «это» нужно больше.

            Но Ленке «это» нужно было больше. После уроков обычно шли к нему, потому что у Ленки дома была бабушка, а родители Миха никогда не возвращались с работы раньше семи. Детская свобода вскоре стала подростковой.

– Хочешь, я твоим родокам суп сварю, а ты скажешь, что сам? – предложила Ленка.

– А чего это ты такая добрая?

            Она потупилась.

– Мих, у нас сегодня девочки в раздевалке говорили… ну, пока на физру переодевались, ну…

– Что?

– Ну, вот говорили, что Кузебный говорил, что он уже с девушкой спал.

            Точно! Тогда это называлось словом «спал»!

– И что у нее сиськи были… большие.

– И что?

– А ты уже спал с кем-то?

            Все с супа начиналось. И лучше бы в бадминтон пошли играть, пока ветер утих. В сентябре всегда сильный ветер.

– Нет, – честно ответил Мих.

– А ты знаешь, как это делается? – не отступила Ленка. – Оксанка спала с Козловым из 11-Б, говорит, что классно.

– Знаю, чего там не знать. Но тебе больно в первый раз будет.

– Ничего, я потерплю.

– И еще забеременеть можно.

– Это я знаю. Но у меня этих дел еще нет, месячных. Ну, то есть были, а потом обратно кончились.

            Мих пожал плечами. О месячных он ничего толком не знал. Да и о самом процессе – понаслышке, сквозь чужие ухмылки, сквозь такие выражения, которых никогда не употребляли дома ни отец, ни мама.

– Так как? Сделаешь? – спросила Ленка. – Или я Женьку попрошу?

            Женька был на год старше, из дома напротив, и мама всегда называла его дебилом из неблагополучной семьи.

– Не надо Женьку. Я все сделаю. Трусы снимай.

– Прямо тут? На кухне?

– Ну, хочешь на ковер пойдем?

– Ну, давай.

            Пошли в зал. Ленка стащила белые трусы и аккуратно положила на стул.

– Ложиться?

– Ложись, да.

– На живот?

            Мих подумал. Ленка была в юбке в складочку и в белой блузке. С этого учебного года в их школе отменили форму, но правила остались строгими: светлый верх, темный низ, никаких брюк для девочек. Юлька Филиппова пришла в джинсах «левайс», и классная отправила ее домой переодеваться, а до этого никто не слышал слова «левайс».

– На живот ложись, – сказал Мих, чтобы не видеть ее лица.

            Так и с сексом. Никто не слышал слова «секс», но это не значит, что секса не было. Конечно, в онанизме Мих преуспел куда больше, но теоретически понимал, что нужно делать и какие части тела необходимо соединить, чтобы собрать этот конструктор.

            Ленка легла на живот и задрала юбку, оголив круглую попку. И наблюдать за всем этим сделалось жутко приятно. Он опустился рядом и потрогал рукой ее маленькую белую задницу.

– А ты точно знаешь, что делать? – засомневалась Ленка.

            Окончательное понимание пришло в действии. Ленка помогала обеими руками. Длилось все недолго, но он все сделал. Сам был в шоке. Правда, Ленка осталась безучастной.

– Все что ли?

– Ну, да.

– Я уже не девочка? Кровь должна пойти…

            Никакой крови не было. Еще подождали.

– Ага, есть кровь, – немного успокоилась Ленка. – Спасибо. Не пойму только, что тут классного.

            Он потянулся к ней невольно – то ли обнять хотел, то ли утешить, но Ленка отпрянула.

– Э, ты чего?

            Быстро надела трусы и пошла на кухню.

– Так сварить твоим суп?

– Не надо.

            Он думать не мог больше ни о чем, кроме секса.

Ленка не заходила два дня и в школе почти не разговаривала с ним. Потом появилась.

– Мих, знаешь, говорят, что в первый раз не всегда классно бывает…

– И что?

– Ты можешь еще раз?

– Могу.

– Ага, ну давай.

            Он сделал это еще раз. Все было не так торопливо, и Мих даже изловчился поцеловать Ленку в щеку, как ему казалось, по-настоящему. Но она все равно вздохнула.

– Не понимаю, что в этом такого.

            И хотелось ответить совсем не о том, о чем она спрашивала. Хотелось ответить «да», «всегда», «только с тобой».

            Потом Ленка стала гулять с Женькой, потом с Юркой, который вернулся из армии, а потом Мих уже не следил за ее списком. Сам стал встречаться с девчонками, которым было с ним «классно». А Ленка заходила все так же – в гости, сварить суп, узнать телепрограмму, пожаловаться на любовника, обругать подругу. Он выучился на психолога, а она – на бухгалтера, сменила несколько фирм, набралась опыта. К счастью, подоспели компьютерные технологии и отпала необходимость выстаивать длинные очереди, чтобы сдать отчеты в налоговую и пенсионный фонд. Ленка в последнее время даже стала спокойнее. Осталось только уговорить Макса и организовать семейную жизнь в отдельно взятой квартире. Но вряд ли Макс теперь поддастся на уговоры…

            Если между ними и была злость – то еще тогда, в четырнадцать. Потом растаяла. А оскорбления вроде «скотина» или «идиот» – просто привычка, память о детстве, в котором еще не было слов «неадекват», «укурок», «трахаться» или «фригидная сука».

7. РАЗГОВОР С ЗЕРКАЛОМ

– Здорово, здорово все получилось! – Ольга сама себе подлила из бутылки. – Ты за рулем, да? Вау-вау. А я выпью. Мне премию дали за вчерашний репортаж.

            Себе Мих взял соку. В кафе было почти пусто – не пятница, не выходной, не День Молодежи, и премию никому сегодня не дали, кроме Ольги.

– Оперативненько у вас!

– Ну, не совсем за вчерашний, но и его учли, – хохотнула Ольга.

            Была она в короткой джинсовой юбке и белой майке, похожей на мужскую, но настолько женской, что Мих ощутил внезапное покалывание в пальцах.

– И ты не подкачал, светило психологии! – продолжала она веселиться, встряхивая головой, чтобы откинуть от лица рыжеватые волнистые волосы. И даже это движение было наполнено жутко притягательной энергией.

– С микрофоном ты чертовски секси выглядишь…

– Я же сейчас без микрофона.

– Я представил.

            Она присвистнула.

– Э, лишнего не представляй!

– Почему?

            Ольга поставила бокал на стол, нахмурила брови.

– Что ты с места в карьер гонишь? Или все уже понял про меня, психолог?

– Понял, что мы рассуждаем примерно одинаково.

– Я о сексе с тобой и не собиралась рассуждать! – отрезала она.

– А кто говорит о сексе? Одни люди, например, об инопланетянах рассуждают: есть другие миры или нет, возможен ли контакт с ними, что можно считать доказательством существования внеземного разума. Это – не мы. Другие люди о чувствах рассуждают: есть ли любовь на свете, чем ради нее можно пожертвовать, насколько она долговечна, насколько является опорой для быта. Это – не мы. Третьи о пользе для общества рассуждают: почему зло не наказано, почему добро не торжествует, каковы пути и методы борьбы за светлое будущее, как детей правильно воспитывать. Это – не мы. Четвертые о Боге рассуждают: могла ли расцвести сухая лилия в храме, откуда нисходит благодатный огонь в Пасху, возможна ли вечная жизнь для праведников, вероятно ли воскрешение мертвых. И это тоже – не мы.

            Ольга смягчилась, кивнула.

– Да, ты прав. Это не мы. У нас работа, будни, простые удовольствия. У нас – один день. И этот день сегодня. С тобой говорить – что с зеркалом. Но, может, это и мы… в чем-то. Я надеюсь…

Она помолчала. Потом воскликнула, словно вспомнив давнюю мысль:

–  А у меня для тебя работа есть! Никаких теток в приемной!

– Да я ничего не имею против теток, – Мих пожал плечами.

            Разговор с Ольгой не казался ему интересным и не увлекал даже в качестве прелюдии.

– Я доволен работой. Ненапряжно. Мог бы и собственный кабинет открыть, просто не хочу лишней ответственности. Мало ли… Сиганет какой-то урод с высотки, а ты казнись до конца дней своих. Я такое в кино видел, –  он засмеялся.

– А если в социалке кто-то сиганет? – спросила Ольга.

– Это сколько душе угодно!

– Тебе бы работу вообще без живых людей…

– В морге?

– В журнал «Мозаика» не хочешь?

– В «Мозаику»? – удивился Мих. – Это же глянец. Зачем им психолог?

– Нужен. Они меняют курс, чтобы не утонуть в кризис. Переориентируются на глубину и психологию.

– Если глубину не рассчитают – точно утонут.

– В том-то и дело. Нужно сделать статьи глубокими, доступными и прикольными. «Мозаика» хочет стать больше, чем глянцем. И идея это хорошая, если ее толково раскрутить. А ты сможешь. Информации в Интернете полно. Я сама с «Мозаикой» сотрудничаю – блоки новостей для них леплю и светскую хронику. Выходят они раз в месяц, тоже «ненапряжно», как ты говоришь. И не будешь отвечать ни за каких психов.

– А откуда такая близость к «Мозаике»?

            Мих знал «Мозаику» понаслышке, видел в витринах киосков, но в руках никогда не держал. Помнил только, что журнал это толстый и эффектный. Может, без изюминки, но для женской аудитории, заинтересованной модой и знаменитостями, – вполне. Тем более что «Мозаика» была рупором местной светской жизни, а для нестоличного города собственный гламурный журнал – уже фишка.

– А я с учредителем сплю, – ответила Ольга просто. – Ему пятьдесят шесть лет. Солидный предприниматель. Попов Владимир Сергеевич, может, слышал. Конечно, он «Мозаику» не организовывал, но оформлен журнал сейчас на него, а шеф-редактор – его дочура, тридцати шести лет блондинко, тоже нормально упакована и замуж удачно пристроена за директора конфетной фабрики. Шоколадно-карамельный бизнес. Все в шоколаде. А журнал – ее женская забава, но мне – лишь бы деньги платили. Сама она там редко показывается, на месте пыхтят наемные сотрудники: директор, главред, выпускающий, редакторы, журналисты, рекламисты, дизайнеры, фотографы. Штат, в принципе, не очень большой. Только рекламистов до хрена. Как тебе сама идея?

            Ольга рассказывала так, словно это его очень интересовало, словно он подробности у нее выпытывал.

– Ты поэтому не хочешь? Из-за него? – спросил о своем.

– Чего не хочу? Секса? Не поэтому, – она мотнула головой.

– А почему?

– Ты когда-нибудь трахался с кем-то под зеркальным потолком? Ну, представляешь, как это? А теперь представь, что второго человека вообще нет. Есть только потолок и ты под ним – голый, извивающийся, потный. Голый – как никогда раньше. До костей голый, до крови. Вот что значит секс с зеркалом. Так у нас будет – если будет.

– Пусть будет, – кивнул Мих. – Это нормально.

– По-твоему, это нормально?

            Все коктейли, выпитые ею за этот вечер, уже подействовали. А он был трезв, даже подавлен и просто ждал. И не мог угадать результат: переломил или нет.

– Ко мне можно, – сдалась она. – Только ненадолго. Я боюсь, что он может явиться. Но если до девяти вечера не появляется, значит, свободна.

– Уже давно девять.

– Правда? Ох, я напилась. Точно. А про журнал что скажешь? Ты согласен?

– Про журнал потом скажу. Утром.

– У меня ночевать нельзя.

– Хорошо, позвоню и скажу.

            Она засмеялась. И он кивнул довольно: не напрасно слушал всю эту ерунду.

8. МАТЕРИАЛ ДЛЯ СТАТЬИ. ИСТОРИЯ МАШИ

            Детство? Детство я помню, конечно. Только там и помнить нечего. Один раз в цирк сходили – отец не пьяный был. Вот и все детство. Мать потом собралась и в Крым уехала – так и не вернулась. Мне шесть лет было. С тех пор слово «Крым» для меня как «умереть». Я про себя считала, что она уехала и умерла, но она просто сбежала от мужа-алкоголика и ребенка бросила.

            Нет, он не издевался надо мной, не бил, не ругал – просто не обращал внимания. Нечего было есть, никто не стирал одежду, никто не купал. Представьте, в каком виде я пошла в школу…

            А в школе слабых не любят. Не любят растерянных, непричесанных, неумытых девочек. Меня как прозвали с первого класса «Шиха», так я в Шихах и проходила до девятого. Из-за фамилии, конечно, Шинкаренко, да и вообще. Учителя так едко шипели: Маша Шинкаренко. Грех не прозвать.

            Сидеть со мной за одной партой никто не хотел. Даже если учительница отличницу ко мне посадит, все равно эта отличница потом жалуется:

– Уберите от меня Шиху!

            Училась я слабо, все время то есть хотелось, то спать. Мальчишки толкали меня, колотили. Бывало, плечи так набьют, что руки отваливаются – портфель не могу нести.

            Отец тогда сварщиком работал – или на смене, или пьет, пока снова уйдет на смену. Уже тогда проблемы со зрением у него начались.

            Бабушка, материна мать, очень редко к нам приходила. Придет, даже не посмотрит на меня, приберется в доме кое-как и уходит молча. Один раз я побежала за ней, догнала у ворот.

– А мама как? Знаешь ты о ней что-то?

            Она отвернулась и еще быстрей пошла. Я не спрашивала больше. И она приходить перестала. Я подросла – стала сама все по дому делать, готовить, стирать, даже белила сама потолки. Отец вроде тоже поумнел малость, меньше пить стал, а может, надеялся, что зрение к нему вернется.

            Со школой совсем плохо у меня было. Сначала лупили пацаны нещадно, снежками зимой закидывали, а потом стали юбку задирать, кричать, что я только что в туалете с кем-то трахалась. Ничего, что я такое рассказываю? Вы же спросили…

            И классная меня каждый день после уроков оставляла, все допытывала, трахаюсь я с кем-то или нет. Потом открытым текстом стала прорабатывать: позоришь, мол, ты нашу школу, проститутка ты малолетняя, мать у тебя путана была, и ты точно такая. Я тогда волосы гидроперитом высветлила, губы намазала какой-то старой помадой и так в школу пришла. Да, говорю, я проститутка.

            Что началось! К директору потащили, а я смотрю на него и думаю: ну, что он мне может сделать? Ну, поорет. Погрозит двойками, колонией. Но что он мне может сделать такого, чтобы мне стало еще хуже? Ничего. И так мне спокойно вдруг сделалось. Ничего, ничего он мне не сделает!

            Он кричит, а я смотрю на него и улыбаюсь. На завучку смотрю и улыбаюсь. Девчонки от одного ее взгляда в обморок падают, а я улыбаюсь. Я такая маленькая, никто за меня не заступится, никто не защитит, а все равно я никого не боюсь, и ничего они мне не сделают. Ничего!

            Так и закончила девять классов, и учителя, и ученики меня стороной обходили – были уверены, что я не в себе. Трояки влепили и выпустили – от греха подальше. Я сразу в ПТУ пошла на маляра-штукатура. Там девчонки хорошие были, только матерились сильно. Но я тоже быстро научилась. А так – не обижали меня, даже жалели, ведра тяжелые поднимать не давали, на лестницу высоко не пускали: я ж мелкая, свалюсь – никто и не заметит.

            Вот так детство и кончилось. Вы ж о детстве спрашивали? А, по правде, еще тогда кончилось, когда мама из Крыма не вернулась, а уехала с попутками – подальше от дому. Я потом все время думала, что если у меня будет ребенок, никогда его не брошу, не откажусь от него, не оставлю маленького – одного с его проблемами.

            Но у меня все было так, как у нее. Вышла замуж там же, в ПТУ, за строителя, Кольку. Позвал, да и вышла. И ребенка родила – Танюшку. Только бухал Колька почище моего папаши, домой по неделе не являлся, кричал, что ребенка я на него навязала, все с друзьями пропадал где-то. А мы с Танюхой сидели и ждали его. Впроголодь жили, а все равно… хорошо тогда было. Танюшка любила меня, как никто не любил. Вцепится ручонками и не отпускает. Так и врезалось в память: сижу с ней на руках у окна, за окном – метель, ветер воет, а я жду его и думаю, хоть бы не замерз где-то в сугробе, потому что потом искать нужно будет, а мне ребенка оставить не на кого.

            Как только Танюшка умерла, я сразу и ушла от Кольки. А умерла от воспаления легких, вроде бы и причины не было, просто сквозняки, просто слабым была ребенком. Просто… Ох, как рыдала я, когда мерзлую землю кипятком поливали, чтобы могилку ей выдолбить. Лютый мороз тогда был. Казалось, так в снегу я ее и оставила.

            С Колькой пока развелась, сколько нервов он мне вытрепал! Пьяный, толкает меня, мол, это ты ребенка загубила, пока меня дома не было. А его, и правда, дома не было. Если послушать, может, так все и было, как он говорит.

            Вернулась к отцу. Он совсем плохой стал, один глаз вообще перестал видеть, а второй – немножко. Но обнял меня, по голове погладил.

– Бедная моя Маша.

            Понял меня, не ругал, не вспоминал ни про Танюшку, ни про Кольку. Так и стали жить вдвоем. Я снова на стройку пошла, но не на ту, где Колька работал, бригаду нашла другую. Деньги стала копить отцу на операцию, но врачи сказали, что операция уже не поможет.

            На те деньги стала летом ремонт делать. Все сама. Отец сидел в углу, неподвижный, мрачный, и говорит вдруг:

– Хорошо ты все делаешь, Маша, красиво будет…

            А я знала, что он просто это говорит, для меня, что не видит ничего. Крашу окна и плачу. Столько я в тот год переплакала – запомнился мне тот ремонт надолго. И еще он сказал тогда:

– Как дурак я свою жизнь прожил. Только и любил кого, так твою мать, хоть и знал, что гуляет она от меня с кем попало. А тебя не любил никогда, думал, что не моя. А теперь вижу, что моя.

            Вот так он увидел это. Только когда ослеп, увидел. Но я не спрашивала ни о чем, хотя все время меня мучило, что же стало с мамой после Крыма. Не спрашивала, а он сам рассказал:

– И она – так, по-глупому. Стала жить с какими-то армянами, а потом убитой нашли. Они ее и похоронили. Так и не выяснили потом, они убили или не они. Проломили череп – и нет человека. Да они, я думаю. Кто же еще…

9. БЕЛЫЙ-БЕЛЫЙ ДЫМ

            Ольга сидела рядом, на переднем сидении, и вертела головой по сторонам, будто видела впервые дорогу к своему дому.

– Вот так я проеду? – уточнил Мих на повороте.

– Не знаю. Я ж пешком обычно. Через кусты бегаю. Или ты думаешь, он меня каждый день из студии на авто забирает, как принцессу? Не про меня история. Моя тыква в карету вряд ли превратится.

            Коктейли внутри явно сдружились. Мих объехал многоэтажку с другой стороны, поднялся за ней следом, вошел в ее съемную квартиру. Жилье было тусклым. Обезличенным. Плоским. Как и всякое чужое, временное жилье, на которое не хватает души.

– Он за квартиру платит?

– Он.

            Она прошлась из прихожей в зал, потом обратно. Квартира была однокомнатной.

– Я иногда даже свет не хочу включать. Вдруг он мимо проезжает. Пусть думает, что я сплю. Или что нет меня. Что умерла.

            Ольга пошла в душ, полилась вода. Мих сел на постель и уставился в выключенный телевизор. Так жить, чтобы никто не знал, что ты жив. Так жить, чтобы казалось, что ты умер.

            Она вышла из душа голой.

– Тут где-то моя ночнушка была. Ты не видел? Не надевал? Затерялась где-то…

            Она подошла, толкнула его на постель и легла сверху.

– Тяжело мне с тобой, товарищ психолог…

– Я с тобой не психолог. Не хочу им быть. И не буду.

– А почему мне тогда так тяжело? Иногда не тяжело ему изменять. Как шарада – угадай, с кем я была до тебя? Как мы трахались? А иногда – как ворую. Как свежий воздух ворую.

– Прекрати.

– Да-да. Это я выпила. Хотела тебя, потому и выпила. Чтобы легче было. А он сто пятьдесят килограммов весит.

– По-любому легче будет.

            Она рассмеялась. Миху вспомнились ее слова о зеркале на потолке, и он поспешил отвернуться от потолка и накрыть ее своим телом. Пусть сама смотрит в свое зеркало. Пусть сама борется с мыслями о соглядатайстве, о чьем-то присутствии, о воровстве, о пустоте. Себе он оставил процесс.

            Она стаскивала с него одежду, словно рвала ее в клочья. Хотела сделать и его таким же обнаженным и уязвимым. Разговоры прекратились. Мысли пропали. То и дело вспышки фар освещали комнату, шоссе было так близко, что казалось, будто машины нарочно останавливаются перед ее окнами.

            Потом она ходила по комнате в пьяном, сомнамбулическом полусне – заблудившись в бликах фар и вытянутых тенях от мебели. Искала сигареты и не могла найти. Мих просто смотрел на нее, наблюдал, как она роется в тумбочке, потом уходит в душ, потом возвращается и снова что-то ищет.

– Оля, тебе плохо?

– Нет. Хорошо. Так хорошо, что поверить страшно. Покурить бы.

            Наконец, нашла пачку на кухне и вернулась в зал с зажженной сигаретой.

– Будешь? – спросила у него.

– Нет. У меня нет зависимости.

– А, да. Это заметно. Заметно, что у тебя ни от чего нет зависимости. Не совпало тут. Тут у нас с тобой не совпало.

– Если захочешь – увидимся, – сказал Мих. – Нет проблем. Я понимаю, что у тебя свой ритм, своя жизнь, свои отношения. Найдешь время для меня – буду рад. Не найдешь – не обижусь.

– Очень здраво, очень, – кивнула Оля.

            Сигарета дымила белым-белым, словно непроницаемый туман заполнял комнату. Лучи фар уже не доставали до Ольги, не резали темноту, а висли у подоконника. Она смотрела  остановившимся взглядом, потом с трудом стряхнула с себя наваждение.

– Тебе идти пора. А я так замедлилась.

            На прощанье поцеловала его в щеку и засмеялась, но осадок остался очень неприятный. То есть – остался обычный осадок после встречи с женщиной, которая на первом свидании решает, как будут звать ваших детей и подходит ли ей твоя фамилия. Просто не ожидал он от Ольги такого подвоха.

            Мыслим одинаково? Похожи? Похожи, да не похожи.

            Нахлынувший белый дым никак не стирался из памяти: сначала он поглотил безупречный образ секси-репортера с микрофоном в руке, потом ее успешность, потом ее удовлетворенность собой, а потом и все надежды Миха на приятное и легкое знакомство. Он ехал домой и думал только о том, что видеться с Ольгой больше не следует. Даже если она будет звонить – не нужно.

            Неприятно возвращаться домой под утро, если через несколько часов нужно идти на работу. Он не знал, что делать. Не хотелось сидеть до рассвета на кухне и думать об Ольге. Нужно было выкинуть ее из головы.

            Мих прошел мимо своей квартиры и поднялся на восьмой. Остановился перед Ленкиной дверью. Все было, как в детстве – задолго до сегодняшней ночи, до мыслей о чужих проблемах. Все было просто. Он нажал кнопку звонка и услышал привычное дребезжание. И, упиваясь дребезжанием, давил на кнопку до тех пор, пока Ленка не открыла дверь.

10. В ЧУЖОМ СНЕ

– Вот идиот! Мне вставать в шесть утра, ехать на работу двумя маршрутками. И день завтра тяжелый. А ты тут пьяный трезвонишь!

– Я не пьяный.

            Ленка принюхалась.

– Ну, тогда проходи. Что случилось?

– Спасаюсь от белого дыма.

– Тамара Васильевна не курит же, – она пожала плечами. – Чаю заварить?

– Завари.

            Мих сел в кухне на табурет.

– Только мне говорить не хочется, – предупредил Ленку. – Я сегодня наговорился уже. А ты как будто зла на меня.

– Может, и зла. Мы с Максом расстались, – Ленка подала чашку. – После того, как он с тобой пообщался.

– Если у человека шаткие убеждения, то нет смысла их укреплять. Их лучше разрушить. Это полезнее для обоих. Иначе они могут рухнуть в самый неподходящий момент.

– Это теоретически так, наверное. А практически… я беременна.

            Мих вспомнил вдруг свою отчетливую мысль о Ленкином сыне в тот вечер, когда она готовилась к свиданию с Максом. Может, от этой мысли она и забеременела.

            Помолчали.

– Я не хочу ему говорить. И аборт не хочу делать. Я впервые беременна. Может, это уже и все. Все для меня.

– Ну, и не говори. Сама справишься. Если что – я помогу.

            Она рассмеялась.

– Это же не портфель нести. Это чужой ребенок. Он расти будет, вопросы задавать. Наверное, все-таки нужно сказать Максу. Хотя так выходит, будто просить его нужно.

– Вот это я зашел чайку попить…

            Ленка подперла голову рукой.

– Знаешь, я вдруг почувствовала, что сама перестала быть ребенком. Нам всем за тридцать, а мы как дети – живем с родителями, бегаем на свидания, балуем себя сладеньким, гоняем на новых машинах, колбасимся в клубах. По-разному, но все равно живем для себя. И внутри тоже остаемся детьми: стесняемся спросить, стесняемся попросить, боимся показаться смешными, глупыми, боимся чужого мнения. Но когда мы будем защищать своих детей, уже ничего не будем бояться, ни с чем не будем считаться. Я чувствую, что ради своего ребенка могу весь мир с его условностями послать к черту. Если ребенку нужен отец, я попрошу Макса – что ж тут такого? Может, он и согласится.

            Мих молчал.

– Что же ты чай не пьешь? – заботливо спросила Ленка. – Мама как? Давно ее не видела.

– И я тоже. Все работает. Бизнес – это сложный механизм. Все должно вертеться. А ты Макса любишь что ли?

– Ну, так получается, – кивнула она. – Иначе зачем бы я с ним спала?

– Да вот и я не знаю.

– Просто ради секса я уже давно ни с кем не сплю, – она засмеялась. – Чай остыл твой.

            Еще помолчали. Но Мих заметил, что даже молчать наедине с Ленкой не было неловко, ее жесты перестали быть нервными, и даже острые локти как будто сделались не такими острыми.

– А ты похорошела, Ленк.

– Это я старею. Говорят же, что старость выравнивает, и в гробу человек лежит идеальным, симметричным, пропорциональным. Поэтому – «горбатого могила исправит», а не потому что это невозможно.

– И помудрела.

            Горечь затопила все, взяла за горло. Горечь… от новости о ее беременности, от разговоров о старости, от въевшегося белого дыма Ольгиных сигарет.

– Мне очень тяжело, – сказал Мих.

– Знаю. Иначе ты не сидел бы тут, со мной, в четыре утра. Думаю, тебе надо работу менять, – сказала вдруг она.

– Да не из-за работы. Что ж вы все мне ищете поприще, на котором я принес бы больше пользы!

– Нет, на котором ты причинил бы меньше вреда. Я же помню, как ты бредил этой дурацкой психологией, как людей спасать хотел, вести переговоры с террористами, возвращать похищенных детей, заложников…

– Мне тогда шестнадцать было, а сейчас тридцать два. Энтузиазма осталось в два раза меньше, – усмехнулся он.

            Но Ленка не улыбнулась.

– Не в энтузиазме дело. Просто ты людей тогда любил больше. А теперь они для тебя просто клиенты. И ты их даже не одобряешь.

– Меньше бы ты думала на отвлеченные темы…

            Она поднялась, выплеснула его остывший чай в раковину.

– Я же по-дружески, Мих. По-дружески. Я же о тебе переживаю. Ты вот какой стал – замкнутый. К тебе и подступиться страшно, не говоря уже о том, чтобы душу тебе раскрывать. У тебя же на лице написано, что ты все их проблемы в гробу видел, что тебе их жалобы побоку. А так ведь не должно быть. Почему-то те, кто должен проявлять сострадание, для кого это профессиональный долг, меньше всех его проявляют. Милиционеры, пожарные, доктора – самые черствые люди. Если ты, например, стоишь на остановке, и у тебя ногу свело судорогой, тот, кто рядом стоит, тебе обязательно посочувствует. Скажет: «А вы постучите пяткой», или «Вот здесь потрите», или «Моя бабушка чеснок прикладывала», или «А мне только компресс с мочой от судорог помогает». А теперь представь, что ты пошел с этой судорогой в больницу, что тебе врач скажет? «Это что еще за проблема? Больничный перед отпуском захотелось?».

Поэтому и милиция дел не открывает, а пожарные приезжают, когда все уже дотла сгорело. Тогда работы меньше. Потому что работа – это люди, а людей они ненавидят. И им самим тяжело от этого, неспокойно. Учителя такие психованные, потому что убить полкласса готовы, и дети должны привыкать к ощущению, что посторонний человек тебя ни за что ненавидит, просто потому что ненавидит свою работу. Я много думала об этом. О том, что не каждый должен работать с людьми, не каждый, у кого есть диплом. Вот у меня – цифры, отчеты, платежки, накладные. И я люблю цифры. А если бы не любила – не стала бы этого терпеть. И ты не должен. Почему молчишь? Не согласен?

– Мне спать хочется.

– Да ведь некогда уже, – Ленка взглянула на настенные часы. – Уже и мне собираться пора. Ты иди домой, Мих. А то мне кажется, что ты мне снишься, и я тебе во сне говорю то, о чем давно сказать хотела.

– Пойду, если ты все сказала.

– Не все. Но лучше иди.

            В своей квартире он прошел на кухню и снова сел на табурет. Протер глаза, как будто проснулся. Пора на работу.

11. ЖАЛОБЫ

– Так вот я и говорю, что этот ваш психолог…

– Какой именно?

– Который мужчина.

– И что он?

– Так вот я и говорю, что он окурки в банку из-под кофе кидает и в коридоре на подоконнике оставляет. И в кабинете окна открывает, а окна нельзя открывать, потому что кондиционер работает. А он открывает, чтобы сквозняк был. А окурки потом в коридоре неприятно воняют всю ночь, а когда утром Марина Федоровна приходит, то всегда вычищать должна и коридор проветривать. Вы уж, Мария Григорьевна…

– Гордеевна.

– Простите, Гордеевна, примите к нему меры. Потому что наши девочки уморились за ним вычищать. Это же не дома, тут папы-мамы нету.

– Я поняла.

– Уж пожалуйста.

            Мих еще постоял в дверях. Подстерегать охранника в коридоре и разбираться было неловко. «Все нам неловко, все мы, как дети, все мы стесняемся», – думал он чужими фразами, и утренняя непривычная тошнота волнами бродила по телу, подкатывая к горлу.

            Вошел резко и нос к носу столкнулся с охранником.

– Да вот он, собственно, – кивнула Мария Гордеевна, – ваш курильщик.

            Охранник замялся.

– Да я с ним уже имел беседу. По поводу.

– И что? – насупился Мих. – Никак ваша уборщица не уймется?

            Тот отскочил к двери. Мария Гордеевна довольно кивнула.

– Вот они, нравы современной молодежи. Накурить, насвинячить, мебель передвинуть, чужие канцелярские принадлежности выбросить.

            Мих вдруг подошел и открыл окно.

– Да нельзя же открывать! Говорят же тебе: кондиционер работает! – взвизгнула Мария Гордеевна.

– Если человеку душно, ему все можно. А вам я сейчас заявление напишу.

– Какое еще заявление?

– По собственному желанию.

            Видно было, что Мария Гордеевна оглушена неожиданной радостью, как взрывом салюта. Мэр как-никак мог и двинуть своего ставленника на ее место, а тут вдруг – «по собственному». Она поспешно сунула Миху лист бумаги.