Текст книги "Новый придорожный аттракцион"

Автор книги: Том Роббинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Однажды вечером после закрытия зверинца хозяева сунули ему в руку пухлую пачку писем, перевязанных жирафьей кожей.

– Вернете утром, – сказали они Марксу.

Свет горел в его крохотной комнатушке над гаражом всю ночь. Разумеется, это еще не значит, что Маркс читал послания до самого утра. Но ему приходилось после каждого прочитанного письма делать передышку, чтобы немного привести в порядок свою нервную систему и отскоблить сознание от звезд.

Читатель уже имел возможность познакомиться с первыми письмами Плаки, и автор не видит смысла приводить их еще раз. Вместо этого позвольте воспроизвести несколько более позднюю корреспонденцию, которую в ту ночь просматривал Маркс Марвеллос.

•••••••

Дорогие Джон Пол, Аманда и K°. (Я понимаю, что Тор еще не умеет читать, а вот о Мон Куле сказать затрудняюсь.)

Прежде всего хочу поблагодарить вас за праздничные подарки. Одно слово – вкуснятина. Приготовленное Амандой печенье еще раз подтвердило свою репутацию – и во рту, и в желудке, и в мозгу. Улетел, как когда-то в старое доброе время, прямо у себя в келье, с крошками на губах и шаровыми молниями в глазах – вау! Упаковку вы тоже ловко придумали, ни один из этих подозрительных ублюдков ни о чем не догадался. Скажите, кто для вас отправил посылку из Техаса? Не иначе, как Атомная Филлис. Жаль, что ее саму нельзя было отправить заодно в той же посылке с вашими подарками. Тогда бы я предпочел старушку Филлис печенью.

Как бы мне хотелось сказать, что без вашего подарка Рождество было бы не в кайф, но, к добру или не к добру, это не так. Особенно если учесть мое настроение в последнее время (а также мою удаленность от друзей и близких), вы, наверное, ужасно удивитесь, если я скажу вам, что Рождество было улетное – и без ваших кулинарных наворотов. Но провалиться мне на месте, если я лгу. Сами знаете, этот Рысий Ручей уже сидит у меня в печенках. Я три месяца вынужден косить под монаха, и так устал, и – как ни парадоксально – в то же время мне так надоело маяться без дела, не говоря уже о бабах. В общем, вы меня понимаете. Но что еще хуже, мое отвращение к этим головорезам в сутанах растет с каждым часом. Каждый день я узнаю об очередном гнусном заговоре, который эти набожные свиньи пытаются провернуть или уже провернули. Когда-то, когда я слышал от них подобные похвальбы, у меня все закипало внутри, но теперь мне просто становится грустно, радость жизни покидает меня, как если бы я забыл уплатить по счету, и компания – поставщик хорошего настроения взяла и отключила рубильник. Позвольте мне перечислить ряд вещей, и вам самим все станет ясно и понятно.

[В этом месте, тарахтя и вихляя туда-сюда так, что невольно на ум приходит раздолбанный железный конь какого-нибудь Ангела Ада, Плаки повествует – с разной степенью полноты и с разным количеством подробностей – о некоторых сторонах деятельности Общества Фелиситатора, о которых еще не сообщал. В конце концов, промучившись добрых полчаса сомнениями относительно того, что оставлять, а что выкинуть из этой сбивчивой эпистолы, автор решил не включать в повествование кое-какие детали. То, что тайный католический монашеский орден, известный как Общество Фелиситатора, – зловещая организация, которая занимается шпионажем и запугиванием граждан и готовит террористов, – на страницах этой книги говорилось, причем, надеюсь, со всей убедительностью, уже не раз. Если же читатель желает знать дальнейшие подробности, или если он питает повышенный интерес к тому, что творится в Латинской Америке – а там Общество Фелиситатора вместе с Церковью и диктаторскими режимами исполняет роль держиморды, – то пусть сам и занимается поисками нужной ему информации. Не сомневаюсь, после того, как нитка с четками лопнула и бусины просыпались на пол, найдется не один десяток желающих лягнуть Католическую Церковь; кто-то наверняка затеет что-то вроде расследования деятельности фелиситаторов, чтобы мир ужаснулся их козням. Увы, ваш покорный слуга таких целей перед собой не ставит. Из того, что ему известно, вполне может статься, что фелиситаторы такие же образцовые монахи, как Синяя Борода – образцовый французский муж. Однако у автора и в мыслях нет уходить в сторону от трудных вопросов. Просто он с самого начала хочет дать понять, что не питает предубеждения ни против какой религии, народа, расы или страны. Ведь под сенью гигантской венской сосиски фанатизму и озлобленности нет места. Так что информация, способная повредить той или иной религии, будет приводиться только в том случае, если она имеет непосредственное отношение к истории с Телом. Автор же, в свою очередь, постарается отнестись к Святому престолу с той же мерой доброжелательности, какую Почти Нормальный Джимми продемонстрировал в отношении Пекина, когда, узнав о китайской оккупации Тибета, ограничился риторическим вопросом: «Что еще можно ожидать от народа, который изобрел горчицу и порох?»

И вот теперь, унылым днем, когда низкое серое небо цепляется за Скагитские холмы наподобие того, как Трансильвания цепляется за устаревшие карты Европы, давайте вновь вернемся к Рождественскому посланию Плаки Перселла.]

Итак, когда я узнал, каково будет мое очередное задание, я решил завязать. Я был сыт всем этим по горло. Я уже почти решил для себя где-то за неделю до Рождества, что уничтожу это змеиное гнездо до самого основания. Сейчас здесь, не считая главного мясника отца Гутштадта и меня, всего одиннадцать монахов. Остальные разъехались на выполнение заданий – кто шпионит, кто собирает досье на отца Гроппи из Милуоки и других христиан, у кого «сердце истекает кровью». Ате, кто остался в монастырских стенах, по-видимому, считаются элитой, мы – суровые исполнители божьей воли. Вот я и подумал, а не взять ли мне факел и не исполнить ли божью волю по отношению к ее исполнителям? Уверен, что мог бы это сделать в такое время суток, когда все эти шакалы сидят по своим норам. Нет, действительно, почему бы разом с ними не покончить? Ведь право называться людьми они утратили уже давно – стараниями своих наставников из Рима. Они не более чем роботы, запрограммированные на убийство. Я бы мог одним махом уничтожить элитные силы Ватикана, включая и этого бывшего нациста Гутштадта, и кое-что из бесценного шпионского оборудования – и все одним чирком спички. Мог бы. Но надо ли? И хватит ли смелости?

Уверен, мое решение скорее всего было бы положительным, и Рождество стало бы той самой датой, но так уж получилось, что мне пришлось дать моим планам задний ход или по крайней мере изменить или отложить их до лучших времен, потому что к нам сюда на праздники прибыла группа очень даже милых гостей.

Сестра Хилари, сестра Элизабет и брат Бруно, все трое – канадцы, члены одного ордена, который какое-то время назад окормлял в Калифорнии души эмигрантов из Мексики. Всем троим велели временно уехать из Калифорнии и заняться изучением условий существования индейцев Северо-Запада. Они уже успели изучить жизнь таких племен, как Орегон и чинуки в южной части штата Вашингтон, и сейчас занимались резервацией кинолтов возле Хамптьюлипса, откуда им разрешили на праздники съездить домой повидаться с родными. Но куда им уезжать, если «семья» для них – сестры и братья во Христе. Они откуда-то узнали, что мы сидим тут в гордом одиночестве по соседству с Рысьим Ручьем, и решили из благородных побуждений составить нам на праздники компанию. Прибыли они к нам не с пустыми руками, а принесли с собой апельсинов, индеек и три самые широкие искренние улыбки, каких я не видел даже на банках супа «Кэмпбелл». В своих капюшонах они почему-то показались мне похожими на три черные палатки, и мне тотчас захотелось заползти под одну из них и выкурить кальян с их улыбками. Я серьезно, это такие милые, приветливые люди. Мне даже стало за них страшно. Ведь они как раз из числа тех, кого фелиситаторы поставили себе целью уничтожить, – самых мягких, самых добросердечных. А тут они сами явились сюда, словно глупые мухи на цветок росянки. Я не на шутку перепугался за их жизни. Но нет, старый лис Гутштадт знал, как повести себя в такой ситуации. Он не дурак некстати будить подозрения – наоборот, встретил эти наивные души с распростертыми объятиями. Видели бы вы этого гнусного лицемера – само гостеприимство' Ну прямо-таки Санта Клаус собственной персоной. Казалось, еще немного – и из жопы у него полезет сливовый пудинг, а ссать он начнет яичным грогом. Принес лучший коньяк, сигары, вино. Правда, сначала заставил нас убрать с глаз подальше радиопередатчик и оружие, после чего мы повеселились на славу.

Когда я вам написал, что сестры и брат Бруно – наивные души, я вовсе не имел в виду, чтоони какие-то блаженные простачки. Нет, они немало поездили по свету, немало чего повидали. В Калифорнии землевладельцы осыпали их проклятиями и угрожали расправой, в Миссисипи брата Бруно как-то раз избили, в сестру Хилари стреляли. Все трое знают не понаслышке, каково это – обходиться дешевой жратвой, спать на набитых соломой матрасах и терпеть всяческие лишения. Но это сильные люди – сильные духом и в то же время кроткие и прекрасные.

В особенности сестра Хилари. Чем-то она напоминала мне утренний образ Ингрид Бергман, запечатленный глазами лебедя. Я мог подолгу любоваться, как она, перебирая четки, читает молитвы – наверное, с таким же упоением пустая пивная банка слушает океанский прибой. Меня так и подмывало на цыпочках подкрасться к ней и поцеловать в щеку. Она, пожалуй, единственная женщина, которую мне хотелось поцеловать, не запустив при этом ей руку под юбку. Ну, может, еще мать или сестры. Нет, за сестер я не ручаюсь.

На второй день их пребывания у нас я наехал на сестру Хилари, причем не слишком вежливо. А все потому, что какое-то время я сам провел в трудовом лагере для всяких там мексиканцев. Нас еще гоняли собирать яблоки, виноград и хмель. Так что я не понаслышке знаю, что по пятницам там у них лото с призами от Католической Церкви. Так эти несчастные оборванцы-чиканос, которым и жрать-то нечего, и задница полуголая светится, готовы спустить половину, если не больше, своего недельного заработка на это гребаное лото. И что им светит в качестве выигрыша? Аляповатые гипсовые статуэтки Девы Марии! Сам видел. Не верите мне – спросите любого, кто гнул спину на уборке фруктов! Вот я и наехал из-за чертового лото на сестру Хилари, и она признала, что действительно это нехорошо. Нет, она и слова дурного не сказала в адрес Церкви, лишь тихо призналась, что в некоторых областях человеческого бытия Христос мало уделяет внимания бедным, и ей самой от этого очень даже грустно; мне же было хорошо видно, что она с трудом сдерживает слезы. Мне стало так стыдно, я ощутил себя таким ничтожеством, что весь сжался. Не преувеличиваю, вздумай я сесть в малолитражку-«фольксваген», мне точно понадобилась бы трехметровая лестница.

В сочельник отец Гутштадт отслужил полуночную мессу. Раньше я в таких развлечениях не участвовал, но мне показалось, что он не схалтурил. Правда, его латинский под стать его английскому, такой же тяжеловесный, если не хуже. Существительные напоминали мне свинцовые ядра, а глаголы – глаголы не под силу было бы сдвинуть с места даже паре дюжих мужиков. Готов поспорить, это была массивная месса; позволю даже такое сравнение – месса высшей весовой категории. До сих пор удивляюсь, как это мы не провалились в тартарары под ее тяжестью. После нее мы с сестрой Хилари вышли на улицу, чтобы полюбоваться на Звезду Востока. Ночь была прохладная, но безветренная, и мы уселись на бревно и принялись смотреть на звезды. Сквозь тучи пробилась луна, ее луч упал на обручальное кольцо сестры Хилари. И тогда я вспомнил – она же обручена с Иисусом Христом. Да-да, обручена с идеей всеобщей любви и братства. Причем это не умозрительные интеллектуальные узы, не эмоциональная привязанность, но узы подлинного брака – она жила с ним, спала с ним, он наполнял ее собой, она была частью его самого и одним с ним целым, как наедине с собой, так и на людях; ради него она полюбила бедность, помногу трудилась, носила некрасивую одежду и рисковала собственной жизнью. Это была невеста Любви, жена, что делит ложе с Миром, стирает ему трусы и готовит сандвичи, чтобы он взял их с собой на работу. Не красавица, не модница и с головой не все в порядке, зато верная. Она сидела на замшелом бревне, и от нее словно струился свет, и лунные лучи слетались к ней, как птицы к святому Франциску. Со стороны смотреть – истинное чудо божье.

И в тот момент мне стало ясно, как искажено мое собственное мышление. Я был исполнен ненавистью и отвращением к католичеству. Я проделал путь от пассивного сопротивления к активному неприятию. Я спал и видел его крах. Я рисовал себе картины окончательного крушения его тирании. Но мне и в голову не приходило, что католичество как целое – это нечто совсем иное, ведь сестра Хилари тоже была частью этого целого. И не одна, а многие сотни, если не тысячи таких, как она. Как же быть с ними? Как быть с их самоотверженными, исполненными любви и мужества сердцами? История католической церкви написана на обугленных страницах и обильно полита кровью. Это история инквизиции и геноцида, чисток и извращений, бредовых видений и резни. Все так. Но по тем же пропитанным кровью страницам вереницей идут святые в сияющих нимбах, сея вокруг себя искры любви. Какие великие просвещенные души свихнулись на служении Вечности! Какой кайф ловили они, какой Божественной Силой преисполнялись, целуя тех, кто преследовал их, благословляя тех, кто обрекал их на смерть? Как же быть с этими римско-католическими буддами, христианско-индуистскими вишну, чьи незлобивые сердца и есть истинные сокровища Ватикана? И тогда я прозрел: католичество – это дуализм добра и зла, микрокосм светского общества. Как можно ненавидеть общество – ведь и в нем мы встречаем индивидов любящих и достойных любви. Точно так же я проникся ненавистью не к Церкви, потому что у Церкви были самоотверженность и просветленность многих священников, монахинь, святых.

Иными словами, я в ней ненавидел то же самое, что ненавидел и в обществе в целом. Мне были ненавистны тираны. Падкие до власти себялюбцы. Закоснелые догматики. Алчные, ущербные, бесполые святоши, которые хотели бы подмять под себя всех и вся. И пока мы просто живем в свое удовольствие – пробуем, балуемся, обнимаемся, целуемся, ловим кайф и взрослеем, – они только и знают, что прибирают к рукам все подряд. Глядишь, их щупальца уже обвивают все вокруг – правительство, экономику, школы, газеты и журналы, искусство и даже религиозные институты. Те, кто жаждет власти, кто не может жить без законов и прочих нездоровых абстракций, кто жаждет править, повелевать, указывать, казнить и миловать. Эти люди – говно из вонючего кишечника Молоха, не знающие любви, до смерти страшащиеся смерти и потому ненавидящие жизнь. Они боятся всего, что живет своей жизнью, не подчиняясь никаким законам, всего, что находится в вечном движении, что меняется по собственной воле, – иными словами, как когда-то выразилась Аманда, они боятся природы, они боятся жизни. Они отринули жизнь, а отринув ее, отринули самого Бога. Все эти президенты, губернаторы, мэры, генералы, начальники полицейских департаментов, главы компаний. Злокозненные кардиналы, заплывшие жиром епископы и тощие монсеньоры-мастурбаторы. Вот кто самые перепуганные и в то же время самые страшные хищники из тех, что рыщут, подкарауливая жертву, по нашей планете. Не ведающие любви, жадные до власти, эти педики разрушают все, что дышит мудростью, красотой и свободой. Самое же невероятное их извращение в том, что они это делают во имя Иисуса, который есть мир, и Бога, который есть любовь.

Быть игрушкой чужой воли – вот самая страшная психическая травма, которой мы подвергаемся от рождения до смерти. Надеюсь, ты со мной согласишься, Аманда. Никто не любит, когда им командуют. Можно, конечно, возразить, что тираны падки до власти. Но это не так. Они просто используют ее для того, чтобы отомстить тем, кто возложил эту власть на их плечи. С первых мгновений своей жизни человеческое существо слышит приказы вроде «Прекрати, а не то отшлепаю тебя по мягкому месту». И его пока еще бессознательное «Я» начинает потихоньку готовиться к бунту. Нередко этот протест направлен не на того, на кого надо, и цикл «тирания – бунт» повторяется заново. Иногда это выливается в такие виды деятельности, которые общество определяет как преступление либо помешательство. Я сам прошел этот разрушительный путь, поэтому знаю, что говорю. Именно таким действиям анархия и обязана своей дурной репутацией.

Итак, в ту лунную рождественскую ночья принял решение. Я подумал, что если Церковь способна породить таких людей, как сестра Хилари и ее друзья, и они, пусть довольно слепо, этой Церкви служат, то, значит, сама Церковь еще способна действовать во благо людям. Господи, я случайно не заговариваюсь? И если Церковь еще не растеряла всю ту таинственную силу, что заключена в ее бархатном сердце, то, значит, еще как-то можно помочь ей выпустить эту силу на волю. И вот он я – не-като-лик-анти-католик Плаки Перселл – заброшен в самое логово самой жизнененавистнической части римских властолюбцев. Быть может (всего лишь – быть может), я смогу что-то сделать. Но что? Черт, сам не знаю.

Но должен же я что-то придумать, должна же подвернуться какая-то непредвиденная возможность, которая поможет мне сдвинуть вес католичества в сторону таких людей, как сестра Хилари. Может, мне удастся совершить нечто более позитивное, чем кремация десятка злокозненных схимников. По крайней мере меня не убудет, если я пооколачиваюсь здесь еще какое-то время и все хорошенько выясню. В случае же неудачи подпустить красного петуха я успею всегда.

Собственно, я к чему клоню, друзья мои, – не спешите затариваться пивом. По всей видимости, я застряну в этой змеиной норе еще на несколько месяцев. Возможно, здесь мне самому придет крышка, но не будет ли в этом и некой искупительной иронии? Вы только представьте – старый похабник Перселл встретит свою смерть, потому что сдержал безмолвную клятву, данную им девственнице-монахине?

Еще раз спасибо за улетное печенье. Вам воздастся. Но не в этой жизни, а в той, как и положено у нас, христиан. Хе-хе. Желаю вам удачи с вашими сосисками – и теми, что уже отдали концы, и теми, что еще трепыхаются.

Брат Даллас

Следующие три или четыре письма были не столь велеречивы. Новые планы Перселла пока еще не обрели плоть. Единственным крупным событием в обители было освобождение сексуальной энергии новоиспеченного брата Далласа. Плаки познакомился с пятнадцатилетней индейской девушкой из племени кинолтов – она жила примерно в трех милях от монастыря, в одной хижине со своим алкоголиком-папашей. Дружба монаха и индианки стала поводом для довольно скабрезных пассажей в корреспонденции Плаки. Однако, если не считать этой любовной истории, мы мало что можем узнать для себя нового о жизни монахов из Общества Фелиситаторов и их гнусных деяниях. Несмотря на плотские утехи, которые дарила ему несовершеннолетняя возлюбленная, Перселл вновь заскучал. И даже начал строить планы побега.

Зато на настроении Маркса Марвеллоса спад энтузиазма у Плаки ничуть не сказался. Маркс как читал запоем эту уже почти нечитабельную хронику, так и продолжал читать и никак не мог оторваться. В самом низу пачки, прилипнув к жирафьей коже полоской клея, обнаружился самый тонкий конверт. Маркс уже горел предвкушением развязки. Увы, он ошибся.

На клочке бумаги химическим карандашом было накарябано следующее:

Только что получил новое задание. Через десять дней отбываю в Ватикан. Буду обучать карате швейцарских гвардейцев.

– Вы не едите мяса, – заметил Маркс Марвеллос. (Произошло это неделю спустя после чтения писем Плаки Перселла, и страдающий раздвоенностью молодой ученый смог наконец поговорить о чем-то еще.)

– Нет, не ем, – ответила Аманда.

– А Джон Пол ест.

– Угу, ест. Поглощать другие виды он считает эволюционным долгом человека. Но мой муж никогда не убьет никакой твари, если не собирается ее съесть.

– Что ж, похвальный принцип, – признал Маркс Марвеллос. – Если бы все поступали так, как он, на земле было бы куда меньше убийств и никаких войн.

– Зато развелись бы каннибалы, – подвела итог Аманда. Они с Мон Кулом под раскидистым кедром перебрасывались красным футбольным мячом. Бабуин чем-то напомнил Марксу одного известного полузащитника, которого он как-то раз видел по телевизору.

– Но вы даже не прикасаетесь к мясу.

– Ошибаетесь, я только тем и занимаюсь, – игриво произнесла Аманда. Она опустила ресницы и провела кончиком языка по губам.

Марвеллос залился краской.

– Вы знаете, о чем я.

– Конечно, – рассмеялась Аманда. – Я не потребляю мяса в пищу. Этот пример мне подали те, кого я искренне уважаю, причем уже не одно тысячелетие назад.

– Корова превратилась для индусов в священный символ, потому что давала молоко, лепешки и шкуры, – заметил Маркс Марвеллос. И принялся развенчивать духовные основы вегетарианства. Если читатель внимателен, он вспомнит, что автор уже приводил его доводы раньше. Аманда ответила не сразу (она прошла мимо вольера, в котором сидел кривоногий петух, чтобы взять у Мон Кула мяч), но было видно, что по ее убеждениям нанесен удар.

На закате Аманда вошла в транс. И вышла из него как раз к ужину.

– Вы правы, Маркс Марвеллос, – объявила она. – С духовной точки зрения, поедать животных столь же правильно, как и питаться растениями.

– Вот это да, – самодовольно ухмыльнулся Маркс. – Вы увидели свет. А теперь прошу вас, угощайтесь. – И он подал ей тарелку с сосисками.

– Нет, – отказалась Аманда. – Я все равно не возьму в рот мяса. С кармической точки зрения, плотоядность можно принять, а вот бойни – никак. Кроме того, если животное погибло насильственной смертью, оно находилось в состоянии паники или испуга. Страх же способствует выбросу в кровь гормонов, которые затем переносятся в мышечные волокна. Когда вы едите мясо, вместе с ним вы поглощаете и страх, которым было объято животное. Я бы не хотела засорять свой организм страхом.

С этими словами она положила себе на тарелку бутоны одуванчика.

Маркс не знал, что на это ответить.

– Но ведь вы только что сказали, что в духовном смысле мясо есть не возбраняется.

– Разумеется, – согласилась Аманда. – На более высоких уровнях сознания все сущее едино. Там нет никакой разницы между животными, растениями и минералами. Все сливается воедино в океане энергии и света.

Маркс Марвеллос попытался представить себе сливающиеся с Абсолютом сосиски. И хотя они были пухлые и пассивные, словно маленькие Будды, так ничего и не представил.

– Будьте добры, передайте мне горчицу, – вот и все, что сказал он.

Над долиной Скагит выщипанной бровью повисло июньское утро, унылое и серое. Почему-то почтальон задержался у почтового ящика «Мемориального заповедника хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика» чуть дольше обычного. Сей факт вызвал в придорожном заведении взрыв активности – хотя никто не говорил этого вслух, каждый взрослый обитатель заповедника с нетерпением ожидал весточки из Ватикана. Семейная сцена. Плаки Перселл в обнимку с Папой.

Зиллер был занят тем, что протирал муху цеце, и подоспел к ящику первым. Увы, всеми силами пытаясь скрыть разочарование, он вскоре вернулся, неся в руках счет за воду, июньский номер «Журнала Лепидоптеры» и текущую месячную подборку, которую Аманда заказала в Клубе любителей животных.

– Что ж, профессор Марвеллос, – произнесла Аманда. – Вы пробыли у нас почти месяц. Ну так выяснили вы наконец, чем Джон Пол и я занимаемся здесь, на наших, как вы выразились, «психических рубежах»?

Аманда задала этот вопрос, не отрываясь от микроскопа, под окуляром которого в этот момент мастерила новый, весь усыпанной блестками костюм для блохи-матадора.

– Вы шутите? Как я могу разгадать ваши намерения, если вы соблюдаете жуткую конспирацию? Какая, однако, искренняя пара! Порой у меня такое впечатление, будто я живу под одной крышей с Гретой Гарбо и Говардом Хьюзом, если, конечно, можно себе представить Говарда Хьюза женатым на Грете Гарбо из придорожного зверинца! Вы со своим Зиллером по нескольку раз на дню удаляетесь в свои священные пределы. До меня доносятся звуки, запахи – причем весьма странные, но чем вы там заняты – непонятно.

– Но вы наверняка о чем-то догадываетесь?

– Еще бы! Еще как!

– Тогда скажите мне, о чем. Ну пожалуйста.

Марксу ужасно нравилось, как она произносила это «пожалуйста». Для него это было сродни звуку зубов аллигатора, впивающегося в голливудскую кровать.

– Ладно, скажу только одно слово – свобода. Я почти уверен, что, помимо всего прочего, вы одержимы идеей вернуть утраченную модель бытия, некий всеобъемлющий стиль жизни, когда стираются границы между объектом и субъектом, между естественным и сверхъестественным, между бодрствованием и сновидениями. И это желание развилось у вас в возврат к единству жизни и искусства, жизни и природы, жизни и религии – к ритуальному, мифическому уровню бытия, через который прошли все без исключения человеческие сообщества. И объектом ваших ритуалов, как мне кажется, является освобождение от условностей, которыми опутал себя человек, которыми он приковал себя к неким клишированным образам и стандартным реакциям. Все это досадно сузило – по крайней мере в ваших глазах – возможности его жизненного опыта.

Аманда даже присвистнула от восхищения, хотя из-за неровных зубов это получилось не совсем удачно. Скорее просто с силой дунула, как на свечку.

– Вот это да! – воскликнула она. – Это надо же сказать такое, да еще и в такую ясную погоду. Мне, например, понадобилась бы гроза, причем невиданной силы. И с градом, чтобы побило горох на поле. Чтобы молнией ударило прямо в большую сосиску. Хотя в такой ситуации – какая разница, что я могла бы сказать.

Марвеллос не совсем понял, что она хотела сказать.

– Я понятия не имел, что у вас тут случаются такие грозы. Однако, если я вас правильно понял, вы готовы признать, что в моих словах есть доля истины.

Это «однако» затесалось в начало второго предложения, словно матрос, по ошибке забредший на чужое судно, и никоим образом не связывало его с первым. Оно скорее было вставлено для красоты речи, чем для связки.

– Столь витиеватая речь не может заключать в себе истину, – отозвалась Аманда, продолжая шить блошиный костюм. – Это все равно что спросить, есть ли истина в пасхальных яйцах российской императорской семьи. – Даже не отрываясь от микроскопа, она поняла, что Маркс разочарован ее ответом, и поспешила добавить: – Но я готова признать, что с самого детства питаю к свободеглубочайший интерес. А почему у вас сложилось такое мнение?

– Возможно, у вас немало общего с Уильямом Блейком, – предположил Маркс. – Он однажды написал: «Я должен изобрести свои собственные системы, иначе меня поработят чужие».

– Не хотелось бы возвращаться к Ватикану и христианку? – откликнулась Аманда (надо сказать, что ей, несмотря на все ее любопытство, уже начинали надоедать бесконечные рассуждения о религии), – но наш друг Плаки Перселл – большой почитатель Уильяма Блейка. По его словам, поневоле восхитишься поэтом, которому на протяжении ста семидесяти пяти лет сходят с рук нескладные рифмы.

Пока Аманда ожидала вестей от проказника Плаки, которого жизнь занесла к Святому Престолу, ей самой пришлось столкнуться с христианской этикой. Но предоставим слово Марксу Марвеллосу.

Итак, у меня с Зиллерами имеется устная и весьма расплывчатая договоренность о том, что я беру на себя заботу об их придорожном зверинце. Мои должностные обязанности не определены и сводятся главным образом к объяснениям, которые я постоянно вынужден давать нашим клиентам, почему мы не предлагаем ничего, кроме сосисок и соков. Надо сказать, я уже научился довольно ловко готовить наши угощения, и если бы не эти дурацкие объяснения, то вполне мог бы накормить за пять минут пару десятков туристов, если не больше. В промежутке между засовыванием сосисок в булки – стоит ли говорить, какие мысли обычно сопровождают это занятие, – я провожу экскурсии по достопримечательностям нашего заведения. Моя лекция о подвязочных змеях включает пассаж о необходимости защиты окружающей среды и пользуется громадной популярностью у престарелых дамочек. Л лекция о Glossina Palpalis, а проще говоря – африканской мухе цеце, полна устрашающих подробностей о мощных челюстях насекомого-кровопийцы, от которых бедные туземцы впадают в вечную дремоту. Хотя, по правде сказать, последние данные натуралистов свидетельствуют о том – и я это непременно подчеркиваю, к великой радости Аманды, которая питает к насекомому неподдельную любовь (как, впрочем, и ко всему живому), – что муха цеце не ядовита и лишь является переносчиком паразита. Так что степень тяжести заболевания и его частота, как правило, преувеличиваются. Несмотря на этот прозаический финал, детям обычно ужасно нравится слушать мой рассказ о мухе цеце.

Увы, с блохами я управляюсь далеко не столько ловко. Гонки колесниц вечно заносит не туда, а в конце и вообще получается сущая свалка. Однако я рад подчеркнуть, что у Джона Пола результаты ничуть не лучше. Одна Аманда умеет заставить блох сосредоточиться и показать себя во всей прыти. У нее они скачут словно по линейке, легко и изящно, со страстью и остроумием.

Зиллеры проводят в своем зверинце-кафе гораздо больше времени, чем я предполагал. Все мои первоначальные подозрения о том, что зверинец для них лишь источник получения дохода – то есть не более чем экономическая уловка, и они не питают к нему особого интереса, – рассеялись как не оправдавшие себя. Теперь мне стало понятно, что Аманда и Джон Лол, какие бы цели они ни преследовали на самом деле, действительно искренне пытаются угодить заглядывающим в их придорожное заведение туристам. Они специально заводят разговоры с клиентами – подозреваю, что за этим что-то кроется, – но делают это столь тонко, что я не заметил в их поведении никаких заранее спланированных намерений. Да, вот такие они. Джон Лол, с его флейтами и барабанами. Время от времени он даже нисходит до беседы с гостем. Вскоре замечаешь, что беседа плавно переходит в весьма замысловатый монолог, полный неожиданных переходов и лирических отступлений, и в его запутанном синтаксисе ощущаешь влияние обоих побережий Африки (или Индии?). А вот Аманда очаровывает своими речами и старых, и малых.

Случалось, что по финансовым соображениям я бы предпочел, чтобы Зиллеры оставались наверху или же удалялись в лесок. И все потому, что они не всегда производят на клиентов положительный эффект. Более того, не будет преувеличением сказать, что примерно треть из тех, кто останавливается перекусить в «Мемориальном заповеднике», вскоре – в страхе или отвращении – предпочитают унести отсюда ноги. Сами знаете, что это за народ – на головах кепки с длинным козырьком, на ногах парусиновые туфли, в рюкзаках карты и дорожные чеки, при себе пакеты для мусора и аптечка первой помощи; они являются сюда во всеоружии и готовы к любым капризам и сюрпризам погоды и природы. Но они – боже упаси! – совершенно не готовы встретить здесь экзотичную особу в ярких цыганских одеждах и верзилу с костью в носу. Нет-нет, только не здесь, не среди зеленых холмов северо-западного Вашингтона. Как неожиданно, как… «откровенно говоря, неизвестно, какую отраву нам здесь могут подсунуть». Одно мгновение Аманда может мило болтать о блохах и мухе цеце, сообщая о них массу ценных подробностей, а в другое (словно насекомые ей нужны лишь для сравнения с представителями рода человеческого) – глядишь, уже завела разговор о жизни и какие возможности она таит в себе. А ведь большинство из нас не за тем снимаются с места, на две недели оставляя работу на попечении некомпетентных коллег, чтобы где-то в сельской глуши, в придорожной забегаловке выслушивать лекцию о смысле жизни и ее потенциальных возможностях. Люди останавливаются здесь в надежде выпить чашку кофе, и неудивительно, что они чувствуют себя обманутыми, когда вместо кофе их пичкают смыслом смысла.