Текст книги "Он поет танго"

Автор книги: Томас Элой Мартинес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

У алефа нет хозяина, сказал я. Никто никогда его не видел.

Бонорино видел, поправила меня Энрикета. Время от времени он записывает, что запомнил, на карточки, хотя мне лично кажется, что все истории у него перемешиваются.

Грете и ее спутники настаивали на том, чтобы спуститься в подвал и проверить, исходит ли от алефа какое-нибудь сияние или другие знаки. Однако уже на третьей ступеньке их продвижение было остановлено карточками Бонорино. Одна туристка-эскимоска, очень похожая на Бьорк, впала в такое беспокойство, что бросилась обратно в автобус и не захотела ни на что больше смотреть.

Наши разговоры в холле, рассказ Грете и краткое путешествие по останкам старого дома – здесь еще сохранились, рядом со всепроникающим цементом, фрагменты паркетного пола и два-три старинных лепных карниза, – а также бесконечные расспросы про алеф – все это заняло больше сорока минут вместо десяти, предусмотренных экскурсионной программой. Экскурсовод дожидалась в дверях пансиона, скрестив руки на груди, а водитель автобуса торопил всех с отъездом при помощи чудовищного рева клаксона. Тукуман попросил меня задержать Грете и спросить, хотят ли туристы все-таки увидеть алеф.

Что за странная идея? возразил я. Алефа не существует. К тому же там, внизу, – Бонорино.

Ты сделай, как я говорю. Если они желают его посмотреть, я устрою им такую возможность сегодня вечером, в десять. Скажи сразу, что это будет стоить по пятнадцать песо с человека.

Мне пришлось подчиниться. Грете спросила, стоит ли зрелище таких денег, и я сказал, что не знаю. В любом случае, сегодня вечером они заняты, ответила она. Их везут слушать танго в «Каса Бланка», а потом на Вуэльта-де-Роча, это нечто вроде бухты на Риачуэло, почти в ее устье, и там ожидается выступление певца, имени которого им не открыли.

Может, Мартель, предположил я.

Я так сказал, хотя и знал, что это невозможно, что Мартель не подчиняется иным законам, кроме законов тайной карты, которую он рисует сам. А вдруг Вуэльта-де-Роча есть на этой карте, подумалось мне. А вдруг он просто выбирает места, где что-то произошло или должно произойти в будущем? Пока я не услышу, как он поет, мне не удастся это проверить.

Я просто пытаюсь вспомнить то, чего никогда не видел, сказал Мартель в тот самый вечер, как потом рассказывала мне Альсира Вильяр, женщина, которая влюбилась в него, услышав его пение в «Задумчивом пройдохе», и которая не покинет его до самой смерти. Для Мартеля вспомнить означало оживить, говорила мне Альсира, обрести то, что прошлое помещало вне пределов его досягаемости, ведь именно так он поступал со словами утраченных танго.

Альсира не была красавицей, но была невероятно привлекательной. Когда мы встречались и беседовали в кафе «Ла Пас», я не раз замечал, что мужчины оборачиваются и смотрят на нее, пытаясь сохранить в памяти это странное лицо, в котором при этом не было ничего необыкновенного – помимо какого-то колдовства, заставлявшего остановить взгляд. Альсира была высокая и смуглая, с густыми темными волосами и черными пронзительными глазами, как у Сони Браги в фильме «Поцелуй женщины-паука». С самого нашего знакомства я стал завидовать ее голосу, низкому и самоуверенному, и ее длинным тонким пальцам, которые двигались медленно, словно испрашивали особого разрешения. Я никогда не осмелился спросить эту женщину, как могла она влюбиться в Мартеля, который был почти что инвалидом, начисто лишенным обаяния. Просто поразительно, сколько женщин предпочитают интеллигентный разговор развитой мускулатуре.

Альсира была не только сообразительной, но и жертвенной. Помимо того что она трудилась по восемь – десять часов в день в качестве вольнонаемной исследовательницы для технических издательств и новостных журналов, у нее хватало времени на то, чтобы преданно исполнять обязанности медсестры при Мартеле, который вел себя с ней – как позже расскажет мне сама Альсира – непредсказуемо, по-детски: порой он просил, чтобы Альсира ни на минуту его не оставляла, а в другие периоды, иногда по целым дням, вообще не обращал на нее внимания, словно смиряясь с неизбежностью.

Альсира участвовала в сборе данных для книг и брошюр, посвященных Дворцу воды на проспекте Кордова, строительство которого завершилось в 1894 году. Таким образом, у нее появилась возможность в деталях изучить эти барочные конструкции, плод воображения бельгийских, норвежских и английских архитекторов. Над внешним обликом дворца работал Олаф Бойе, рассказывала мне Альсира, друг Ибсена, с которым они каждый вечер встречались в Большом кафе в Христиании, чтобы поиграть в шахматы. Часами они сидели в молчании, а в перерывах между партиями Бойе вычерчивал причудливые детали своего грандиозного проекта, а Ибсен в это время писал своего «Строителя Сольнеса».

В те времена промышленные объекты, строившиеся в жилых районах города, принято было украшать скульптурными композициями, чтобы скрыть безобразие машин. Чем более сложным и утилитарным было внутреннее устройство здания, тем более изящно оно должно было смотреться снаружи. Бойе было поручено спрятать трубы, краны и цистерны, предназначавшиеся для того, чтобы снабжать Буэнос-Айрес водой, под мозаикой на извести, чугунными кариатидами, мраморными плитами, терракотовыми венками, за дверями и окнами, покрытыми таким количеством изразцов и эмалей, что любая отдельная деталь терялась в этих джунглях красок и форм, получивших полную власть над фасадом. Здание возводилось для того, чтобы укрыть за внешней отделкой все, что находилось внутри, вплоть до полного исчезновения, однако его внешний вид был столь невероятен, что жители города в конце концов напрочь позабыли о существовании этого дворца, сохранявшего свой облик на протяжении более сотни лет.

Альсира привезла Мартеля в кресле-каталке на угол Кордовы и Аякучо, откуда было видно, что одна из башен дворца – в юго-восточном крыле – стоит слегка наклонно, всего каких-нибудь несколько сантиметров, возможно, из-за оплошности архитектора или это был оптический обман, порожденный кривизной улицы. Все утро небо оставалось безоблачным, но к двум часам поменяло свой цвет на свинцово-серый. Над тротуарами зависла легкая дымка – предвестница дождя, который должен был начаться с минуты на минуту, и невозможно было определить, рассказывала мне Альсира, жарко сейчас или холодно, потому что в этой влажности само понятие температуры становилось обманчивым: сейчас тебе жарко и нечем дышать, а уже через несколько минут холод пробирает до костей. Такая обстановка заставляла жителей Буэнос-Айреса одеваться не в соответствии с указаниями термометра, а повинуясь некоему «термическому ощущению», как именовали это понятие по радио и по телевизору: все зависело от показаний барометра и силы ветра.

Несмотря на опасность попасть под дождь, Мартель настоял на том, чтобы осмотреть дворец, и погрузился в созерцание на десять или пятнадцать минут, иногда оборачиваясь к Альсире, чтобы задать вопрос: «Ты уверена, что это чудо – всего-навсего скорлупа, в которой прячут воду?» – на что она отвечала: «Воды больше нет. Остались только цистерны и трубы для воды былых времен».

Бойе сотни раз переменял свой проект (так говорила мне Альсира), потому что по мере того как столица росла, правительство приказывало устанавливать более вместительные цистерны и бассейны, а для этого требовались более прочные металлические конструкции и более глубокие фундаменты. Чем больше воды следовало распределить, тем более сильное давление нужно было создать, и значит, водонапорные башни приходилось надстраивать все выше – и это в абсолютно плоском городе, единственной неровностью которого являлись обрывистые берега Рио-де-ла-Платы. Бойе неоднократно предлагали отказаться от стилевой гармонии и примириться с идеей дворца эклектичного, каковых в Буэнос-Айресе полно, однако архитектор настоял на соблюдении строгой симметрии французского Ренессанса, предусмотренной в его первоначальных чертежах.

Представители компании «Бейтман, Парсонс и Бейтман», которой были поручены строительные работы, все еще сшивали и перекраивали железные скелеты водопроводов, в отчаянной скачке силясь обогнать неудержимую экспансию города, когда Бойе порешил вернуться в Христианию. Из-за столика в «Большом кафе», где они сидели вдвоем с Ибсеном, архитектор посылал чертежи очередных деталей фасада; почта за неделю добиралась до Лондона, где чертежи следовало утверждать, после чего они переправлялись в Буэнос-Айрес. Поскольку каждая деталь изображалась в масштабе один к одному, то есть в натуральную величину, а помещение ее на неправильное место могло бы бедственно отразиться на симметрии общего замысла, от архитектора, создавшего уже более двух тысяч набросков, требовалась точность шахматиста, вслепую ведущего сеанс одновременной игры. Бойе заботила не только красота орнаментов, составленных из цветов и деревьев, гербов аргентинских провинций и образов фантастических животных, – ему также было важно, из какого материала они будут выполнены и какого качества для этого потребна смальта. Иногда было сложно следовать его указаниям, написанным бисерным почерком – и по-английски! – под каждым из рисунков: слишком уж Бойе углублялся в указания касательно прожилок на лазурном мраморе, температуры каления керамики и резцов, которыми следовало обрабатывать гранитные глыбы. Архитектор скончался от сердечного приступа во время шахматной партии десятого октября 1892 года, не успев закончить чертежи для юго-западного крыла. Компания «Бейтман, Парсонс и Бейтман» поручила одному из своих сотрудников доработать последние детали, однако дефект в гранитном основании юго-западной башни вкупе с тем, что последние семьдесят шесть терракотовых фрагментов поломались во время транспортировки из Англии, нарушил нормальный ход работ и вызвал то почти незаметное отклонение от симметрии, которое Мартель подметил в тот вечер, когда приезжал смотреть на дворец.

На последнем этаже, над улицей Риобамба дирекция дворца устроила небольшой музей, в котором были выставлены некоторые из рисунков Бойе, а также насосы для хлорирования воды, вентили, участки трубопроводов, санитарное оборудование конца XIX века и макеты позднейших архитекторов, которые безуспешно пытались превратить дворец Бейтмана – Бойе во что-нибудь полезное для Буэнос-Айреса, истребив всякую память об утраченном величии этого места. Поскольку Мартель проявил интерес к детальному осмотру всех следов этого прошлого – прежде чем углубиться в чудовищное нагромождение коридоров и цистерн, занимавших почти все внутреннее пространство здания, – Альсира покатила его кресло-каталку вверх по пандусу к большому залу при входе, где домовладельцы, как и в прошлые времена, оплачивали свои счета в окошечки касс, а в конце длинного ряда окошек находился вход в музей.

Мартель был ослеплен почти прозрачным фаянсом дезодораторов и биде, которые были выставлены в соседних залах, украшениями из смальты и терракотовыми пластинами, лежавшими на постаментах из войлока, – такими же сверкающими, как и в тот день, когда их вытащили из печи. Отдельные рисунки Бойе висели в рамках на стенах, другие хранились в свернутом виде. На двух обрамленных рисунках были записи рукою Ибсена – черновик будущей пьесы. Альсира переписала одну фразу: «De tok av forbindingene uken etter», что, возможно, означало: «Неделю назад с него сняли бинты», еще она скопировала записи шахматных позиций, сделанные в тот момент, когда партии прерывались. На любые комментарии своей сопровождающей Мартель отвечал одной и той же фразой: «Слушай, это уму непостижимо! Собственноручная подпись автора „Кукольного дома“!»

Не было никакой возможности подниматься по внутренним коридорам в кресле-каталке; в ней было даже невозможно передвигаться по узким коридорам, выводившим в большой внутренний двор, окруженный ста восьмьюдесятью несущими колоннами. Ни одно из этих препятствий не смутило певца, которого, казалось, захватила навязчивая идея. «Мне нужно добраться, Альсирита», – повторял он. Возможно, Мартеля одухотворяла мысль, что сотни рабочих, трудившихся здесь по восемнадцать часов в день без воскресных выходных и перерывов на обед, насвистывали или мурлыкали себе под нос, проходя по лесам, первые танго этого города – самые настоящие, – а потом несли их в публичные дома и пансионы-ночлежки, где они спали, потому что эти люди не имели иного представления о счастье, кроме этой музыки с прерывистым ритмом. Или, быть может, размышляла Альсира, Мартелем двигало любопытство, желание осмотреть маленький резервуар в юго-западном крыле, увенчанный слуховым окном на башне, – там хранились запасы воды во времена самой страшной засухи, а в другое время туда складировали прохудившиеся трубы. Изучив планы дворца, полковник Моори Кениг выбрал именно эту комнату, чтобы спрятать в 1955 году мумию Эвиты Перон, отобрав ее у доктора Педро Ары, который бальзамировал тело [47]47
  Удивительным событиям, происходившим с телом Эвы Перон после смерти, посвящен роман Элоя Мартинеса «Святая Эвита» (1995, рус. пер. 1998).


[Закрыть],– однако страшный пожар в соседних домах встал на пути полковника, когда он уже почти добился своей цели. Там же более ста лет назад свершилось такое ужасное преступление, что о нем и по сей день вспоминают в Буэнос-Айресе, городе бесчисленных преступлений без наказания.

Всякий раз, когда Мартель поднимался с кресла-каталки и решал идти пешком на костылях, возникала опасность, что у него порвется мышца и очередной из многочисленных его недугов прикует певца к постели. Но все-таки в этот вечер, поскольку Мартель твердо решил подняться по извилистым железным лестницам и добраться до самых верхних цистерн, он преисполнился терпения и начал переносить вес своего тела со ступеньки на ступеньку, а Альсира, шедшая вслед за ним с костылями в руках, молилась, чтобы Мартель не обрушился на нее. Мартель то и дело останавливался отдохнуть, потом делал несколько глубоких вдохов и атаковал следующие ступеньки; у него набухли вены на шее, а его голубиная грудка под рубашкой, казалось, вот-вот разорвется. Но, несмотря на то что Альсира раз за разом пыталась отговорить его от этой затеи, опасаясь, что буря застигнет их при спуске, певец как одержимый поднимался все выше. Когда Мартель, почти бездыханный, добрался до верха, он повалился на железный выступ и провел так несколько минут с закрытыми глазами, пока кровь не вернулась в его тело. Но когда певец открыл глаза, он снова лишился дыхания – от изумления. То, что он увидел, не шло ни в какое сравнение с фантастическими декорациями «Метрополиса» [48]48
  «Метрополис» (1926) – фильм-антиутопия немецкого режиссера Фрица Ланга о городе будущего.


[Закрыть]. Керамические желоба, притолоки, крохотные жалюзи, вентили – комната наверху казалась логовом какого-то чудовищного животного. Вода давным-давно исчезла из двенадцати цистерн, помещенных на трех уровнях, но память о воде все еще присутствовала: здесь происходили ее тихие метаморфозы в искривленных трубах, здесь ее поверхность рисовала опасные узоры, обновлявшиеся при каждом порыве ветра. Именно резервные цистерны, помещенные в четырех крайних башнях, рисковали обрушиться во время буйства южных ветров, нарушавших хрупкое равновесие колонн, горизонтальных плит и кранов.

Розовая вода залива преображалась, перетекая из туннеля в туннель; шлюзовые камеры освобождали ее от мочи, от личинок, от городских отходов и птичьего безумия, очищая ее прошлое от дикой воды, от яда жизни и возвращая ей первоначальную прозрачность, а потом эту воду запирали в цистернах, насквозь прошитых спиралями и поперечными балками, но вода оставалась начеку, в твердой памяти и всегда начеку, потому что только она, вода, умела находить дорогу в хитросплетениях этого лабиринта.

Центральный двор Бойе предназначал под общественные бани, однако бурный рост технических конструкций сократил внутреннее пространство дворца до квадрата площадью в триста метров; стены здесь были покрыты мозаичным орнаментом, в геометрии которого навязчиво повторялись узоры калейдоскопа. В этот вечерний час, когда окна на крышах были полны света, от пола поднимался пар, переливавшийся цветами, которых нет даже у радуги. Эта дымка образовывала причудливые фигуры, которые разрушались, как только в помещении раздавался какой-нибудь звук. Мартель подошел к перилам между цистернами и пропастью внизу и спел: «Аааааааа». Комната, словно ополоумев, поменяла цвет, и эхо спящего металла повторило эту гласную несчетное количество раз: «Аааааа».

Затем певец вытянулся так, что стал похож на некое другое существо, стройное и гибкое. Альсира решила, что к Мартелю каким-то чудом вернулось здоровье. Волосы, которые певец всегда укладывал фиксатуаром, приглаживая и выпрямляя, чтобы походить на своего кумира, Карлоса Гарделя, спутались и непокорно торчали во все стороны. Лицо Мартеля переменилось до неузнаваемости, застыло в выражении крайнего изумления, в котором было что-то и от блаженного, и от дикаря – видимо, дворец произвел на него какое-то магическое действие.

И тогда я услышала, как он поет какую-то песню из другого мира, рассказывала мне Альсира, голосом, который вобрал в себя тысячи других страдальческих голосов. Наверное, это было танго, сочиненное еще до Всемирного потопа, потому что язык его был еще менее понятен, чем язык всех песен из его репертуара; скорее, это были звуковые вспышки, звуки в свободном полете, в которых можно было различить только чувства: боль, заброшенность, жалобу по утраченному счастью, тоску по дому – всему этому придавал какой-то смысл только голос Мартеля. Что означает «brenai, ayauu, pamsola» – а ведь примерно так он пел? Я почувствовала, что эта музыка выражает не одно прошедшее время, а все, сколько ни пережил этот город с самых отдаленных пор, когда он был просто бессмысленным пастбищем.

Песня звучала минуты две-три. Когда Мартель ее закончил, он был совсем без сил, и ему с трудом удалось усесться на железную ступеньку. Какая-то еле заметная перемена произошла с этой комнатой. Огромные цистерны по-прежнему отражали, теперь уже чуть слышно, последние волны этого голоса, а свет из окошек, достигнув влажной мозаики во дворе, рисовал дымчатые фигуры, которых здесь никогда раньше не бывало. И все-таки внимание Альсиры привлекли не эти перемены, а неожиданное пробуждение неодушевленных предметов. Неужели провернулась ручка какого-то из вентилей? Могло ли случиться так, что течение воды, прекращенное в 1915 году, теперь возобновляло свою работу в шлюзовых камерах? Этого просто не может быть, сказала она самой себе. И все-таки дверь в юго-западный резервуар, наглухо запечатанная ржавчиной на петлях, теперь оказалась приоткрытой, и из этой щели сочилось млечно-белое сияние. Певец поднялся, ощутив новый прилив энергии, и двинулся к двери. Я притворилась, что опираюсь на него, чтобы он мог опереться на меня, рассказывала мне Альсира несколько месяцев спустя. Именно я полностью распахнула ту дверь, добавила она. От мощного дуновения смерти и сырости я чуть не задохнулась. В этом резервуаре что-то было, но мы ничего не видели. Снаружи резервуар был укрыт декоративными стенами с двумя слуховыми окошками, в которые проникало предвечернее солнце. От пола, сверкавшего так, словно по нему никогда не ходили, поднималась такая же дымка, которую мы видели в других частях дворца. Только тишина там была более густая: настолько полная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Ни Мартель, ни я не отважились заговорить, но оба мы тогда подумали одно и то же, о чем сказали в голос, уже выбравшись из дворца: дверь в тот резервуар открыл призрак девушки, замученной в этом мрачном месте сто лет назад.

Об исчезновении Фелиситас Алькантара стало известно в последний день 1899 года. Девушке только что исполнилось четырнадцать лет, а необыкновенной красотой она славилась еще с детства. Она была высокая, с неторопливыми жестами, с переливчатыми изумленными глазами, которые мгновенно и неизбежно отравляли мужчин любовным ядом. Фелиситас уже много раз получала предложения руки и сердца, однако родители полагали, что она достойна разве что принца. В конце XIX века принцы не посещали Буэнос-Айрес. До появления Умберто Савойского, Эдуарда Виндзора и махараджи Капурталы оставалось еще двадцать пять лет. Поэтому семейству Алькантара приходилось жить в добровольном заключении. Их усадьба в бурбонском стиле на берегу Рио-де-ла-Платы в районе Сан-Исидро была увенчана, как и Дворец воды, четырьмя башнями, убранными кристаллическим сланцем и черным рогом. Построены они были с таким размахом, что в ясные дни их очертания виднелись даже с побережья Уругвая.

Тридцать первого декабря сразу после часа дня Фелиситас и четыре ее младших сестренки плескались в желтых водах залива. К девочкам были приставлены француженки-гувернантки. Их было слишком много, и они не знали местных обычаев. Чтобы скоротать время, гувернантки писали письма на родину или рассказывали друг другу о несчастной любви, а девочки уже исчезали из виду в тростниковых зарослях. От кухонных плит в усадьбе долетал запах индюшек и молочных поросят, предназначенных для праздничного ужина. Небо было безоблачным, там в беспорядке носились птицы, воинственно налетая друг на друга. Одна из гувернанток как бы вскользь заметила, что в ее родной гасконской деревушке не знали худшего предзнаменования, чем птичьи ссоры.

В половине второго девочек следовало уводить с пляжа: наступало время сиесты. Когда их позвали, Фелиситас не появилась. На горизонте виднелись далекие парусники, над тяжелыми нагретыми водами вились стайки бабочек. Гувернантки долго рыскали по берегу – впустую. Никто не боялся, что девушка могла утонуть, поскольку она была отменной пловчихой и хорошо знала все проказы, на которые способен залив. Вдоль берега потянулись лодки с овощами и зеленью – это возвращались с рынков торговцы, и четыре отчаявшиеся француженки кричали им вслед, не видал ли кто в море девушку, по рассеянности заплывшую слишком далеко. Никто не обращал на них внимания. Люди давно уже начали отмечать Новый год, и все гребцы были навеселе. Так прошло сорок пять минут.

Эта потеря времени оказалась роковой, потому что Фелиситас не появилась ни в тот день, ни позже, а ее родители остались в твердой уверенности, что, если бы им сообщили об исчезновении немедленно, удалось бы обнаружить какие-то следы. Рано утром на рассвете первого января 1900 года полицейские патрули начали прочесывать окрестности вплоть до островов Тигре и берегов Бельграно, нарушая безмятежность жаркого лета. Поисками руководил беспощадный полковник, комиссар Рамон Л. Фалькон, который станет по-настоящему знаменит в 1909 году, когда расстреляет на площади Лореа демонстрацию, протестовавшую против мошенничества на выборах. В итоге погибли восемь человек и еще семнадцать получили серьезные ранения. А еще шесть месяцев спустя молодой русский анархист Симон Радовицкий отомстил комиссару, бросив бомбу под колеса его экипажа; сам он чудом остался жив. Радовицкий заплатил за свое преступление двадцатью одним годом тюрьмы в Ушуайе. Фалькон теперь увековечен в мраморном монументе, отстоящем от места покушения на две квадры.

Комиссар был известен своим чутьем и упорством. Ни одно из порученных ему дел не оставалось нераскрытым – до исчезновения Фелиситас Алькантара. Когда комиссару не хватало виновных, он их выдумывал. Однако в данном случае у Фалькона не оказалось ни подозреваемых, ни трупа, ни даже более-менее внятного преступления. Существовал только очевиднейший импульс для ведения расследования, о котором никто не осмеливался сказать вслух: потрясающая красота жертвы. Какие-то лодочники вроде бы видели в последний вечер года немолодого мужчину исполинского телосложения с большими ушами и густыми усами, который осматривал берег в подзорную трубу, сидя в весельной шлюпке. Один из лодочников также вспомнил, что у незнакомца было две огромные бородавки возле носа, но этим особым приметам никто значения не придал, потому что они в точности совпадали с внешностью самого полковника Фалькона.

В те годы Буэнос-Айрес отличался таким великолепием, что Жюль Юре, корреспондент газеты «Фигаро», писал, только что ступив на берег, что этот город напоминает ему Лондон своими узкими улицами с фасадами банков, напоминает Вену парными упряжками в своих экипажах, а Париж своими широкими тротуарами и кафе на террасах. Центральные проспекты тогда освещались фонарями, которые раскалялись добела и нередко взрывались над головами прохожих. Уже начали рыть туннели для подземного поезда. В городе было два маршрута электрического трамвая: от улицы Министро-Инглес до ворот в Палермо и от Пласа-де-Майо до Ретиро. Трамвайный грохот угрожал фундаментам многих домов и заставлял соседей судачить о неизбежности конца света. Столица распахивала перед важными гостями двери своих дворцов. Больше всего хвалили именно Дворец воды, несмотря на то, что, по мнению Рубена Дарио, его стиль – это всего лишь подражание больной фантазии Людвига II Баварского. До 1903 года дворец никем не охранялся. Поскольку единственным сокровищем этого места являлись трубы с водой, а их никто не собирался похищать, правительство решило, что расходы на безопасность здесь будут излишни. Только когда пропали кое-какие терракотовые украшения, доставленные из Англии, пришлось нанимать охранников.

Вода поступала в Буэнос-Айрес по двум большим трубам, поднимавшимся из залива в двух километрах от берега, напротив района Бельграно, потом воду доставляли на резервуары в Палермо, где ее очищали от грязи и добавляли хлор и соли. Очищенную воду гнали по сети труб ко дворцу на проспекте Кордова. Комиссар Фалькон приказал опустошить цистерны и осмотреть их в поисках улик, вследствие чего в тот знойный февраль 1900 года самые горемычные кварталы остались без воды. Шли месяцы, новостей о Фелиситас не прибавлялось. В середине 1901 года у дверей усадьбы Алькантара появились листки с мерзопакостными намеками на судьбу девушки. Ни один из них не помогал выйти на след. «Фелиситас была девственницей. Теперь уже нет», – гласила одна из записок. Другая была еще хуже: «В бардаке на улице Хунин, дом 2300, любой может прокатиться на Фелиситас за одно песо». Указанного в записке адреса не существовало.

Тело юной красавицы было обнаружено апрельским утром 1901 года, когда новый сторож Дворца воды пришел наводить чистоту в отведенном для его семьи помещении – в юго-западном крыле здания. Девочка была укрыта легким слоем водорослей, а рот ее полон круглых камешков, которые, падая на пол, превращались в пыль. Мрачные гипотезы городских властей не подтвердились: Фелиситас оставалась такой же непорочной, какой явилась на свет. В ее прекрасных глазах застыло удивленное выражение; единственным следом примененного насилия была черная борозда вокруг шеи Фелиситас – след от гитарной струны, которой ее удушили. Рядом с телом обнаружились остатки костра, разожженного, по всей вероятности, убийцей, и платок тончайшего шелка, уже неизвестно какого цвета, зато на нем все еще можно было прочесть инициалы: Р. Л. Ф. Эта новость сильно встревожила комиссара Фалькона, поскольку инициалы совпадали с его собственными, а платок определенно принадлежал злоумышленнику. До конца своих дней комиссар пребывал в убеждении, что и похищение, и гибель Фелиситас Алькантара были направлены лично против него; Фалькон выдвинул абсурдное предположение, что девочку на лодке доставили к резервуарам в Палермо, там задушили, а потом по трубам переправили тело во дворец на улице Кордова. Фалькон ни словом не обмолвился о мотивах преступления, тем более загадочных, что секс и деньги здесь не играли никакой роли.

Почти сразу после того, как тело Фелиситас было найдено, семья Алькантара продала свое поместье и эмигрировала во Францию. Сторожа Дворца воды отказались занимать помещение в юго-западном крыле, предпочтя ему дом из листового железа, который правительство предоставило им на берегу Риачуэло, в одной из самых нездоровых зон этого города. В конце 1915 года президент республики лично распорядился, чтобы проклятые комнаты были заперты, запечатаны и вычеркнуты из списков муниципального имущества, и с тех пор на всех планах дворца, составленных после 1915 года, они помечаются как пустое изолированное пространство, которое обычно принимают за ошибку в проекте. В Аргентине существует многовековой уже обычай вычеркивать из истории любые факты, которые противоречат официальным идеям о величии страны. Не бывает провинившихся героев и проигранных войн. Авторы классических книг XIX века гордятся тем, что в Буэнос-Айресе больше нет негров, хотя еще, судя по записям 1840 года, четверть населения города причисляла себя к черным или к мулатам. С теми же чувствами Борхес писал в 1972 году, что люди помнят про Эвиту лишь потому, что газеты по глупости все еще продолжают ее упоминать. Поэтому нет ничего странного в том, что, хотя юго-восточный угол Дворца воды видно с улицы, люди считают, что этого места не существует.

Рассказ Альсиры навел меня на мысль, что и Эвита, и юная Алькантара притягивали к себе схожие несчастья: первая из-за своей власти, вторая – из-за своей красоты. Красота девочки была нестерпима, потому что наделяла ее властью; в случае Эвиты власть была нестерпима, поскольку наделяла ее знанием. Существование обеих было столь избыточным, что, подобно фактам, не подходящим для истории, они остались без своего настоящего места. Лишь в романах смогли эти женщины обрести свое законное место – так в Аргентине всегда происходило с людьми, которые осмеливались жить сверх меры.