Текст книги "Змеиное гнездо"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Он отложил газету, заслышав, как подъезжает снизу по улице такси фирмы «ААА». Он слышал, как хлопнула дверца и кто-то выругался под шум отъезжающего такси.

Человек, поднимавшийся по длинной лестнице с тротуара, показывался по частям, переступая со ступеньки на ступеньку. Лицо у него покраснело от усилий, он ловил ртом влажный воздух, как выброшенная из воды рыба. Его льняной костюм выглядел, как крик о помощи. Такие теперь не часто увидишь. Весь в морщинах. Распахнутый пиджак – словно потертое воспоминание прежних авантюр, на белой рубахе выделяются красные помочи. Пот тек с него ручьями, и краснолицый утирал лоб большим носовым платком. Выйдя на площадку лестницы, он замедлил шаг, остановился и снизу вверх взглянул на хозяина.

– Мистер Тарлоу, как я полагаю?

– Да, и если вы спросите, не жарковато ли мне, то будете шестидесятым на сегодняшний день, и я просто развернусь и пойду вниз по этой лестнице прямо в аэропорт, даже если придется пешком…

– Как я понимаю, это означает, что вам действительно жарковато. Тут штука в том, чтобы двигаться по-настоящему неторопливо. Поднимайтесь, посидите со мной. У меня припасен графинчик чая со льдом. Вам ведь ни к чему сердечный приступ?

– Это точно. Не желаю помирать в этом забытом богом месте.

– Ну, не такое уж оно забытое, мистер Тарлоу. Просто сегодня душновато. Факт тот, что я побывал везде и всюду, но Сентс-Рест остается самым красивым местом из всех, что мне пришлось повидать. Я бывал в Монтеррее и в Кейптауне, в Сиднее и на Лазурном берегу, в Биаррице в самый сезон и в Нью-Йорке в прекрасный осенний день… Я вдыхал запах горящих листьев на берегах Кембриджа, я плавал на лодке по озеру в Шварцвальде… Здесь лучше. Конечно, здесь я дома, и это может влиять на мои чувства. Надо любить реку, и утесы, и всю эту зелень… Если вы их любите, для вас нет места лучше Сентс-Реста.

Тарлоу до вечера просидел на веранде огромного старого дома Герба Уоррингера, выпил свою порцию чая со льдом, съел сэндвич с огурцом и холодной курятиной и привел в норму кровяное давление.

– Вы, конечно, знаете, кто меня прислал…

– Да. Он предупредил меня о вашем приезде. Очень предусмотрительно. Я с ним лично не знаком, но очень приятно, что к твоим опасениям серьезно относится такой человек, как он.

– О, он принимает вас очень серьезно. И более того.

Уоррингер надел свою прекрасную соломенную шляпу, его блестящие голубые глаза будто были подобраны под цвет ленты. И пахло от него хорошо: Тарлоу втянул в себя аромат лавровишни и решил, что запах внушает чувство надежности. Таким одеколоном пользовался его дед.

– А теперь не хотите ли немного прогуляться? Я намерен использовать вас на все сто, мистер Тарлоу. Я собираюсь рассказать вам одну историю. Она дорого обойдется мне в смысле денег и еще дороже – в смысле душевного спокойствия. Но это надо сделать, и время пришло. Но сперва я хочу показать вам свой мир, мистер Тарлоу. Я хочу, чтобы вы прочувствовали то, что для меня дорого… Почему я оплакиваю минувший век и испытываю страх перед новым, в тысячу раз более ужасным, чем мы могли представить. Я хочу, чтобы вы знали, ради чего я иду на риск, разговаривая с вами.

Тарлоу произнес:

– Иисусе! Звучит заманчиво.

Уоррингер улыбнулся.

– Я постараюсь не слишком вас мучить. Представьте, что вы прогуливаетесь по аллеям памяти.

Уоррингер опирался при ходьбе на полированную трость с набалдашником в виде головы бульдога. Почему-то это производило впечатление. Тарлоу виделось что-то от старого аристократа, хотя на самом деле этот человек выбился из низов.

– Вы уверены, что именно ради этого рассказа я прибыл в Сентс-Рест?

– До этого мы еще дойдем, мистер Тарлоу. А сперва общий план, контекст.

– Зовите меня Хэйз.

Герб Уоррингер с улыбкой кивнул, и они двинулись вниз по улице, держась в тени.

– Это – кусочек настоящей Америки, – говорил Уоррингер. – Этот подъемник всегда считался самой быстрой дорогой в гору – если не считать женитьбы на подходящей девушке.

Они стояли на маленькой деревянной обзорной площадке на одном из утесов, возвышавшихся над городом и над отрезком самой короткой в мире узкоколейки, поднимавшейся вверх по обрыву.

– Богатые всегда селились на холмах и оттуда перекликались с работягами на равнине. Не сомневайтесь, у меня всегда было полно знакомых внизу. Никогда не знаешь, когда тебе, живущему на равнине, понадобится друг. Мы все были вроде как связаны – холмы и равнина. Мы по-настоящему уважали друг друга. А, черт, теперь это все ушло. Теперь мало кто уважает других. Просто, живя на равнине, ты больше рискуешь, что тебя затопит наводнением.

Хэйз Тарлоу смотрел сверху на скопление церковных шпилей, по большей части черных, с узором белой пряничной глазури на половине высоты. Новый для него вид. Вдали блестело водохранилище на краю парка, который Герб назвал самым красивым из виденных им парков. Так или примерно так он, кажется, оценивал весь Сентс-Рест. Впрочем, глядя вверх по течению или за реку, на Иллинойс и Висконсин, Тарлоу должен был признать, что эта часть мира выглядит отлично. Вверх по Миссисипи поднимались баржи, и секция, кажется железнодорожного, моста разворачивалась на оси, чтобы их пропустить. Второй мост, выгнувшийся над рекой, как огромный черный динозавр, тянулся к Восточному Сенту, располагавшемуся в Иллинойсе.

– А вон там… – Уоррингер вытянул длинную руку и прищелкнул костистыми пальцами, – между деловой частью города и рекой – там был мой первый электронный заводик… Мы там производили радиоприемники «Соколиный глаз» – переносные приемники в чемоданчиках из настоящей кожи, с большими выдвижными антеннами. Я был тогда мальчишкой, помогал в бизнесе старшему брату. Потом его унесла река – была сильная буря, – а я отправился в колледж, подучился малость конструированию… – Голос его затих, потом он заговорил снова: – Народ уже позабыл, а ведь мы выпускали первые телевизоры, они продавались по всему Среднему Западу, наша реклама шла с местных телестудий в Чикаго, Цинциннати, Кливленде и Детройте… «Самый лучший обзор – у „Соколиного глаза“», – он сверкнул короткой улыбкой.

– Неплохой лозунг, Герб.

Уоррингер кивнул.

– Неплохой, если равняться на совершенство, – Он фыркнул, поддерживая образ крутого старого дельца. – Ну, теперь все это в прошлом. Прогресс, знаете ли. Старые одноэтажные цеха снесли, построили на их месте склады вроде обувных коробок. А стояли они вон там, у футбольной площадки на четвертой улице.

– Не вижу футбольной площадки.

– Точно, не видите. Но там была площадка. Перед пулелитейной башней. Вот пулелитейная башня – настоящая реликвия Гражданской войны. Они нагревали свинец и выплескивали расплав сверху, чтобы капли застывали в полете. Вроде бы так. Это было еще до меня. Пулелитейная башня стоит немножко на отлете, там, у противопаводковой дамбы. Замечаете железнодорожную ветку, прямо к башне? Когда-то по ночам Сентс-Рест звенел гудками поездов, мы под них росли, а иные под них и умирали. Тоскливый звук – вроде того, как поэты представляют вечность. – Он суховато хихикнул. – Давайте прокатимся.

Они пропустили на выход стайку девчушек в шортах, с трубочками мороженого, и поднялись в миниатюрный трамвай. Уоррингер купил билеты, и они через турникет прошли в крошечный вагон с крутыми спинками сидений. Вагончик раскачивало на спуске вдоль высоченного утеса – рельсы прижимались к обрыву настолько тесно, что весь путь прошел в тени. Внизу они вышли, а их места заняли вошедшие седовласые туристы.

– Хотите мороженого, Хэйз? Это мой прощальный обход владений – не перечьте мне сегодня.

Завернув вафельные трубочки в носовые платки, они прошагали сквозь бывший когда-то шумным деловой район, и Уоррингер сказал:

– Большой универмаг дальше по шоссе основательно опустошил город. Им просто не выжить рядом с большими торговыми центрами. Так и идет по всей стране. А вот редакция газеты. Моей газеты. И телестудия. «Соколиный глаз» я продал «Хартленд», и они вместе выехали из города. Но я оставил себе для развлечения газету и студию.

Хэйз Тарлоу согласно кивал. Мягкий, домашний говорок Уоррингера завораживал. Для него этот взгляд на вещи был нов. Он плохо знал маленькие города, предпочитал места, где кипит жизнь, и, только перевалив за пятьдесят, начал понимать, что событий хватает повсюду. Просто он был слишком глуп, чтобы их замечать. Уоррингер словно приоткрыл окно, показав ему на минуту городок и его прошлое.

– Ну, конечно, – говорил Уоррингер, – социальное неравенство отчасти сгладили – что было плохо, стало не таким плохим, как бывало, но до хорошего еще чертовски далеко. Живем дольше, больше стало лекарств. Зато скоро придется сдавать на склад всех старых пердунов, потому что их развелось слишком много. Вроде меня. – Он усмехнулся старческой улыбкой. Слушая его, Хэйз Тарлоу почувствовал себя мыслителем. – Поезда у нас были отличные. Сядешь утром, позавтракаешь на настоящей скатерти с серебряного прибора, почитаешь газеты, выйдешь на вокзале Юнион в Чикаго, займешься делами, заглянешь в «Насосную» перекусить, успеешь на вечерний поезд обратно, там тебя угостят добрым бифштексом, подадут кофе и яблочный пирог… Глядишь, ты уже в Сенте. – Он покачал головой. – Нет, тот мир был лучше.

Хэйз Тарлоу спросил:

– Это я и должен передать на восток? Вы хотите, чтобы я сообщил об этом нашему общему другу?

– Это? Да нет, черт возьми, я же сказал, что это преамбула. Просто расставляю декорации для того, о чем собираюсь рассказать. Без понимания прошлого нельзя понять того, что я намерен рассказать о будущем. Существуют, друг мой, вещи похуже токсичных отходов, и они уже на подходе. Вот о них я и хотел с вами потолковать. Об этом и сообщите.

– И когда же вы думаете начать, мистер Уоррингер?

– Ну, кое-что я готов показать прямо сейчас – хочу, чтобы вы посмотрели – это важно. – Он указал на скамейку в парке напротив почтамта.

Когда они присели, Уоррингер, достав из кармана сложенный листок, передал его Тарлоу, и тот разгладил бумагу на колене.

– Это что? С виду просто каракули…

– Вот уж нет, не просто каракули. Это ключ ко всей чертовщине – что вы думаете?

– Тогда вы лучше объясните мне, что это такое.

В листве над ними сверкнула ярким оперением и скрылась птица-кардинал.

– Всему свое время. Но я хочу, чтобы вы запомнили эти каракули, как вы их называете.

– Запомнить у меня не получится. Можно я возьму с собой?

– Нет, хотя… а черт, ладно, берите.

– Тогда позвольте мне позаботиться об их сохранности. Сюда я летел на самом ужасном самолете, какой можно представить. Не хочу, чтобы на обратном пути они грохнулись вместе со мной. – Подняв голову, Тарлоу огляделся. – Зайдем-ка на секунду на почту.

– Хорошо, мистер Тарлоу. Знаете, вы заставляете себя уважать. Вы из тех, кто в важном деле не пренебрегает ни одной мелочью.

– Ну, жизнь меня кое-чему научила. – Двое понимающе улыбнулись друг другу.

Они вошли в здание почтамта и провели в нем не более пяти минут.

Выйдя на улицу, они остановились в тени.

– Заглянем в бар: съедите сэндвич и попробуете нашего местного пива, а там и солнце зайдет. Тогда покажу вам реку вблизи, сможете побросать камешки в могучую Миссисипи… А я тем временем, уж простите мой французский, запугаю вас до усрачки.

Новая масса серо-лиловых облаков надвинулась из-за утеса на потемневшее небо, и первые капли нового теплого дождя упали на пыльную мостовую у противопаводковой стены.

Он шел за ними пешком. Трудно вести слежку в одиночку, но дело упрощается, когда объекты не подозревают, что за ними следят. Полковник из спецслужбы – то было в очень недобрые старые времена, когда он был молод, а диктатор пожирал людей, которые смели ему противоречить, – полковник назвал его лучшим «призраком», какого ему приходилось видеть. Полковник имел в виду его способность быть совсем рядом, оставаясь невидимым.

Он видел, как они остановились у почтамта, видел, как зашли в бар при пивоварне. Через сорок пять минут Уоррингер поднялся, разминая ноги, а Тарлоу взглянул в сторону складов «Хартленд», украшенных огромным плакатом, с которого взирал на городок Летучий Боб Хэзлитт. Всякий, подъезжавший с запада по 52-му шоссе, обязательно его видел. Хэзлитт улыбался, подняв большие пальцы, а за ним бился на ветру размотавшийся летчицкий шарф.

Том Боханнон, называвший себя Вестербергом, переменил позицию под навесом автобусной остановки. В прежние времена Тарлоу непременно обратил бы внимание на человека, оставшегося стоять, после того как подъехал и отъехал автобус. Тогда, в Бейруте, Тарлоу вычислил бы его в мгновение ока. Но Сентс-Рест – не Бейрут, а Тарлоу больше не занимался мокрыми делами. И уж точно не догадывался, что сегодня за ним могут следить. В Сентс-Ресте, посреди штата Айова!

Уоррингер провел его под редкими каплями дождя через улицу, и они скрылись в туннеле под железнодорожными путями. Должно быть, на той стороне Уоррингер показывал Тарлоу старинную пулелитейную башню, выделявшуюся на фоне лилового неба, как памятник не позволявшей себя забыть войны. Они снова показались из туннеля, пересекли улицу перед его широким устьем и начали подниматься по крутой лестнице, ведущей на гребень дамбы. Хочет показать гостю Миссисипи.

Резко прогремел гром, и молния словно окатила лиловые тучи желтой краской. Поднимался ветер. Снова полил дождь. Нетерпеливо и требовательно грохотал гром. Он вышел из-под навеса и торопливо прошагал в темный туннель. Единственный огонек горел над дверью рядом с элеватором зернохранилища. С плаката над ним доброжелательно озирал прохожих Боб Хэзлитт. Стоянка под стеной дамбы пустовала. Он поднялся по лесенке и, как и следовало ожидать, увидел внизу справа двоих, пробиравшихся между валунами, составлявшими основание дамбы. Легкий всплеск адреналина заставил обостриться все чувства. Он слышал шорох ветра в листве окружавших бар деревьев, слышал далекий гудок поезда. Поезд подходил сзади, с запада. Боханнон двигался по гребню стены. На лицо падали теплые капли. С гребня стены он слышал шум дождевого шквала, приближающегося вдоль улицы. В кустах и деревьях, вдоль дамбы и у бара видел слабые желтые огоньки светляков. Они вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли, словно переговариваясь собственным тайным кодом. Поезд шумел ближе, но еще не показался.

Дождь уже почти их накрыл, и они собирались спрятаться под перекрытиями железнодорожного моста, перекинутого через великую реку к Иллинойсу. Он стал спускаться к воде. Тут его и накрыло дождем. Хлынуло как из ведра, он увидел, как они скрылись под мостом, и продолжал спускаться. Один из них помахал, прокричал что-то, но он, скользя и хватаясь за стальные перила, уже оказался рядом.

– В шторм хороша любая гавань, – проговорил он, задыхаясь, обычный человек, подобно им прогуливавшийся по дамбе.

– Подходящее местечко, чтоб переждать дождь, – кивнул Уоррингер.

Тарлоу отряхивался, как большой промокший пес. Уоррингер осматривал свою соломенную шляпу, вытирал с нее капли. При нем была прогулочная трость с набалдашником в виде собачьей головы.

– Вы же знаете эти летние грозы, – сказал подошедший. – Оглянуться не успеешь, как уже прошла. А шумит-то как!

Ветер метался среди опор, обрызгивая их дождем и взбивая гребешками речную воду.

Тарлоу перешел на другую сторону моста и застыл, уставившись в темноту. Свисток поезда прозвучал громче. Шпалы над головой задрожали и зазвенели. Гром гремел почти без перерыва.

Он прошел мимо Уоррингера и, поравнявшись – Тарлоу стоял спиной, глядя в ночь, – выхватил из рукава нож и воткнул его в грудь старика прямо под грудиной, закончив движение коротким рывком. Ощутил, как Уоррингер умирает. Быстрым, мощным усилием, как поднимают мешок с цементом, он сбросил тело в реку, и оно беззвучно кануло в водоворот, всплыло и закачалось на волне. Трость с собачьей головой плыла рядом. Он спрятал нож, ощутив, как липнет к предплечью густая кровь.

Тарлоу, налюбовавшись грозой, наконец обернулся и крикнул:

– Прямо конец света! Герб? Куда он подевался?

– Был здесь. Должно быть, вышел с другой стороны.

– Как же он ушел без меня? – Тарлоу вернулся и, черт возьми, явно заметил соломенную шляпу, качавшуюся на воде между камнями. – Что за чертовщина? – Мужчина сползал вниз, цепляясь за мокрую каменную кладку. Тарлоу окликнул его. – Боже, приятель, он упал – вы не видели, как он упал? Господи, лицом вниз!

Тело было уже рядом, когда Тарлоу повернулся, как видно, почуяв неладное. Его коренастая фигура застыла, он всмотрелся в лицо мужчины, узнавая. Нож уже входил в его тело, разрезая мышцу плеча и с силой втыкаясь в левый бок, но человек с ножом вдруг поскользнулся и упал навзничь на мокрые камни, и тут над головами заревел, загрохотал поезд, сотрясая опоры моста; Тарлоу высвободился, уже понимая, что у него пробито легкое, что он слабеет, чувствует вкус крови во рту, понимая, как мало у него шансов спастись, а незнакомец скатился к плещущей воде, ударился головой о камень и выбросил вперед руку, коснувшись шляпы и головы Уоррингера.

Тарлоу дышал с трудом, в груди дьявольски болело, он скользил и карабкался по каменной кладке, не задумываясь куда, просто в надежде скрыться в объятиях темноты, сам не понимая как, выбрался на гребень, споткнулся на верхней ступени, поразившись, что забрался так далеко, и тут услышал, как тот сукин сын настигает, тяжело дыша; он знал этого сукина сына, знал его, Тарлоу показалось, он бежит, но миг спустя он понял, что ползет на четвереньках, впереди поднимался темный силуэт башни, словно незнакомая церковь, спасительное убежище. Он промок насквозь, и гром гремел, как орудия в давних боях, поезд гудел, и ему подумалось: если это последнее выступление Хэйза Тарлоу, то декорации что надо, и он чуть ли не улыбался, когда дополз до подножия пулелитейной башни и привалился к нему, словно вернулся домой после долой дороги…

И увидел над собой огромный плакат.

«Любимый сын Америки. Боб Хэзлитт из Айовы».

Красивое лицо, голубые глаза и серебряные седины, распроклятый белый шарф… И старый самолет взлетает на заднем плане… Боб Хэзлитт.

Тарлоу понимал, что у него меркнет в глазах. Над ним склонялся человек. Он взглянул в знакомое по давнему прошлому лицо. Человек смотрел на него сверху, просто стоял и смотрел, роняя капли.

Тарлоу тихо выдохнул:

– Господи боже, это ты… надо же… Я тебя помню по Бейруту. Тот грязный маленький бар… Какого черта ты… здесь делаешь?

– Жаль, что мне пришлось этим заниматься. Просто такая работа, только и всего. Ничего личного, Хэйз.

Тарлоу сглотнул, пытаясь рассмеяться:

– Тебе жаль… хорошая…

Человек опустился на одно колено.

– Расслабься, дружище. Просто расслабься.

Он прижимал правую руку к сердцу Тарлоу.

Этот знакомый человек почему-то показался Тарлоу спасителем, готовым бережно выдернуть его душу из умирающего тела и выпустить на свободу в ночь. Мысль понравилась. Он поднял взгляд, мимо Боханнона впившись глазами в гигантское лицо Боба Хэзлитта, в его притягательную улыбку, в глаза… Дружеское лицо приветствовало… Оно было последним, что увидел Тарлоу.

Не сильнее, чем постукивание кончиком пальца, он ощутил нож, доставший до его сердца.

Глава 2

Бен Дрискилл читал «Нью-Йорк таймс» и мрачнел.

Его удручало многое. Прежде всего, первая страница «Таймс» была почти целиком посвящена внутренней политике, разбору финального аккорда праймериз в Новой Англии и первой барабанной дроби по поводу предстоящего съезда. То же самое относилось к странице национальных новостей, к политическому комментарию, к самой передовице. Обвал политики. Перебор. Неукротимый пожар ярости, противоречивых версий, воинственной лжи. Политика стала совсем не той, какая помнилась ему по прежним годам – постоянные волны ненависти, от которых делалось тошно. Во всем – партийные интересы, каждая партия точит нож. После тесного столкновения с жизнью и смертью в политике своего отца, Хью Дрискилла, после собственного вторжения в политику Ватикана Бен Дрискилл полагал, что наелся политикой на всю жизнь. Он ни в коем случае не сказал бы, что интеллектуально или, если на то пошло, морально стоит над схваткой, вот только политика с каждым днем скатывалась все ниже. Теперь не то, что в 1860-х, когда кто-то где-то втихомолку мог обозвать Линкольна желтобрюхим шакалом-убийцей. Теперь подобное показывают по телевидению на весь мир. Все работает на средства массовой информации, все им подчинено. Смех смехом, но это уже не смешно.

А вторая причина для недовольства – то, что он не желал в этом участвовать. Его старый приятель по колледжу Чарли Боннер три с половиной года назад был избран президентом Соединенных Штатов. Бену, соответственно, пришлось принять некоторое участие в предвыборной кампании – иначе давней дружбе пришел бы конец. Чарли попросил помочь в сборе средств. Случилось несколько поездок по делам выборов с Чарли, тогда губернатором Вермонта, его семьей и приближенными. Бен поневоле стал для Чарли чем-то вроде набатного колокола, и отойти в сторону в разгар сражения было невозможно. А полгода назад его друг сделал перед Конгрессом громкое, отважное, но в равной степени обоюдоострое заявление. Чарли вел свой бой, за что Бен не мог его не уважать. И нес большие потери. Рейтинг поддержки так и завис в районе тридцати процентов, к тому же объявился новый кандидат на выдвижение, фыркавший ему в загривок в предвыборной гонке. В сущности, открыта большая охота. Национальная безопасность. Людей многое тревожит, и кое в чем они винят Чарли, но прежде всего их беспокоят сила и престиж Америки, а уж тут на Чарли валятся все шишки. Чертова уйма народу увидела настоящего мужчину в Бобе Хэзлитте. Однако Чарли верит в свою правоту. Он считает, что с точки зрения морали его позиция несокрушима. Он ясно высказал это Бену в том мартовском разговоре, когда просил его заняться разработкой стратегии кампании за переизбрание.

Никто из живых не знал его так давно, как Чарли. И Бен не удивился, когда Чарли поздно вечером заглянул к нему выпить и побеседовать о состоянии дел. Но предлагать помощь Бен не спешил, потому что сомневался и в политике, и в сопровождавшем ее шоу. В очень далеком прошлом в Нотр-Дам они играли в одной футбольной команде. Тот факт, что Чарли втянулся в политику и в конечном счете пробился в Белый дом, доказывал, что красавчики квотербеки оказываются удачливее, чем нерасторопные полузащитники – политика все чаще превращалась в конкурс красоты. Бен Дрискилл не возражал. Он так и не научился с легкостью идти на компромиссы, не достиг гибкости ума, необходимой, чтобы приспособиться к весьма извилистому пути ко всеобщему благу. Для политика он был слишком прямолинеен. В своей работе адвоката он придерживался тактики переговоров, старался по возможности примирять противников, избегал ссор. Он творил чудеса, не прибегая к трюкам и уловкам, необходимым политику любого уровня.

Чарли Боннер как-то сказал ему: «Ты, Бен, самый прямодушный ирландец, какого я знаю. Мне, президенту, нужен друг, который откровенно рассказывал бы, как обстоят дела и прямо говорил, что я дрянь – в том маловероятном случае, если я заслужу такое наименование. Мне нужен кто-нибудь близкий, кто мог бы пожелать мне поцеловать его в задницу и послать подальше – то есть кто-нибудь, для кого я ничего не могу сделать. Кто-то, кто бы во мне совершенно не нуждался. Список таких людей – короче некуда. Ты будешь тем посторонним, кому я могу доверять».

Чарли, кажется, не приходило в голову, что тем самым Бен перестает быть посторонним, и его неизбежно окружат завистливые соперники. Нашлись люди, утверждавшие, что Бен слишком успешно занимается политическими маневрами в пределах конторы Баскомба, чтобы питать искреннее отвращение к политике в целом – и возможно, в их словах был смысл. Он, несомненно, должен был унаследовать место, которое занимал в фирме Дрю Саммерхэйз. Однако он редко щадил чьи-то чувства или скрывал свои и открыто дал понять, как относиться к дальнейшему, после того как Чарли, к немалому удивлению Бена, был избран президентом. Ради окончательной ясности он даже отказался от приглашения на банкет в Белом доме. Однако в результате некого особого осмотического давления ему так и не удалось полностью уклоняться от политики – просто потому, что президентом стал его друг. И Бен точно знал, что если придется по-настоящему туго, постоялец Белого дома не замедлит разыграть карту «старых соратников по футболу». Но не одно это беспокоило Дрискилла, читавшего «Таймс». Третий повод для беспокойства – Бен сидел за старинным письменным столом в угловом кабинете на четвертом этаже небоскреба на Уолл-стрит, в котором размещалась почтенная фирма «Баскомб, Лафкин и Саммерхэйз», – крылся в самом сердце фирмы. Контора Баскомба давно стала силой, действующей за кулисами Демократической партии. Никто столь успешно не служил партии и народу, как правящий глава этой фирмы, великий Дрю Саммерхэйз, который, перевалив за девяносто, оставался «консультантом» и постоянным участником деятельности фирмы – а также Национального демократического комитета, где являлся почетным и заслуженным председателем. Что не слишком заботило бы Бена, не окажись Дрю волей судьбы ему вместо отца. После печальной кончины родителя и любимой младшей сестры, ставшей монахиней, фирма заменила Бену семью. Этих уз не ослабила даже женитьба на Элизабет. Много лет он обращался к Дрю Саммерхэйзу в поисках мудрости, поддержки, совета – и, в каком-то смысле, спасения. Попросту говоря, он любил и почитал этого человека, как никогда не любил и не уважал отца. А отсюда следовало, что Дрю неустанно пытался втянуть его в Большую Игру. В политику.

Дрю непросто было сбросить со счетов, и Бен порою ощущал, что разочаровывает старика, отказываясь принять участие в игре – большой или малой. А этим утром Дрю, проходя через кабинет партнеров, обронил ему несколько слов. Он собирался после ланча заглянуть к Бену в кабинет поболтать. Раз Дрю вздумалось поболтать наедине, о предмете разговора гадать не приходилось.

Странно иной раз оборачивается жизнь. В политических вопросах настоящей любимицей Дрю была жена Бена. Здесь они были заодно. Для них это была не просто игра, а единственная из существующих. Бен познакомился с Элизабет, когда та была монахиней, лучшей подругой и сотрудницей убитой сестры Дрискилла. Элизабет работала в Риме, освещала жизнь Ватикана в крупной газете ордена. Бен, естественно, обратился к ней, чтобы разобраться в лабиринте церковного мира, и она оказалась для него золотой жилой информации. Роман развивался на фоне церковных интриг, и когда любовь заставила Элизабет оставить орден, она, естественно, не изменила своему призванию.

Став миссис Бен Дрискилл, Элизабет применила свой отточенный ум и хорошие связи, включавшие Дрю Саммерхэйза, чтобы пробиться сперва в «Колумбийскую школу журналистики», а потом в телешоу «Противоположности сходятся», которое вела поочередно с Баллардом Найлсом, популярным комментатором «Уорлд файненшл аутлук». Когда представилась возможность перейти в «Европейский синдикат новостей» в качестве американского политобозревателя, она обсудила эту возможность вдоль и поперек с Беном, который сказал, что любая работа, не требующая сотрудничества с Найлсом – шаг в правильную сторону, и наконец согласилась. Синдикат продавал ее обзоры в две сотни газет от Британских островов до Турции, от Полярного круга до Средиземноморья.

Оборотной стороной успеха оказались долгие отлучки из дома. Бен скучал по ней. Временами он ревновал ее к работе, подозревая, что дело для нее важнее, чем их совместная жизнь. Он знал, как прочна эта жизнь, на каком надежном основании она держится, но не умел не замечать постоянных разлук. Порой ему казалось, что они теряют друг друга. Погрузившись в мир политики, он мог бы дотянуться до Элизабет… Быть может, для него отстраненность от политики значила так же много, как для нее вовлеченность в этот мир, возможность сообщать, что в нем происходит и как понимать то или иное событие. Но он не очень-то понимал, что это означает для них двоих.

Сейчас беды сыпались на президента Чарльза Боннера как из мешка – вот почему Бен молился, чтобы не прозвучал звонок из Белого дома с призывом о помощи. Неприятности, кажется, наваливались с каждым днем. В последнее время к республиканцам присоединились куда более кровожадные демократы, мечтающие выпотрошить своего президента.

Он уже месяц не говорил с Чарли. Все это время президент неуклонно проигрывал схватку с айовцем Бобом Хэзлиттом. А до съезда демократической партии в Чикаго оставалось всего две недели. От слухов о грядущем крушении администрации Боннера некуда было деться. И в центре всего была внешняя политика администрации, в частности, на сегодняшний день – отношения с Мексикой, которые консервативное крыло обеих партий именовало «мир любой ценой» и «громадная упущенная возможность». Возможность чего именно, не уточняли, намекая, однако, что все, включая аннексию Мексики, было бы великолепной идеей. Назойливый гул голосов доносился из Вашингтона.

Дрю Саммерхэйз, словно по волшебству объявившись у полуоткрытой двери, негромко постучал. Он был невысок ростом, но так изысканно строен и безупречно одет, что выглядел высоким, изящным и много моложе своих лет. Рубеж девяностолетия он миновал, даже не оглянувшись. Он придерживался своего обычного расписания. Консультировал давних клиентов. Два-три раза в неделю обедал в «Четырех временах года» в Гарвард-клубе и был тем человеком, к которому в первую очередь обращалась за советом и предсказаниями администрация Боннера. Если в команде президента из демократов Восточного побережья у него имелся политически одаренный преемник, то таковым мог считаться Эллери Дунстан Ларкспур, чьим единственным недостатком было отсутствие степени в юриспруденции. Зато Ларкспур был гением в связях с общественностью и знал всех и каждого в Вашингтоне, так что у него, хотя его стиль явно отличался от стиля Дрю, был шанс заменить старика. Впрочем, пока все ключи оставались у Дрю. И никто не ставил его выше, чем Ларкспур, – никто, кроме Бена Дрискилла, который был связан со стариком крепче любого другого.

– Бен, прости, что отвлекаю…

– Дрю, я стою у окна и пялюсь в пространство. Делать здесь нечего.

– Мне надо с тобой переговорить. – Дрю вопросительно вздернул свои белоснежные брови. – Важное дело.

– Слушай, это насчет Вашингтона, да? Что-то случилось?

Было у Бена такое предчувствие.

– Еще бы не случилось, Бен! А когда не случалось, спрошу я тебя? – С минуту Дрю, глядя в окно, поглаживал подбородок, затем решился и обернулся к Дрискиллу. – Президент вернулся из Мехико. Как я понимаю, пришлось ему там трудно: воинствующие фракции, убийства, кровавая каша. А теперь еще землетрясение. – Он покачал головой, словно отгоняя невыносимые картины, встающие перед глазами, и наконец отвернулся, уйдя на минуту в свои мысли. – Сперва убийства директора разведслужбы и начальника полиции Мехико – это когда, два дня назад? – а Чарли общался с обоими. Он чертовски рисковал, Бен. Я только что прочитал, что семьдесят процентов американцев возражают против того, чтобы президент подвергал себя подобного рода опасностям. С другой стороны, шестьдесят процентов одобряют его храбрость. Настоящая проблема в семидесяти пяти процентах, считающих, что его политика свернула не в ту сторону. И здесь вступает… гражданин Хэзлитт.