Текст книги "Плавающая Евразия"

Автор книги: Тимур Пулатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– 33 – 22 – 02, – растерянно повторил Давлятов и повесил трубку, потер ухо, словно механический голос продырявил ему ушную перепонку. – Записали?

– Мне не нужно! – резковато ответил Мирабов и, быстро попрощавшись, свернул за угол.

"Опять обиделся, – подумал, глядя ему вслед, Давлятов. – Да и со мной творится что-то неладное. Не надо поддаваться общему психозу..." – и еще раз повторил вслух:

– 33-22-02.

И едва он произнес эти цифры, привлекающие своей таинственностью, послышалось рядом шипение. Давлятов вздрогнул, остановившись в защитной позе, не понимая, откуда такие звуки, будто недалеко подожгли шнур, по которому, потрескивая, побежал огонь. Мелькнуло в сознании Давлятова страшное, что сейчас последует взрыв... но вместо сильного взрыва где-то далеко грянул выстрел...

Давлятов пригнулся, зажмурив глаза, ожидая криков, шума вокруг... но все на площади у входа в метро было буднично – шахградцы входили в одни стеклянные двери метро, выходили из других потоком... шаг за шагом поток редел, рассеиваясь, и Давлятов понял, что никто, кроме него, не слышал выстрела.

"Слуховой обман, – догадался Давлятов. – Акоазмы – говоря медицинским языком... Нервы-нервишки..."

XV

Вместо обычной отеческой благожелательности на лице Нахангова промелькнуло недовольство. Давлятов съежился и застыл у ворот. Нахангов уже наполовину влез в машину, хотел было отъезжать, но, видно, сжалился над соседом, спросил:

– Вы не пожелали разрешения на собственный бункер? Странно. – В тоне его прозвучала издевка.

– Он бы заломил дикую цену. Вы ведь знаете мои возможности, пробормотал Давлятов, даже не подумав о том, откуда благожелателю известно о его встрече с посредником Бюро гуманных услуг.

– Резонно, – сказал Нахангов и кивнул, приглашая соседа к себе поближе. Затем сел в машину, оставив дверцу полуоткрытой, и громко, чтобы слышали и прохожие, предложил: – Пожалуйста, пользуйтесь моим бункером комнат на всех хватит. Тем более что скоро, совсем скоро я запру вас там писать доклад, – вы ведь помните о нашем конгрессе?! Это будет первый такого рода Всесреднеазиатский конгресс, который возвестит всему миру об окончательной, бесповоротной победе атеизма...

– Помню о конгрессе. И все время думаю о своем выступлении, пробормотал Давлятов, подавленный широтой и размахом предстоящего конгресса.

– Думайте больше о Салихе, – сказал просто и буднично Нахангов. Думайте о том, как развенчать его взгляды, которые уже стали разъедать кое-какие пустые душонки. Салих – главный ваш враг. Изгоните его! Нахангов хлопнул дверцей, и машина плавно устремилась вперед, увозя его подальше от растерянного взгляда Давлятова.

Из Давлятова словно выдули все тепло. Почувствовав себя утомленным, он повернул обратно к дому с намерением отлежаться и прийти в себя. В последнее время просыпался с одной и той же назойливой мыслью: "Как сегодня – ударит?" – и еле поднимался с постели, ощущая себя разбитым после тревожного сна. И если бы не его врожденная педантичность, аккуратное отношение к службе, ничто не заставило бы Давлятова выйти из дома, даже ожидаемый катастрофический толчок.

Объезжая кольцо сырого, темного туннеля, разрезанного освещенными, многолюдными станциями метро, он вовлекался в работу, чувствуя, как становится увереннее, оцепенение сменяется возбужденностью к вечеру... к тому часу, когда шахградцы покидали свои дома, устремляясь подальше на открытые пространства...

В первый раз, без всякого на то оправдания, Давлятов не шел на службу... и едва он протянул руку, чтобы толкнуть ворота, как чуть было не стал жертвой очередного недоразумения. Ворота сами открылись, и из дома прямо на него выскочил тот самый маленький, хохочущий человек со злыми глазами, неся свою подругу на руках, выскочил, едва не ударив хозяина дома в грудь, и бросился в переулок.

Появление его было до того неожиданным, а поведение до того нахальным, что Давлятов, возмущенный, бросился за ним, но того уже и след простыл... похоже, забежал в чьи-то открытые ворота.

Давлятов подумал, что совпадения сегодняшнего утра – не случайны. Встреча с Наханговым, приказавшим Давлятову поскорее избавиться от Са-лиха, и появление этого выродка, тайком пролезшего в дом и заночевавшего где-то рядом, за стеной его кабинета. Между всем этим, вне сомнения, есть связь...

Во дворе, в кресле-качалке, он увидел Анну Ермиловну, встретившую сына тревожным, быстрым взглядом. Она сидела в той же позе, как и пятнадцать минут назад, когда Давлятов прошел мимо нее на улицу. Только сейчас она казалась еще более сухонькой и старенькой. Давлятов задержал шаг и всмотрелся... Но Анна Ермиловна даже не шелохнулась, лишь спросила:

– Что-нибудь забыл?

– Нет, решил остаться дома. Нездоровится... И еще мне не нравится Мелис. Который день он не идет с утра в школу...

– Ну, ты же знаешь, что в эти дни никто не живет по расписанию. Почему они не отменят занятия в школе?

Давлятов зашел в гостиную и стал с решительным видом возле дивана. Мелис открыл глаза, безразлично глянул на Давлятова и повернулся на другой бок.

– Ты что – не узнаешь меня? – раздраженно спросил Давлятов. Мелис чмокнул слипшимися губами и, не поворачиваясь к нему, ответил:

– Мозгу достаточно пяти сотых секунды, чтобы распознать объект или субъект, изображение которого выхватил глаз...

Это бесстрастное и заученное вдруг чем-то пронзило Давлятова, будто открыло ему глаза на ужасную, невероятную истину о содеянном Мелисом.

– Ты что натворил? – сказал Давлятов, испугавшись собственных слов. Ответь мне сейчас же! – И толкнул Мелиса в бок. – Не спи!

– Ладно, не буду спать, – Мелис повернулся в его сторону, но глаза не открыл. – Без сна человек может прожить лишь десять суток, а без пищи несколько недель... Можете меня не кормить, Руслан Ахметович...

Хотя Давлятов привык к его манере разговаривать, но сейчас она подействовала раздражающе.

– Отвечай: где ты вчера был до часу ночи?! Я знаю, где ты был, что делал... Не зря он выскочил мне навстречу со своей мерзкой подругой на руках, – сказал безо всякой связи Давлятов и сам смутился.

Мелис глянул на него с сожалением, сел на диване, приготовившись к разговору.

– Знаете? – Мелис все еще старался казаться бесстрастным. – Если знаете, то вам же лучше молчать, чтобы не было лишнего шума... Хотя, впрочем, какой может быть шум? Даже наоборот. – Он говорил бессвязно, хотя мысль его работала четко и ясно.

– Выражайся яснее, – понизил голос до шепота Давлятов. – Да, какой может быть шум?.. – сказал и запнулся, чувствуя, что не может говорить.

Мелис, видя растерянность Давлятова, сделался нарочито циничным:

– Почему я должен что-то рассказывать? Вы кто мне? Все, что случается со мной, – это мое. Ни теплоты между нами, ни доверия. Я вам расскажу, а вы пойдете и продадите меня ради собственного спокойствия...

– Ты совершил ужасное. И боишься признаться как мужчина. – Давлятов сел в кресло, почувствовав головокружение.

Мелис походил по комнате босой, заложив руки за спину. Чувствовалось, как он заново переживает случившееся и желает выразить это как можно вдохновеннее.

– Главное, земля успокоилась. Она требовала жертвы и получила, произнес он с удовольствием, подчеркивая каждое слово.

Давлятов, обессиленный, еще глубже ввалился в кресло, чувствуя, как к горлу подкатывается истерический комок.

– Убил?! Ты убил... человека?

Мелис нисколько не растерялся, наоборот, все еще переживал чувство удовлетворения содеянным, потому Давлятов со своими вопросами казался назойливым.

– Это вы узнаете у следователя... если, конечно, донесете на своего приемного сына... Впрочем, донесете, я знаю. Вы из поколения тех, кого учили доносить еще со школьной скамьи...

– А ты – мерзавец! – Какая-то сила заставила Давлятова вскочить с места. – Убивать нравственнее, чем доносить?

– Если ради общего блага – то нравственнее, – зло глянул на него Мелис, и этот взгляд его словно подтолкнул Давлятова к дверям, и он бросился из гостиной с криком:

– Он – убил?! Мама, ты слышишь?! Что теперь будет?! Как будто нам землетрясения мало!

– Что вы не поделили? – услышав крики, Анна Ермиловна заторопилась в дом, споткнувшись о порог.

Встретившись с ней у дверей, Давлятов, непонятно отчего, разом лишился всей страсти и злости и даже растерялся, не зная, какими словами ей все объяснить.

– Видишь ли... он сотворил нечто ужасное, но не хочет в этом признаваться... и, как всегда, хамит и грубит...

– Ну как с тобой не грубить? – Анна Ермиловна укоризненно покачала головой. – Ты с самого утра такой несносный... Марш на работу! Марш! Иначе будет ужасный скандал в благородном семействе. Я стану на защиту Мелиса...

– Это отчего же? – обиделся Давлятов.

– Тебя-то я как-нибудь сорок лет знаю, а его всего неделю. И не думаю, что он такой безнадежный...

– Ты, не видя стервеца в лицо, уже защищала его. – Давлятов, будто задыхаясь, потеребил воротник рубашки и пошел к выходу. – Разбирайтесь сами... из благородных ли побуждений это убийство или же... – Давлятов, не зная, как выразиться, постоял у открытых ворот, мрачно поглядывая на улицу. И, в сердцах махнув рукой, пошел не всегдашней дорогой, а в обратную сторону, жалея, что не сказал фразу, которую обдумывал уже несколько дней, чтобы хоть как-то уточнить свои отношения с матерью: "...И вообще, похоже, что ты приехала не облегчить мне жизнь, а наоборот..."

Спускаться в метро, на службу, не было уже смысла. В эти суматошные дни начальство может не заметить его отсутствия на работе. Зато, как опоздавшему, у первого же входа в метро сделают ему отметку на удостоверении личности.

"Личность, личность, как высока твоя цена", – иронически пропел Давлятов и тут почему-то вспомнил телефон гостиницы.

В предвкушении чего-то юмористического набирал он в телефонной будке номер 33-22-02, уверенный, что снова услышит механического теле-фоноробота. Но – удивительно, – едва он набрал последнюю цифру, сразу же раздался в трубке голос фемудянского академика, словно тот в нетерпении ждал звонка Давлятова. Давлятов опешил, хотя фемудянин настойчиво приглашал его к разговору: "Прошу вас, говорите... академик слушает..."

– С вами говорит Салих, – выдохнул Давлятов наконец.

– А, гражданин Салих! – будто обрадовался фемудянский академик. Почему же вы не пришли? Я вас весь вечер прождал... Там, где мы договаривались...

"А где мы договаривались?" – хотел было спросить Давлятов, но от такого неожиданного поворота снова смутился и повесил трубку.

Он потоптался в будке, тяжело дыша, недовольный своим поступком: "Нехорошо... оробел, как дитя. И перед кем? Перед демагогом..." И снова стал крутить диск, настраивая себя на длинное объяснение с юмористическими пассажами и меткими обвинениями.

На сей раз вместо вкрадчивого голоса фемудянского академика в ухо ему выстрелило: "Гражданин/ка/, если ты /вы/ желаешь/ете/ иметь дело с Бюро гуманных услуг..."

– Алло? Алло? – в отчаянии дул в трубку Давлятов. – Какой у вас телефон? – словно механический голос мог прервать свой повторяющийся текст и вежливо ответить ему.

"..Желаю/ем/ успеха..." – отчеканил хвост фразы телеробот и после короткого визга, свиста, означающего паузу, настроился повторить записанное: "Гражданин/ка/..."

Давлятов чертыхнулся, повесил трубку, затем снова снял, чтобы накрутить вокруг диска номер, который подсказал ему телеробот: 33 – 22 02.

– Академик Златоуст слушает, – послышался на том конце провода голос человека, только что проглотившего кровавый бифштекс, но еще наслаждающегося вкусом мяса во рту, отчего голос его казался сочным, но и не совсем ясным.

– Товарищ Златоуст? – удивился Давлятов.

– Да?! Да?! – подбодрил его Златоуст. – Это гражданин Салих. Рад вас слышать... Что случилось? Я вас весь вечер прождал.., в назначенном месте...

– Я это место не вспомнил... – не своим, хриплым голосом сказал Давлятов и почему-то снова подул в трубку. – Алло?

– Ах, не вспомнили! Как жаль! Третий столик справа в ресторане "Звезда Востока". Вспомнили теперь? Ах вы такой-сякой, – слегка добродушно пожурил его Златоуст.

– Мне место нужно в Хантемировском кладбище, – неожиданно для себя выпалил Давлятов. – На участке, где покоятся министры, академики...

На том конце провода отчетливо прослушивалась тяжелая пауза, словно вместо сочного вкуса мяса во рту Златоуст ощутил горечь желчи и поперхнулся.

– А вы, гражданин Салих, не потеряли чувство юмора в эти сумасшедшие дни – похвально! – с досадой проговорил Златоуст. – Никогда бы не поверил, что вам, потустороннему человеку... в потустороннем мире было спокойно лежать рядом с министрами и академиками. Никогда бы не поверил! Будьте здоровы! – И тот конец провода донес до уха Давлятова короткие гудки.

"Пропесочил", – усмехнулся Давлятов, но тут же наполнился гневом. Захотелось сказать ему в лицо... в ухо все, что думал Давлятов о Хантемировском кладбище, об академике, сейсмонауке и прочее, прочее критическое, либеральное, чему научился в то короткое, но яркое время, когда сочинял для альманаха "Белая медведица". Но вместо Златоуста ему проскрипел на ухо тот самый робот, нудный и леденящий: "Гражданин/ка/, если ты/вы/..."

– Если мы, вы, они... – передразнил его Давлятов и повесил трубку. Кстати, сделал это вовремя, ибо очередь, собравшаяся у кабины, уже желая выдворить его оттуда силой, угрожающе постукивала по стеклу.

Давлятов выскочил прямо на очередь, которая от неожиданности отпрянула, и заторопился к открывшемуся недалеко проспекту.

Страшное ощущение непричастности охватило его. Неужто, подумалось Давлятову, все это из-за того, что не мчится он сейчас в дрезине по сырым тоннелям, со стальной каской на голове, направляя луч фонаря на округлые поверхности, затянутые трубами и кабелями, желая обнаружить трещину от давления или смещения земли, зловещий вестник предсказанного... катастрофического...

С каждым днем все заметно нагнеталось... и уже близко к тому последнему, предсказанному сроку... "...но не позже тридцати дней...", толпы, собирающиеся на открытых пространствах в один и тот же час, редели, излучая все более слабые и слабые дозы электрического поля страха...

И не оттого, что все меньше шахградцев верило в роковой день, устремлялись они теперь подальше, в еще не тронутые сентябрьским духом, зеленые местечки за городом – Кумчан, Данган, Ичмуллу, где за последнюю неделю натянули, подняли, надули палаточный городок на пятьдесят тысяч семей, и еще ехали и ехали мимо милицейских постов... Градосовет в первый день решил было выселить палаткожителей, не имеющих на такое жительство разрешения, но Адамбаев вовремя вспомнил, что за чертой Шахграда его власть кончается, и передал дело о незаконном заселении зеленых местечек в облсовет, который оказался, в свою очередь, не таким волевым, собранным... под стать своим ленивым, полусонным владениям; словом, по сей день не решили, что делать с палаточным Шахградом.

В этот вечер праздношатающийся Давлятов решил переждать десять часов не у себя в квартале, а в Большом сквере. Еще задолго до этого часа он занял место на скамейке и стал смотреть на прохожих – в упор и вызывающе, чтобы скрыть смущение. Он бы, конечно, успел доехать до дому, чтобы переждать интригующий час вместе с Анной Ермиловной, Мелисом в кругу знакомых, с которыми всегда легче.

"Но пусть они выяснят все с Мелисом до моего прихода. Не хочу иметь к этому отношения", – думал Давлятов.

Он заметил новую странность в поведении шахградцев. Напряжение, возраставшее изо дня в день, выработало в них обманчивую реакцию. Они научились скрывать страх друг перед другом, и теперь замкнутые, бескровные лица-маски, на которых не мелькало ничего искреннего – ни удивления, ни досады, выдавали в них людей опустошенных, изломанных, не живущих, а играющих отведенные им роли в этом многочасовом спектакле.

Если бы Давлятов обладал способностью мысленно сжимать пространство, то увидел бы в одно и то же время, но в разных местах Шахграда стоящего в толпе и фемудянского академика, с которым разговаривал по телефону, и Шаршарова, которого давно не видел, и Салиха, на белое одеяние которого никто не обратил внимания, и даже того маленького человека со злыми глазами, которого какой-то шутник прижал к дереву и сделал на нем отметку, будто измерял рост... И еще увидел бы он, как к толпе, ежевечерне собирающейся в его квартале, подъехала милицейская машина. Милиционер подозвал Мелиса, на виду у всех втолкнул его в машину и увез в неизвестном направлении.

XVI

Анна Ермиловна ждала сына у ворот, напряженно всматриваясь в темноту, и, увидев его, встрепенулась и в отчаянии заломила руки.

– Боже! – воскликнула она. – Они... ты прав, тысячу раз прав! Действительно убили! Жестоко и бессмысленно! Мелиса забрали прямо на площади, у всех на виду... Но я уверена, его вынудили дружки, сам он на такое неспособен.

– Так быстро забрали? – Почему-то больше всего это поразило Дав-лятова.

– Они пошли и сами на себя заявили, – Анна Ермиловна ухватилась за косяк ворот, почувствовав головокружение. – Ах, как я нервничаю! Я побежала за машиной и кричу: "Мелис, Мелис, почему ты это сделал? Скажи, что это не ты, тебя вынудили..." А он улыбается, довольный, прижатый с обеих сторон милиционерами, и отвечает: "Так надо было, дорогая Анна Ермиловна, во имя спасения города. Жертвоприношение земле для ее успокоения... Земля не приняла кровь той меченой верблюдицы... Нужна была человечья... Спите теперь спокойно, граждане! – махнул он толпе. – Спите спокойно и помните Мелиса... пророка нового времени, спасшего всех вас..."

– Позер! – недовольно проворчал Давлятов, ступая за матерью во двор. Хороший подарочек получил я от Мирабова, век буду помнить.

– Ну при чем здесь доктор? – Анна Ермиловна, обессиленная, опустилась в кресло, поежившись от прохлады. – Ты бы видел, как рыдала его дочь Хури, побежав вместе со мной за машиной... безутешными слезами... "Я чувствовала, что это мой родной брат – его мой папа-принц потерял у моря. Теперь я обязательно найду своих настоящих родителей", – заявила она ошарашенному Мирабову.

– У каждого свои заботы, – неопределенно выразился Давлятов. – Ну, почему ты здесь расселась? Пойдем в кабинет и обсудим, как нам вести себя в этой ужасной истории...

– Ты всегда боялся брать на себя ответственность, – с недовольным видом поднялась с места Анна Ермиловна. – И сейчас, не бойся, выкрутишься...

– А при чем здесь я? – удивился Давлятов. – Он у меня всего две недели... и как бы я ни пытался его воспитывать...

– Две недели и двенадцать лет, – загадочным тоном перебила его Анна Ермиловна, будто что-то вспомнив наконец. – Да, да, друг мой, – именно столько времени ты знаешь Мелиса.

– Что за чушь?! Что за аллегория?! – возмутился Давлятов.

– Скоро! Очень скоро ты поймешь, что это за аллегория, – ответила Анна Ермиловна, закрывая за собой дверь спальни и оставив Давлятова в растерянности. Он постоял возле двери, чтобы сказать что-нибудь примирительное, но не решился и просидел в своем кабинете в оцепенении до самого рассвета.

А на следующий день он узнал от следователя Лютфи (как потом выяснилось, родного брата посредника Бюро гуманных услуг) все подробности, детали и всю тонкость жертвоприношения. Из свидетельства очевидцев, признания самих подростков, а также из тщательного осмотра места происшествия и трупа мужчины средних лет вся картина той ночи сделалась такой выпуклой, что слепила глаза.

Эти трое подростков, старшему из которых, Равилю, только что исполнилось шестнадцать лет, покружившись с криками вокруг костра, как они делали это каждый вечер, с наступлением темноты незаметно отделились от компании и, подавленные, поплелись в сторону лесопилки.

Угонять сейсмочувствительных овец или коз у доверчивых шахградцев становилось все труднее, сегодня же вообще вся компания довольствовалась лишь двумя крадеными курами, которые были общипаны и зажарены на жертвенном огне. Набросились, выхватывали каждый по куску, этим же троим вообще ничего не досталось, потому они весь вечер были угрюмы, танцевали вяло, выкрикивали что-то хриплое и все время норовили лезть в драку. Мелиса даже в огонь толкнули, брови у него опалились. Отпрянув назад, он упал, пополз на четвереньках, Равиль и Петро – второй из этой тройки – с разбега прыгали через его спину, свистя и улюлюкая. В каждом слове и жесте чувствовались скованность и отчаяние. Так и простились, разошлись небольшими группами, уходя в Шахград переулками, через пустыри, мимо лесопилки, а свернули, чтобы помыться в душевой.

На лесопилку они всякий раз проходили свободно, минуя железную калитку недалеко от больших ворот, и охрана, ослабленная напряжением этих дней, не очень-то отличала своих от чужих, только вскакивала она, когда у ворот останавливалась машина с грузом. Охранники махали руками, требуя документов, затем лениво возвращались в сторожку. Так совпало: всякий раз, когда подростки приходили на лесопилку, вторая смена заканчивала работу, и им приходилось мыться в душевой вместе со взрослыми. Взрослые принимали их за своих, и подростки, особенно старший, Равиль, рады были оказывать им знаки внимания: одному натирали спину, другому подавали с вешалки одежду, и старая душевая, дыры которой были забиты наспех фанерой, оглашалась веселыми криками, смачными шутками, анекдотами.

Сегодня Мелис почему-то был смущен, ему казалось, что все обращают внимание на его обгоревшие брови. Собственное лицо ему казалось одутловатым, с неестественным выражением. Он все всматривался в запотевшее зеркало, ругая себя за то, что не ответил по достоинству шутнику, толкнувшему его прямо в огонь. И в глазах собственных друзей казался теперь слабым, и эта слабость как будто размягчила его тело. Струя душа не бодрила, наоборот, сковывала движения, и Мелис в беспокойстве то заходил под душ, то снова выходил из-под струи и садился на скамью возле вешалки. Равиль и Петро смеялись, толкали друг друга, отпуская остроты. Рабочие подхватили их шутки, и в этой общей атмосфере шума Мелис вдруг задел ногой кого-то, лежащего под скамьей. Нагнулся и в полумраке увидел спящего мужчину, видно заползшего сюда пьяным. С одного взгляда было видно, что это бездомный спившийся, опустившийся человек, ночующий где попало. Мелис пнул его ногой, но мужчина не проснулся...

Мелис вскочил вдруг, возбудившись, и бросился под прохладную струю душа. Взрослые один за другим покидали душевую, и Мелису было интересно: заметил ли кто-нибудь из них лежащего под скамьей. Рабочие садились на скамью, надевали обувь, переговаривались; хотя рука лежащего, словно согнутая в судороге, выглядывала из-под скамьи, никто не обратил внимания на него.

Подростки поплескались от души, довольные тем, что остались одни. Только Мелиса тревожила обида, чувство ущемленности. Так и хотелось ему вытащить спящего из-под скамьи под струю душа и насмехаться над ним, чтобы показаться сильным.

– Смотрите, гость, – сказал он и наступил пяткой на руку лежащего под скамьей. Нажал сначала легко, затем с силой.

Мужчина еле слышно застонал, но не проснулся.

– Сладко спит, сурок! – вымученно засмеялся Равиль и пошел к выходу. Петро даже не посмотрел на спящего.

Равнодушие Петра больше всего и задело Мелиса. И когда они вышли на пустырь слева от лесопилки, Мелис вдруг остановился и сказал решительным тоном:

– Это же он! Я узнал... Это он зимой с меня шапку сорвал – и скрылся! – И бросился обратно к душевой, зная, что и друзья, хотя и без особого желания, пойдут за ним, понимая, что это какая-то причуда Мелиса, – ведь не мог даже разглядеть лицо лежащего в полумраке под скамьей, а тем более узнать его.

Мелис забежал в душевую и какую-то секунду стоял возле скамьи в нерешительности. Но когда Равиль спросил: "Это он, ворюга? Не обознался?" Мелис изо всех сил пнул лежащего ногой в бок, приговаривая: "Он! Будет знать, как шапки срывать! Он, конечно!"

Мужчина застонал и забился дальше, к стене. Мелис второй раз достал его ногой, и тогда все втроем схватились за край скамьи и отодвинули ее в сторону. Мужчина с трудом сел, обхватив голову руками.

– За что, ребята? – спросил он с ужасом в голосе.

Мелис размахнулся и ударил его по рукам изо всех сил, приятно чувствуя упругость своих мышц.

– Посмотри на меня! Если узнаешь – поймешь за что! Не узнаешь напомним!

Мужчина мутным взглядом посмотрел на Мелиса и повалился со стоном на бок.

– Берем его под руки – и на пустырь! – скомандовал Мелис таким тоном, что Равиль и Петро, хотя и были старше его, обхватили лежащего, стали поднимать на ноги. На ногах он не стоял, и они поволокли его по освещенному двору, мимо работающих. Взрослые посмотрели в их сторону, но ничего не спросили.

– Помогите, братцы... невиновен я, – слабым голосом позвал мужчина кого-то, чувствуя, как злая сила в образе этих трех подростков вцепилась ему в горло, чтобы вытрясти душу.

Последний раз он попытался звать на помощь, когда волокли его мимо охранников. Но те даже с места не сдвинулись, глянули из окна: выводят из лесопилки пьяного бродягу, значит, так надо, сказали охранники друг другу. Взять с него нечего, одежда засаленная, ведут не грабители...

Оттащили подростки и бросили почти бесчувственное тело на камни пустыря. И едва мужчина ударился головой об землю, сразу ожил и попытался бежать на четвереньках из последних сил. Петро, чтобы не показаться пассивным, решил не отставать в удальстве от товарищей. Двумя прыжками он догнал и бросился со всего маху тяжестью тела на пьяного и прижал его к земле.

– Лежать! – скомандовал он. – Не шевелиться! – И, сидя на нем верхом, ударил кулаком по затылку.

Равиль помог, пнул лежащего ногой в бок. Мелис прыгнул на него со всего маху. И так втроем били лежащего, бессловесного, притихшего, до тех пор, пока он еще шевелился, еще стонал... а потом притих...

От ударов по его телу, ставшему плоским и совсем как ватным, уже не чувствовали удовольствия. Били все слабее, все мимо...

Тяжело дыша, первым отошел Равиль, за ним Петро с чувством выполненного долга. Мелис еще постоял над телом, повернул его ногой на бок, но при свете слабой луны не разглядел, жив ли он. Ничто в его душе не защемило, ничто не откликнулось. Только мысль мелькнула: "Я – сильный, я заставлю себя уважать..." Видя, что друзья удаляются в темноту, Мелис побежал за ними, но вдруг остановился и попросил:

– Подождите меня... – И побежал обратно, повернул лежащего на спину и только теперь по каким-то еле уловимым признакам понял, что мужчина мертв...

– Земля... прими его кровь и успокойся, – прошептал Мелис, чувствуя, как вместе со страхом за содеянное в его душу вкрадывается облегчение, будто это должно было возвысить его над серым и будничным...

Вот то общее, что узнал Давлятов у следователя, и сразу же решил, что эта история касается его лишь постольку, поскольку Мелис – его приемный сын, и история эта локальна, без далеко тянущихся связей. Именно в этом как раз Давлятов ошибался, ибо в истории, как потом выяснилось, оказалось столько связей во времени и пространстве и так причудливо переплетенных, что распутывать их мог только такой многоопытный следователь, как Лютфи...

XVII

Пока Лютфи распутывает, обратимся вновь от частного случая с Мелисом к делам града, миллионное население которого продолжало жить между страхом и надеждой.

Тем более что мы, шахградцы, получили в этот вечер еще одно послание ОСС, которое гласило:

"На очередном заседании ОСС было решено сделать его постоянным общественным институтом, который продолжил бы свою деятельность и в напряженный период перед землетрясением, и в относительно спокойные времена, до очередной коварной Игры стихии, ибо Шахград, как известно, стоит в районе сейсмической активности.

Поскольку неумолимо приближается день, о котором ОСС предупреждал, мы хотим, чтобы как можно больше людей спаслось от гибели; желаем отвести беду от нашего красавца Шахграда, сохранив его для будущих поколений. Задача эта трудна, но благородна. ОСС нуждается в помощи вашей. Направляя гражданам вопросник, ОСС надеется сослужить этим службу не только жителям Шахграда, но и всему человечеству. Как ответственно ощущать себя здоровой частью человечества и пытаться спасти его даже ценой собственной гибели! Вопросы, на которые ОСС просит ответить шахградцев, помогут всеобщему спасению.

Итак, в момент землетрясения, не теряя хладнокровия, отметьте:

1. Время первого толчка – день и час, с точностью до минуты.

2. Как длительно было землетрясение и его колебания – горизонтальные или вертикальные, с рывками, подбрасыванием?

3. Какие земные или неземные звуки услышали?

4. Излучался ли свет? На какой стороне неба?

5. Какие из предметов передвигались по комнате?

6. Какие повреждения появились на стенах, потолке?

7. Как вели себя ваши домашние животные перед землетрясением?

8. Чувствовали ли вы заранее его приближение душевно – смутным беспокойством, ощущением беды – и физически – головной болью, тошнотой?

Заранее благодарим за то, что вы не поддались панике и точно и полно ответили на все наши вопросы. Ответы посылайте по адресу: улица Неглинка, дом 17, ОСС..."

– Меня удивляет! – воскликнул Нахангов, едва сын его Батурбек звонким голосом прочитал послание ОСС. – До сих пор не могут прикрыть эту позорную лавочку... Может быть, теперь, когда ОНО сообщило свой адрес... улица Неглинка, – стал вспоминать он, глядя поочередно в застывшие лица домочадцев. – Да, есть такая улица, недалеко от завода грампластинок...

Тугая на оба уха Офтоб-биби, восьмидесятилетняя мать Нахангова, тоже сидела со своими, напряженно глядя на сына и пытаясь по движению его губ понять, насколько сегодняшний вечерний сбор семьи чреват... и по тому, как все сжались от слов Нахангова, поняла матушка, что накрутилась еще одна суровая нить беспокойства. И едва она, поддерживаемая с обеих сторон, поднялась из бункера, где прождала со всеми роковой час, и легла в постель, прошептала:

– О Субхон-обло! Отведи беду... усмири землю, прости ей грехи. Не оставляй моих домочадцев без защиты своей... Субхон-обло...

Произнеся все это, она почувствовала умиротворение и тихо заснула, уверенная в том, что не останется без защиты, хотя страх и беспокойство ночью толкали, будили ее не один раз, и тогда Офтоб-биби казалось, что сын услышал ее мольбу и что утром за завтраком он встретит ее недовольным взглядом и осудит, ибо в такой семье, пользующейся всеми благами безбожной жизни, не должно быть места тайным шепотам, заклинаниям. Раньше и вправду не было места этому позору. Офтоб-биби давно не вспоминала, жила весело, радуясь успехам сына, его взлету, достатку, уверенности, но с тех пор, как потеряла слух, вдруг сделалось ей неуютно, будто все отодвинулось от нее, чтобы осталась она в одиночестве.