Текст книги "Он поет танго"

Автор книги: Томас Элой Мартинес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава вторая

Октябрь 2001 года

Со временем я усвоил, что Буэнос-Айрес, задуманный обоими своими основателями в виде идеальной шахматной доски, превратился в лабиринт, который ветвится не только в пространстве, как и все лабиринты, но и во времени. Раз за разом случалось так, что я собирался попасть в какую-нибудь точку города, но не мог туда добраться – этому препятствовали сотни демонстрантов с транспарантами в руках, протестующие против безработицы или снижения зарплаты. Однажды мне нужно было пересечь Северную Диагональ, чтобы попасть на улицу Флорида, но железная стена разъяренных демонстрантов, поднявших страшный переполох, вынудила меня отправиться в обход. Две женщины из толпы замахали руками, словно в знак приветствия, и я ответил им тем же. Видимо, я сделал что-то, чего делать был не должен, потому что ответом на мой жест явились плевки, от которых мне едва удалось увернуться, и оскорбления, которых я раньше никогда не слыхал и значения которых тогда не понимал: «Ах ты стукачище, шмыгун, полупидор! Хорошего бабла срубил? Не треснет?» Одна из женщин попыталась меня ударить, ее оттащили. Два часа спустя, возвращаясь по улице Катедраль, я снова встретил этих людей и приготовился к худшему. Но, кажется, они уже утомились и не обратили на меня внимания.

То, что здесь происходит с людьми, происходит и с разными местами города: у них постоянно меняется настроение, сила притяжения и язык. Вот одно из обычных выражений жителя Буэнос-Айреса: «Здесь меня нет», что означает «Здесь я – не я». В первые дни по приезде я отправился посмотреть на дом 994 по улице Майпу, где Борхес прожил больше сорока лет, и у меня возникло ощущение, что я уже видел этот дом где-то еще или, хуже того, что это просто декорация, которая обречена исчезнуть, как только я от нее отвернусь. Я сделал несколько снимков, распечатал их в ближайшем фотоателье и обнаружил, что крыльцо на них выглядит слегка иначе и облицовочная плитка образует уже другой узор.

С Хулио Мартелем у меня выходило еще более странно. Как я ни старался, я не мог застать ни одного из его выступлений, всегда экстравагантных и неожиданных. Кто-то добыл для меня его адрес, и я часами дожидался у его дверей, пока наконец не увидел, как певец выходит из дому. Мартель был низенький, с короткой шеей, с густыми черными волосами, затвердевшими от лаков и фиксатуаров. Передвигался он скачками, словно кузнечик – вероятно, опираясь на трость. Я попробовал следовать за Мартелем на такси, но потерял его возле площади Конгресса, на углу, наглухо перекрытом демонстрацией школьных учителей. У меня возникло ощущение, что в Буэнос-Айресе тех месяцев нити судьбы движутся не в такт движениям людей и в итоге создается лабиринт, в котором невозможно ничего и никого найти.

Тукуман рассказал мне, что многие туристические конторы устраивают одно– или двухчасовые экскурсии по городу для европейцев, которые прилетают в аэропорт Эсейса, чтобы потом отправиться на ледники Патагонии, на водопады Игуасу или в бухты Пуэрто-Мадрина, где киты сходят с ума в грохоте своих родов. Случается так, что экскурсионные автобусы теряются среди руин Камино-Негро или в трясинах Ла-Боки и возвращаются через несколько дней, причем пассажиры даже не помнят, что их так задержало.

Их ловят на любые крючки, рассказывал Тукуман. Есть экскурсия, которая объезжает все большие футбольные стадионы – как будто именно в этот день проходят самые главные матчи. Набирают сотню туристов и везут на стадион «Ривер Плейт» в Ла-Боке, а потом к стадиону «Велес» в Линьерсе. Перед воротами идет бойкая торговля колбасками, футболками, флагами, а репродукторы транслируют со стадионов рев многотысячной толпы, которую туристы не видят, но могут себе представить. А потом про эту лажу даже в книгах пишут, сказал Тукуман, и я подумал, кто бы это мог быть? Альбер Камю, Брюс Четвин [38]38
  Брюс Четвин (1940–1989) – британский писатель, известный своими книгами о путешествиях.


[Закрыть], Найпол [39]39
  Найпол, В. С. (р. 1932) – британский писатель тринидадского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе 2001 г.


[Закрыть], Мадонна? Каждому из них показывали несуществующий Буэнос-Айрес, или они смогли увидеть только то, что представили себе еще до поездки. Есть еще экскурсия по рефрижераторным станциям, продолжал Тукуман, и другая, за двадцать песо, по знаменитым кафе. Около семи часов вечера туристов провозят по кафе на Авенида-де-Майо, в Сан-Тельмо и в Барракасе. В «Тортони» им устраивают спектакль с игроками в кости, которые бахвалятся, потрясая стаканчиками, и угрожают друг другу ножами. В «Эль Керанди» экскурсанты слушают танго, а в «Прогресо» на проспекте Монтес-де-Ока общаются с писателями-романистами, сидящими за переносными компьютерами. Все это показуха, полная фигня – сам понимаешь.

Про что я тогда не знал – так это про муниципальную экскурсию, посвященную Буэнос-Айресу Борхеса, – пока сам не увидел, как одним ноябрьским днем к пансиону доставляют туристов – в автобусе с кричащей рекламой «Макдональдса» на обоих бортах. Это были в основном исландцы и датчане, чьей конечной целью были озера на юге страны, но тот ландшафт вряд ли поразит их воображение больше, чем бесконечное одиночество этого юга. В распоряжении экскурсантов имелся гортанный английский язык, позволявший им вести прерывистую беседу, как будто расстояние между говорящими обрезало слова пополам. Я понял, что эти туристы заплатили за прогулку по тридцать долларов и что экскурсия началась в девять утра и должна закончиться где-то к часу. Брошюрка, которую выдали скандинавам для ориентации, представляла собой свернутый вчетверо лист газетной бумаги, испещренный рекламой массажисток на дому, клиник для досуга и таблеток с эйфорией, на которые не требуется рецепта. В этих типографских джунглях кое-как можно было разглядеть описание основных точек экскурсионного маршрута, составленное по-английски, но с применением испанской грамматики.

Первым пунктом этого маршрута являлся дом, где родился Борхес, – улица Тукуман, 840, и посетить его надлежало в тот утренний субботний час, когда движение на улице крайне запутанно и нервозно. Когда автобус оказался возле дома, девушка-экскурсовод, совсем юная, худенькая, с уложенной на затылке косой и повадками школьной учительницы, стремительно зачитала фрагмент из «Автобиографических заметок», в котором описывалась а flat roof; a long, arched entranceway called azaguàn; a cistern, where we got our water; and two patios [40]40
  «…плоская крыша, длинная сводчатая передняя, называющаяся „сагуан“, бассейн, из которого мы брали воду, и два патио». (Пер. Е. Лысенко.)


[Закрыть].Уж не знаю, могли ли эти скандинавы представить себе бассейн, а точнее, колодец со шкивом на верхушке высокого шеста, на котором висело ведро для воды. В любом случае, ничего из этого больше не существовало. Там, где когда-то стоял дом семьи Борхес, теперь высился бизнес-центр, известный под тремя названиями: «Родовое имение», «Литературное кафе» и «Международный фонд Хорхе Луиса Борхеса». Фасад был из стекла, что позволяло насладиться видом столов и стульев из кованого железа с обивкой из грубой холстины и завитками на спинках. В глубине было открытое патио, там тоже виднелись столы с зонтиками от солнца и какие-то цветные шарики – возможно, остатки детского праздника. Наверху по всей длине фасада шла похожая на бинт розовая кайма. Здание справа, принадлежащее Женской христианской ассоциации, имело номер 848 и тоже претендовало на то, чтобы считаться родовым имением. На стене сверкала бронзовая табличка, повешенная в знак протеста против изменения нумерации домов по этой улице; также утверждалось, что с 1899 года все здания сдвинулись со своих первоначальных мест, и что вся улица сползает вниз по склону к реке, хотя до реки там по меньшей мере полтора километра.

Маршрут у экскурсии был очень экономичный. Так, жесткой цензуре подверглись кварталы Палермо и Помпея, по которым Борхес до утра бродил в те времена, когда переулки, только что пестревшие табачными лавками и маленькими кафе, внезапно обрывались на краю поля, в безбрежности пустого горизонта. В экскурсионную программу не вошел даже квартал, воспетый в стихотворении «Легендарное основание Буэнос-Айреса», где писатель жил с двух до четырнадцати лет, пока его семья не обосновалась в Женеве, и где Борхес интуитивно постиг то, что впоследствии подтвердил философ-идеалист Фрэнсис Герберт Брэдли: время – это беспрестанная агония настоящего, которое распадается в прошедшее.

Девушка со сложной прической сообщила путешественникам, что место основания Буэнос-Айреса – это Пласа-де-Майо, потому что именно там 11 июня 1580 года бискаец Хуан де Гарай посадил Древо справедливости и расчистил своим мечом землю вокруг, расправляясь с кустами и тростником в знак того, что он вступает во владение городом и портом. А сорока четырьмя годами раньше гранадец Педро де Мендоса проделал то же самое в парке Лесама, на другой площади, в полумиле южнее, но в тот раз город был опустошен и сожжен, пока Мендоса умирал от сифилиса на борту корабля.

С самого рождения Буэнос-Айреса его основателей преследовала череда загадочных бедствий. Команда на кораблях Мендосы дважды бунтовала против него, один из его кораблей сбился с курса и затерялся в Карибском море, его солдаты страдали от голода и практиковали людоедство, почти все форты, которые он основал за время своих странствий, были уничтожены внезапными пожарами. Гараю тоже пришлось столкнуться с бунтами в своих гарнизонах, однако самый страшный бунт произошел у него в голове. В 1581 году он кинулся на поиски фантастического Города Цезарей, который грезился ему в виде острова великанов, охраняемого драконами и грифами, и в центре которого возвышался храм из золота и самоцветов, сверкавший даже в сумерках. Гарай спустился более чем на сто миль по изгибу бухты Самборомбон и по южной части Атлантического океана, но не обнаружил никаких следов выдуманного им города. Когда он вернулся, он уже плохо ориентировался в реальности и, чтобы вернуть себе рассудок, должен был вновь обратиться к мечтам. В марте 1583 года Гарай двигался на бригантине в сторону Каркараньи и как-то ночью заблудился в хитросплетении протоков и речушек, не в силах отыскать выход. Тогда он решил высадиться на твердую землю и вместе со своей командой из пятидесяти испанцев дожидаться рассвета. Но так и не дождался. Еще до наступления утра отряд воинственных индейцев-керанди напал на их лагерь и избавил Гарая от мечтаний с помощью острых копий.

После родового имения экскурсантов доставляли к дому на улице Майпу, где Борхес жил почти что в монашеской келье, отгороженный от спальни своей матери деревянной перегородкой. В этой тесной каморке едва хватало места для кровати, светильника и письменного стола. Демонстрация этого скромного пристанища, к тому же давно исчезнувшего, в программу экскурсии не входила. Туристам предоставлялся только общий план с фасадом в центре, зато милостиво разрешался более детальный осмотр расположенной напротив книжной лавки «Город», куда Борхес отправлялся каждое утро, чтобы диктовать стихотворения, которые его слепота не позволяла писать.

Несмотря на отдельные транспортные проблемы, до сей поры экскурсия проходила спокойно. Ее течение нарушали разве что брань водителей, вынужденных тормозить, пропуская большой автобус, да адские звуки автомобильных сирен, которые когда-то заставляли самого Борхеса подумывать о переезде в какой-нибудь тихий пригород. Путешественников ничто не тревожило до определенного момента, где-то после десяти часов утра. Они опознавали достопримечательности своего маршрута, поскольку все они в общих чертах были описаны в скандинавских туристических путеводителях.

Первое нарушение привычного хода вещей случилось, когда по наущению муниципального гида туристы рискнули отправиться в пешую прогулку по улице Флорида – от перекрестка с улицей Парагвай, повторяя почти что каждодневный путь Борхеса в Национальную библиотеку. Ничто здесь не напоминало рассказы, написанные тридцать лет назад, и даже не соответствовало сведениям их многословных копенгагенских путеводителей. Улица, которая в конце девятнадцатого века была элегантным бульваром, а позже, в шестидесятые годы, стала пространством авангарда, безумия, вызова порядку и реальности, в то субботнее утро превратилась в точную копию центрально-американской барахолки под открытым небом. Прямо посреди мостовой сотни торговцев расстелили свои одеяла и платки, чтобы разместить на них предметы столь же ненужные, сколь и притягательные: карандаши и расчески гигантских размеров, твердые негнущиеся поясные ремни, керамические чайники с горлышками, загнутыми к самой ручке, портреты карандашом, не имеющие никакого сходства с моделями.

Грете Амундсен, туристка из Дании, остановилась, чтобы купить сделанный из кактуса мате, который предоставлял налитому внутрь кипятку возможность тут же покинуть сосуд. Пока Грете рассматривала странный товар и поражалась его конструкции (она где-то читала, что примерно так устроены молочные железы у китообразных), она оказалась в гуще толпы, собиравшейся, чтобы посмотреть уличное выступление танцоров танго. Поскольку Грете была самой высокой из туристической группы – как я прикинул при нашей встрече, больше шести футов, – она смогла с нарастающей тревогой наблюдать за дальнейшими событиями, словно из театральной ложи. Датчанке показалось, что она по ошибке попала в чужой сон. Она видела, как ее товарищи удаляются по улице Флорида. Она звала их во всю силу своих легких, однако никакой звук не смог бы противостоять грохоту этой утренней ярмарки. Грете увидела, что внутрь круга, в котором она была пленена, пробирались три скрипача, и услышала незнакомую мелодию. Танцоры танго принялись выплетать барочные узоры, из которых Грете пыталась выпутаться; она металась из стороны в сторону, но не могла найти брешь в этой толпе, которая становилась все более плотной. В конце концов кто-то перед ней расступился, но теперь датчанка оказалась заперта между двумя рядами зрителей. Грете рвалась наружу, пихаясь и брыкаясь, выкрикивая непонятные ругательства, среди которых выделялось только слово «fuck». Она окончательно потеряла из виду своих друзей. Места, где она находилась, она тоже не узнавала. В толчее датчанку освободили от кошелька, но у нее не хватило храбрости вернуться обратно. Торговцы, которых она увидела, вынырнув из толпы, были те же самые, но вот улица внезапно стала другой. В той же последовательности, что и несколько минут назад, перед Грете предстали расстеленные платки с горами расчесок и ремней, чайников и сережек, был там и торговец мате, для которого время словно бы не двигалось. «Флорида?» – спросила Грете, но торговец кивком указал на табличку над своей головой, которая не оставляла места для сомнений: «Лаваль». «Is not Florida?» [41]41
  «Не Флорида?» (искаж. англ.)


[Закрыть] – задала Грета безнадежный вопрос. «Лаваль, – сообщил продавец. – Это называется Лаваль». Датчанка почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Это было ее второе утро в городе, до сих пор она позволяла себя перемещать с одного места на другое услужливым экскурсоводам, и даже названия своего отеля она не помнила. «Панамерикано», «Интерамерикано», «Судамерикано»? Для нее все звучало одинаково. В кулаке датчанка все еще сжимала скомканный листок с маршрутом экскурсии. Она с радостью ухватилась за слова, из которых понимала только одно: «Флорида». По этому жалкому подобию карты Грете проследила маршрут своих друзей: «Флорида, Перу – и до Мексики. Дом Писателя. Национальная библиотека». Наверное, автобус с надписью «Макдональдс» будет дожидаться там, в конечной точке маршрута. Вдалеке Грете разглядела медленно плывущую вереницу такси. Вчера вечером она узнала, что таких машин в городе больше тридцати тысяч и что почти все водители при малейшей возможности стремятся показать, что достойны лучшей работы. Тот, что вез ее из аэропорта в отель, на сносном английском языке прочитал ей лекцию по теории сверхпроводимости; ночной таксист подверг резкой критике концепцию греха в «Страхе и трепете» Кьеркегора – по крайней мере, датчанке так показалось судя по названию книги и недовольству водителя. Экскурсовод объяснила туристам, что, несмотря на такую образованность, многие таксисты опасны. Они отклоняются от маршрута, подсаживают попутчика и обдирают пассажиров до нитки. Как таких распознать? Никто этого не знает. Самое безопасное – ловить машину, из которой только что кто-то высадился, однако это дело случая. Город прямо-таки наводнен свободными такси.

Прекрасно понимая, что у нее нет денег, Грете все-таки замахала молодому шоферу со спутанной шевелюрой. Куда тебе надо? Поедем через Бахо или через Девятого июля? Это были стандартные вопросы, на которые датчанка уже заготовила ответ: «Везите как хотите. Бывшая Национальная библиотека». Ее товарищи по группе не могли задержаться больше чем на час. Расписание соблюдалось строго. Любой из них одолжит ей несколько песо.

Чем дальше они ехали, тем шире становились улицы, а воздух, хоть в нем иногда попадались летящие по ветру пакеты, делался все прозрачнее. Рация таксиста без конца передавала распоряжения, относившиеся к бесконечному, необъятному для Грете городу: «Федерико ждет на Ромуло Наон три тысячи восемьсот семьдесят три, второй подъезд, от двенадцати до пятнадцати минут. Кика у дверей Школы Пилар, назвалась Кика, от семи до десяти минут. Жду ответа, кто возле клиники „Полиса“ в Барракасе, не через Конгресс, альфа четыре, там манифестация врачей, перекрыли проезд по Ривадавии, Энтре-Риос, Комбате-де-лос-Посос». И дальше в том же духе. Они проехали мимо одинокой красной башни в центре площади и вдоль длинной стены с бесконечной вереницей стальных контейнеров. Дальше перед ними открылся парк, какое-то мрачное тяжеловесное здание, фасад которого повторял архитектуру немецкого Рейхстага, а потом металлический цветок исполинских размеров. Вдалеке слева показалась массивная башня, которую поддерживали четыре каменных Геркулеса, – видимо, это и была конечная цель поездки.

Ну вот и она. Библиотека, объявил таксист.

Он выехал на улицу Агуэро, припарковался возле мраморной лестницы и указал Грете на ведущий к башне пандус. Почитай таблички на входе, там все написано, – добавил он.

«Could you please wait just one minute?» [42]42
  Не могли бы вы подождать одну минутку? (англ.)


[Закрыть] – взмолилась Грете.

Пандус вывел ее на террасу, в центре которой стояла усеченная пирамида, увенчанная решеткой воздухоочистителя. Отсутствие автобуса из «Макдональдса» подчеркивало ощущение пустоты и заброшенности всех этих объектов. Туристке страшно не хватало этого автобуса и, как следствие, не хватало самой себя. С одного из парапетов террасы Грете оглядела сады напротив и статуи, рассекавшие горизонт на части. Да, это действительно библиотека, ошибиться было невозможно. И все-таки датчанку не покидало чувство, что она приехала не туда. В какое-то мгновение этого утра – возможно, когда она непонятным образом переместилась с улицы Флорида на Лаваль, – все ориентиры этого города перепутались у нее в голове. Даже в картах, которые она смотрела вчера, все было неправильно: запад неизменно располагался на севере, а центр города был сдвинут куда-то к южной границе.

Грете даже не заметила, что к ней подошел таксист. Легкий бриз трепал его шевелюру, вздыбившуюся, напитавшуюся электричеством.

Вон туда погляди, налево, показал он.

Грете последовала за его рукой.

Вот статуя Папы Иоанна Павла Второго, а другая, на проспекте – это Эва Перон. Отсюда вид на весь квартал, точно. Это Реколета, а дальше – кладбище.

Грете поняла несколько слов: папа – the Pope? —Эвита. И все-таки статуи никак не соответствовали этому месту. Обе повернуты спиной к зданию и ко всему, что оно может означать. Да точно ли это библиотека? Грете уже начинала привыкать к тому, что слова находятся в одном месте, а то, что они должны обозначать, – где-то совсем не там.

Туристка попыталась знаками объяснить, что заблудилась и обессилела. Словами такие простые вещи было не объяснить, а движения рук не передавали реальные факты, а скорее изменяли их значение. Лучше всего здесь подошли бы звериные звуки: просто открыть рот и выразить отчаяние, заброшенность, утрату. Экс-библиотека, повторяла Грете. Экс, экс.

Да вот же она, библиотека, отвечал водитель. Ты что, не видишь – мы здесь.

Два часа спустя, когда Грете стояла возле дверей пансиона на улице Гарая и пересказывала эту историю остальным экскурсантам, а я вкратце переводил ее для Энрикеты и Тукумана, датчанке так и не удалось точно определить момент, когда они с таксистом начали друг друга понимать. Это было как внезапный Троицын день, рассказывала Грете, владение чужим языком спустилось свыше и озарило обоих изнутри. Возможно, она указала парню на какой-то Розеттский камень на измятой карте или, быть может, слово «Борхес» оказалось ключом ко всем шифрам, но таксист осознал, что желанная библиотека – это та, другая, покинутая и безлюдная, «экс» – город без книг, прозябающий на далеком юге Буэнос-Айреса. А, так это другая! вдруг воскликнул юноша. Я часто возил туда музыкантов: здесь бывали флейты, кларнеты, гитары, саксы, фаготы – все эти люди пытались изгнать из библиотеки призрак Борхеса, потому что он, ты ведь знаешь, был музыкальным слепцом, не мог отличить Моцарта от Гайдна и ненавидел танго. Он их не ненавидел, вмешался я, поправляя Грете, когда она снова заговорила про Борхеса и танго. Он полагал, что генуэзские эмигранты извратили этот жанр. Борхес даже Гарделем не восхищался, заявил ей таксист. Как-то раз он отправился в кино на «Отребье» Йозефа фон Штернберга [43]43
  Йозеф фон Штернберг (1894–1969) – австрийский кинорежиссер, позже переехавший в США. Фильм «Отребье» – один из ранних, снят в 1927 году.


[Закрыть], а в те годы между фильмами в кинотеатрах устраивали живые выступления. В этом промежутке должен был петь Гардель, а Борхес рассердился, встал и вышел. Это правда: Гардель был ему неинтересен, пояснил я Грете. Он предпочел бы послушать одного из тех импровизаторов, что в начале века пели в пульпериях [44]44
  Пульперия – лавка, торгующая спиртными напитками и продуктами, по совместительству – место встречи соседей.


[Закрыть]на окраинах города, однако в двадцать первом году, когда Борхес вернулся после своей долгой европейской поездки, там уже не осталось ни одного стоящего музыканта.

Теперь для Грете злоключения этого утра превратились в большую удачу. Из окна такси, рассказывала туристка, она повидала другой Буэнос-Айрес: стену из красного кирпича, за которой высились мраморные цветы, масонские циркули, ангелов с трубами; вот перед вами лабиринт мертвых, сказал ей юноша с растрепанными волосами, под этим морем крестов захоронено все прошлое Аргентины; и все-таки возле кладбищенских ворот, говорила Грете, стояло два гигантских каучуковых дерева, перенесенных туда из каких-то вековечных лесов; они бросали вызов времени, им суждено пережить разрушение и беду, в первую очередь потому, что их корни поднимались вверх, к свету этих небес; небо над Скандинавией никогда не бывает таким прозрачным. Грете все еще смотрела вверх, когда такси запетляло по каким-то безрадостным улицам и выехало на треугольную площадь с тремя или четырьмя дворцами, точно такими, как на авеню Фош; пожалуйста, остановитесь на минутку, просила Грете, созерцая великолепие этих окон, безлюдные тротуары и ясное небо над ними. Именно тогда ей пришел на память роман Джорджа Оруэлла «За глотком свежего воздуха», который она читала в юности, и там один из персонажей, Джордж Боулинг, описывал себя так: «Я толстый, но стройный внутри. Вам никогда не приходило в голову, что внутри любого толстяка живет стройный мужчина – так же, как внутри любой глыбы камня скрыта статуя?» Таков же и Буэнос-Айрес, сказала себе Грете в ту минуту, а позже повторила для нас: это дельта из городов, которые вливаются в один город, маленькие анорексические городки внутри этого тучного единого великолепия, вмещающего в себя мадридские проспекты и каталонские кафе, неаполитанские голубятни, дорические ротонды и особняки с парижского Правого берега, а за этим всем, настаивал таксист, имеется еще мясной рынок, мычание приносимых в жертву коров и запах навоза, то есть ночная сырость равнины, а еще меланхолия, которая не приходит ниоткуда, она здешняя, от ощущения конца света, которое накатывает, когда смотришь на карту и видишь, насколько одиноко расположен Буэнос-Айрес, насколько на отшибе от всего.

Когда мы выехали на проспект Девятого июля и увидели обелиск в центре площади, меня охватила печаль от мысли, что через два дня нам придется уезжать, призналась Грете. Если бы я могла родиться во второй раз, я бы выбрала Буэнос-Айрес и никогда бы его не покидала, пусть даже у меня снова стащат бумажник с сотней песо и водительскими правами для Хельсинки, – потому что я могу прожить без этого, но не могу жить без света небес, в которые я смотрела сегодня утром.

Грете добралась до Национальной библиотеки Борхеса, на улице Мехико, почти одновременно со своими утомленными сотоварищами. Здесь опять-таки предполагался только осмотр фасада, выдержанного в стиле миланского Возрождения. Когда девушка-экскурсовод выстроила свою воссоединившуюся группу на тротуаре напротив, посреди битого кирпича и собачьих какашек, она сообщила, что это здание, построенное в 1901 году, изначально предназначалось для проведения лотереи и поэтому не испытывало недостатка в крылатых нимфах с повязками на глазах, олицетворяющих случай, и в больших лотерейных барабанах из бронзы. Подъем к паутине книжных полок происходил по кругообразным лабиринтам, которые выводили тех, кто умел найти дорогу, в коридор с низким сводом, над которым помещался купол, а внизу – пропасть из книг. Лет десять назад читальный зал освободили от столов и ламп, и теперь это помещение служило репетиционным залом для симфонических оркестров. «Национальный музыкальный центр» – вот что гласила табличка при входе, рядом с дверями, распахнуть которые было под силу далеко не каждому. На правой створке помещалась надпись, выполненная черным аэрозолем: «Демократия длится столько, сколько длится послушание». Это написал какой-то анархист, презрительно бросила экскурсовод. Посмотрите, он подписался буквой «А» в кружке.

Это была предпоследняя достопримечательность, перед тем как туристы высадились возле пансиона, в котором я жил. Их также отвезли по разбитым улицам к кафе на углу Чили и Такуари, где – если верить экскурсоводу – Борхес писал отчаянные любовные письма женщине, которая раз за разом отвергала его предложения руки и сердца и которую Борхес напрасно пытался соблазнить тем, что посветил ей свой «Алеф»; в этом кафе писатель дожидался, когда она выйдет из дому, чтобы приблизиться к ней – хотя бы только взглядом. I miss you unceasingly [45]45
  Я скучаю по вам беспрестанно (англ.).


[Закрыть]писал он ей. Струящийся почерк Борхеса, «мой почерк карлика» строчка за строчкой сползал все ниже – в знак печали или преклонения: Estela, Estela Canto, when you read this I shall be finishing the story I promised you [46]46
  Эстела, Эстела Канто, когда вы будете читать эти строки, я буду заканчивать рассказ, обещанный вам (англ.).


[Закрыть].Борхес умел говорить о своей любви только на взволнованном и высокопарном английском языке, он боялся запачкать своими чувствами язык рассказа, который писал в то время.

Я всегда полагал, что персонаж по имени Беатрис Витербо, женщина, которая умирает в начале «Алефа», происходит по прямой линии от Эстелы Канто, сказал я скандинавам, собравшимся в холле нашего пансиона. В те месяцы, когда Борхес писал свой рассказ, он как одержимый читал Данте. Он приобрел три маленьких томика с переводом Мелвилла Андерсона в оксфордском издании-билингва, и в тот момент ему, наверное, казалось, что Эстела способна ввести его в рай, подобно тому как память о Беатрис, Беатриче, позволила ему увидеть алеф. Когда он закончил рассказ, обе женщины были уже в прошлом; обе они были жестокими, невнимательными, высокомерными, презрительными, и обеим – и вымышленной, и реальной – Борхес был обязан «лучшими и, возможно, худшими часами своей жизни», – как писал он в последнем из своих писем к Эстеле.

Не знаю, что из этих сведений могло заинтересовать туристов, которым не терпелось увидеть нечто невозможное – алеф.

Еще до того, как в пансион нагрянули туристы, Тукуман взял меня за руку и потащил в комнату, где у Энрикеты была конторка с ключами и хранилась всякая домашняя утварь.

Если алеп – это не человек, то в чем же тогда дело? озабоченно спросил меня Тукуман.

«Алеф», отвечал я, это такой рассказ Борхеса. А также, как говорилось в рассказе, это точка в пространстве, которая содержит в себе все точки, историю вселенной в одном-единственном месте и в одном мгновении.

Ну и дела. Точка.

Борхес описывает алеф как маленький переливчатый шар с ослепительным сиянием. Он находится над полом в некоем подвале, надо отсчитать девятнадцать ступенек.

И эти недоумки приехали на него посмотреть?

Они хотели бы, только алеф не существует.

Если они хотят, мы должны им его показать.

Меня позвала Энрикета, пришлось идти. В рассказе Борхеса не описан фасад дома Беатрис Витербо, но девушке-экскурсоводу все было ясно: он именно такой и был, из гранитных плит, с высокой черной железной дверью и балконом справа, еще два балкона на втором этаже – один широкий и загнутый (это в моей комнате), другой крохотный, размером чуть шире окна (этот, несомненно, принадлежал моим соседям-скандалистам). В комнату, которая в рассказе была вся заставлена приборами, можно было пройти через сагуан, а дальше, в той части, где когда-то располагалась столовая, теперь переоборудованная в холл, находился спуск в подвал – девятнадцать крутых ступенек.

Когда дом превратился в пансион, владелец распорядился убрать крышку над этим люком и соорудить на лестнице перила. А еще он построил внизу две комнаты с маленькой ванной между ними, расширив таким образом колодец, который раньше Карлос Архентино Данери использовал в качестве фотолаборатории. Свет и воздух проникали в подвал через два зарешеченных окошка на уровне мостовой. С 1970 года единственный обитатель подвала, рассказывала Энрикета, это дон Сесострис Бонорино, служащий муниципальной библиотеки Монсеррат, и он не терпит никаких визитеров. Женщины у него тоже, кажется, никогда не появлялись. Много лет назад у сеньора Бонорино жили два хулиганистых кота, высоких и быстрых, как мастифы, наводивших ужас на крыс. Однажды летним утром, отправляясь на работу, библиотекарь оставил окна приоткрытыми, и какой-то мерзавец подкинул в комнату отравленное филе рыбы суруб и . Представьте себе, что обнаружил несчастный сеньор по возвращении: оба кота лежали на разбросанных повсюду бумагах, распухшие и окостеневшие. С тех самых пор обитатель подвала развлекается тем, что составляет «Национальную энциклопедию», которую никак не может закончить. Весь пол, все стены покрыты карточками и выписками, и уж не знаю, как он ухитряется пользоваться туалетом или спать, потому что кровать у него тоже усыпана этими карточками. На моей памяти никто ни разу не убирался в этих комнатах.

И он – единственный хозяин алепа? спросил Тукуман.