Текст книги "Фройляйн Штарк"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

36

Конечно, это странная мысль, согласен, в сущности, бред – то, что хранитель библиотеки запер бумаги, связанные с историей Кацев, а фройляйн Штарк будто бы позаботилась о том, чтобы они одна за другой попадали ко мне в руки! А может, и правда? Может, она действительно считала, что это опасное лекарство излечит меня от каценячьей привычки вынюхивать и высматривать? Может, она думала, что ужасная история гибели фабрики, свидетельницей которой она и сама была, отвлечет меня от этого заколдованного рода и направит мои помыслы в другое русло, ко всем этим праведникам, которые не вынюхивают, не высматривают и вообще не делают ничего, что глубоко оскорбляло бы ее и Божью Матерь?

Сегодня я размышляю об этом, как размышлял тогда, и опять, как тогда, оказываюсь в тех же самых потемках, настолько непроницаемых, что даже не верится, что они таятся в твоей собственной голове. То, что дядюшка называл святой простотой, которая «с неба звезд не хватает», в действительности было воплощенной двойственностью. Именно она, которая не умела ни читать, ни писать, властвовала в одной из прекраснейших библиотек Запада и вполне могла через «подставных лиц» определять и корректировать круг моего чтения. Ибо фройляйн Штарк была очень сообразительна и лучше дядюшки знала жизнь, и хотя она в своем страхе перед седьмой заповедью доходила до абсурда, хотя она и помешалась на катехизисе и благочестии в духе беззаветной любви к Деве Марии, ее строгость имела мягкую, как облако, и по-матерински ласковую изнанку. Но она не желала больше показывать эту изнанку. С тех пор как приключилась эта история с зеркальцем, мы с ней находились в состоянии войны. Я был неисправимым Кацем, а она твердым, как крупповская сталь, карающим ангелом, благосклонности которого едва хватало на то, чтобы терпеть мое присутствие на кухне по утрам, когда я, поджав хвост, пил свое молоко. Неужели она поставила на мне крест? Неужели для такого, как я, у которого на лице написана его каценячья сущность, не существовало ни милосердия, ни спасения?

Дядюшка тем временем узнал о случившемся, и фройляйн Штарк намекала мне всем своим видом, что меня ждет поистине страшная кара – в лучшем случае перевод в скрипторий, а в худшем я вообще вылечу из библиотеки как пробка. Я лишился сна и аппетита, я каждую минуту ждал грома небесного, и вдруг – отбой воздушной тревоги!..

Я совершенно забыл, что дядюшка как – никак мой avunculus – родной брат моей мамы и явно не прочь в очередной раз закрыть глаза на проделки своего племянника.

Возлежа на диване, посреди шелковых подушек, он спросил:

– Стало быть, ты опять спекулируешь?

Я отметил пальцем строку, на которой остановился, и вопросительно поднял глаза.

– Ну, по латыни speculor означает: «я смотрю, я наблюдаю». К тому же speculor родственно слову speculum, а это означает – что бы ты думал?

– Не знаю.

– «Зеркало»!

– Вот как?

– Да, speculum означает «зеркало».

– Интересно, – заметил я.

– Оставим это, друг мой! Оставим спекуляцию, дорогой nepos! – сказал дядюшка с добродушной ухмылкой

37

и таким образом вновь выступил на передний план моего рассказа, и если я до этого говорил о двойственности фройляйн Штарк, то теперь у меня просто нет слов, чтобы хотя бы приблизительно сформулировать загад ку, в которую хранитель библиотеки превратился для меня к концу лета. Что он хотел сказать? Что означало «Оставим это, друг мой! Оставим спекуляцию, дорогой nepos»? Что ему действуют на нервы мои поиски? Но тогда зачем он позволял своим коллегам снабжать меня бумагами, которые называл privatissima? Ведь он был praefectus librorum, одно его слово – и никто из шайки ассистентов больше не решился бы извлекать на свет Божий папки, частные письма и бесконечные фотографии, запечатлевшие моего деда, несостоявшегося фабриканта и бадмейстера, под солнечным тентом на берегу пруда.

А его на удивление мягкий, чуть ли не ласковый выговор по поводу «спекуляции»? Его словно забавляло, что в преддверии книжного святилища подрастал маленький Кац, с каждой неделей, с каждым днем все больше похожий на него самого. Но как его могла забавлять моякаценячья суть, если он делал все возможное, чтобы поглубже запрятать свою?Сплошные вопросы. Од нако шансов вывести на чистую воду моего дядюшку Каца, носившего ночные сорочки до пят и прятавшегося то под сутаной, то под ризой, то под белым халатом ученого – не говоря уже о желтовато-сером скафандре жировой прослойки, – было невозможно. Он жил для книг, он верой и правдой служил Слову, все остальное было неважно, лишено реальности, как жареные свиные колбаски, не имело значения. Он был выше всего этого, предметный мир был, так сказать, не его предметом. «Nomina ante res», – гласил его девиз, одно из важнейших понятий, основополагающая истина, а то, что принадлежит к предметно-плотскому миру, говорил он презрительно, существует где-то там, внизу, вне действительности. К счастью, это касалось и зеркальца. Несколько дней дядюшка игнорировал меня по каким-то неизвестным причинам – может, просто надирался, как матрос: в состоянии похмелья он не любил делить трапезу с другими представителями семейства хвостатых, пусть даже родственников. [21]21
  Katz(e) – кошка [нем.).


[Закрыть]Но в этот вечер, когда ему следовало наказать грешника, он вновь удостоил меня своего высочайшего внимания, даже ухмыльнулся, и та очистительная гроза с громом и молниями и огнем анафемы, о которой мечтала фройляйн Штарк, обернулась приятным, освежающим ветерком. Спекуляция, дескать, имеет один и тот же корень, что и speculum, и посему мне надлежит воздержаться от нее в будущем.

Тем самым наши старые, приятельски – веселые отношения были восстановлены; ему, похоже, было наплевать, что я – маленький Кац, ну, или хотя бы полу-Кац и большой любитель исподтишка поглазеть на веснушчатые ноги полуденных красавиц.

Но подобно тому, как в барометре в виде домика в зависимости от погоды выскакивает то одна человеческая фигурка, то другая, «возвращение» дядюшки и несостоявшееся возмездие вызвали исчезновение фройляйн Штарк. Когда я приходил на кухню перед своей башмачной службой, на столе меня ждали молоко и кусок хлеба с тонким, как бритва, слоем масла, без повидла – фройляйн Штарк разозлилась не на шутку, и, похоже, навсегда. Она, наверное, думала: «Что за рассадник разврата! Что за каценячье логово!» Вместо того чтобы сослать меня в скрипторий, дядюшка сохранил status quo, и она, праведница, опять, уже в третий раз, осталась с носом!

Тем временем книжный ковчег, управляемый Шторхенбайном, вошел со всеми своими залами, палубами и трюмами в территориальные воды сентября, в холодную утреннюю дымку; лето прошло – миновало свой зенит и тихо закатилось, все отчетливей вставала на горизонте монастырская школа со своими стенами и башнями, горная обитель, приютившаяся на высокой скале посреди густых туманов, осеняемая крыльями черных птиц, объятая дыханием вечных льдов и вечной зимы, – bref, дорогая посетительница, моя библиотечная пора заканчивается, и поэтому позвольте мне просить вас еще раз взглянуть вниз, на бедного, скукоженного служку-башмачника на пороге барочного зала.

38

Да, почтеннейшая, в данном случае мы тоже имеем дело с двойственностью; да что я говорю – мы имеем дело с расколом в чистом виде! Перед вами не один, а два человека, и более разных существ, чем эти двое, вы и представить себе не можете. Притом что они не братья, ни даже просто родственники. Еще хуже: это два варианта одной персоны, моей персоны. Вариант первый – Карлик Нос у ваших ног – в последние недели становился все более дерзким и хитрым, в то время как вариант второй, тот, что из будущего, все более однозначно демонстрирует свой школярско-монашеский лик, строгий и неумолимый, исполненный фанатичного послушания. Этот второй вариант приближается стремительными шестами, шлепая сандалиями и развевая полы своей рясы и еще издалека всем своим видом показывая, что с воспитанником духовной семинарии шутки плохи. Означает ли это, робко спрашивает вариант первый, что там наверху, за высокими монастырскими стенами, не очень-то жалуют каценячьи рожи, на что этот гусак в рясе сердито крякает: «Еще бы! Балда! Кому они нужны, эти каценячьи рожи? Нам, во всяком случае, они не нужны, ясно?»

Этот школярско-монашеский лик в моем представлении был украшен очками в старомодной оправе, с круглыми стеклами, чем сильно напоминал одну фотографию, на которой запечатлен дядюшка в молодости, семинаристом: на животе кушак, на губах улыбка, глаза за толстыми стеклами словно спрятаны подо льдом. Молодой семинарист, приезжавший в гости к своему родителю только во время летних каникул, сидит под пронизанным солнцем ореховым деревом, на круглой, как карусель, скамейке; рядом несколько книг-некоторые из них раскрыты. Может, очки должны были скрыть каценячий нос? Или, может, каценячьи глаза хорошо видят только в темноте и поэтому днем вооружаются очками, дядюшкины – толстыми увеличительными, а дедушкины – солнцезащитными?

Как я уже говорил, дядюшка любил после ужина возлежать на диване, как шейх, и любоваться дворцами, построенными на песке воспаленной фантазией безумного отца-пустынножителя. Однажды вечером он признался мне, что его как магнит притягивает благочестивое безумие. Надо же – у будущего монастырского школяра те же интересы! Он тоже охотнее всего выискивал в каталожных ящичках тексты, в которых речь идет о безумии благочестивых. Чтобы понравиться дядюшке? И это тоже – нельзя не признать, что мальчишка был большой мастер подлизываться и льстить; но это было не главным мотивом. Ему ведь еще предстояло многому научиться, он хотел узнать из соответствующей литературы, как действовать, чтобы раз и навсегда выкурить засевшего в нем маленького Каца. Это было нелегкое дело – настоящее убийство! Тут, разумеется, нужно было все обдумать и спланировать, и этот маленький святоша усердно заказывал разные книги, в том числе книгу, если мне не изменяет память, Пауля Хольцера об апостоле Павле, в которой, пожалуй, чересчур подробно, но все же интересно описывается, как Савл, злейший из всех гонителей христиан, превратился в Павла, толковейшего из всех апостолов. Молния среди ясного неба, конь встает на дыбы, всадник падает наземь и поднимается из пыли уже совершенно другим человеком. Тем же самым, но другим. Не Савлом, а Павлом.

Когда я на следующее утро, по обыкновению, сидел на кухне у фройляйн Штарк, она сама все поняла без моих объяснений: я опять слишком долго читал, у меня опять болели глаза, мне срочно нужны были очки.

За обедом она сказала об этом дядюшке. Тот поднял левую бровь.

– Любезнейшая, а ведь это недурная идея. Ему ведь скоро в семинарию, так что неплохо было бы заранее проверить его глаза, – сказал он.

– Да, монсеньер, я тоже так думаю. Можно убирать?

Дядюшка положил руки справа и слева от тарелки и откинулся на спинку слула.

Она схватила со стола супницу и ускакала прочь. Наверное, она обрадовалась поводу побывать в городе: там ведь было много «домов с надписью», а мимо «домов с надписью» не следует проходить, не заглянув хотя бы на минутку внутрь, как учила меня фройляйн в своем благоговении ко всему написанному.

39

Несколько секунд мы смущенно стояли в дверях. Потом Портер узнал меня.

– A, nepos! – сказал он. – Проходите, садитесь!

Не успели мы сесть, как фройляйн Штарк хлопнула в ладоши.

– Нет, ну надо же, вот это встреча! – воскликнула она и показала пальцем на единственного посетителя, сидевшего перед рюмкой водки. – Это же Брогер!

Скорее всего это был другой Брогер, не тот хозяин вершины Брогер, хотя я не был уверен, ведь уже прошло много лет с тех пор, как я побывал с фройляйн Штарк высоко в небе. Брогер, сидевший у Портера, как вечно – одинаковый аппенцелец в «Виде на Сентис», навел на меня свой бычий взгляд и изобразил некое подобие улыбки, придержав рукой трубку, торчавшую изо рта. На его манжетах выглядывавших из рукавов, было карандашом написано несколько цифр – наверное, какие-нибудь расходы или размеры. Фройляйн Штарк сказала, что очень рада его видеть, потом огляделась и спросила:

– Во имя святых угодников – есть тут хоть одна живая душа или нет?

– Ханни! – крикнул хозяин. – Гости!

– В начале октября он нас покидает, nepos, – сообщила фройляйн Штарк. – Поступает в монастырскую школу. Восемь лет рясы, восемь лет латыни – уж они из него сделают человека! А вот и Ханни. – И, повернувшись к стойке, крикнула: – Ханни, Студиозусу виви-колу, мне ликер, а себе возьми чего хочешь, я угощаю!

– Стало быть, студент, – произнес Брогер.

– Ну, пока что он еще работает у нас в библиотеке, – ответила фройляйн Штарк, и прозвучало это, прямо скалу, не очень дружелюбно. Для нее ведь я по-прежнему был маленький Кац с зеркальцем, который дерзнул пялиться между ног одной заслуженной групповодше. – Сидит на пороге зала, – прибавила она насмешливо-снисходительно, – и следит, чтобы какая-нибудь городская мамзель не поцарапала нам паркет своими каблучками.

Тут послышалось дребезжание и позвякивание.

– А вот и наша официантка!

Официантка приближалась медленно, опираясь левой рукой на костыль. Правой она держала поднос, на котором позвякивали напитки: ликер для фройляйн Штарк, водка для Брогера, виви-кола для меня и бутылочка апельсинового лимонада для самой Ханни. У нее были белокурые косы, веселая челка на лбу, выступающие зубы, серые мышиные глазки, и я, краснея до ушей, не решался взглянуть на ее ногу, при каждом шаге которой пол ухал и мелко дрожал. Она из последних сил опустила поднос на край стола и подвинула его к середине.

– Ханни, а ты знаешь нашего монсеньера?

Та кивнула.

– Каца все знают, – ответила она. – У него библиотека с самыми бесценными сокровищами Востока и Запада, от Аристотеля до ящура.

Описав в воздухе дугу своей неподвижной ногой, она завела ее под стол и опустилась, все еще опираясь левой рукой на костыль, рядом с фройляйн Штарк. Теперь я понимал, почему дядюшкины собутыльники тогда спорили о том, является ли детский паралич милостью, даруемой Богом во избавление человека от грехов, особенно от нарушения седьмой заповеди: они имели в виду Ханни и ее безжизненную, стянутую шинами ногу. Тем временем Ханни положила костыль на пол, подвинула к фройляйн Штарк ее ликер и закусила своими передними зубами стакан с лимонадом. Моя голова горела, как печь. Ханни медленно пила мелкими глотками свой лимонад и косилась влево, в мою сторону. Я пил свою виви-колу и косился вправо, в ее сторону. Осушив стаканы, мы держали их перед собой обеими руками, словно они заключали в себе некую драгоценную тайну.

Брогер, как ни странно, вдруг разговорился. Выяснилось, что он свиноторговец. Он рассказывал аппенцельские новости: кто помер, кто обручился, кто женился, сколько нынче стоит килограмм свинины, кто с кем снюхался – какой Манзер с какой Манзершей (а ведь были и Брогерши, которые крутили с Манзерами, и, наоборот, Манзерши с Брогерами!), и пока он говорил, а фройляйн Штарк перемежала его речь комментариями, моя нога под столом приподнялась и осторожно – очень осторожно! – прикоснулась к ноге Ханни.

– Нет, вы только посмотрите на него! – воскликнула фройляйн Штарк. – Вот уж действительно: Кац есть Кац!

– Tbi это о чем? – спросил Брогер.

Я проворно убрал ногу.

– Да о том, как он быстро управился со своим стаканом!

Почему все окутано тайной – под юбками, под столом? Почему меня притягивает эта нога? Не то чтобы очень, но настолько, чтобы моя нога сама по себе поднялась и потянулась к ней. Ее нога была парализована, Ханни была не властна над ней, и странное дело – со мной только что произошло нечто подобное: моя нога пришла в движение автоматически. Впрочем, я коснулся совсем не Ханниной ноги – при попытке дотянуться до нее я, похоже, попал на фройляйн Штарк.

Катастрофа? Пронзительные крики? Вскакивание со стула? Ничего подобного. К моему безграничному удивлению, фройляйн Штарк облизала своим большим серо – красным языком край рюмки и предложила мне чокнуться с ней и с Брогером. Вот вам, пожалуйста, опять эта ее двойственность! Она, все свои чувства и помыслы посвятившая соблюдению седьмой заповеди, запретившая мне глазеть и совать нос куда не следует, ответила на дерзкое прикосновение к ее безгрешной плоти вознаграждением! Она заказала еще ликеру, мы чокнулись; я выпил одну рюмку, вторую, и, когда моя затуманенная третьей рюмкой голова уткнулась в ее мягкую, как слива, подмышку, она потрепала меня по щеке и шепнула на ухо:

– Ладно, посиди так, если хочешь.

Ханни между тем, презрительно глядя мимо меня, подавала одну порцию ликера и водки за другой. Зал постепенно заполнялся, заплясали рюмки, бокалы и кружки, заплясали столы, носы и лысины; становилось все более шумно и весело. Фройляйн Штарк спросила:

– Господин Хассан, чего это вы все на меня глазеете?

– Я не глазею, – откликнулся голый, как яйцо, череп Хассана.

– Нет, глазеете, господин Хассан!

Стало вдруг тихо-тихо. Ханни замерла на месте. Господин Хассан щелкнул зажигалкой, раскурил сигару и произнес ледяным тоном:

– Мы не любим, когда к нам лезут филистеры.

– Браво! – воскликнул вышедший на пенсию учитель гимназии Бирри, а Хадубранд, у которого уже глаза поплыли в разные стороны, прибавил:

– Место метелки на кухне!

Однако фройляйн Штарк не так-то легко вывести из равновесия.

– Я не метелка и не филистер, – ответила она невозмутимо.

– А кто же? – язвительно спросили ее дядюшкины собутыльники.

– Я – святая простота, которая с неба звезд не хватает, – гордо ответствовала фройляйн Штарк.

40

В шесть мы вновь были на борту. Старец швейцар поднялся со стула, гардеробщик вытаращился на нас с изумлением. В одной из дверей показался ассистент, тоже вначале вытаращился на нас, потом ухмыльнулся и жестом подозвал остальных. Дверной проем заполнился любопытными физиономиями на вытянутых шеях. Два или три смотрителя, только что выдворившие из зала Вечернюю Красавицу, не верили своим глазам. Но фройляйн Штарк уверенно провела меня мимо всех через лабиринт каталожных ящиков в мою комнату и уложила в кровать. Она раздела меня, закрыла ставни, погасила свет.

– Если кровать начнет качаться, прочти «Богородице Дево, радуйся». Тебя поцеловать на сон грядущий?

– По-моему, она уже качается.

– Ну значит, молись.

Она ушла. К дядюшке? Может, фройляйн Штарк – это действительно воплощенная двойственность? Фальшь в чистом виде? Может, моя судьба уже решена и это моя последняя ночь на борту? Может, дядюшка завтра укажет пальцем на дверь и грозно промолвит: «Сначала похотливые взоры, потом певица из Линца, потом зеркальце и наконец – уму непостижимо! – тайное прикосновение к фройляйн Штарк!.. Исчезни, nepos, и никогда больше не показывайся мне на глаза!»?

У изножья кровати стоял мой чемодан, до половины набитый черными шерстяными носками, и я представил себе мрачную картину: я тащусь жалким бродячим торговцем по ледяной Линтской равнине и предлагаю эти носки местным жителям.

Ковчег трепала мощная бортовая качка, моя кровать уподобилась колыбели – верх, вниз, вверх, вниз. Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. И опять вверх, и опять вниз – настоящая штормовая ночь, опасное плавание. Я весь взмок, меня знобило, я вдруг сошел на берег в Маниле, но мой каценячий предок, который должен был встретить меня у пристани, не смог отыскать меня в перепутавшихся кишках прибрежных переулков, посреди складов перца, харчевен и борделей.

Утром, когда дядюшка распахнул ставни – «Salve, nepos, carpe diem!», – весь двор был заполнен холодным, пахнущим серебряными прожилками горного ключа туманом. Я испугался. Но не дядюшкиного гнева, не предстоящего разноса – никакого разноса не последовало и на этот раз; я испугался, потому что наступила настоящая осень. Дядюшка, видимо, тоже был настроен на философско-лирический лад. Он застыл у окна. Звуки пробуждающегося дня казались приглушенными, словно доносились издалека. Близкими были только воркование голубей и хлопанье их жирных крыльев, но и они словно пробивались сквозь ватную оболочку.

Мы, как обычно, поспешили в сакристию, облачились в ризы; дядюшка, как всегда, отчаянно задрал голову вверх, поднимая чашу со Святыми Дарами, затем взгремел органом, разразился ликующей песнью и отправился в свой кабинет, где, по обыкновению, дымя первой сигаретой, вкушал «завтрак для здорового человеческого разума» – свежий номер «Остшвайц».

Я испытывал муки похмелья – в такие минуты все люди кажутся злодеями, – но свирепые псы моей фантазии, преследовавшие меня вчера вечером, пока я не уснул, исчезли. Нет, такой раскол в душе – чтобы вечером заботиться обо мне, как о собственном сыне, а ночью выдать меня дядюшке – вряд ли возможен даже для фройляйн Штарк. Скорее всего она тоже почувствовала осень и испугалась ее прихода. И действительно, после захода в «Портер» наши отношения вновь расцвели – пусть не по – весеннему ярко, а по-осеннему приглушенно, словно пробиваясь сквозь ватную оболочку, но дурацкое зеркальце потускнело, погрузилось в холодную утреннюю дымку и утратило свое значение, и в один прекрасный вечер, когда дядюшка в очередной раз улизнул в свой «Портер», мы вдруг бросились друг к другу, обнялись и прослезились – от счастья и стыда. Она вновь приняла раскаявшегося грешника, простила мне зеркальце.