Текст книги "Плавающая Евразия"

Автор книги: Тимур Пулатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Теперь вы убедились, что Мелис – ваш сын?

– Вы утверждаете, что у Шахло никого не было, кроме брата-бродяги, со злорадством промолвил Давлятов. – Мне же было сказано покойным Мирабовым, что Мелис воспитывался у родной тети, старушки...

– Эта тетя – фикция... старушка – просто старушка... В интернате совершили подлог с документами, дабы представить старушку родственницей... Ах, с каким удовольствием я отправил бы в места не столь отдаленные и директрису интерната за подлог документов... эту змею, которая, лаская меня своим языком, выпила из меня столько крови! Но увы и ах! – закрыв дело Мелиса, я тем самым и ее помиловал. Ваша Шахло по сравнению с ней ангел... божья пташка...

– Значит, и у вас, нарцисс мой златокудрый, была подобная история... с вашей пташкой, – в который раз не сдержался и нервно хохотнул Давлятов, почувствовав симпатию к Лютфи.

– Была, была, успокойтесь, – комично махнул рукой в его сторону Лютфи. – Но без Мелисов и старушек... хотя, если призадуматься философски, один отвечает за подобные штучки Мелисом, другой – той слизанной зметГым языком кровью... Женоненавистник вы наш стыдливый! И в итоге мы оба остались в дураках, ибо, что бы там ни было, женщину надо любить, закрыв на все глаза... Любить – и точка! Простите за риторику и уклонение от сути рассказа... хотя с Мелисом все ясно и скучно. Усыновленный вами собственный ваш сын вместе с дружками убил на пустыре возле лесопилки бродягу. Это доказано по всем правилам следствия. Убил из-за чисто ритуальных мистик... окропил землю кровью человеческой, чтобы земля не ударила... Общественное мнение... комитет Байт-Курганова, рвение и прошение вашей матушки Анны Ермиловны – все это известно вам и без меня... хотя то, что я рассказывал выше, было вам также хорошо известно... я вам лишь напомнил, очертив выпукло... Но то, что я расскажу дальше, известно вам меньше или вовсе неизвестно, хотя все это так сплелось, так запуталось и с подружкой вашей Шахло, и с Мелисом, и с убиенным бродягой, что утаить, не рассказать значит взять на душу грех... Начну распутывать с бродяги... имя Музайма вам что-нибудь говорит?

– Что может сказать мне это языческое имя?! Ничего! – решил слукавить Давлятов, не желая раскрывать перед следователем то, над чем сейчас работал по заданию Нахангова. Но тут же подумал, что скрывать бессмысленно, ибо история Салиха так переплетена с историей Музаймы, что нити ее, вне сомнения, в руках Лютфи, и он подергивает ими, когда видит в этом смысл. Впрочем, кое-что говорит... Имя нищего бродяги, от которого с раздражением отвернулся пророк Мухаммед на базаре в Ятрибе – архангел Джабраил пристыдил его за это. Много лет спустя Мухаммед узнал бродягу и протянул ему руку... вселил уверенность, что он способен отводить от людей землетрясение, если люди будут взывать к нему...

– Правильно, – одобрительно кивнул собеседнику Лютфи. – Мухаммед дал ему имя Субхан... И появилось у него две сущности – бродяги Музаймы и патрона городов, подверженных землетрясению, Субхана... точно так же, как у вашего соседа-покровителя Нахангова, который до недавнего времени жил в двуединстве с доктором Мирабовым и только теперь, со смертью этого гуманного человека, освободился от половины своей сущности... Или либеральный беллетрист Шаршаров в двуединстве с фемудян-ским настоятелем капища, ныне академиком Бабасолем... ну и так далее... Не будем отвлекаться на скучное перечисление, речь сейчас идет исключительно о бродяге и патроне городов... отце-спасителе... Мне ли объяснять вам, господин мой в шляпе и с тростью, как мучительно существовать в двуединстве противоположных, часто Даже враждебных сущностей?! Особенно в наше время, когда от человека требуется ясность мыслей, логичность поступков, предсказуемость... словом, одномерность и плоскостность... ибо перед лицом угрозы самому существованию человечества – угрозы атомной, экологической, угрозы эпидемии СПИДа и прочее... человек, раздираемый противоречиями, – существо весьма сомнительное... Как хорошо сейчас Нахангову! Все, что в нем было мягкого, сомневающегося, все, что можно кратко назвать "мирабовщиной", теперь умерло в нем, а все, что было в Нахангове – решительность, хватка, воля, – это в нем теперь двукратно увеличилось, сделав его образцом сильного человека... способного, мне кажется, предотвратить даже землетрясение... Музайма тире Субхан такой способностью не обладал. Склонность к бродяжничеству, к лени, неспособность пустить где-то корни, чтобы обзавестись, как все порядочные люди, домом, семьей, работой, пусть даже скромно оплачиваемой, но достаточной, чтобы жить, как все, не выделяясь из общей массы городских обывателей... это и другие пороки мешали второй половине его сущности Субха-ну, здорово подводили его. Едва Субхан слышал гул земли и молитвенный зов насмерть перепуганных горожан и бросался, чтобы отвести беду, как антисущность его – Музайма своей необязательностью, расхлябанностью ввергал Субхана в смущение... и та сила, дарованная ему самим пророком Мухаммедом от имени Аллаха, – способность отводить землетрясение – терялась... Я проследил всю историю известных и наиболее разрушительных землетрясений на земном шаре, начиная, скажем, с коринфского, в Греции, в декабре 856 года, во время которого погибло не менее 45 тысяч человек, и кончая нашим, шахградским, двадцать лет назад или же таннянь-ским, в Китае, 27 июля 1976 года, во время которого погибло 650 тысяч человек, и ни разу не заметил, чтобы Субхану удалось вовремя отвести беду, хотя он и старался...

– Одним словом, ему мешал Музайма, – прервал Давлятов Лютфи, почувствовав, как следователь полностью овладевает его вниманием. – И надо было родиться такому, как Мелис, который убил наконец в Субхане бродягу, чтобы освободить его сущность для добрых дел?! Так?

– Истинно так! – ироническим восклицанием Лютфи решил сгладить неприятный тон Давлятова. – Общественность, которая очень точно знает свою выгоду, стала на сторону подростка-убийцы, хотя с точки зрения высокой морали и гуманности... Впрочем, не буду употреблять эти выспренние выражения, я утомился от них, употребляя в разговорах с вашей матушкой Анной Ермиловной, Байт-Кургановым и компанией... Страх толпы – трубный глас, заглушающий писк совести и бренчание закона. Страх сам становится законом, и труба его зовет к единству... простите за красивость бел-летристов.требующих аванса под свой вечный долг, как вы удачно заметили... Этими своими краткими отступлениями я всякий раз, если вы заметили, подготавливаю вас ко все новым поворотам своего рассказа, чтобы вы не так болезненно реагировали на них, – блеснул лукавым взглядом Лютфи и продолжил: – Сей бродяга, как выяснено следствием, оказался родным братом вашей подружки Шахло. И, наверное, поэтому... – Лютфи вдруг спохватился и, чтобы дать время Давлятову переварить это сообщение, стал помешивать в стакане с минеральной водой ложкой... – Вы хотите что-то сказать?

– Чепуха все это! – высказал первое, что пришло на ум, Давлятов.

– В таком случае... – Лютфи опять повернулся в кресле, чтобы вынуть из отсека небольшого шкафа папку красного цвета.

Давлятов нехотя взял ее, раскрыл и увидел пожелтевший счет ресторана Московского Дома литераторов, где ему приходилось бывать в суматошный период альманаха "Белая медведица", портрет какого-то свирепого старца в чалме, с надписью: "Иранский аятолла Чечебени", лист с заголовком "Моральные качества Ахмета Давлятова" (отца, значит!), карту, где сбоку было написано: "Маршрут поездки восточного пророка Руслана Давлятова по древнерусским городам" (обо мне, значит!), фото лесопилки, где произошло убийство... Давлятов, на которого уже оцепенело накатила усталость, захлопнул папку, бросил ее перед Лютфи и сказал хрипло:

– Дальше... слушаю.

– Дальше – больше, – метафорично выразился Лютфи, ловко вставляя папку на место. – Мелис убил своего дядю по матери, разумеется, не подозревая об этой родственной связи...

Что-то в тоне его снова не понравилось Давлятову, и он, вспомнив только что увиденный портрет аятоллы Чечебени, сказал, усмехнувшись:

– Разумеется, не подозревая... Неясно мне другое, о Субхане. Сей Суб-хан, освобожденный от своей ленивой, бродячей сущности... не мешавшей ему вовремя отвести беду землетрясения... как же он теперь не смог предотвратить это... случившееся в стране, исповедующей учение пророка Мухаммеда? – И Давлятов вынул из бокового кармана пиджака вырезку из газеты и с торжествующим видом протянул ее Лютфи.

Лютфи стал вчитываться, произнося вслух отдельные выражения.

– Сегодня ночью... в иранской провинции... так-так, любопытно... землетрясение силой в семь с половиной – восемь баллов... Многочисленные разрушения и жертвы... – Лютфи глянул на дату в газете. – "Вечерний Шахград", сегодняшний номер... Оперативность, достойная похвалы! Интересно, на какой день сообщит газета, если подобное ударит у нас, в Шахгра-де? Или уже сообщать будет некому?.. – Лютфи спохватился, настраиваясь опять на иронический лад, и заметил: – Это потому преподобный Субхан не мог предотвратить беду и в иранской провинции, что день и ночь безвыездно дежурит нынче здесь, в Шахграде... Он наш, Субхан, наш друг и брат, пропел Лютфи, – ему мы поклоняемся и у него просим защиты... А там пусть занимается аятолла Чечебени... Вопросов больше нет, мой вольный стрелок? Едем дальше?

– Как – дальше? – притворно удивился Давлятов. – Разве вы не все сказали и про Мелиса, и про мою подружку Шахло, и ее брата?! Причина случившегося мне ясна. Не верить вашей версии нет смысла, даже если вы нагромоздили одну нелепицу на другую... Главное, удалось вырвать Мелиса из лап... простите, объятий правосудия...

– Это причина, а не следствие. Оно вас не интересует? – досадливо поморщился Лютфи.

– Не очень, – Давлятов притворно зевнул.

– Вообще-то вы правы. Моя роль на этом кончается – с установлением связей между вами, Шахло, ее братом-жертвой и Мелисом. Если строго по закону – то в этой истории нет вины ни вашей, ни матери Мелиса... И все же я подумал, что вас заинтересует следствие этой истории, тем более одной нитью своей она тянется к вашему покойному отцу...

– Не хотите ли сказать, что он тоже замешан? – с вызовом глянул на него Давлятов и почему-то потер виски.

– Косвенно – да. И не только он, но и отец вашей подружки Шахло и ее убитого брата, – скороговоркой пробормотал Лютфи и посмотрел на часы. Давайте лучше завтра! Завтра в это время я закончу свой рассказ, представив всю историю в ее совокупности... Договорились? – И дружелюбно потянул Давлятову руку.

– Договорились. – Давлятов вяло пожал ему руку и с растерянным видом вышел за дверь следственной комнаты.

XXIII

Мухаммед чувствовал себя таким усталым и разбитым, что не в силах был повернуться на другой бок, лицом к выходу из пещеры, чтобы увидеть вдали пятно утреннего света. Все, что он пережил во время мираджа – ошеломляющее зрелище седьмого неба – и на земле, когда сразил идолов фе-мудянского города, казалось, навсегда вселило в него смертельную усталость и смертельную тоску, которая всегда бродила на дне его души. Смертельная тоска и слабость... Но Мухаммед знал, что болезненное состояние это пройдет, – с ним уже подобное случалось в отрочестве, когда он упал прямо на улице и забился в судорогах, – надо лишь не поддаваться вялости и апатии. Кувшин, упавший набок, был пуст, но вода, проползшая струйкой под его постель, еще не успела высохнуть. Надо заставить себя выйти из пещеры и набрать воды из ручья для омовения. Мухаммед полежал еще немного, отдельными, несвязанными картинами вспоминая то, что удалось ему увидеть в полете и понять из разъяснений архангела Джабраила. И хотя воспоминания несвязны, общее ощущение было цельным и глубоким. Волнение будоражило его, пробиваясь сквозь апатию в душе.

"А ведь никто не поверит... что все это я увидел, – подумал Мухаммед. – Будут насмехаться... говорить, что вернулось ко мне сумасшествие... И только Хадича с пониманием глянет на меня. И еще, пожалуй, дядя – абу Талиб, успокаивая, положит мне руку на голову – любимый его жест – и скажет: "Хвала избраннику! Неси ниспосланное тебе откровение арабам... И прости меня за то, что я бываю несправедлив к тебе... Таков уж я, погрязший в играх и мошенничестве торговли... кровь во мне разжижена..." И пусть пока только эти двое – в них я найду понимание, – но я должен... должен пронести веру... даже если придется истребить всех, кто не даст мне присягу... как истребил я огнем истуканов в фемудянском капище..."

Дремавшая в нем воля пробудилась, а ощущение превосходства, которое всегда боролось в Мухаммеде с чувством ущербности, дало больному ровно столько силы, чтобы поднять его с постели. Он сделал первые, хотя и неуверенные, шаги к выходу.

Странное состояние встревожило Мухаммеда, едва он вышел и зажмурил глаза от режущего света. Почудилось, что каменистая эта местность, по которой бежал ручей, никогда не видана им прежде, хотя вот уже тридцать дней по утрам он выходил сюда с кувшином за водой и, кажется, разглядел каждый изгиб ручья, каждый валун и камень, сорвавшийся после землетрясения с горной скалы, треснувшей надвое. Все эти дни никто не потревожил Мухаммеда, уединившегося в пещере, чтобы услышать откровение, которое обязательно должно было явиться к нему, занятому благочестивыми мыслями и переживаниями.

Местность эта, прижатая с двух сторон скалами, была вдали от караванных троп, и только горные козлы, приходящие на водопой, храпели, нарушали покой Мухаммеда.

Это состояние, когда знакомое и много раз виденное вдруг теряет свои знакомые черты, уже переживалось Мухаммедом, но случившееся сейчас натолкнуло его на мысль, что пора... пора возвращаться домой, в Ятриб. Откровение, ниспосланное ему, он пережиЛ, надо донести его до других. Мухаммед наклонил горло кувшина к струе воды, от которой дохнуло прохладой... Кувшин, булькая, наполнился, Мухаммед почувствовал головокружение и сел, прислонившись спиной к валуну. Он смотрел на скалу, сплошь покрытую зелеными ящерицами, греющимися на солнце, и постепенно к нему пришло умиротворение.

Долго пребывал Мухаммед в состоянии отрешенности, пока слух его не уловил стук лошадиных копыт. Мухаммед не поверил, прислушался, но стук был все отчетливее...

"А мне казалось, что сюда не ступает нога человеческая", – мелькнуло у Мухаммеда. Он хотел встать, чтобы скрыться в пещере, но не успел...

На противоположный берег выскочил всадник. Впереди него сидела на лошади женщина, которую он крепко держал за талию. Лошадь, заржав, повернулась вполоборота и остановилась у самой воды. В тот момент, когда мужчина прыгал с лошади, красная рубаха его надулась, создавая ощущение полета. Он протянул руку, помогая своей спутнице спуститься на землю. Веселые и возбужденные, побежали они на середину ручья, мужчина зачерпнул воду в ладони, и женщина жадно пила, словно все горело внутри ее. Затем он пил из ее ладони, играя хватал зубами ее пальцы, не в силах сдержать страсть.

Нервные, порывистые, побежали обратно на берег. Обняв ее, он стал жадно целовать и не заметил, как из-за пояса вывалился на камни его кожаный мешочек. Женщина шутливо отбивалась, отталкивая его, а он пытался повалить ее на бок, похрипывая от страсти.

В напряжении Мухаммед неудачно ступил, и из-под его ноги покатился в воду камень.

Услышав плеск воды, женщина испуганно оттолкнула напарника, а он, недовольный, смотрел, как вода ходит кругами. Она что-то говорила ему и настаивала. Он встал, нехотя потянул подругу за руку и, посадив ее на шею лошади, еще раз, недовольный, глянул в сторону валуна, за которым прятался Мухаммед. Вскочив в седло, повернул лошадь к скале и скрылся за ней, оставив на берегу свой кожаный мешочек.

Мухаммеду не терпелось посмотреть, что же там в мешочке. А для этого надо перейти через ручей, дно которого усыпано острыми камнями. Пока он думал, стоит ли переходить на другой берег, там неожиданно появился мужчина, прихрамывающий и опирающийся на палку, с виду бродяга. Немного успокоившись, Мухаммед выглянул из-за валуна: интересно, заметит ли бродяга кожаный мешочек?

А бродяга лежал на берегу с палкой в руке, в конец которой был вставлен сверкающий наконечник. Разглядывая каждую былинку, плавающую в ручье, бродяга ждал... Потом вдруг напрягся, прицелившись, и вонзил свой наконечник. По тому, как выражение удовольствия на его лице сменилось досадой, Мухаммед понял, что форель соскользнула...

Неудачливый рыбак застыл снова, не мигая, и под его носом, журча, проносилась вода. Прицелился и опять метнул, но и на этот раз мимо. От сильного удара поломался и наконечник. Бродяга вскочил и, чертыхаясь, пошел по берегу, нечаянно задев ногой тот самый кожаный мешочек.

Бродяга всмотрелся, словно не верил своим глазам. Затем бросился и повалился на мешочек всем телом, словно мог он улететь. Настороженно посмотрев по сторонам, бродяга торопливо расстегнул мешочек, из которого высыпались и покатились по камням динары. Будто не веря везению, бродяга поднес почему-то к уху золотую монету и послушал, больше доверяя слуху, чем глазам. С лихорадочной быстротой собрав монеты, он бросился бежать и вмиг скрылся за скалой.

"Бродяга близок к Аллаху, Аллах вместо рыб наградил его за труды золотыми динарами... – подумал Мухаммед. – Как хорошо, что я удержал себя от искушения и не перешел ручей. А всадник, видно, умыкнул чью-то жену и в наказание за это лишился тысячи динаров..."

Почувствовав сильное утомление, Мухаммед решил возвращаться в свою пещеру, сплошь облепленную гнездами летучих мышей, и провести там в размышлениях оставшийся день. Завтра на рассвете идти в сторону Мекки и войти в город как посланник божий... Он поднял кувшин, но чей-то хриплый кашель на другом берегу заставил его повернуться в недоумении...

"Что за паломничество в места, где ранее не ступала человеческая нога? – мелькнуло у Мухаммеда. – Может, они почувствовали, что здесь нахожусь я, пророк? И каждый решил разыграть перед моими глазами сценку из своей жизни, чтобы я мог вынести суждение?"

Пока Мухаммед пытался подавить в себе гордыню, вышедший к ручью – им оказался мужчина, собирающий дрова, – наклонился, чтобы зачерпнуть воду. Неудачно ступив, он поскользнулся и свалился в воду. Вязанка дров на его спине рассыпалась, ветки саксаула понесло быстрым течением.

Дровосек, сконфуженный, еле поднялся на ноги, и от вида его Мухаммед, забывший о предосторожности, рассмеялся.

Благо дровосек был так занят собственной неудачей, что не расслышал смеха пророка. После недолгого замешательства дровосек бросился ловить саксаул, уносимый течением.

Он был так ловок и изобретателен, что Мухаммед невольно залюбовался им, выглядывая из своего укрытия. Дровосек вышел на берег и, сняв с себя рубашку и шаровары, расстелил на камнях, чтобы высушить, а сам, голый, сел передохнуть. Он расслабился, будто его ничто не заботило. Ни то, что заблудился, не найдя дороги домой, ни то, что пришлось искупаться в ледяной воде.

Так дровосек сидел... Пока снова не послышался топот коня и не показался из-за скалы тот самый всадник, целовавший здесь женщину. Вернулся он, правда, один, без нее, но был так взволнован, что не сразу заметил на берегу фигуру дровосека. Спрыгнув с лошади, с решительным видом побежал он к дровосеку, с одного взгляда поняв, как беззащитен этот голый мужчина с узкими плечами и впалой грудью. Это еще больше взбодрило всадника, и, как только дровосек повернул в его сторону испуганное лицо, всадник крикнул:

– Встань, разбойник, и верни мне деньги по-доброму!

Дровосек растерянно пожал плечами, не понимая, о чем идет речь, и, устыдившись своей наготы, потянулся было за шароварами.

– Ах, ты скажешь, что не брал мой кошелек?!

Рассвирепев, всадник выхватил из-за пояса кинжал и, бросившись к дровосеку, со всего маху ударил его.

Оба они рухнули в воду, и всадник, навалившись на дровосека, еще несколько раз ударил его кинжалом. Вода, густо окрасившись кровью, понесла тело убитого, ударяя о большие камни и закручивая в глубоких воронках.

Всадник выполз на берег и стал шарить в одежде убитого. Засовывая руку и сверху и снизу, в рубашку и штанину, перетряхивая ее всю. Так и не найдя свой мешочек, всадник в сердцах выругался, швырнул одежду вслед уплывающему телу и смотрел, как поток уносит все это.

Он походил еще взад-вперед по берегу, всматриваясь между камнями, затем пошел к лошади и тяжело сел в седло. В злости ударил он лошадь, и она, прыгнув, с ходу помчалась и скрылась за скалой.

Только вода шумела, перекатывая камни и унося все дальше тело убитого.

Все случилось так быстро и неожиданно, что Мухаммед поначалу воспринял происшедшее как болезненное видение, которые нередко мучили его. Он прислонился головой к валуну и, закрыв глаза, застонал, чувствуя себя совсем разбитым и опустошенным.

"Господи, – прошептал он, – что же это было? Сон или явь? Рыбак унес кошелек с деньгами, а дровосек убит за это безвинно..."

Мухаммед открыл глаза и увидел, как на горизонте растекается свет, матовый свет, заслоняющий солнечные лучи, и на сером фоне вырисовывается лотос. Слабая волна коснулась лица Мухаммеда, принеся с собой звуки, бормотание перешло в голос, в глас, ясный, сказавший:

"И впредь будь занят своим благочестием, пророк, ибо управление царством не твое дело. Откуда тебе знать, что отец этого всадника насильно отнял тысячу динаров из денег того человека... и я отдал сыну власть над деньгами отца. А дровосек убил когда-то отца этого всадника, и я дал возможность сыну отомстить..."

Услышанное так подействовало на Мухаммеда, что он воскликнул из последних сил:

– Нет бога, кроме тебя! Хвала тебе! Ты знаешь скрытое... – Хотя ни сейчас, ни потом не задумывался над истинным смыслом обращенного к нему предостережения...

XXIV

В странном состоянии возвращался Давлятов домой после встречи со следователем. Правда, о самом рассказе Лютфи он уже не думал, вернее, решил подумать после того, как услышит весь рассказ до конца. Думал он об этом неожиданном, что выплыло сейчас как лично пережитое, далекое, до того далекое, что отделилось от него, перейдя... к другому автору. А выплыла вся эта история, случившаяся у ручья, которая прошла перед глазами Мухаммеда. Откуда это? Что? – терялся в догадках Давлятов, хотя теряться было, собственно, не из-за чего. Одно ясно: услышать историю он не мог, прочитать тоже, так что зря Давлятов с поспешностью передает авторство другому. Скорее всего, выплыла история из-за родства самого Давлятова с ветхозаветным Салихом, о котором говорит и сам Мухаммед как о пророке землетрясения – в назидание погрязшим в грехах и заблудшим... так вот, не долго терзаясь в догадках, можно предположить, что в силу этого родства Давлятов и сам мог краем глаза видеть все, что разыгралось у ручья недалеко от пещеры Хира и сейчас вдруг выплыло и взволновало его, идущего домой.

Вспомнив по дороге, что сегодня он должен переночевать в бункере На-хангова, Давлятов сник, ибо всегда мучился и не мог заснуть на чужой кровати. И сам бункер был непривычным местом, очень уж для него непривычным.

Возле дома Давлятова чувствовалось еще большее оживление. Кроме паломников, городских зевак, которые спорили, показывая на крышу и на стены его дома, Давлятов увидел еще и каких-то официальных лиц. Они ходили и измеряли длину стены, расстояние от угла до ворот и от изгиба до загиба, кто просто шагами – испытанным дедовским способом, кто стальной лентой с делениями, а кто и более тонким прибором – теодолитом на треножнике, напряженно прильнув к глазку. В прилипшем к глазку Давлятов узнал Байбутаева и сразу подумал, что где-то должен вкрадчиво ходить и академик Бабасоль. Так оно и было. Бабасоль ходил один, в стороне, о чем-то сосредоточенно размышлял, и по тому, как в забывчивости покусывал кончик пальца, чувствовалось, что обдумывает он нечто, что связано с частным и общим, с домом Давлятова и с Галактикой.

Здесь ходил и Лютфи – посредник Бюро гуманных услуг и брат следователя. Давлятов цепко всматривался в него, сравнивая с братом-следователем, и этот Лютфи показался ему мягче и изысканнее, хотя и был связан с таким Бюро, где надо быть дьяволом, чертом, шайтаном. Впрочем, черти всегда изысканны и вкрадчивы, в чем Давлятову придется вскоре убедиться.

– О, мой друг! – бросился к нему Лютфи и, подтолкнув стоящего рядом весьма вальяжного гражданина, заторопился вместе с ним к смущенному Давлятову. – Позвольте познакомить вас с уполномоченным градосове-та Сансаевым... Он специально послан председателем Адамбаевым, чтобы сообщить вам по крайней мере две приятные новости... Приступайте! – еще раз подтолкнул Лютфи вальяжного уполномоченного, и тот с ходу, деловито начал:

– Гражданин Руслан Ахметович Давлятов, если не ошибаюсь?..

– Нет, не ошибаетесь... Я только что от Лютфи... и здесь – Лютфи, неудачно пошутил Давлятов и досадливо сжал губы.

Сансаев подумал, переглянулся с Лютфи и, не приняв слова Давлятова на свой счет, продолжил:

– Рад сообщить вам, что градосовет выделил вам и вашим родным и близким квартиру со всеми удобствами, газом, горячей водой, спаренным телефоном, в доме с лифтом и мусоропроводом... чтобы обезопасить вас на случай... – Сансаев умолк, не сказав, на какой именно случай, и, снова переглянувшись с Лютфи, закончил удачно мысль, – и чтобы ваши удобства все время удобствовали...

"Такой вальяжный и говорит складно, – мелькнуло у Давлятова. – Должно быть, он чей-то незаконнорожденный сын..."

– Сейчас ваша матушка-бессребреница вместе с героем нашего времени Мелисом и принцессой Хури собирают кое-какие ценные вещи, чтобы уже сегодня перебраться... – сообщил, подойдя к ним, Байт-Курганов, свежевыбритый, благоухающий по этому случаю, ибо воспринимал все как свое кровное дело. Общественный человек.

– О, и вы здесь?! – неуместно выразился Давлятов, хотя в тот момент, когда увидел чуть поодаль от паломников вкрадчивого Бабасоля, почему-то подумал, что и Байт-Курганов непременно должен быть здесь по случаю роспуска "Комитета за свободу Мелиса". По его подозрительно серым глазам можно было догадаться, что в его уме зреет новый комитет на основе того, добровольно распущенного, с тем же штатом, с той же организационной структурой, ударный комитет...

– Если вы не возражаете, я поеду с вами... ибо как строитель...

– Как бывший строитель! – с раздражением прервал его Сансаев, сдувая сор с пиджака.

– Я прекрасно знаю все дома, сданные как сейсмостойкие, хотя таковыми они не являются, – язвительно глянул в сторону представителя градо-совета Байт-Курганов.

– Это еще надо доказать! – не сдавался, защищая честь градосовета, Сансаев.

Давлятов повернулся, всем своим видом говоря, что перепалка эта неуместна... и, когда снова обратил взгляд на Лютфи, тот вздрогнул, увидев Са-лиха. Но не того, с резкими чертами лица и горящими глазами, убежденного и напористого, каким Салих был прежде, а бледного, с затравленным видом, которого Руслан изрядно помучил, изгоняя из себя.

– Скоро... скоро будет доказано, – прошептал, прохрипел голос, и никто толком не разобрал, что же было сказано.

– Что еще вы хотели сообщить приятное? – обратился Давлятов к Сансаеву.

– Это не товарищ Сансаев должен сообщить, а я, – вдруг засуетился Байт-Курганов, подобострастно глядя на уполномоченного градосовета.

– Что же, сообщайте вы, – заважничал вальяжный.

– Мы организовали комитет по безопасному изъятию бомбы, сокращенно КБИБ... Градосовет, надо отдать должное и его председателю товарищу Адамбаеву и товарищу Сансаеву... признал наш КБИБ как законный комитет, более того, поддерживает нас... Мы поддерживаем их. Крепкий союз! Полная взаимонезависимость!.. Мы, кбибовцы, готовы все свои силы отдать на службу градосовету.... Главная наша задача – изъять из-под вашего дома бомбу и, если академик Бабасоль придет к такому решению, вложить ее в скважину и взорвать, чтобы высвободить энергию землетрясения...

– Это я слышал по телевидению, – внушительно промолвил Давлятов.

– Конечно, – продолжал Байт-Курганов таким тоном, будто и не слышал реплики Давлятова, – вы, как сознательный гражданин, будете всеми способами помогать нашему комитету. Бескорыстно, безвозмездно... Понимаете? – лукаво глянул на него Байт-Курганов. – Но если все же, как полагается и как принято, как велено и поставлено... вы заявите о своем праве собственности на бомбу... мы уже обратились к видным юристам за новым толкованием Закона о праве граждан на личную собственность... может быть, даже созовем здесь, в Шахграде, Всесоюзную конференцию юристов по данному вопросу... и если они придут к единому мнению и установят цену, разумеется, в пределах разумного... то мы можем и купить у вас бомбу, если, конечно, ваша гражданская совесть...

– Буду только рад! – досадливо махнул рукой Давлятов.

– Чему? – не понял Байт-Курганов и выжидающе открыл рот.

Но Давлятов не успел ответить. Из ворот дома под аплодисменты собравшихся вышли Анна Ермиловна с двумя узелками, за ней Мелис, взявшись с Хури за руки. Мелис победно глянул и помахал толпе.

"Нахал", – подумал про него Давлятов. И Мелис, словно прочитав его мысль, крикнул в сторону приемного отца, оказавшегося вовсе не приемным, а даже чересчур родным:

– Но пасаран!

Давлятов отвернулся. Благо Анна Ермиловна подошла к нему, поцеловала в лоб, чтобы сгладить напряжение последних дней.

– Ну вот, милый, мы перебираемся... быстро-быстро, срочно-срочно, как нам было велено. Конечно, жалко этот дом... где столько пережито, но что поделаешь! Старое не только, оказывается, уходит, но и, как научно объяснил мне наш бывший фемудянский настоятель капища, а ныне академик Бабасоль... старое еще и рождает такие диковинные штучки, как бомба. – Она удивленно посмотрела по сторонам, не скрывая слез на глазах.

– Да, вы понимаете! – подскочил к Давлятову взбодренный Санса-ев. Научно доказано и проверено! Оказывается, только под домами старой постройки саморождаются бомбы. Комиссия градосовета ни одной бомбы не обнаружила под домами современными, с лифтом и мусоропроводом... Зато в таких домах, как ваш...

– Добрый вечер! – подошел к ним сзади вкрадчивый Бабасоль, сладкоголосый и улыбчивый. – Это все потому, что фундаменты современных домов залиты бетоном, не пропускающим радиацию из глубин земли... Добрый вечер! – особо приветствовал он Давлятова. – Рад вас видеть, коллега. – И даже протянул ему руку.

Давлятов помрачнел и отступил назад, к огорчению Анны Ермиловны, которая засуетилась вдруг, не зная, чем смягчить впечатление от бестактности сына.