Текст книги "Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие"
Автор книги: Тимур Радбиль
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Мысль о том, что реальное пространство-время не совпадает с семиотическим, в частности – художественным, стала уже краеугольным камнем культуры XX в. [Бахтин 1975; Лотман 1972; Руднев 1997; и др.]. Также различается мир объективного пространства-времени и мир его субъективного восприятия [Апресян 1986; Яковлева 1993 и 1994].
Само по себе несовпадение реального и художественного, объективного и субъективного, конечно, не может быть признано аномальным, поскольку представляется универсалией художественного творчества. Однако, как представляется, можно увидеть и некоторые нарушения в закономерностях художественного освоения реального мира и субъективной апроприации мира объективного.
Такие нарушения, например, широко представлены в художественных произведениях абсурда, по тем или иным причинам дискредитирующих пространственно-временные отношения, присущие «прототипическому миру» читателя [Друскин 1993; Клюев 2000; Липавский 1993]. И огромную роль в этой дискредитации играет язык.
Естественный язык с точки зрения «всей совокупности его концептуального содержания» [Laroshette 1979] более ориентирован на очеловеченное, субъективированное отображение пространства и времени [Апресян 1986]. Тем более мера этой «субъективированности» увеличивается в художественном тексте в поле авторской интенциональности. И как раз на этом пути возникает сама возможность разного рода искажений и девиаций.
В «художественном мире» А. Платонова определенная аномальность в актуализации пространственно-временных отношений связана с мифологизированным типом восприятия пространства и времени, воплощенным в его текстах [Радбиль 1998: 42–45].
Мифологическое пространство имеет особые свойства. С одной стороны, в мифе любой объект (даже нематериальный) получает топологические координаты, а с другой – само мифологическое пространство способно «моделировать иные, непространственные (семантические, ценностные и пр.) отношения в силу его антропологизованного, «очеловеченного» представления [Лотман, Успенский 1973: 188].
Такое пространство характеризуется дискретностью, возможностью перемещения из одной точки в другую вне времени, а также способностью объекта в новом месте утрачивать связь со своим предшествующим состоянием и становиться другим объектом [Топоров 1983].
Мифологическое время тоже отличается своей спецификой. Во-первых, оно не линейно, а циклично – мифологическому сознанию чуждо понятие поступательного развития, прогресса, Истории. Во-вторых, время обратимо и обусловлено человеческой активностью: мифу незнакомо объективное, независимое от человека время. В-третьих, время обязательно «присваивается» субъектом – очеловечивается, одушевляется; см., например [Голосовкер 1987; Фрейденберг 1978 и др.].
В нашей работе «Семантика возможных миров» в языке А. Платонова» [Радбиль 1999d: 137–153] мы выдвигаем гипотезу о том, что разного рода «смещения» фокуса зрения, искажения перспективы и аберрации нормального восприятия пространства и времени могут быть объяснены в рамках «семантики возможных миров» в духе С. Крипке и Я. Хинтикка [Крипке 1986; Хинтикка 1980].
Оставляя в стороне чрезвычайно сложный логикоэпистемологический аппарат этой теории, заметим только, что ее суть представляется нам следующим образом: субъект существует не в едином объективном пространстве-времени, а в континууме «возможных миров», где мир действительный вовсе не занимает привилегированного положения, являясь просто одной из реализаций «клубка» вероятностных «мировых линий».
При этом возможные миры, как утверждает С. Крипке, «задаются, а не открываются с помощью мощных телескопов» [цит. по: Руденко 1992: 24] – и задаются на концептуальном уровне, а именно, по мнению Я. Хинтикка, семантикой языка. Число и характер этих миров резко ограничены и определены возможностями нашего языка: «Сами возможности мира являются возможностями языковыми» [цит. по: Иванов 1982: 5–6].
При наложении на реальное, «космическое» пространство и время художественного, да еще и мифологизованного типа пространственно-временного восприятия возможны разного рода эффекты смещений и аберраций, основанные на интерактивном взаимодействии возможных миров. Мы условно выделяем следующие оппозиции возможных миров: 1) общекатегориальные миры: материальный – идеальный, физический – ментальный, объективный – субъективный, внеязыковой – собственно языковой; 2) субъектно-зависимые миры: природный – антропологизованный, в сфере наблюдателя – вне сферы наблюдателя (здесь/там, сейчас тогда), неконтролируемый – контролируемый, наблюдаемый – трансцендентальный (инобытие) и т. д.
Аномальная реализация возможных миров в художественной речи связана с нарушением основного постулата: субъект не может одномоментно задавать несколько взаимоисключающих возможных миров – например, наблюдать нечто одновременно с разных точек зрения, находиться одновременно в разных точках временной протяженности, быть одновременно вне и внутри чего-либо, ощущать себя одновременно частью чего-либо и целым, быть знаком некой сущности и самой сущностью и т. д. [Радбиль 1999d. 139]. Рассмотрим возможные типы аномальной категоризации (1) пространства и (2) времени в произведениях А. Платонова.
(1) Общие принципы аномальной вербализации возможных миров в художественном пространстве А. Платонова можно продемонстрировать на следующем характерном примере:… она сидела в школе у окна, уже во второй группе, смотрела в смерть листьев на бульваре… («Счастливая Москва»), Говорящий в описании этой ситуации нормально вербализует два возможных мира, дистанция между которыми рефлектируется им: Мир
1 (ментального восприятия) – она смотрела, и Мир 2 (реального события, процесса) – умирают листья на бульваре; на Мир 2 направлено ментальное восприятие Мира 1: она смотрела, [как] умирают листья.
В художественном пространстве А. Платонова дистанция между Мирами 1 и 2, граница между ними снимается, и они помещены в одну сферу, в одну размерность пространства; при этом абстрактное существительное смерть, замещая валентность при смотреть в = ‘направленность взгляда внутрь объекта’, приобретает семантику ‘наглядного, чувственно представляемого явления, имеющего координаты в физическом пространстве – как минимум, «глубину»’. Отвлеченный процесс смерть осмысляется как чувственно воспринимаемый реальный объект.
Подобные явления связаны, на наш взгляд, с онтологизацией ментального пространства: Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину…» («Чевенгур»), Город одномоментно присутствует в двух возможных мирах – в реальном пространстве и в пространстве ментального восприятия (что само по себе в принципе нормально), но при этом может каким-то образом «перетекать» из одного в другой. Стирается условная граница, дистанция между планом субстанции и планом ее восприятия: два этих возможных мира помещаются в одну плоскость взаимодействия.
Аналогично в дискурсе А. Платонова в объективном мире может онтологизоваться перцептивное свойство – ‘быть незримым’ в качестве чувственно воспринимаемой субстанции: Он осмотрелся вокруг – всюду над пространством стоял пар живого дыханья, создавая сонную, душную незримость…» («Котлован»),
Ср. еще: Через десять минут последняя видимость берега растаяла («Сокровенный человек»), – Из сферы наблюдателя исчезает не субстанциональный объект берег, но ментальная проекция его свойства ‘быть видимым’, представленная в виде субстанционального объекта того же мира, что и берег. Ср. аналогично – у А. Введенского: Полет орла струился над рекой. («Кругом возможно Бог»), – струится («нормальная» метафора полета), т. е. летит не орел, а его полет.
Другой вариант онтологизации ментального пространства – переосмысление характеристики «бытийного квазипространства» (согласно Е. С. Яковлевой, это символизация в пространственных терминах мыслительных, эмоциональных, моральных значимостей [Яковлева 1993: 54–58] как реальной пространственной характеристики): Но Пухов не глядел на море, – он в первый раз увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него отдалилась и стало скучно («Сокровенный человек»), – Имеется в виду ‘природа вышла из сферы его духовных интересов, стала (эмоционально) далекой’, но актуализован буквальный пространственный план семантики слова отдалиться.
Аномальная вербализация возможна не только в плане физическое / ментальное, но и в плане внутри /вне:… будущий человек найдет себе покой в этом прочном доме, чтобы глядеть из высоких окон в протертый, ждущий его мир («Котлован»), – ‘Быть протертым’ есть свойство окна с позиции Наблюдателя в мире внутри: это свойство аномально переносится на мир вне сферы Наблюдателя – «за окном». Тем самым стирается граница между двумя возможными мирами вне и внутри, и они задаются в восприятии недифференцированно.
Если в предыдущем примере стиралась граница между возможными мирами, то здесь отмечаем обратное – некорректное установление границы, дискретизирующей единый континуум на два мира: Церковь стояла на краю деревни [Мир 1], а за ней уж начиналась пустынность осени [Мир 2] и вечное примиренчество природы («Котлован»), – Церковь здесь – аномальная «точка перехода» от Мира 1 «внутри» (деревня) к Миру 2 «вне» (остальная часть мира), которые, оказывается, живут по разным законам природы. В имплицитном содержании подобной конструкции – аномальное описание события: ‘Осень была только за деревней, в деревне ее не было’.
Разные аспекты единой сущности часто выступают у А. Платонова как две разные сущности. Например, город можно рассмотреть и как единый нерасчлененный объект в аспекте его неразложимой целостности, и как множество элементов, составляющих этот единый объект – население города. Но оба этих аспекта есть просто разные способы категоризации на концептуальном уровне объективно единого фрагмента реальности.
У писателя же это единство аномально разлагается на два автономных «возможных мира»: – Нынче хорошо, – отвлеченно проговорил Чепурный. – Вся теплота человека наружи! – И показал рукой на город и на всех людей в нем («Чевенгур»), – Посредством избыточной конъюнкции ментальная операция представления объекта реальности в двух модусах (целое и структура) онтологизуется – целое и структура становятся двумя разными сущностями, вступающими «на равных» в отношения соположения (вместо включения).
В пределах одного высказывания у А. Платонова удивительным образом совмещаются два «фокуса восприятия» – система координат говорящего, Автора как внешнего наблюдателя и система координат гипотетического наблюдателя, так сказать, «внутри» описываемого события: Потом паровоз опять тонул в темную глушь будущего пути и в ярость полного хода машины» («Чевенгур»), – Здесь тонул в глушь – изображение «со стороны», а в ярость полного хода – характеристика «изнутри».
Подобные случаи связаны с аномальной вербализацией «места наблюдателя». Это понятие рассматривает Ю. Д. Апресян, указывая на то, что говорящий – Автор мысленно вводит в предложения, задающие дейксис ситуации, некое гипотетическое «место наблюдателя» (не обязательно совпадающее с позицией говорящего) [Апресян 1986]: Ночное звездное небо отсасывало с земли последнюю дневную теплоту, начиналась предрассветная тяга воздуха в высоту. В окна была видна росистая, изменившаяся трава, будто рощи лунных долин («Чевенгур»), – Предшествующий контекст однозначно показывает, что все обитатели избы спят. Получается, что наблюдатель присутствует одновременно и вне избы, описывая ее «со стороны», и внутри, описывая вид из окон.
Ср.: Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то негромкая рука… («Котлован»), – лунная чистая тишина фиксируется в системе координат гипотетического внешнего наблюдателя, а стук в дверь воспринимает реальный наблюдатель изнутри.
Также два мира в одном задано в следующем примере: Сейчас женщины сидели против [место наблюдателя – «в профиль» ситуации] взгляда чевенурцев [место наблюдателя – в сфере женщин] («Чевенгур»), Нормальный ввод «места наблюдателя» – при порождении говорящим одного возможного мира: сидели против чевенгурцев; при порождении двух возможных миров: сидели против [смотревших на них] чевенгурцев. Аналогично: Из-за перелома степи, на урезе неба и земли, показались телеги и поехали поперек взора Копенкина («Чевенгур»),
По аналогии с предыдущими случаями встречаются также примеры субституции (подмены) одного возможного мира субъективного восприятия другим возможным миром объективного пространства (своего рода аномальная парадигматика «возможных миров»).
Своеобразное переключение «регистра модальности» с гипотетической на реальную обусловило возможность представлять объективные явления как бы возникающими по воле субъекта, как только они попадают в сферу восприятия, и «исчезающими», как только они выходят за ее пределы: Люди лежали навзничь, и вверху над ними медленно открывалась трудная, смутная ночь [вместо их взгляду/перед их глазами открывалась] («Чевенгур»), – Вообще «онтологизация кажимости» – важное свойство платоновской поэтики: Вскоре показалось расположение «Родительских двориков», беспомощное издали…» («Ювенильное море»), – вместо казалось беспомощным.
Это явление порождается мифологизованным типом художественного мышления. Рассмотрим, например, образ появляющейся из «мира подземного» тучи, характерный для древней мифологии: После похорон в стороне от колхоза взошло солнце, и сразу стало пустынно и чуждо на свете; из-за утреннего края района выходила густая подземная туча («Котлован»), – Устранен модус сравнения: [как бы] подземной, [словно] из-под земли, – и мир ментальный, мир метафоризации, становится субстанциональным. Ср. по этому поводу мысль А. Ф. Лосева: «Миф отличается от метафоры и символа тем, что все те образы, которыми пользуются метафора и символ, понимаются здесь совершенно буквально, то есть совершенно реально, совершенно субстанционально» [Лосев 1982: 144].
В мире А. Платонова абстрактные сущности, которые по определению существуют только в ментальном пространстве, в пространстве мыслительного восприятия, наделяются атрибутами пространства реального: … Чепурный нарочно уходил в поле и глядел на свежие открытые места – не начать ли коммунизм именно там!(«Чевенгур»);… можно ли Советскую власть учредить в открытом месте – без построек («Чевенгур»), – Пространство такого рода имеет и третье измерение – вглубь: И глубока наша советская власть… («Котлован»),
По пространству, представленному общественно-политической лексикой, можно перемещаться: —… зачем ты шаталась по всему нашему бюрократизму, кустарная дурочка? («Ювенильное море»), – Мифологическое пространство – это пространство, подлежащее обживанию, заселению; в коммунизме (социализме) можно жить, обитать, находиться: Чепурный, живя в социализме… («Чевенгур»); Александр Дванов и Гопнер находились в коммунизме… («Чевенгур»),
Пространство не мыслится отдельно от вещества, субстанции в мифологической языковой картине мира (как в новейшей физике!). Коммунизм (социализм) – не только точка пространства, но и вещество, заполняющее это пространство: —… На небе луна, а под нею громадный трудовой район – и весь в коммунизме, как рыба в озере («Чевенгур»), – Такой нерасчлененный, цельный пространственно – вещественный объект не имеет фиксированного объема; он может раздвигать и, напротив, сужать свои границы, сжиматься: – У вас в Чевенгуре весь коммунизм сейчас в темном месте – близ бабы и мальчугана («Чевенгур»),
Более того, пространство вообще может осмысляться как одушевленный субъект, который способен испытывать чисто человеческие чувства или эмоции:… почувствовал тревогу заросшего, забвенного пространства («Котлован»),
(2) Для аномальной категоризации времени характерны примеры аномального сосуществования «нестыкуемых» возможных миров времени: В одно истекшее летнее утро повозка Надежды Михайловны Босталоевой… остановилась в селе у районного комитета партии («Ювенильное море»), – Вербализованы два взаимоисключающих возможных мира времени: в мире уже свершившегося (истекшее утро) непостижимым образом присутствует мир совершающегося (повозка остановилась). Аномальный таксис превращает повозку в «машину времени». При нормальной вербализации эти два возможных мира могут задаваться: либо повозка остановилась в одно утро только истекающее, но не *истекшее, либо – повозка остановилась… [после того, как] истекло одно летнее утро.
Аналогично: …не имел аппетита к питанию и потому худел в каждое истекшее утро («Котлован»), – имперфектив худел задает режим настоящего узуального, а причастие истекшее – перфектное значение результата. На поверхностном синтаксическом уровне здесь можно говорить о нарушении таксиса – согласования глагольных форм, выражающих относительное время.
При номинации ситуации могут задаваться взаимоисключающие возможные миры контролируемого субъектом времени и времени неконтролируемого, объективного: Козлов продолжал лежать умолкшим образом, будучи убитым» («Котлован»), – Позиция субъектного актанта при глаголе продолжать, вербализуемая именем собственным, однозначно задает агенс, активно действующее лицо, контролирующее фазы деятельности. В пресуппозицию входит: ‘X начал действие и продолжил его по собственной воле’ – контролируемость поддерживается обстоятельством образа действия умолкшим образом (умолкнуть в пресуппозиции содержит смысл: ‘прекращение действия по собственной воле’).
Это приходит в противоречие с пресуппозитивной семантикой быть убитым, включающей в себя представление о невозможности контролировать деятельность (нормально – Тело Козлова продолжало лежать…; при неодушевленном агенсе из модальной рамки глагола продолжать уходит семантика контролируемости = просто ‘длиться во времени’).
В пределах единого объективного времени у А. Платонова встречаем также, например, встречное движение двух потоков времени двух возможных миров: физического и человеческого: Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни («Чевенгур»), Аналогично:
Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив («Сокровенный человек»), – Ср., например, рассуждение Е.И. Дибровой о специфике художественного времени вообще: «в отличие от действительности, где время однонаправлено в движении от прошлого к будущему, в тексте время обратимо, неоднонаправлено: оно фиксирует как движение к будущему, так и инверсивно – от настоящего/будущего к прошлому» [Диброва 1998:252].
И наоборот, возможно разложение единого потока времени на два мира времени с однонаправленным движением, при котором два получившихся потока времени могут интерферировать, накладываться друг на друга: …он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью («Котлован»),
Возможный мир субъективного времени может как бы опережать мир объективного времени, образуя мифологическую цикличность: Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять свое будущее («Котлован»), – Здесь будущее в мире субъекта рассматривается как наличный факт, подлежащий пониманию. Ср.: – Откуда ты такой явился? – спросил Гопнер. / – Из коммунизма. Слыхал такой пункт? – ответил прибывший человек. /—Деревня, что ль, такая в память будущего есть? («Чевенгур»),
При этом мир будущего получает овеществленное представление: Самбикин по-прежнему сидел за столом, не трогая пищи; он был увлечен своим размышлением дальше завтрашнего утра и смутно, как в тумане над морем, разглядывал будущее бессмертие («Счастливая Москва»), – Глагол разглядывать в отличие от более абстрактного рассматривать (ср. рассматривать проблему, но не *разглядывать) включает в модальную рамку представление об обязательном наглядном, чувственно воспринимаемом характере объекта действия.
Один контекст может стягивать в единый континуум действие, происходящее в мире абсолютного прошлого (ось синхронии, горизонталь) по отношению к говорящему, с миром временной перспективы говорящего (ось диахронии, вертикаль): Человеческое тело летало [Мир 1 – прошлое] в каких-то погибших тысячелетиях назад [Мир 2 – по отношению к точке отсчета говорящего], – подумал Самбикин («Счастливая Москва»), – Летало (несов. вид с семантикой продолженного действия в прошлом) в тысячелетиях – мир вне сферы говорящего; в тысячелетиях назад – мир по отношению к времени говорящего, включен в его временную перспективу с заданной им точкой отсчета.
Нормальное: тело летало тысячи лет назад – снимает это «двоемирие», оставляя только Мир 2. Аномальное же включение Мира 1 в Мир
2 (в сферу говорящего) как неразграничение синхронии и диахронии происходит за счет контаминации двух моделей словосочетания: [летать в] тысячелетиях и тысячелетия [назад], где слово тысячелетия в результате вместо временной приобретает пространственную семантику.
Еще один пример аномалии – аномальное совмещение разных «фокусов восприятия» времени. В.В. Иванов ссылается на мысль Ч. Пирса о том, что вневременные предложения общего характера на самом деле описывают структуру мира. Ср. Единорогов не существует = Ни одна часть мира не представляет собой единорога [Иванов 1982: 10–14]. Очевидно, аномальным будет помещение в один видо-временной план возможного мира вневременного суждения, описывающего общее устройство универсума, и возможного мира конкретной человеческой деятельности, привязанной к конкретному временному промежутку.
Так, например, А. Платонов в обобщенно-символическом плане описывает утро после ночной смены на заводе: Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей [Мир 1 – 'вообще, всегда трепали и морили'], а они, поев и отоспавшись, [Мир 2 – 'утром после ночного отдыха'] снова жили, розовели и верили [снова Мир 1 – возвращение в общий план] в свое особое дело («Сокровенный человек»), – Это, несомненно, связано с мифологизованным представлением времени, когда мир «осознается как проекция на современность событий мифологического времени, воспроизводимого к тому же и в обряде» [Неклюдов 1973: 152–153].
Аналогично соизмеряются с «большим временем» мифа конкретно-исторические социально-политические категории типа коммунизм (социализм) и революция, которые представлены в качестве неких глобальных сущностей, отменяющих течение реального линейного времени человечества, отменяющих Историю: —… а у нас тут всему конец./– Чему ж конец-то? – недоверчиво спрашивал Гопнер. / – Да всей всемирной истории – на что она нам нужна? («Чевенгур»); Чепурный хочет, чтобы сразу ничего не осталось и наступил конец, лишь бы тот конец был коммунизмом («Чевенгур»):… и Дванов догадался, почему Чепурный и большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени… («Чевенгур»),
Другая временная ипостась мифологического представления времени – осмысление коммунизма (социализма) в качестве определенной поры природной жизни, по той или иной причине значимой для человека, которая наступает в конкретный промежуток времени, которую ждут (как время года или другую важную фазу природного времени): Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра наступил коммунизм («Чевенгур»); Прокофий пошел искать Клавдюшу, а Чепурный – осмотреть город перед наступлением в нем коммунизма («Чевенгур»),
Это, на наш взгляд, также является конкретизацией, своеобразным опредмечиванием временного плана содержания. Причем такое опредмечивание усиливается его включенностью в сферу человеческого существования, в значимые для человека временные рамки. Точно так же, как коммунизм, для героев А. Платонова наступает пора сбора урожая, весна или определенная дата жизни.
Ср. по этому поводу наблюдение М.Ю. Михеева: «Таким образом, время у А. Платонова словно нагружается всевозможными отсутствующими у абстрактного понятия «чувственными» модальностями и становится не только видимо, осязаемо, ощутимо на вкус, на цвет и на запах, но даже слышимым – «время стало слышным на своему ходу и уносилось над ними» (над Симоном Сербиновым и Соней)» [Михеев 2003: 241].
Вообще овеществление и антропологизация времени есть, видимо, некая «универсалия» для авторов, эксплуатирующих аномальный тип художественного дискурса. Ср., например, у А. Введенского – в набросках «Серая тетрадь», № 34»: Время всходит над нами как звезда…; Глядите, оно стало видимым; … может быть, время захочет показать нам свое тихое туловище. – В равной степени овеществлению подлежат не только концепты, обозначающие протяженность во времени, но и, так сказать, «точечные» обозначения: озирает момент; ехал на минуте; смотрю на минуту гневно.
Возможный мир объективного времени как бы «присваивается» возможным миром времени субъективного. Субъект, например, получает возможность контролировать течение времени: Все смолкли, в терпении продолжая ночь…» («Котлован»), – Слово ночь попадает в позицию объекта при переходном глаголе, который предполагает наличие активного субъекта, исполняющего действие над ним. В пресуппозиции – ‘субъект действия контролирует фазы действия над объектом ночь по собственной воле’.
Ментальная активность субъекта может воздействовать на объективный ход времени: …говорил Вермо среди летнего утра, неумытый и постаревший от темпа своих размышлений… («Ювенильное море»).
Состояние внутреннего мира субъекта вмешивается в закон всеобщей объективной детерминированности явлений, меняя местами, например, на шкале временной последовательности сферу следствия и сферу причины: Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер [Мир 2 – следствие] раньше своего выстрела [Мир 1 – причина] («Сокровенный Человек»),
Антропологическое представление времени и пространства – черта мифологизованного сознания. У А. Платонова время мыслится либо в качестве ментальной характеристики человека: И время прошло скоро, потому что время – это ум, а не чувство… («Чевенгур»); – либо даже в качестве телесной субстанции: …дети – это время, созревающее в свежем теле («Котлован»), – При этом оно может выступать и как чувственно воспринимаемое явление: …розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время… («Котлован»),
Время объективного мира, в свою очередь, само перетекает в мир человека: Но все звуки прекратились, события, видимо, углубились в середину тел спящих, зато одни маятники часов-ходиков стучали по комнатам во всеуслышание, точно шел развод важнейшего производства («Счастливая Москва»),
Возможно, источником такого последовательного аномального представления категорий времени и пространства в «художественном мире» А. Платонова является такая черта мифологического сознания, как неразграничение времени и пространства.
Самый характерный прием, вполне конвенциональный для языковой системы, – это употребление пространственного детерминанта вместо временного: Всю дорогу думал о тебе. Однако аномалия может быть связана с избыточной конкретизацией пространственного детерминанта, которая препятствует нормальному осмыслению его в качестве временного: Заглядевшись на муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре своего пути («Чевенгур»),
Сам концепт время, когда его семантика по тем или иным причинам подвергается в художественной речи экспликации, дефиниции или метафоризации / сравнению, осмысляется в рамках пространственных координат: Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти («Сокровенный человек»).
Концепту время приписываются союзы или предлоги пространственной семантики:… точно все живущее находилось где-то посредине времени… («Котлован»), – Пространственную координату на уровне сочетаемости лексем получает не только слово время, но и другие слова лексико-семантического поля времени, например утро:… говорил Вермо среди летнего утра… («Ювенильное море»).
Когда в художественной речи А. Платонова абстрактная лексика (типа социализм, коммунизм, революция) приобретает аномальную семантику овеществления представленной сущности, такое слово тоже выступает в едином, нерасчлененном образе – представлении пространства-времени: – Как же он обидит меня, когда я в социализме останусь, а он скоро помрет! («Котлован»), – Глагол остаться в актуализует пространственную сему ‘нахождение в чем-то’, а контекст – временную. Ср. аналогичное: Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек! («Котлован»),
Совмещение пространства и времени происходит и на нарративном уровне, когда уже в пределах высказывания аномально сопрягается мир пространства с миром времени: Прушевский тихо глядел на всю туманную старость природы [Мир 1 – время] и видел на конце ее белые спокойные здания [Мир 2 – пространство], светящиеся больше, чем было света в воздухе… («Котлован»),
В указанных примерах нерасчлененность пространственной и временной семантики представлено только в плане содержания; но возможно и разворачивание ее в план выражения, – например, в виде одновременно пространственной и временной характеризации объекта: [Копенкин ехал] …с твердой верой в летнюю недалекую страну социализма («Чевенгур»),
Проанализированный нами материал демонстрирует удивительные параллели в репрезентации в художественной речи А. Платонова пространственных и временных категорий, вплоть до их частичного или полного совпадения.
Это, видимо, коренится в глубинных архетипических особенностях нашего сознания – в возможности представлять временную размерность в качестве пространственной, что, кстати, фиксируется и системой языка. Помимо общих типологических закономерностей мифомышления, можно говорить о том, что подобная тенденция поддержана и свойствами русской «языковой картины мира» – ср., например, высказывание Ю. Н. Караулова: «… русский язык тяготеет к пространственным представлениям как первичным, исходным и склонен рассматривать время как пространство…» [Караулов 1996: 237].
