Текст книги "Школьные годы Тома Брауна"

Автор книги: Томас Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава VII Вхождение в колею

 
И Джайлз сказал: «Пусть длинен путь
И труднопроходим,
Но, если он идёт вперёд,
И я пойду за ним».
 

Из баллады

Думаю, каждому знакомо то восхитительное дремотное состояние, когда лежишь, не совсем проснувшись, но ещё и не бодрствуя, а сознание только начинает возвращаться после хорошего ночного сна в новом месте, которое нам нравится, на следующее утро после дня, полного волнующих событий и напряжения всех сил. В жизни найдётся немного более приятных моментов. Единственное, что в них плохо, – это то, что они так быстротечны; как бы вы ни старались их продлить, лёжа абсолютно пассивно и душой, и телом, всё равно они длятся всего минут пять или около того. А по истечении этого времени, несмотря на все наши усилия, снова вступает в свои права назойливая, бестолковая, нетерпеливая сущность, которая не поддаётся на уговоры и вечно настороже и которую мы называем своим «Я», – и тут же овладевает нами до самых кончиков пальцев.

Именно в таком состоянии Мастер Том лежал в половине восьмого утра на следующий день после своего прибытия и наблюдал, не вставая со своей чистенькой беленькой кроватки, за движениями Богля (родовое имя, под которым были известны все чистильщики обуви в Школьном корпусе), который ходил между кроватями, собирал грязные туфли и ботинки и ставил на их место чистые.

Так он лежал, ещё не совсем понимая, где именно во Вселенной находится, но уже чувствуя, что сделал в жизни шаг, который хотел сделать уже давно. Ещё только рассветало, когда он лениво посмотрел в большие окна и увидел в них верхушки огромных вязов и грачей, кружащих над ними и укоризненно каркающих на ленивых представителей своего сообщества, прежде чем отправиться всем вместе на вспаханные поля по соседству. Звук закрывшейся за Боглем двери, когда он вышел со своей корзиной под мышкой, окончательно разбудил Тома; он сел в кровати и оглядел комнату. Да что же это у него с плечами и поясницей? Он чувствовал себя так, как будто вчера его сильно били по всей спине, – естественный результат его выступления в своём первом матче. Он положил подбородок на согнутые колени и стал вспоминать все события вчерашнего дня, радуясь своей новой жизни, – и тому, что уже видел, и тому, что последует дальше.

Вскоре проснулись ещё один – два мальчика, сели в кроватях и начали тихонько переговариваться. Потом и Ист, поворочавшись с боку на бок, сел, кивнул Тому и начал осматривать свою лодыжку.

– Ещё везёт, – сказал он, – что сегодня с утра никуда не идти, а то я, наверно, буду хромать как собака.

Это было воскресное утро, а воскресные лекции в ту пору введены ещё не были, поэтому время между сном и службой в часовне в одиннадцать часов не было занято ничем, кроме завтрака. Заполнить этот промежуток было нелегко, и, когда вскоре Доктор ввёл воскресные лекции, это было настоящим благом для всей школы, хотя встречено это новшество было не без ворчания. А пока можно было валяться в кровати сколько хочешь, и никто вставать не спешил, особенно в тех комнатах, где шестиклассник отличался добродушием, как в комнате у Тома и Иста, и позволял младшим мальчикам болтать и смеяться и вообще делать практически все, что они пожелают, до тех пор, пока они его не беспокоили. Его кровать была побольше, чем у остальных, и стояла в углу у камина, а рядом с ней – умывальник с большим тазом; и там он возлежал, окружённый ореолом величия, задёрнув белые занавески так, чтобы получился отдельный уголок. Кровать Тома была почти напротив, и он с благоговейным ужасом смотрел, как великий человек проснулся, вытащил из-под подушки книгу и стал читать, подперев голову рукой и повернувшись спиной к комнате. Вскоре, однако, послышался шум борьбы и приглушённые комментарии мальчишек, вроде: «Давай, Головастик! Валяй, Грин! Тяни с него одеяло! Дай ему по рукам!» Младший Грин и Холл, которого обычно звали Головастиком за то, что у него была большая чёрная голова и тощие ноги, спали рядом в дальнем конце у двери и постоянно устраивали друг другу разные каверзы, которые обычно, как и сегодня, кончались бурным открытым столкновением. И вот теперь они, забыв о порядке и силе авторитета, одной рукой яростно старались стянуть друг с друга одеяла, а второй, вооружённой шлёпанцем, изо всех сил колотили по всем частям тела противника, до которых только могли дотянуться.

– А ну-ка успокоились там, в углу, – прикрикнул староста, садясь в кровати и выглядывая из-за своей занавески; Головастик и младший Грин юркнули в свои растерзанные постели, а он, поглядев на часы, добавил, – Ого, начало девятого! Чья очередь за водой?

(В тех комнатах, где староста придавал своему омовению большое значение, фаги из его комнаты должны были по очереди спускаться на кухню и выпрашивать или красть для него горячую воду; часто этот обычай простирался ещё дальше, и каждое утро двое мальчиков должны были приносить воду для всей комнаты.)

– Иста и Головастика, – ответил старший из фагов, который следил за расписанием.

– Я не могу, – сказал Ист, – нога болит.

– Быстро отправляйтесь, кто-нибудь, и без разговоров, – сказал великий человек, встал с кровати, надел шлёпанцы и пошёл в большой коридор, куда выходили все спальни, чтобы вытащить из чемодана своё воскресное одеяние.

– Давай я схожу за тебя, – сказал Том Исту. – Мне даже интересно.

– Спасибо, ты славный парень. Одень только брюки и возьми свой кувшин и мой. Головастик покажет тебе дорогу.

И вот Том с Головастиком, в ночных рубашках поверх брюк, спустились по лестнице, прошли через маленькую кладовую, где по вечерам выдавали свечи, пиво, хлеб и сыр, потом через двор Школьного корпуса, потом по длинному коридору и, наконец, добрались до кухни, где, после переговоров с красивой рослой кухаркой, которая клялась, что налила сегодня уже дюжину кувшинов, получили свою горячую воду и с большой осторожностью и максимально возможной скоростью вернулись назад. Но даже так им еле-еле удалось ускользнуть от пиратов из комнаты пятого класса, которые подстерегали конвои с горячей водой и гнались за ними до самых дверей их спальни, так что половину воды они расплескали в коридоре.

– Всё равно это лучше, чем идти второй раз, – заметил Головастик. – А пришлось бы, если бы они нас поймали.

К тому времени, как прозвенел колокольчик на молитву, Том и все его новые товарищи спустились вниз, одетые во всё самое лучшее, и он впервые с удовлетворением ответил «Здесь», когда назвали его фамилию, потому что староста, дежуривший на этой неделе, уже внёс её в самый конец списка. А потом был завтрак и прогулка по большому школьному двору и по городу вместе с Истом, хромота которого становилась заметной лишь тогда, когда нужно было исполнять обязанности фага. Так они скоротали время до службы в часовне.

Было ясное ноябрьское утро, и школьный двор быстро наполнялся мальчиками всех возрастов, которые прогуливались по траве или по гравийной дорожке группками по два – три человека. Ист, по-прежнему исполнявший обязанности чичероне, показывал Тому всех выдающихся личностей, которые попадались им на пути: там был Осберт, который мог добросить крикетный мяч с малой площадки через деревья с грачами до самой стены Доктора; Грей, получивший стипендию Бэллиол-колледжа и (что казалось Исту гораздо более важным) заработавший тем самым для всей школы полувыходной; Торн, пробежавший десять миль за час и две минуты; Блэк, который выстоял против вожака городских в последней драке с хамами. Были там и многие другие герои, которыми восхищались тогда и от которых ныне не осталось и следов былой славы; и сегодняшний четвероклассник, читая их имена, грубо вырезанные на старых столах в холле или написанные на большом буфете (если эти столы и буфеты до сих пор ещё существуют), раздумывает, что это были за мальчики и какими они были. Та же участь ждёт и самого раздумывающего, каковы бы ни были его достижения в учёбе, футболе или крикете. Два-три года, не больше, – а потом постоянно прибывающая благословенная волна сотрёт ваши имена так же, как стёрла наши. Ну и что из того? Играйте в свои игры и делайте своё дело, и предоставьте воспоминаниям самим заботиться о себе.

Без четверти одиннадцать начал звонить колокол в часовне; Том пришёл в числе первых, занял место в самом нижнем ряду и смотрел, как входили и занимали свои места все остальные мальчики, заполняя ряд за рядом; потом безо всякого успеха попробовал перевести надпись над дверью на греческом языке и наблюдал за учителями, занимавшими свои места на возвышении в самом конце, пытаясь угадать, который из них окажется его господином и повелителем. А потом двери закрыли, вошёл Доктор в рясе, и началась служба, которая, однако, не произвела на него большого впечатления, потому что чувство новизны и любопытства было слишком сильно. Мальчик, сидевший рядом с ним, выцарапывал своё имя на дубовой панели, и он не мог удержаться, чтобы не посмотреть, что это за имя и хорошо ли оно выцарапывается; а мальчик, сидевший с другой стороны, заснул и всё время падал на Тома; и хотя многие ребята даже в этой части школы слушали внимательно и серьёзно, в целом атмосферу нельзя было назвать благочестивой, и, когда он снова вышел во двор, у него не было чувства, что он только что побывал в церкви.

Но во время службы во второй половине дня было совсем иначе. После обеда он писал письмо домой матери, и поэтому настроение у него было куда более подходящим; к тому же первое любопытство прошло, и он мог следить за службой намного внимательней. Когда после молитвы пели гимн, а в часовне уже начинало темнеть, он почувствовал, что благоговеет по-настоящему. А потом настало великое событие в его жизни, как и в жизни любого, кто учился в те дни в Рагби, – первая проповедь Доктора.

Эту сцену уже описывали более искусные перья, чем моё. Дубовая кафедра, одиноко возвышающаяся над рядами школы. Величественная фигура, горящий взгляд, голос, – то мягкий, как нижние тона флейты, то ясный и призывный, как звук трубы, – того, кто всходил на эту кафедру каждое воскресенье, чтобы свидетельствовать за Господа своего и умолять именем Его, – именем Царя праведности, любви и вечного блаженства, дух которого воодушевлял его и от имени которого он говорил. Длинные ряды юных лиц, поднимающиеся ярус за ярусом до самого конца часовни, начиная с малыша, который только недавно расстался с матерью, до молодого человека, полного сознания своих сил, который выходит из школы в большой мир на следующей неделе. Это было торжественное и величественное зрелище, и особенно в это время года, когда источником света служили только свечи на кафедре и у мест дежурных старост, а всё остальное пространство часовни было погружено в мягкие сумерки, которые сгущались до темноты на верхней галерее за органом.

Но что же на самом деле так захватывало эти три сотни мальчишек и вытаскивало каждого из своей скорлупы, хотели они того или нет, на двадцать минут после обеда каждое воскресенье? Да, конечно, всегда находились мальчики, рассеянные там и сям по всей школе, которые были готовы понимать и сердцем, и умом даже самые глубокие и мудрые слова, которые там звучали. Но таких всегда было меньшинство, обычно совсем малочисленное, а часто настолько маленькое, что их можно было пересчитать по пальцам одной руки. Что же так трогало и захватывало нас, остальные три сотни бесшабашных, ребячливых мальчишек, которые всем сердцем боялись Доктора, а кроме Доктора – очень мало чего на небе и на земле; которые больше думали о своей школьной компании, чем о Церкви Христовой, и ставили традиции Рагби и мнение других мальчиков выше, чем Божьи заповеди? Мы не понимали и половины того, что он говорил; мы не знали ни самих себя, ни тех, кто нас окружает, ни сколько веры, надежды и любви нужно для того, чтобы это узнать. Но мы слушали, как слушают все мальчишки, когда они в подходящем настроении (да и взрослые, собственно говоря, тоже), человека, который, как мы чувствовали, всеми своими силами, и сердцем, и душой борется со всем трусливым, подлым и неправедным, что было в нашем маленьком мирке. Это не был холодный и ясный голос, раздающий советы и предостережения с заоблачных высот тем, кто грешит и страдает внизу, но тёплый и живой голос того, кто сражается за нас и рядом с нами и призывает нас помочь ему, себе и друг другу. И вот так, мало-помалу, медленно, но верно, перед мальчиком постепенно приоткрывался смысл его жизни; то, что жизнь – это не рай для дураков и лентяев, в который он попал по чистой случайности, но поле битвы, которая не прекращается с незапамятных времён, и что зрителей тут нет, и даже самые юные должны выбрать, на какой они стороне, а ставкой в этой борьбе будет жизнь или смерть. А тот, кто будил в них сознание этого, сам показывал им каждым своим словом, сказанным с кафедры, и всей своей каждодневной жизнью, как нужно сражаться в этой битве, и стоял перед ними, как товарищ по оружию и предводитель отряда. Очень подходящий предводитель для армии мальчишек, не знающий сомнений и неуверенности; пусть кто угодно сдаётся или заключает перемирие, – он будет сражаться до конца, до последнего дыхания и последней капли крови. И это чувствовал каждый мальчишка. Другие стороны его характера, конечно, тоже оказывали влияние на некоторых ребят, но именно эта его непримиримость и неустрашимое мужество находили дорогу к сердцам основной массы тех, на ком он оставил свой след и заставил поверить сначала в себя, а потом – в своего Господина.

Это качество больше, чем какое-либо другое, трогало таких мальчиков, как наш герой, в котором не было ничего выдающегося, кроме чрезмерного ребячества, под которым я подразумеваю животную жизнь в наивысшем её проявлении, природное добродушие, ненависть к подлости и несправедливости, добрые побуждения и количество легкомыслия, достаточное, чтобы потопить трёхпалубный корабль. В течение двух последующих лет ещё не было ясно, пойдёт ли ему, в конце концов, пребывание в школе на пользу или во вред, потому что постоянные цели и принципы в нём ещё не наметились; но, каковы бы ни были его прегрешения за неделю, он едва ли хоть раз вышел воскресным вечером из часовни без серьёзного решения быть на стороне Доктора и чувства, что только трусость (воплощение всех остальных грехов для такого мальчишки) удерживает его от того, чтобы поступать так постоянно.

На следующий день Тома поместили в третий класс, и он приступил к занятиям в уголке большого школьного здания. Учёба давалась ему легко, потому что он был хорошо подготовлен и назубок знал грамматику; а так как в этом классе у него не было закадычного друга вроде Иста, который отвлекал бы его от занятий (Ист и все его товарищи по Школьному корпусу были в следующем классе – младшем четвёртом), то вскоре он приобрёл себе блестящую репутацию у учителя, который сказал, что его поместили слишком низко, и пообещал перевести в следующий класс в конце полугодия. Так что в школе у него всё шло хорошо, и он писал матери письма в самых радужных выражениях, сообщая о своих успехах и несказанных удовольствиях публичной школы.

В корпусе тоже всё шло гладко. Приближался конец полугодия, поэтому все были в хорошем настроении, и корпусом строго, но справедливо управляли Уорнер и Брук. Правда, система в целом была жёсткой и суровой, бывали и наезды по углам – плохие приметы на будущее; но всё это никогда не заходило слишком далеко и не показывалось в открытую, не распространялось из тёмных закоулков на холл, коридоры и спальни и не делало жизнь младших непрекращающимся кошмаром.

Том как новенький на месяц освобождался от обязанностей фага, но его энтузиазм по поводу новой жизни был настолько велик, что эта привилегия его отнюдь не радовала; когда Ист и другие его друзья обнаружили это, они по доброте душевной позволили ему удовлетворить свою причуду и дежурить за них по вечерам и по уборке кабинетов. Это были основные обязанности фагов в корпусе. После ужина и до девяти часов трое фагов в порядке очереди должны были стоять в коридорах и приходить на зов любого старосты, который звал фага; они наперегонки бежали до его двери, и тот, кто оказывался последним, должен был делать работу. Обычно требовалось сходить в кладовую за пивом, хлебом и сыром (потому что великие люди не ужинали с остальными, а получали свои порции и ели их у себя в кабинетах или в комнате пятого класса), или почистить подсвечники и вставить туда новые свечи, или поджарить сыр, или разлить пиво по бутылкам, или отнести записку кому-нибудь в корпусе; и Том, в пылу почитания героев, считал высокой привилегией выполнять распоряжения старшего Брука и приносить ему ужин. А кроме этих вечерних дежурств, к каждому старосте были прикреплены три – четыре фага; предполагалось, что он является их советчиком, философом и другом, а они в обмен на это должны были по очереди убирать его кабинет каждое утро сразу после первого урока, до того, как он возвращался после завтрака. Удовольствие видеть кабинеты великих людей, рассматривать их картины и заглядывать в их книги делало Тома готовой заменой для любого мальчика, который был слишком ленив, чтобы выполнять свою работу. Поэтому вскоре он приобрёл репутацию доброго и покладистого парня, готового оказать услугу кому угодно.

Во всех играх он также принимал самое горячее участие, и вскоре поднаторел во всех тонкостях футбола благодаря ежедневным играм Школьного корпуса.

Единственный достойный внимания инцидент был связан с его первым забегом в «Зайцах и собаках». В предпоследний вторник полугодия он проходил по холлу после обеда, как вдруг его окликнул хор из несколько голосов, в том числе Головастика и нескольких других фагов, которые сидели за одним из длинных столов:

– Иди помоги рвать след!

Том, всегда готовый помочь, подошёл на этот загадочный призыв и обнаружил, что компания рвёт на мелкие кусочки старые тетрадки, газеты и журналы, а потом набивает ими четыре больших холщовых мешка.

– Сегодня очередь нашего корпуса рвать след для большого забега «Зайцев и собак», – объяснил Головастик, – давай рви, мы должны успеть до переклички.

– Я считаю, что это просто безобразие – откладывать такой трудный забег до последнего дня, – сказал ещё один маленький мальчик.

– А что за забег? – спросил Головастик.

– Я слышал, до Барби, – ответил другой, – миль девять, и местность трудная; никаких шансов дойти до финиша, если только ты не первоклассный бегун.

– А я попробую, – сказал Головастик. – Это последний забег в этом полугодии. Для тех, кто дойдёт до финиша, поставят хлеб, сыр, эль и пунш в «Петухе», а эль у них там отличный.

– Я тоже хочу попробовать, – сказал Том.

– Ну, тогда скидывай жилет и жди возле дверей после переклички, там скажут, где сбор.

Действительно, после переклички у дверей стояли два мальчика и выкрикивали: «Сбор для больших «Зайцев и собак» возле Уайт Холла»; и Том, подпоясавшись кожаным ремнём и сняв всё лишнее, отправился к Уайт Холлу, старому дому с двухскатной крышей примерно в четверти мили от города, вместе с Истом, которого он уговорил составить себе компанию, несмотря на его мрачное пророчество, что им в жизни не дойти до финиша, потому что это самый трудный забег в году.

На месте сбора они обнаружили ещё сорок – пятьдесят мальчиков; Том видел, как многие из них бегали на футболе, и был уверен, что у них с Истом больше шансов дойти до финиша.

Подождали ещё несколько минут, а потом два хорошо известных бегуна, выбранные на роль «зайцев», пристегнули себе холщовые мешки, набитые «следом», сверили свои часы с часами младшего Брука и Торна, и стартовали широким размашистым шагом через поля в направлении Барби.

Тогда «собаки» столпились вокруг Торна, и он коротко объяснил:

– У них шесть минут форы. Финиш в «Петухе». Каждый, кто придёт в течение четверти часа после «зайцев», будет считаться дошедшим до финиша, если он оббежал вокруг церкви в Барби.

Последовала минутная пауза, а потом часы кладутся в карманы, и вся «свора» выбегает через ворота на поле, которое «зайцы» пересекли первым. Здесь они замедляют шаг и рассыпаются во все стороны, выискивая «след», который «зайцы» разбрасывают по пути. Старые опытные «собаки» сразу же направляются к наиболее вероятным местам, и через минуту слышится крик «вперёд!»; это значит, что один из них напал на след; и вся компания, ускорив шаг, бежит к этому месту, в то время как нашедший след и двое – трое его ближайших соседей уже перебрались через первый забор и бегут вдоль живой изгороди по длинному поросшему травой полю с той стороны. Остальные бросаются вдогонку, и, толкаясь, стараются сократить разрыв. Они не успели ещё покрыть и половины расстояния, когда снова слышится крик «вперёд!»; скорость увеличивается по мере того, как задние изо всех сил стараются догнать удачливых лидеров. «Зайцы» им попались порядочные, и посреди следующего луга густо насыпан «след», который идёт затем по вспаханному полю, где бежать становится значительно труднее; потом на пути оказывается высокий плетень с канавами с обеих сторон, потом – большое пастбище, поросшее колючим кустарником, которое постепенно понижается к первому ручью; большие овцы лестерской породы бегом бросаются через поле, когда «свора» наперегонки спускается по склону. Ручей невелик, и «след» густо лежит впереди, на противоположном склоне; ни поворотов, ни задержек, которые пошли бы на пользу задним, вытянувшимся теперь в длинную вереницу; многие младшие уже с трудом волокут ноги и чувствуют, что сердце стучит как молот, а некоторые начинают малодушно думать, что, может быть, овчинка не стоит выделки.

Том, Ист и Головастик начало пути прошли хорошо для таких юных участников, поднялись по склону, пересекли следующее поле, и тут обнаружили, что поравнялись с лидерами, которые потеряли след и вынуждены были вернуться назад; они прошли полторы мили за одиннадцать минут. Сюда добрались где-то двадцать пять участников, остальные уже сошли с дистанции; лидеры разбежались вправо и влево в поисках следа, а остальные пока пытаются перевести дыхание.

Потом слышится крик «вперёд!» где-то далеко слева, это кричит младший Брук, и вся компания, держась вместе, немедля устремляется к нему, упорно и размеренно работая ногами. «След», хотя и хорошо заметный, лежит теперь не так густо; но на этом участке в нём нет особой необходимости, потому что здесь и так понятно, по какой тропинке бежать; так что тратить время и силы на поиски не нужно, а нужно просто бежать и перелезать через заборы. Все, кто ещё не сошёл с дистанции, твёрдо намерены дойти до финиша, и они приходят к подножию холма Барби, потеряв ещё не более двух – трёх участников. На этих последних двух с половиной милях «собаки» всегда получают преимущество, и «зайцам» это отлично известно; дело в том, что их бывает хорошо видно на склоне холма Барби. Вот и сегодня все глаза старательно обшаривают холм, но никаких признаков «зайцев» не обнаружено, так что, ничего не поделаешь, «собакам» предстоит тяжёлая работа; они мотаются туда-сюда в поисках следа; теперь преимущество на стороне «зайцев», и на этих последних двух милях они могут колоссально замедлить продвижение «собак».

Наши герои принадлежат к Школьному корпусу, и поэтому следуют за младшим Бруком, но теперь это играет против них; в поисках следа он отклоняется далеко влево, потому что уверен в своих силах, и его привлекает трудность задачи. А вам, маленькие мальчики, следовало бы подумать о том, что «Петух», место финиша, находится далеко справа, у дороги на Данчёрч, поэтому каждый ваш бросок влево усложняет вашу задачу. На этом этапе забега, когда уже начинается вечер, никто не заметит, если вы немножко схитрите, поэтому вам следовало бы держаться вместе с теми хитроумными «собаками», которые постепенно отодвигаются вправо, а не следовать за расточительным младшим Бруком, у которого ноги в два раза длиннее ваших и как будто выкованы из железа, и для которого нет никакой разницы, на две – три мили больше или меньше. Однако они упорно следуют за ним, пыхтя и отдуваясь; Том и Ист почти рядом, а Головастик, большая голова которого начинает пригибать его к земле, футах в тридцати позади.

Тут на дороге попадается ручей с вязкими глинистыми берегами, так что им еле-еле удаётся вытащить оттуда ноги, и они слышат крики о помощи несчастного Головастика, который совсем увяз. Но у них уже осталось слишком мало сил, чтобы остановиться и помочь ближнему. Ещё три поля, ещё одна остановка, и тут откуда-то далеко-далеко справа доносится крик «вперёд!».

Сердца обоих мальчиков замерли; это им уже не по силам. Младший Брук того же мнения, и он говорит:

– Вон за тем полем будет тропинка, пойдёте по ней и выйдете на Данчёрчскую дорогу пониже «Петуха», – а потом на всех парах мчится к финишу, где наверняка будет первым, потому что выглядит так, как будто только что стартовал. Пока они с трудом преодолевают следующее поле, крики «вперёд!» слышатся всё дальше и дальше, и, наконец, пропадают совсем. Теперь гонка за пределами слышимости, и надеждам добраться до финиша настал конец.

– Чёрт побери! – взорвался Ист, как только ему удалось отдышаться, и вытер шляпой грязное и потное лицо, от которого в холодном воздухе поднимался пар, – Я же тебе говорил! Ну и тупица же я, что пошёл! И вот, пожалуйста, мы еле живы, а ведь тут уже недалеко до финиша, если бы только мы знали местность!

– Теперь уже ничего не поделаешь, – сказал Том, вытирая пот и стараясь справиться с разочарованием. – Главное, мы сделали все, что могли. Давай лучше пойдём по той тропинке, про которую говорил младший Брук.

– Да уж наверно, больше ничего не остаётся, – проворчал Ист. – Если я ещё хоть раз в жизни побегу в последнем забеге… – и т. д. и т. п., сплошная воркотня.

Они медленно и печально повернули назад, нашли тропинку и пошли по ней, прихрамывая, и то и дело вступая в рытвины, полные холодной дождевой воды. Только теперь они почувствовали, насколько вымотались. Быстро надвигался вечер, холодный, тёмный и мрачный.

– Слушай, наверно, уже время закрытия, – нарушил тишину Ист, – смотри, как темно!

– А что, если мы опоздаем? – спросил Том.

– Останемся без чая, и нас пошлют к Доктору, – ответил Ист.

Мысль об этом не прибавила им жизнерадостности. Вдруг с соседнего поля послышался слабый оклик. Они ответили и остановились в надежде, что это какой-нибудь крестьянин, который хорошо знает местность, но тут из ворот ярдах в двадцати появился несчастный Головастик; он был в ужасном состоянии; один его ботинок так и остался в ручье, и он, пытаясь достать его, по локоть измазался в липкой глине, так что более несчастного создания в обличье мальчика свет ещё не видывал.

Однако его появление их слегка приободрило, поскольку его положение было ещё более плачевным, чем у них. Его тоже приободрила встреча с ними, потому что теперь он уже больше не боялся, что придётся ночевать в полях одному. Так, несколько воспрянув духом, они побрели дальше по нескончаемой тропинке.

Наконец, тропинка расширилась, и как раз перед тем, как стемнело окончательно, они вышли на дорогу и остановились в растерянности, потому что потеряли все ориентиры и не знали, куда поворачивать, направо или налево.

К их великому счастью, выбирать им не пришлось, потому что по дороге с горящим фонарём громыхала тяжёлая карета, запряжённая парой кляч, в которой после мгновенного раздумья они узнали оксфордский дилижанс, знаменитую «Свинью со свистком».

Двигалась она медленно, и мальчики, собрав последние силы, догнали её и стали карабкаться сзади, причём Ист сорвался и растянулся на дороге. Тогда остальные окликнули старое пугало, исполнявшее обязанности кучера; тот остановился и согласился подвезти их за шиллинг; они устроились на заднем сиденье, стуча от холода зубами и барабаня пятками, и приехали в Рагби минут через сорок после закрытия.

Ещё через пять минут три маленькие, хромающие и дрожащие от холода фигурки пробрались через сад Доктора, а потом внутрь, в корпус, через чёрный ход, которым пользовались слуги (все другие двери были давно закрыты), и первым, на кого они наткнулись в коридоре, был старый Томас со свечой в одной руке и ключами в другой.

Он остановился, оглядел их со зловещей улыбкой и увидел, в каком они состоянии.

– А-а, да это Ист, Холл и Браун, опоздали к закрытию. Немедленно в кабинет Доктора.

– Томас, пожалуйста, можно мы сначала хотя бы умоемся? Ты же можешь записать, во сколько мы явились.

– В кабинет Доктора немедленно, таково распоряжение, – ответил старый Томас, указывая на лестницу в конце коридора, которая вела на половину Доктора, и мальчики уныло поплелись туда. Последнее замечание старого служителя, которое он пробормотал им вслед, ничуть не улучшило их настроения:

– Вот так вляпались!

Замечание это касалось их внешнего вида, но мальчики подумали, что оно относится к настроению Доктора. Пройдя короткий лестничный пролёт, они остановились и стали держать совет.

– Кто пойдёт первым? – спросил Головастик.

– Ты. Ты самый старший, – ответил Ист.

– Да ты посмотри, на кого я похож! – возразил Холл, показывая на рукава своей куртки. – Мне нужно спрятаться за вами двумя.

– А я на кого похож? – спросил Ист, показывая на ком глины, в который превратились его брюки внизу. – Я ещё хуже, чем ты, на моих штанах можно капусту выращивать.

– Так это же всё снизу, а ноги можно спрятать за диваном, – сказал Холл. – Эй, Браун, ты у нас самый чистый, тебе первому и идти.

– У меня же всё лицо в грязи, – возразил Том.

– Ну, что до этого, то мы все одинаковые. Ладно, пойдём, что ли, мы делаем только хуже, что топчемся здесь.

– Давайте хоть почистимся, – сказал Том, и они попытались счистить с курток хотя бы верхний слой грязи, но она ещё не засохла и только размазывалась. В отчаянии они толкнули дверь и очутились в передней квартиры Доктора.

– Вот это дверь библиотеки, – шёпотом сказал Ист, подталкивая Тома вперёд. Из-за двери доносился смех и весёлые голоса, и на первый робкий стук Тома никто не ответил. Он постучал ещё раз, и голос Доктора сказал:

– Войдите.

Том повернул дверную ручку, и они бочком протиснулись в комнату.

Доктор поднял глаза, оторвавшись от своего занятия; он вырезал большим резцом дно игрушечного парусника, образцом для которого, судя по очертаниям, послужила одна из галер Никия.[93]Note93
  Никий (около 469, Аттика, – 413 до н. э., Сиракузы), – афинский государственный деятель. Возглавил военную экспедицию Афин в Сицилию, завершившуюся осенью 413 г. разгромом афинской армии и флота. Взятый в плен, был казнён сиракузянами.


[Закрыть] Вокруг него стояло трое или четверо детей; свечи ярко горели на большом столе, дальний конец которого был завален книгами и бумагами, а огонь большого камина отбрасывал красноватый отблеск на всю остальную комнату. Картина была настолько мирной, домашней и уютной, что мальчики тут же собрались с духом, и Том вышел из-под прикрытия большого дивана. Доктор кивнул детям, и они сразу же вышли из комнаты, бросая любопытные и насмешливые взгляды на трёх юных огородных чучел.