Текст книги "Фройляйн Штарк"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

51

Этот материал, серебристая шелковая ткань подкладки, говорят, когда-то, давным – давно, в предпоследнем столетии последнего тысячелетия, был бальным платьем, элегантным и страшно дорогим, серебристо – голубым с алым отливом, покрытым поцелуями кавалеров – влюбленных молодых графов и бравых лейтенантов, – осиянным свечами, ночь за ночью порхавшим по роскошным дворцовым залам. Имени красавицы, носившей платье, никто не знал, но когда-то каким-то чудом, словно в каком-то странном сне, на безлюдную равнину воющим ветром занесло старое, обтрепанное пальто, с отпоротым меховым воротником, с дырявой спиной и множеством заплат и дыр, и вся его ценность заключалась в подкладке, бывшем бальном платье, затертом до неузнаваемости. Как бальное платье превратилось в подкладку пальто и откуда принесло это пальто – из Гклиции, Польши или России, – никто представления не имел, ибо цели долгого путешествия достигла только подкладка, только этот клочок шелковой ткани обрел новую жизнь, новый образ и обернулся, так сказать, некой сюжетной линией – даже принял черты бизнеса.

Дело было так. Александер «Зендер» Кац прибыл в Цюрих с бескрайних равнин Востока бесконечными окольными путями и нажил себе во время многолетних странствий такой кашель, что казалось, это вовсе не кашель, а глухой стук по крышке гроба. Зендер Кац был в отчаянии. Зачем он покинул равнину? Что он здесь забыл? И вот он познакомился с девушкой, влюбился в нее, и ему захотелось что-нибудь ей подарить. Но так как у него не было ничего, кроме этого клочка шелковой ткани, который он, как знаменосец, вынес с поля битвы своей жизни, он ловко сшил вместе ветхие остатки бального платья, превратив их в самую интимную часть дамского туалета, и надел ее своей возлюбленной прямо поверх высоких белых ботиночек. Та испуганно уставилась на него, но, почувствовав его ловкие теплые руки под своими юбками, не стала противиться. Нет, замуж за него она и не собиралась, он ведь все-таки был не из здешних мест, но зато согласилась помочь бедному больному Кацу сначала с лечением, а потом с кредитом. Да и ее подруги, подумала она не без основания, непременно захотят иметь под своими юбками такие греховно-соблазнительные трусики. Ярая цвинглианка, [27]27
  Цвинглианство – бюргерско-буржуазное течение Реформации в Швейцарии, названное именем его основателя, Ульриха Цвингли (1484–1531).


[Закрыть]всегда застегнутая до самого подбород ка, набожная, строгая, очень практичная, она скоро вышла замуж за одного преуспевающего земляка, а Зендер был рад уже хотя бы тому, что смог взять в жены бедную девушку и, благодаря своему браку, получить лицензию на частное предпринимательство и открыть маленькую швейную мастерскую. Женщина, которая ссудила его деньгами, вскоре перебралась в собственную виллу, а Кац коротал свой скудный, проникнутый тоской по равнине досуг посреди ревущих, сопливых детей и пеленок. Вой ветра рождал в его голове мелодии, и, когда он усталыми и заметно слабеющими глазами рассматривал кусок шелка, ему все чаще казалось, будто он видит небо, бесконечно высокое небо Востока, под которым поля уходили за горизонт и таяли в далекой серой дымке. Кацу хотелось воплотить все это в звуках, красках или хотя бы в словах, но владелица его рабочей силы считала, что ловкие пальцы даются человеку не для искусства, а для работы. Она почти каждый день приводила в его мастерскую своих подруг, и те, шмыгнув за ширму, хихикая, примеряли изделия Каца. Дело набирало обороты. Внешне женщины этого протестантского захолустья были сама неприступность, но тайком охотно надевали греховно – соблазнительные трусики, невесомый клочок ткани с серебряным отливом, который Зендер Кац, как он объяснял им шепотом, оторвал от восточного неба.

Вскоре уже появилась картотека постоянных клиентов, где-то на самой нижней ступеньке швейного бизнеса стоял Кац, единственный человек, ничего не имевший от этого бизнеса, хотя с раннего утра до глубокой ночи сидел в своей мастерской в узком переулке при тусклом свете керосиновой лампы и придумывал, кроил и шил. Правда, они не умирали с голоду, владелица мастерской была человеком порядочным, сердце у нее было не из камня, она вовсе не хотела высасывать последние соки из закройщика дамского белья; она давала ему работу и мирилась с тем, что его благодарность была отнюдь не безгранична. Но тоска по родным местам – не столько по земле, сколько по небу – все сильнее душила Каца, и однажды его нашли мертвым в мастерской – лишь на следующий день, так как жена думала, что он всю ночь работал. Зендер Кац сидел по – турецки на своем закроечном столе, держа в руке кусок утреннего неба, серебристо – голубого с алым отливом. Маленькая печурка давно погасла, труп уже остыл и закоченел. Чтобы положить негнущееся тело в гроб, пришлось переломать все кости, так что Зендер Кац, наш предок, лег в чужую землю не просто сломленным, а многократносломленным судьбой.

52

Благородная дама, на которую он работал, великодушно согласилась забыть о процентах на долг за мастерскую и вышвырнула вдову Каца вместе с детьми на улицу лишь через полгода. Вдова погрузила пожитки и маленьких детей на тележку и летним субботним вечером под звон колоколов покинула город, на самом дне которого, глубоко под землей покоился Кац. Впереди шагал Йозеф, старший сын. Он тащил тележку, она сзади подталкивала ее, упершись руками в задний борт. Они хотели на родину, под высокие небеса оглашаемой воем ветра равнины, о которой всю жизнь рассказывал Зендер Кац.

Они добрались до равнины, но это была Линтская равнина, и бескрайней и глубокой она становилась, только когда на нее опускались туманы. После смерти матери и исчезновения брата и сестры Йозеф, старший сын Зендера, стал ходить всегда одними и теми же путями, даже зимой, когда болота замерзали: он хотел всегда иметь твердую почву под ногами, но ему так и не суждено было навсегда перебраться куда-нибудь подальше от воды и от равнины. Когда текстильная фабрика была пущена с молотка, он стал бадмейстером, натянул на лысину резиновую шапочку зеленого лягушачьего цвета и неотрывно смотрел сквозь круглые черные стекла на пруд.

Он сумел протащить через все тяготы военного времени свое заведение, а заодно и нескольких беженцев, а бомбы, сбрасываемые на гибнущий нацистский Рейх, и в самом деле обернулись для него удачным бизнесом, единственным за всю его жизнь. Но страх перед Ткссо Бирри иссушил и прежде времени состарил его, он все чаще садился, как беженец, на круглую скамью под ореховым деревом и терпеливо ждал, когда его наконец пригласят под тент. Его сын Якобус посвятил свою жизнь словам, произносил блестящие речи, вещал на всех языках мира, принимал у себя в библиотеке известнейших ученых, княгинь и генералов, в то время как он, старик, наоборот, все реже вынимал изо рта свою аппенцельскую трубку и все больше становился похожим на заскорузлого старика крестьянина Штарка. Может быть, закон Блаженного Августина распространяется и на вещи? Во всяком случае, для старого Каца он еще как распространялся на них! Старик мог подолгу неотрывно смотреть на что-нибудь, например на бутылку водки, а если его спрашивали, что он в ней такого интересного увидел, он даже не понимал вопроса.

– Это – бутылка?..

Да, для него настоящее уже не существовало, даже если он имел дело с явлениями презренного предметно-плотского мира.

– Да это же – тончайшая ткань! – тихо восклицал бывший производитель шелкового белья, с улыбкой разглядывая бутылку. – Изделие знаменитой зендеровской линии…

В пруду плавали две-три головы, чье-то грузное тело дрейфовало, лежа на спине, в направлении мостков, а кто-то только что прыгнул с вышки – вверху еще дрожала и тихо поскрипывала доска трамплина, но наконец и она застыла в воздухе, как блестящая бритва.

Старик сидел под своим тентом, а на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом заняли свои ежевечерние места местные пьяницы, такие же, как и он, безмолвные, усталые и высохшие. Они запаслись в киоске «горючим», дали бутылку и старику, и вот все как по команде откинули головы назад, вставили в раскрытые глотки горлышки своих бутылок и, мечтательно зажмурившись, уставились сквозь закрытые веки в небо. Опять захлопала по воздуху доска трамплина, опять в воду встряло, коротко булькнув, чье-то тело; потом с зеленого луга-пляжа вспорхнули и улетели последние полотенца, сложили послед ние тенты и шезлонги, но все это не касалось старика и пьяниц, они продолжали свое дело, пока не опустели их бутылки. Солнце тем временем сползло к горизонту и, поскольку его лучи уже почти горизонтально били в склон холма, дедушкина купальня устремилась под этим солнечным парусом в темно-зеленую прохладу. Купальщики, переодевшись, превратились в других, незнакомых людей. Выйдя из уже по-вечернему сумрачных кабинок, они на минутку останавливались, затем шли наверх, на насыпь дамбы, и исчезали в небе. Все замерло. Флаг на флагштоке повис, как тряпка. В листьях ни ветерка; пьяницы с пустыми бутылками в руках обмякли на скамье вокруг орехового дерева, словно венок увядших цветов. Но скоро где-то внизу, в городе, пробьют куранты, и мой дедушка возвестит тремя протяжными свистками, от которых птицы каждый раз бросались врассыпную, что купальня закрыта.

53

Конец сезона. Ни молодоженов, ни японцев, ни школьников. Пасмурным утром Дама с начесом стряхнула с ног войлочные башмаки, не удостоив меня ни взглядом, ни словом благодарности, и зашагала прочь, уводя с собой свою группу. Многие экскурсанты уже были в сапогах-шел дождь, шла осень; дверь захлопнулась, шум множества шагов постепенно стих на лестнице, на этот раз до весны, до марта или апреля. Только Всезнайка не унимался, конькобежно – строевым шагом скользил от витрины к витрине.

– Иди сюда, Эльфрида! Ну быстрее! Посмотри: вот «Ессе homo», [28]28
  «Се человек» (лат.).


[Закрыть]знаменитая картина Йогана Михаэля Бюхлера из Швебиш– Гмюндта. На волосах, бороде, бровях увенчанного терновым венцом Христа мастер написал пером всю историю страстей 1Господних, микроскопическим почерком, который можно разобрать только с помощью очень толстой лупы… Эльфрида?..

В воздухе повисло что-то затхло-удушливое, словно чья-то призрачная рука открыла древние, веками стоявшие запертыми сундуки. Пахнет пропитанными потом войлочными башмаками, забытыми бумагами, запорошенными мукой столетий книгами. В окнах-прозрачные пузыри света, но свет этот уже таит в себе дыхание зимы, холод, оцепенение. Каменные изваяния смотрителей, темные картины, бледные тени, погасший блеск паркета, мертвое небо…

– Эльфрида?.. – еще раз вопрошает Всезнайка, вертясь во все стороны света, как стрелка компаса. – Эльфрида! – зовет он, заглядывая за колонны, под витрины. – Эльфрида!..

Но его зов слышат только раскрытые рукописные Библии, холодно-неприступные корешки книг, безмолвные творения Туотило. Эльфрида исчезла, а легкое поскрипывание нежного, как кожа младенца, паркета – это шаги Вечерней Красавицы, которая и сегодня выписывает круги, вычерчивает изящные фигуры, порхая и паря в воздухе.

– Библиотека закрыта!

Вечерняя Красавица с улыбкой переступает порог, возвращает мне башмаки, дарит приветливый взгляд, потом легко скользит по темному коридору в сторону цирковых фуражек; ее одежды развеваются на лету, и вот, в последний раз на мгновение застыв в дверном проеме, она бесшумно растворяется в воздухе.

– Пора мне уже потихоньку собирать твои вещи, – говорит фройляйн Штарк. – Скоро в дорогу.

Ее зимние брюки источают острый запах камфары. Тйгровые домашние лапти она сменила на коричневые туфли с пряжками, и мне кажется, будто на ногах у нее караваи хлеба.

– Вещи? Спасибо, фройляйн Штарк, я сам соберу чемодан! – отвечаю я с тонкой улыбкой.

54

Дядюшка кратко изложил предложенный мамой по телефону план. Пункт первый: в школу мне надлежит прибыть в четверг, не позднее трех часов пополудни – в три часа ворота запираются. Пункт второй: мама выдержала экзамен на водительские права и намерена сама отвезти меня в Айнзидельн на «форде-таунус 17М» в сопровождении моей сестры и дедушки по отцовской линии. Пункт третий: чтобы поездка не оказалась слишком утомительной для дедушки по отцовской линии, хорошо бы выехать пораньше, лучше всего ранним утром, что было бы удобней во всех отношениях, если, конечно, я вернусь домой не накануне вечером. Дядюшка обсудит со мной все детали; во всяком случае мама предлагает мне приехать как можно скорее, с тем чтобы я успел хоть немного побыть дома, отдохнуть, подготовиться к отъезду и затем в сопровождении сестры и дедушки по отцовской линии спокойно отправиться в предальпийскую высокогорную долину. Она передает привет мне, а также фройляйн Штарк; если мой чемодан окажется слишком тяжелым, я могу оставить его на вокзале, она потом заедет за ним.

– Наверное, на «форде», – вставил я растерянно.

Дядюшка помолчал немного. Потом сказал:

– Да, старина, похоже, послезавтра ты и вправду сойдешь на берег…

Перед образами святых мерцали огоньки свечей, тихонько пыхтел самовар, пахло одеколоном, сигаретным дымом и горячим воском; шелковые подушки казались окнами в высокое бледное небо; на руках у нас были перчатки, и мы с наслаждением бережно переворачивали драгоценные страницы. Я уже сдал почти все свои книги и материалы и мог в эти последние дни беззаботно странствовать вместе с отважными воздухоплавателями и астронавтами, маршруты которых высоко возносили их над предметно-плотским миром. Этим томикам было лет по двести, а самим текстам более двух тысячелетий: здесь, в книгах, Вселенную уже в древнейшие времена бороздили космические корабли – nomina ante res, вначале слова!

Конечно, мне очень хотелось бы доказать дядюшке, что и семинарист не так уж глуп, как ему кажется, что этим летом я все же кое-чему научился, пусть не все понял, но многое впитал в себя, и я вновь и вновь – под конец уже почти в ярости-предпринимал попытки поговорить с ним об этих текстах. Но он не изъявлял желания вступать со мной в подобные разговоры.

– Теперь он еще и увлекается космонавтикой!.. – сокрушенно вздохнул он и в ту же минуту, склонившись над своей лупой, вновь двинулся вслед за своим отцом-пустынножителем.

Его предложение еще раз наведаться в «Портер» и пропустить на прощание по стаканчику я отклонил. Внутренне я уже был в дороге, думал о своих будущих товарищах и о префекте, [29]29
  Здесь: предстоятель монастыря.


[Закрыть]о котором фройляйн Штарк рассказывала мне, что он уроженец Аппенцеля и известен во всей стране как опытный пастырь и воспитатель молодежи. Мы все будем носить рясу и связанные матушками и тетушками длинные черные шерстяные носки, а такие носки, как известно, все время сползают, и, конечно же, святому отцу, господину префекту, приятно будет услышать, как я объясняю товарищам, что Иммануил Кант, критик разума, изобрел не только пояс для чулок, но и закон нравственности.

«Ну что ж, – думал я, – они еще увидят, что я один из них».

55

Последние дни прошли как обычно. Ранним утром в мои сновидения вкатывался облаченный в длинную, до пола, ночную рубаху круглый живот дядюшки: «Salve, nepos, carpe diem». Затем он поднимется по ступенькам к алтарю, подобрав полы своей ризы, возносил чашу со Святыми Дарами, воссылал к алтарю ликующий возглас: «Сие есть кровь Моя Нового завета!», впадал в экстаз, и я, тряся своим колокольцем, опускал глаза. После мессы я пил молоко на кухне у фройляйн Штарк, а он, дымя первой сигаретой, вкушал завтрак для здорового человеческого разума – «Остшвайц». Ровно в девять начиналась служба, и, хотя автобусы и посетительницы теперь должны были вернуться только следующей весной, в марте или апреле, старцы швейцары покорно занимали свои места, неизменно усталые и сонные, с давно потухшим отчаянием в глазах, с блинами цирковых фуражек на голых черепах, в зеленых куртках и зеленых брюках и белоснежных, всегда свежевыстиранных перчатках на удивительно длинных, повисших как плети руках. Интересно, не копалась ли фройляйн Штарк в моем чемодане и не обнаружила ли она там склеившиеся носки? Вполне возможно. Хотя все знали, что в последние дни сентября она была занята совсем другими делами и ей было не до меня. У фройляйн Штарк появился один план, и она твердо намерена была воплотить его в жизнь, несмотря на сопротивление дядюшки.

Обед проходил почти в полном безмолвии. Дядюшка с сердитой миной пил свое троллингское, злясь на фройляйн: она опять не давала ему покоя, между ними начиналась очередная война.

В семь минут четвертого раздался шум сливного бачка. Из туалета вышел ассистент и направился в мою сторону на своих длинных ногах-ходулях.

– Ты уже в курсе? – спросил он тихо.

– Да. Штарк хочет открыть киоск, а Кац против.

– Она своего добьется, – сказал ассистент.

Я был того же мнения. Для фройляйн Штарк, уроженки Аппенцеля, киоск означал кусочек родины: там на каждой вершине – киоск. А что бы они делали в купальне без киоска? Она была бы убыточным заведением.

– В том-то и дело, монсеньер, – заявила она. – Там, где человеку хорошо, он пишет открытки близким, пьет ликер и ест ореховые хлебцы.

Это было вечером в моем последнем сентябре. Дядюшка уже облачился в зимнюю сутану; фройляйн Штарк стояла в дверях в своих башмаках-караваях, я, как всегда, сидел в двух стульях от дядюшки и хотя еще присутствовал на борту, но уже утратил свою реальность, перестал играть какую бы то ни было роль – tempi passati. [30]30
  Прошедшие времена (ит.).


[Закрыть]

– Не забывайте, что мы могли бы продавать и ваши брошюры, – прибавила фройляйн Штарк.

Дядюшка положил руки на стол, справа и слева от тарелки, откинулся на спинку своего похожего на трон кресла и сказал, возведя глаза к потолку:

– Фройляйн Штарк, я не помню, чтобы я нажимал на кнопку звонка.

Она кивнула.

– Я подумала: киоск мы поставим справа от входа в оконном проеме.

– Любезнейшая, кто здесь шеф?

– Вы заведуете книгами, – ответила она хитро, – а мое дело позаботиться о том, чтобы мы заработали на киоске кучу денег.

– Фройляйн Штарк, – ответствовал дядюшка, – здесь библиотека. У нас на борту – несметные сокровища Востока и Запада, всё – от Аристотеля до ящура, и я не позволю ни вам, ни кому бы то ни было оскорбить возвышенно-благородный дух презренным мамоной!

– Нет, позволите, – сказала она.

– Нет, не позволю, – сказал он.

Под потолком поблескивали хрустальные призмы люстры, окна потемнели, дядюшкины предшественники исчезли в матовом блеске своих покрытым лаком портретов.

– Монсеньер, – не унималась фройляйн Штарк, – мальчишка обошелся нам недешево, это были дополнительные расходы, целое лето, и вообще: что вы имеете против киоска? У вашего отца тоже был киоск.

– Предупреждаю вас…

– Но это же правда!

– Silentium!

– Без киоска нам во время войны было бы не вытянуть купальню.

Дядюшка застонал, но фройляйн Штарк не знала пощады.

– А что тут такого? – произнесла она со своей улыбкой Мадонны. – Кацы всегда чем – нибудь торговали-то тканями, то бельем…

– Фройляйн Штарк!!! – вскричал дядюшка, побагровев, вне себя от ярости. – Я не желаю больше слышать ни о каком киоске! Никогда! Вы меня поняли?

Однако первой весточкой из библиотеки, которую я получил в монастырской школе, была открытка с видом барочного зала из киоска, открытия которого фройляйн Штарк, как и следовало ожидать, в конце концов добилась. Чья-то чужая рука писала, что дела в киоске идут все лучше, они торгуют ликерами – конечно же, аппенцельскими! – кофе, ореховыми хлебцами, а кое-кто даже покупает брошюры монсеньера. Я представил себе, как она восседает за своим прилавком с улыбкой Мадонны, в зеленой охотничьей шляпке набекрень, рюши на рукавах, на воротнике и на груди, и тут вдруг заметил, что она сама подписала открытку – детским почерком, как гирлянда, увившим специально проведенную карандашом едва заметную линию: «Фройляйн Штарк».

56

Когда я получил открытку, уже опять была весна, за окном все ярче разгоралась синева теплого мая, с переполненных желобов на крыше капала талая вода, а внутри, в коридорах и залах монастырской школы, по-прежнему царила суровая зима. Наш префект раз в неделю выдавал почту. Но говорил он не «почта», а «пёчта», не «неделя», а «неделя», не «бездельники», а «бёздельники», заменяя почти все гласные на «ё», а когда кто-нибудь из нас медлил, не решаясь нырнуть под холодную струю воды в подвальной душевой комнате, «свётой отёц» вопрошал, не «ёврёй» ли он, который боится, что мы решили его тайно окрестить.

Остальные при этом смеялись. Должны были смеяться. А «свётой отёц», как всегда, бормоча себе под нос «Богородице Дево, радуйся», тем временем скрывался в клубах пара, чтобы закрыть горячую воду и открыть холодную. Вернее, ледяную. Так мы научились с радостью надевать рясу. И я тоже научился этому. А еще я научился смачному, угодливо-разудалому смеху «настоящих мужчин», которым мы отвечали на шутку начальства, когда очередной «ёврёй» пытался выйти сухим из холодной воды.

Может, дядюшка и в самом деле был прав со своим «nomina ante res»? Иногда мне кажется, что так оно и есть. Прежде чем мы появляемся на свет, наша история уже готова, полотно нашей судьбы соткано – нос крючком, маленький Кац убит, на его костях сидит школяр-семинарист во имя Отца и Сына и Святого Духа. Однако оставим это, оставим «спекуляции». Я просто хотел рассказать о своих летних каникулах в библиотеке и не более того, и вот, поскольку эти каникулы подошли к концу, мне нужно было сложить свои вещи в набитый шерстяными носками чемодан и, сев на крышку, защелкнуть замки. Фройляйн Штарк помогала мне при этом. Когда мы наконец управились с крышкой, она посмотрела на меня искоса, улыбнулась и сказала:

– Не бойся, глупый! Носки выстираны.

Ночью пошел дождь, задул холодный ветер; пришла осень, а на следующее утро, когда я, по обыкновению, нес свою башмачную службу, к моей радости, вдруг появились посетители. Это была группа довольно странного вида, но их обслужили так же, как и других, – старец швейцар из последних сил открыл дверь, гардеробщик занял свою позицию за стойкой гардероба, чтобы в полусне принять все, что надлежало принять от посетителей: пальто, зонты, сумки – одним словом, все, что может повредить священному миру книг и пресловутому полу. Потом они, шаркая ногами и осторожно озираясь, потащились в мою сторону, и мне на какое-то мгновение показалось, что Блаженный Августин прав и настоящего, того, что мы называем «сейчас», не существует, а есть лишь прошлое. Но это были не еврейские беженцы из дедушкиной купальни, как я в первый момент подумал, а бездомные бродяги и нищие коммивояжеры, поднявшиеся на борт книжного ковчега, чтобы согреться. Они один за другим совали трясущиеся ноги в войлочные лапти, скользили в зал, медленно поднимали головы и, пораженные гранд иозным книжно-живописным великолепием, едва слышно произносили:

– О!..

Они искали защиты от дождя, от осени и не прочь были присесть, отдохнуть и согреться, но, так как садиться не разрешалось даже смотрителям, они медленно тащились от витрины к витрине, разглядывали творения Туотило, дивились на рукописную «Песнь о Нибелунгах» (рукопись В), на «Ессе homo», знаменитую картину Йогана Михаэля Бюхлера из Швебиш-Шюндта, на почерневшие от времени и от солнечных лучей деревянные ящички, в которых хранится седьмая книга тридцатишеститомного издания «Дао дэ цзин», написанного древним китайским философом Лао-цзы около 600 года до Рождества Христова.