Текст книги "Языковые аномалии в художественном тексте: Андрей Платонов и другие"

Автор книги: Тимур Радбиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава III. Аномалии языковой концептуализации мира

Бытие в тупике ничем не ограничено, и если можно представить, что даже там оно определяет сознание и порождает свою собственную психологию, то психология эта прежде всего выражается в языке.

Иосиф Бродский. «Катастрофы в воздухе»

3.1. Субстанциональные аномалии

Под понятием «субстанциональные аномалии» в настоящей работе понимаются разнообразные случаи аномальной языковой манифестации содержательных и структурных свойств «художественного мира», т. е. аномальная репрезентация объектов, связей и отношений объективной (физической и психической) реальности средствами языка.

Указанные аномалии вербализованы в художественной речи писателя без очевидных системно-языковых нарушений (это аномалии «мира», а не языка), однако их языковая реализация в тексте сопровождается, тем не менее, разного рода «странностями» в области контекстного окружения, синтагматической реализации (сочетаемости) и др.

Прежде всего такие аномалии характеризуются разнообразными отклонениями в сфере представления человека в мире (оппозиции конкретность / абстрактность, субъективность / объективность и пр. в языковой концептуализации мира), а также аномальным выражением пространственно-временных и причинно-следственных отношений.

Подобные явления можно также считать своеобразным проявлением «неостранения» на уровне языкового воплощения специфичного «художественного мира»: «Итак, неостранение в данном случае косвенно служит подтверждением постулата, что в художественной литературе, коль скоро она ставит себе задачу выразить абсурдное и/или невыразимое, но реально существующее в нашем отнюдь не рациональном мире, описание тем правдивее, чем оно менее «реалистично», то есть чем менее правдоподобно». [Меерсон 2001: 60].

3.1.1. «Структура мироздания» в странном «художественном мире»

На субстанциональном уровне художественного мира выделяются компоненты, описывающие разные стороны совокупного «образа мира» – природный, социальный, антропологический (соответственно образ природы, образ социума и образ человека в «художественном мире»), что представляет собой, по выражению Г. Гачева, «нераздельный и неслиянный» КОСМО-ПСИХО-ЛОГОС [Гачев 1989].

Одним из самых распространенных художественных принципов создания аномального (в модусе «реальность») «художественного мира» в литературе является тенденция овеществленного представления абстрактной семантики. Это распространенные модели метафоризации и метонимизации абстрактной лексемы типа любовь зла, совесть гложет и пр. В нашей классификации – это случаи, когда рационально осмысляемым субъектам приписаны заведомо неадекватные предикаты.

Овеществлению подвергаются, к примеру, абстрактные концепты с семантикой чувства: Казалось ему, наслажденье / сидит на усов волосках (А. Введенский, «Кругом возможно Бог); Достоинство спряталось за последние тучи (А. Введенский, «Куприянов и Наташа»); с семантикой мысли: …Я мысли свои разглядывал. / Я видел у них иные начертания (А. Введенский, «Очевидец и крыса»); с семантикой речи: Вон по краям дороги валяются ваши разговоры (А. Введенский, «Кругом возможно Бог); с семантикой оценки:… / вред вокруг меня порхал (А. Введенский, «Минин и Пожарский»); беда, беда, сказала Лена,/ глядит на нас из-под колена (А. Введенский, «Святой и его подчиненные»). Нетрудно заметить, что овеществление в ряде случаев поддерживается и аномальным одушевлением (примеры с наслажденьем, вредом, бедой, достоинством).

Как уже говорилось выше, аномалии языковой концептуализации человека и мира у А. Платонова во многом соотнесены с мифологизованным типом художественного освоения действительности. При этом мифологизм А. Платонова не связан с обращением к какой-то конкретной группе мифологических мотивов, сюжетов, героев и других мифологем. Он, скорее, ориентирован на общие архетипические схемы и общие принципы мифологизации реальности в словесном знаке.

К таковым можно отнести анимизм и пантеизм, «панэкзистенциализм» (Ю.И. Левин) в изображении природы, а также неразграничение фундаментальных бытийных оппозиций типа реальное/сверхъестественное, живое/неживое, рожденное/сделанное, вещь/слово и т. п. Все это находит свое выражение в фундаментальном для «художественного мира» А. Платонова принципе «овеществления абстракции» [Бочаров 1971 и 1985; Свительский 1970 и 1998; Радбиль 1998].

В общем виде овеществление абстракции можно определить как представление концепта с абстрактным содержанием в виде конкретно-чувственной сущности, что находит свое выражение в «странных» метафорах и метонимиях, эпитетах и сравнениях, в неожиданном, «неостраненном» заполнении синтаксических позиций в структуре предложения и др. В свою очередь, овеществление абстракции осуществляется по-разному в зависимости от его реализации в разных сферах реальности – в мире человека, в мире природы и в мире производственной деятельности.

Представляется, однако, что не все подобные случаи мы должны трактовать как аномалии «художественного мира». В.А. Успенский в работе «О вещных коннотациях абстрактных существительных показывает, что практически любая абстрактная, с точки зрения системы языка, лексическая единица в узусе имеет тенденцию к овеществленному представлению и в контексте «ведет себя» как конкретная {уронить авторитет, злоба нахлынула и пр.) [Успенский В. 1979: 142–148].

Видимо, можно говорить о существовании в речевой практике стереотипа подобного представления, восходящего, быть может, еще к мифологическим формам сознания [Радбиль 1998]. В мифологическом сознании любой концепт с абстрактным, отвлеченным содержанием представлен в качестве конкретно-чувственного представления. Но дело в том, что многие абстрактные концепты в общеязыковой системе все же имеют потенциал образного, овеществленного осмысления (ср. жизнь, музыка, совесть). Это их свойство и использует «художественный язык»; при этом не происходит «разрыва» контекстной семантики поэтизма с общеязыковым содержанием.

Об аномальности речь может идти лишь в случае, когда общеязыковая лексическая семантика подобной единицы вообще не имеет потенциала к овеществленному представлению. Это, например, характерно для слов общественно-политической лексики типа революция, социализм, коммунизм, которые, обозначая абстрактные процессы или сущности, имея первоначально строгую, абстрактно-логическую по сути, терминированную денотативную семантику, не содержат в себе самой возможности овеществления. Стремление же героев А. Платонова «снять» неприемлемую для них абстрактность посредством ее овеществления приводит к полному несовпадению общеязыковых и наведенных в контексте смыслов.

Вот ряд примеров, где слово коммунизм или социализм сочетается с глаголами чувственного восприятия:

(1) Коммунизм (социализм) воспринимается органами зрения: Куда ж коммунизм пропал, я же сам видел его, мы для него место опорожнили… («Чевенгур»): Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся… («Чевенгур»),

(2) Коммунизм воспринимается органами слуха: Теперь скоро сюда надвинутся массы, – тихо подумал Чепурный. – Вот-вот и зашумит Чевенгур коммунизмом («Чевенгур»),

(3) Также коммунизм может быть воспринят и «на вкус»:… коммунизм должен быть едок, малость отравы – это для вкуса хорошо («Чевенгур»),

(4) А революцию, например, можно потрогать:… он не знал, для чего ему жить иначе – еще вором станешь или тронешь революцию… («Котлован»),

(5) Коммунизм воспринимается не только внешними органами, но и внутренним ощущением: Копенкин погружался в Чевенгур, как в сон, чувствуя его тихий коммунизм теплым покоем по всему телу («Чевенгур»); [Копенкин]… устал от постоя в этом городе, не чувствуя в нем коммунизма («Чевенгур»),

Абстрактная «идея» (в смысле эйдоса Платона) переосмысляется как данность конкретно-вещественная, воспринимаемая органами чувств. Мифологическое сознание помещает чуждую ему социально-политическую сущность в привычный мир природы, обжитой окружающей среды. Постоянная направленность познавательной активности героя – опредметить любое понятие, чтобы освоить его, приобщить своему сознанию, «вписать» в картину мира. Характерна реакция Копенкина на «нормальное», абстрактное понимание концепта «коммунизм»: Они думают – коммунизм это ум и польза, а тела в нем нету («Чевенгур»),

Представляется, что указанные случаи – не просто обычное семантическое приращение смысла, известное любому художественному употреблению слова [Ларин 1974], но полное вытеснение общеязыкового концептуального содержания слов коммунизм, социализм, революция: семантические компоненты ‘социальный процесс’, ‘общественный строй’ и др. у А. Платонова отсутствуют. Общеязыковая предметная отнесенность меняется полностью.

Характерной чертой для «художественного мира» А. Платонова является невыделенность в нем категории социального при том, что именно концепты социально-политического содержания представлены в нем, так сказать, в концентрированном виде. Видимо, для того типа сознания, который воспроизведен в «художественном мире» А. Платонова понятие социального является слишком «далекой» абстракцией.

Далее мы покажем, что социальное в «художественном мире» А. Платонова мифологически переосмысляется или как антропологическое, или как природное, «метафизическое», «натурфилософское», или как производственно-технологическое, трудовое.

Одной из наиболее характерных черт языка А. Платонова многие исследователи считают антропологизацию предметов, признаков и процессов окружающего мира [Кожевникова 1989: 71]. Антропологизация понимается нами как локализация социальных сущностей и явлений в мире человека в широком смысле (включая антропоморфизм – уподобление человеку). В свою очередь, такое антропологизованное представление мира рассматривается как один из важнейших признаков мифологического мышления [Топоров 1973: Фрейденберг 1978; Дьяконов 1990; Маковский 1995 и др.].

Примечательно, что антропологической репрезентации в мире А. Платонова снова подвергаются социально-политические сущности. Так, коммунизм, социализм, революция и др. могут мыслиться в качестве некой вещественной субстанции, призванной, словно пуповиной, соединить людей, экзистенциально приговоренных к «отдельности» существования:… пролетариат прочно соединен, но туловища живут отдельно и бесконечно поражаются мучением: в этом месте люди нисколько не соединены, поэтому-то Копенкин и Гопнер не могли заметить коммунизм – он не стал еще промежуточным веществом между туловищами пролетариата(«Чевенгур»); …он[Дванов] представлял себе их голые жалкие туловища существом социализма («Чевенгур»),

Своего рода пределом антропологизованного представления концептов типа революция, социализм, коммунизм в мире платоновской прозы является их непосредственная локализованность в человеческом теле – в качестве атрибута человеческого тела (или какой-либо его части – лица, например), в качестве свойства тела – причем, по обыкновению, нерасчлененно представлены физические и психические свойства [об этом см. Вознесенская 1995а и 1995b] – или даже вещества в теле: Только революции в ихнем теле не видать ничуть («Чевенгур»); …в их теле не замечалось никакого пролетарского таланта труда… («Котлован»),

Революция как чувство, сущность психическая, как бы материализуется в нечто физически ощущаемое, – и должна, следовательно, обладать пространственными координатами, точкой локализации: – Не ошибись: революционное-то чувство в тебе, сейчас полностью? Гордый властью Достоевский показал рукой от живота до шеи («Чевенгур»), Ср. также: Отчего во мне движется вперед коммунизм? («Чевенгур»),

Коммунизм или социализм является таким же вещественным свойством тела:… Каждое тело в Чевенгуре должно твердо жить, потому что только в этом теле живет вещественным чувством коммунизм («Чевенгур»); Теперь люди молча едят созревшее зерно, чтобы коммунизм стал постоянной плотью тепа («Чевенгур»); Разве в теле Якова Титыча удержится коммунизм, когда он тощий?… («Чевенгур»); [Луй]… Коммунизм ведь теперь в теле у меня – от него не денешься («Чевенгур»), Ср. в «Котловане» – Жачев о девочке Насте: – Заметь этот социализм в босом теле.

От коммунизма, социализма, революции в роли отдельного свойства/качества тела в языковой картине мира вполне обоснован мифологический переход к возможности полного метонимического замещения общественно-политической лексикой обозначения всей человеческой личности. В «Котловане» Сафронов говорит про потерявшего сознание Жачева: – Пускай это пролетарское вещество здесь полежит – из него какой-нибудь принцип вырастет. Причем для мифологизованного сознания естественным представляется неразличение существа и вещества – равно как и возможность их взаимозаменяемости.

Другой стороной антропологизации социального в «художественном мире» А. Платонова является своеобразное олицетворение – осмысление концептов типа коммунизм, социализм, революция в качестве одушевленных субъектов деятельности, приписывание им свойств и характеристик живых существ.

От концепта вещества, свойства мифологическое сознание делает переход к концепту живого существа; в мифе вообще ослаблено разграничение между одушевленным и неодушевленным – можно сказать, что в нем практически все сущее одушевлено. Так, революция становится персонифицированной одушевленной силой, она наделена способностью к активному влиянию на мир, «заряжена на действие». Этому переходу способствует модель метонимического переноса, характерная для языка революционной эпохи (типа партия велела…). Революции могут быть приписаны атрибуты живого существа: Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на питание ее будущих сил («Чевенгур»); Дванов понял…, что у революции стало другое выражение лица («Чевенгур»),

Социализм тоже может быть осмыслен как живая материя, и в качестве таковой он способен самозарождаться (а не создаваться, строиться как искусственное, неживое явление):… побеседовать о намечающемся самозарождении социализма среди масс («Чевенгур»), Социализму приписана способность совершать действия или быть субъектом состояний, которые присущи одушевленному лицу: Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете («Котлован»); Ведь спой грустных уродов не нужен социализму («Котлован»),

Аналогично «ведет себя» коммунизм: – Так ты думаешь – у тебя коммунизм завелся? («Чевенгур»), – Он способен испытывать чувство ожидания:… коммунизму ждать некогда… («Чевенгур») – или чувство нужды:… словно коммунизму и луна была необходима… («Чевенгур»),

Видимо, в речевой практике той эпохи существовал стереотип подобного антропоморфного представления общественно-политической лексики. Само представление о революции как персонифицированной силе, «очеловеченной» стихии – разумеется, не «изобретение» А. Платонова, а скорее, норма поэтической речи тех лет, начиная с А. Блока и А. Белого.

Но лишь у А. Платонова овеществление абстракции и буквальное (неметафорическое) олицетворение слов общественно-политической лексики доходят до своего крайнего выражения, поскольку реализованы не в коммуникативной ситуации условно-поэтической речи, с преднамеренной установкой на создание художественного образа, а в коммуникативной ситуации бытового общения героев или даже во «внутренней речи» героев, отнюдь не «поэтов».

Во всех приведенных примерах концептуальное содержание слов общественно-политической лексики не является строго фиксированным: оно текуче, фрагменты смысла переходят один в другой. С денотативной точки зрения словесный знак становится семантически «пустым». Но его тождество все же обеспечено единством антропоморфного представления, пусть самого общего.

Аномальность «художественного мира», где антропологически репрезентированы абстрактные социально-политические концепты, заключается в том, что подобное представление нарушает «нормальную» иерархию связей и отношений. С точки зрения логической, для концепта, отражающего явления социальной сферы, оппозиции живой – неживой, естественный – искусственный не являются значимыми, поскольку социальное – это иной, более высокий (интегрирующий) уровень обобщения реальности.

Сама постановка вопроса: *Социализм – живой или мертвый? – бессмысленна: в языковой системе подобные концепты всегда принадлежат к категории неодушевленности как к немаркированному члену оппозиции одушевленность / неодушевленность. Но ср. – в «Чевенгуре»: Я тебе живой интернационал пригнал, а ты тоскуешь.

В свою очередь оппозиции живой / неживой, естественный / искусственный являются значимыми для характеристики явлений мира природы, человека или производственно-технической сферы. Мифологическое же сознание помещает концепты общественно-политической лексики именно в эту среду обитания, тем самым устанавливая неверные связи между явлениями разных уровней обобщения реальности как между одноуровневыми. Это явление можно определить как мифологический редукционизм – сведение высших форм существования (социальное) к низшим (биологическое и физическое) [Радбиль 1998: 30–31].

Еще одной стороной «мифологического редукционизма» является натурфилософское осмысление категории социального в мире А. Платонова. Вообще говоря, «натурфилософский» подход к объяснению мира – вполне в духе мифологического сознания и имеет в нем глубокие корни. Но дело в том, что у А. Платонова в него вовлечены слова типа революция, коммунизм, социализм, не имеющие в своей общеязыковой семантике никакого соответствия природному (космогоническому или биологическому) содержанию.

Так, концепты, «в норме» репрезентирующие категорию социального, в мире А. Платонова могут выражать концептуальное содержание принадлежности к животному или растительному миру: – Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву нет («Чевенгур»),

Революция и коммунизм есть всеобщее свойство, которое может быть приписано животному или растению, – в той же мере, что и человеку. Социальные явления и процессы включаются в сферу существования растения или животного (даже насекомого), являясь некой внутренней закономерностью и целесообразностью их существования, своего рода энтелехией: Чепурный, наблюдая заросшую степь, всегда говорил, что она тоже теперь есть интернационал злаков и цветов… («Чевенгур»), – т. е. не степь как интернационал / похожа на интернационал, а *степь = интернационал (вместо модуса уподобления – модус отождествления). Ср. сходное уподобление животного мира и классовой структуры общества в «Котловане»: Девочка все время следила за медведем, ей было хорошо, что животные тоже есть рабочий класс…

Социальное включено в череду взаимопревращений человеческого и природного, в круговорот жизни, рождения и смерти, тем самым утрачивая абстрактные компоненты в концептуальном содержании:… тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма («Чевенгур»),

Категории социального фигурируют и в качестве обозначения явлений природы, ее стихийных сил и процессов, в этом можно видеть проявление платоновского «панэкзистенциализма» (Ю. И. Левин): …он окончательно увидел социализм. Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна («Чевенгур»); Он думал о времени, когда заблестит вода на сухих возвышенных водоразделах, то будет социализмом («Чевенгур»);… Социализм – это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли…(«Чевенгур»); Социализм похож на солнце и восходит летом(«Чевенгур»),

Категории социального могут включаться и в сельскохозяйственный цикл, который в мифологическом сознании, как известно, неразрывен с природной цикличностью: Революция прошла, урожай ее собран… («Чевенгур»);… они революцией не кормятся… («Чевенгур»); – Вы что ж, опять капитализм сеять собираетесь иль опомнились?.. («Котлован»),

В переосмыслении социального как природного или антропологического коренится народная «метафизика» платоновской прозы. Ее по-своему стройная система космогонических представлений заключается в том, что обозначения – представители новых социально-политических ценностей, которые ранее ограничивали свое действие сферой идеологии, приобретают статус вселенских законов, законов природы.

Для носителя такого сознания новые социальные сущности и процессы способны вмешиваться в законы природы, в устоявшийся ход вещей: Кроме того, неизвестно, настанет ли зима при коммунизме… поскольку солнце взошло в первый же день коммунизма и вся природа поэтому на стороне Чевенгура («Чевенгур»); Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура, оставив город сухим. Чепурный этому явлению не удивился, он знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не мочит его в ненужное время («Чевенгур»),

Явления природы и сущности социальные, классовые подвержены общим законам:… пусть на улицах растет отпущенная трава, которая наравне с пролетариатом терпит и жару жизни, и смерть снегов («Чевенгур»), – Сама природа занимает свое место на арене вселенской борьбы коммунизма и капитализма: Здесь Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь бы отсутствовал капитализм («Чевенгур»); Солнце еще не зашло, но его можно теперь разглядывать глазами – неутомимый круглый шар, его красной силы должно хватить на вечный коммунизм… («Чевенгур»),

Подводя итоги, отметим, что в мире А. Платонова оппозиция социальное / природное (значимая для сознания «нормального», дискурсивнологического типа) нейтрализуется. Но при всех отклонениях в отображении связей и отношений объективной реальности, подобные мифологизованные представления о мире обладают внутренней целостностью, образуют стройную систему. Они органичны, поскольку почти в любом фрагменте повествования последовательно и предсказуемо преобразуют социальное в антропологическое или природное.

Производственно-технологическое представление категории социального, на наш взгляд, есть еще одна, третья грань тенденции овеществления абстракции. Просто на этот раз оно направлено на другую сферу объективной реальности, а именно – мир трудовых процессов, мир изделий.

Для мифологического сознания нет строгого разграничения между существом (которое рождается) и изделием (которое производится). Для него любая трансформация есть результат приложения субъектной акциональности (все в мире рождается = делается) – следовательно, оппозиция искусственное – естественное зачастую нейтрализуется. Ср. замечание Т. Сейфрида: «Платонов обнаруживает «онтологические» мотивы в технической терминологии, связанной со строительством и инженерным делом… «[Сейфрид 1995: 314].

Правда, надо отметить, что мир труда, производства (в сравнении с миром антропологическим и природным) уже содержит в себе социальный момент, поэтому перенос социального на производственное выглядит довольно закономерным. Это отобразилось и в реальном «языке революции», в котором осуществилась модель переноса по функции в политической идиоме строить социализм/коммунизм.

Но у А. Платонова указанные тенденции подвергаются дальнейшему преобразованию. В языке революции метафоризация как бы «остановилась» на представлении действия (строить=создавать), а у А. Платонова конкретная семантика строить распространяется далее, на сам объект (строить —> создавать вещь, изделие). Язык А. Платонова разворачивает в план выражения уже заложенный в концепте строить семантический компонент направленности действия на конкретный предмет:… где бы он мог строить социализм ручным способом и довести его до видимости всем («Чевенгур»),

В «художественном мире» А. Платонова социализм (или коммунизм) не только произрастает, как степной злак, но и делается:…он делает социализм в губернии, в боевом порядке революционной совести и трудгужповинности («Чевенгур»);… можно к новому году поспеть сделать социализм («Чевенгур»), – и даже изготавливается: Еще рожь не поспеет, а социализм будет готов («Чевенгур»); —… Только что нам будет за то, раз мы этот социализм даром для Советской власти заготовим («Чевенгур»), С ним можно управляться: – Значит, ты уже управился с коммунизмом? («Чевенгур»),

Коммунизм можно наладить, ведь он состоит из деталей: – Чего налаживать? – спросил Дванов./– Как чего?… Весь детальный коммунизм («Чевенгур»), – С ним можно обращаться как с предметом труда: Разве бабы понимают товарищество: они весь коммунизм на мелкобуржуазные части распилят! («Чевенгур»),

Наведенная семантика ‘изделие’ конкретизируется глаголами мерить, снять (чертеж), – коммунизм как изделие получает чисто механическую структурность {устройство): Мы… там смерим весь коммунизм, снимем с него точный чертеж и приедем в губернию обратно; тогда уж будет легко сделать коммунизм на всей шестой части земного круга, раз в Чевенгуре дадут шаблон в руки («Чевенгур»),

Технологическое представление категории социального связано и с идеей механизма, машины (или «знакового» для прозы А. Платонова паровоза): А раньше революция шла на тяговых усилиях аппаратов и учреждений… («Чевенгур»); [Захар Павлович]… Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу – нет («Чевенгур»), – Как и всякая машина, коммунизм должен работать без сбоев: – Не то у нас коммунизм исправен, не то нет («Чевенгур»),

Такая «технократическая картина мира» осознается героями как нормальная, определяющая жизненные установки и способы речевого поведения; это отражено, например, в авторской характеристике речевого поведения Сафронова в «Котловане»: Сафронов знал, что социализм – дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла – основной и запасной, как всякому материалу.

Не следует думать, что в мифологическом переосмыслении у А. Платонова «задействованы» лишь социально-политические элементы. Если в народном сознании существует вполне апроприированная модель приписывания человеческих свойств и атрибутов животным, то в «художественном мире» А. Платонова эта тенденция распространяется и на явления неодушевленные.

В «Эфирном тракте» появляется особое вещество – мягкое железо, которое можно выращивать как живое существо. А чтобы состоялся социализм в «Чевенгуре», нужно много особой, «хорошей» (т. е. «живой» в традиционной народной мифологеме) воды. Оживают и излюбленные

А.Платоновым механизмы – в частности, паровоз. И, наконец, такому естественному, природному веществу, как, например, песок, может быть приписан признак, в норме относящийся к человеку: Замертво лежал песок («Котлован»),

Подводя итоги, отметим, что, несмотря на типологические различия между антропологической, природной и технологической средой, в мифологизированном «художественном мире» отсутствуют строгие границы между миром человека, миром природы и миром трудовой деятельности. Все они объединяются, интегрируются в единстве всеобъемлющего мифологического подхода к отображению мира – овеществления, одушевления всего сущего, признания единой природы для явлений и вещей разного плана. Поэтому в сознании разных героев А. Платонова миф технологический легко меняется, к примеру, на миф антропологический (например, у Гопнера в «Чевенгуре»),