Текст книги "Ложь"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Я так редко наведывалась в «Пайн-пойнт-инн», что даже вспомнить не могу, когда последний раз там танцевала. Наверняка много лет назад. Но раз нужно найти какой-то способ вытащить оттуда Лили, не слишком привлекая к себе внимание, самое милое дело – прикинуться танцорами. Позвоню Лоренсу и приглашу его.

Сначала я направилась в бар, рассчитывая, что Мег, вероятно, еще там. Мне хотелось забрать фотографии.

И тут я с изумлением обнаружила, что уже почти половина пятого. Прошло больше трех часов с тех пор, как я оставила здесь Мег.

Робин не знал, где она, но достал из-под стойки и вручил мне большой крафтовый конверт. Запечатанный.

– Миссис Риш просила вам передать.

– Спасибо, – сказала я. – Смешайте-ка мне «кровавую Мэри».

Я прошла к столику, где мы с Мег сидели перед обедом. Ее обедом, не моим. Я до сих пор ничего не ела.

Робин глянул на меня из-за стойки, спросил:

– Вы сказали «кровавую Мэри», мисс Ван-Хорн?

– Да. Но вы ничего не скажете.

– Да, мэм. Ни словечка.

Через пятнадцать минут я снова подозвала его.

– Робин, кто-нибудь, кроме миссис Риш, случайно не заглядывал в эти фотографии?

– Я никого не видел, мисс Ван-Хорн.

Просматривая снимки, я обнаружила, что все фотографии Мег исчезли.

– Помню только, – добавил Робин, – что мистер Форестед сходил в холл и взял для нее конверт у портье. А так миссис Риш все время была одна. Ушла она часа этак полтора назад.

– Спасибо, Робин. Еще одну «кровавую Мэри», пожалуйста.

В баре было пусто. Я сидела в полном одиночестве. И чувствовала себя так, будто нашла очередной ящик с трупом.

...

101. Я добралась до своей личной дюны и сижу здесь, слегка подшофе, но в безопасности. Всем меня видно, однако наблюдать за мной невозможно. Слишком я далеко для наблюдения. По-моему, это замечательно. С тех пор как умер Колдер, никто не решался обозревать пляж в бинокль. В бинокль смотрят только на айсберг. Подозреваю, что встретиться с кем-нибудь взглядом – даже сквозь линзы бинокля – весьма неприятно. В самом деле, у всех вдруг разом отбило охоту глазеть. Забавно.

Айсберг в такой ситуации – сущий подарок, ведь каждый вправе сосредоточиться на нем. Рискну даже предположить, что все именно этого и жаждут – сосредоточиться на чем угодно, лишь бы не думать о Колдере, который лежал здесь мертвый. Наверно, дело в том, что все мы видим в нем себя.

Вот и я тоже смотрела на айсберг, только что. Солнце клонилось к закату, и ледяная громада, сплошь разрисованная угловатыми, причудливыми тенями, уже чуть меньше напоминает Вашингтон, округ Колумбия, и чуть больше – гору. Эверест, по-моему. Если чего и недостает, то разве что миниатюрных смельчаков-альпинистов – крошечных сэров Эдмундов, махоньких Тенцингов [30]30
  Эдмунд Хиллари (р. 1919) – новозеландский альпинист, в 1953 г. вместе с шерпом Норгеем Тенцингом (1914–1986) впервые покорил высочайшую вершину земного шара Джомолунгму (Эверест; 8848 м) в Гималаях, на границе Непала и Китая.


[Закрыть], с ниточками-веревками и булавками-ледорубами. Гора-то, вон она, там.

102. Чувствую я себя ужасно, увы.

Похоже, все, кого я люблю и кому доверяю, оказались в беде.

Здешние места стали чем-то вроде Бандунга. Мы пытаемся жить как обычно, будто ничего не произошло, будто мертвое тело на пляже совершенно нормальная вещь. Смерть Колдера обернулась проволочным заграждением вокруг этого пляжа, вокруг наших поступков. Кордоны на шоссе как бы ничего и не значат. Никто о них не вспоминает, и практически никто из здешнего населения не осознает всей серьезности ситуации. Несмотря ни на что, вокруг толпами носятся дети, хохочут. Множество взрослых в купальных костюмах стоят кучками, рассуждают о фондовой бирже, рассказывают друг другу про своих детей, про новые приобретения. Жизнь продолжается на всех уровнях, выше и ниже стрессовой линии. Глядя на лица вокруг, я думаю: если б вы только знали. Но тотчас спохватываюсь: и хорошо, что не знаете.

Я сидела так уже с полчаса, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, смотрела на горизонт, щурясь и потея, – как под гипнозом. Запахи, звуки, жар закатного солнца на спине – мне словно бы вовсе не пятьдесят девять, а лет двенадцать. Не хочется поддаваться мысли, что жизнь прошла, что все идет к концу.

По сути своей мысль тюремная. Извечная жажда оказаться где-нибудь еще, в другом времени. Вдобавок постоянное чувство изумления, что когда-то знать не знала боли, и тоска по совершенно особой невинности: по жизни без боли, по жизни без этого осознания.

Сплошные амбивалентности: желание знать и не знать, быть и не быть в ответе; я видела, как через все это прошел полковник Норимицу.

Одна из маминых знакомых умирала. Подругой я ее назвать не могу. Мама пробыла в Ост-Индии не так уж долго и не успела еще обзавестись подругами, когда война разом швырнула всех нас за решетку. Знакомые ее в основном были европейки – голландки, англичанки – плюс одна-две австралийки. Американцы в тех краях встречались редко. Особенно женщины. Коллеги отца большей частью приезжали без жен, а то и вовсе их не имели, потому что были очень молоды.

Американскому нефтяному бизнесу никак не удавалось прорваться на рынок голландской Ост-Индии, и, по сути, изначально отцу предложили работу по причине «голландской» фамилии. Нанял его консорциум, которому требовались особые его таланты. В Сурабаю он выехал, «взяв ссуду» у моего дедушки Вудса, на самом же деле этот хитрый и алчный человек послал его туда со спецзаданием – «проникнуть на нефтяные месторождения и постараться обеспечить наши интересы». В Европе уже началась война, и дедушка Вудс отлично понимал, что пришло время пощипать голландский и британский бизнес, в первую очередь голландский. Отец так и не выполнил дедовых поручений, однако сумел заслужить доверие. С маминой помощью он успешно прорывался в яванское колониальное общество – но настал декабрь 1941 года и положил конец всему.

Должна сказать, что популярностью отец пользовался по праву. Все его обожали, и мне кажется, сложности, возникшие у мамы после его смерти, отчасти связаны с тем, что некогда повергало ее в «очаровательное замешательство»: такой ravissant [31]31
  Обаятельный, очаровательный (фр.).


[Закрыть]мужчина, как Джеймс Ван-Хорн, вошел в ее жизнь и пожелал остаться. На протяжении всей их семейной жизни она ждала, что он ее бросит. Мне же оба они казались красивыми и исключительными – пока отец не умер. Только тогда я увидела маму такой, какой она была на самом деле: отраженным образом в забытом, заброшенном зеркале.

Умирающая женщина – мамина знакомая – была одна из тех, что порой появляются в жизни других людей, принося с собой волшебство и тайну, нераскрытую и необъяснимую. У них словно бы нет якоря. Или, точнее, нет потребности в якоре. Мерседес Манхайм тоже из их породы. Мерседес, какую знаю я, живет летом на Ларсоновском Мысу, и только там наши жизни соприкасаются, а в Нью-Йорке или в Вашингтоне мы сталкиваемся крайне редко, разве что на каком-нибудь званом ужине. Ту Мерседес, какую знают другие, можно встретить, скажем, в аэропорту Каракаса или в спальном вагоне Транссибирской железной дороги. Умирающая была такой же. Звали ее Дороти Буш.

Она приехала в Сурабаю из Сингапура, а в Сингапур – из Шанхая. А до того снялась в нескольких фильмах в Голливуде. В Голливуд же явилась из аляскинского Нома. Очень быстро понимаешь, что незачем спрашивать таких людей, как и почему они совершают подобные скачки. Просто так получается. Я очень сомневаюсь, что они сами отдают себе отчет в этих как и почему.

Зимой 1944-го, когда Дороти Буш умирала в импровизированном бандунгском лазарете, ей было, наверно, около сорока пяти. Блондинка с прямыми волосами. Я помню, какой она была до интернирования: редкостная красавица с хрипловатым смехом и характерной привычкой отводить упавшие на глаза прямые светлые волосы. Она словно бы делала кому-то знак рукой. Редкостная красавица, но совершенно не такая, как Гарбо или Дитрих. Редкостность ее красоты заключалась в том, что складывалась она из элементов, которые мы обыкновенно с красотой не связываем. Дороти инстинктивно умела себя подать и оттого была прекрасна. У всех и каждого дух захватывало, когда она в светло-бежевом костюме из натурального хлопка почти под цвет волос (однажды я видела на ней такой) выходила из-за угла и острым взглядом умных голубых глаз мгновенно выхватывала всех лучших людей в комнате. Подле нее мог толпиться десяток людей, но она словно бы находилась с каждым из них наедине.

Я быстро подпала под власть ее чар. Обожала слушать, как она рассказывает эпизоды своей жизни, будто охотиться на китов, и курить опиум в китайских притонах, и говорить Чарли Чаплину, что не пойдешь за него замуж, – самые заурядные вещи на свете. И вот теперь она умирала. От некой разновидности церебральной малярии, которая терзает свою жертву ужасными головными болями, приступами горячки и пугающе долгими периодами беспамятства. Такие странные болезни стали появляться в последние годы нашего заключения, поэтому никто не знал, чем их лечить. Те жалкие медикаменты, какими мы располагали, не действовали вообще.

Трудно сказать, что побудило маму послать меня к ограде, с остатками ее личных драгоценностей. Мы все видели, как умирают другие, в том числе близкие нам люди, хотя близость эта возникла уже в лагере. Мама оставалась равнодушной, особенно после смерти отца.

Я не люблю слово равнодушный.Оно похоже на слово ненавидеть.То и другое – как слова – не всегда точно передают смысл. Я не хочу сказать, что мама была холодной или жестокой, когда дело касалось чужих бед и боли, а тем паче когда кто-нибудь умирал. В тюрьме равнодушныйозначает кое-что другое, причем такое значение немыслимо, пожалуй, нигде, кроме тюрьмы. Для мамы и для несчетного множества других, включая меня, это означало, что чувства маскировались. Их не обуздывали, нет. Даже маскировалисьзвучит холодно. А это не так.

Во всяком случае, мама, привязанная к Дороти ничуть не сильнее, чем, например, дома к соседке по этажу, прониклась к ней большим сочувствием, нежели к любому другому узнику. Видя страдания Дороти, мама не сумела удержать свои эмоции под прежним жестким контролем. Однажды темной ночью она пришла ко мне и присела на корточки возле моей койки, перед москитной сеткой.

– Проснись, – сказала она. – Есть дело, надо идти прямо сейчас.

Я и теперь вижу ее как наяву, за сеткой, – круглое, миловидное личико, поблескивающее от пота, и глаза, суровые, твердые как камень, омытые слезами.

Она дала мне свое обручальное кольцо, хотя до тех пор клялась, что никогда с ним не расстанется, и прятала в волосах, вплетая в косичку. Все наши драгоценности были конфискованы, за исключением тех вещиц, которые мы успели припрятать в первые часы сурабайского ареста. Со временем каждая из этих вещиц послужила нашему выживанию – когда болезнь, недоедание и прочие проблемы требовали чего-нибудь такого, что можно было достать только у ограды.

Но мы с мамой сами никогда к ограде не ходили. Эту задачу – крайне опасную, поскольку все происходило на глазах у охранников полковника Норимицу, – неизменно поручали другим узницам, чья предыстория была не так благополучна, как наша. Мамины опасения по поводу ограды касались исключительно «нарушения закона». Вероятно, она не меньше любого из нас нарушала законы морали, но гражданский кодекс не нарушала никогда. Одна лишь мысль об этом бросала ее в дрожь. Мои опасения были гораздо проще. Я трусила – и честно в этом признаюсь. Пули, убившие отца, были для меня слишком реальны, чтобы оставить их без внимания, хотя я прекрасно понимаю, что великое множество других видов страха вполне можно оставлять без внимания, пусть просто потому, что они пребывают в нереальности, пока ты их не видишь. Чаще всех к ограде ходили матери очень маленьких детей и кое-кто из медсестер, сведущих в полезных свойствах лекарств, которые могли появиться на рынке по ту сторону забора. Матери ходили туда за едой. За чем-нибудь съестным.

Надо сказать, в Бандунге существовало два черных рынка. Тот, о каком я веду речь – торговля там велась через ограду, между узниками внутри лагеря и «продавцами» на воле, – был страшным местом. Другой, более-менее обычный, напоминал скорее «городской рынок»: там узники менялись товарами, в том числе приобретенными через ограду. Этот черный рынок действовал почти каждое утро, за нужниками. Место надежное, где каждый наверняка мог встретиться с каждым. Вдобавок оно менее всего привлекало пристальное внимание охраны. Ужасы таких нужников – вонь, опасность заразы, зрительный кошмар, вдобавок присутствие змей, пауков и прочих насекомых, а сверх того, огромных личинок, кишевших в жиже, – не отпугивали разве что доведенных до отчаяния. Как мы все это выдерживали, я просто ума не приложу. Рынок действовал весь день, но сделки совершались на удивление быстро.

– Возьми кольцо, – сказала мама, – и ступай к ограде прямо сейчас. Там один продавец предлагает чистый хинин. И аспирин. Бери все, что можно. Это для Дороти.

Выражение ее лица – и всё, что я знала о ее упорном нежелании ходить к ограде самой и посылать туда меня, – в зародыше пресекло мои протесты. Я немедля встала, надела темное ситцевое платье, которое берегла ко дню освобождения – не из-за цвета, а из-за относительно безупречного состояния, – взяла кольцо и ушла, оставив маму возле койки.

Ночь была безлунная, на небе сверкали только звезды. Уже больше месяца лили дожди, и лишь по ночам прояснялось. Дорожки между бараками превратились в самые настоящие грязные реки. Я шла к ограде босиком, на ходу считая углы бараков.

Торговля велась у того участка ограды, который смотрел на джунгли. Люди, приходившие к нам, добирались сюда дорогами, которых мы и представить себе не могли, ведь если и бывали за оградой, то лишь с северной стороны, где открытая лесостепь отделяла лагерь от дождевого леса и дороги на Бандунг и Джакарту.

Сперва я решила, что заблудилась. Вокруг не было видно ни души. Но очень скоро стало ясно, что я не одна.

Кто-то шепотом окликнул меня из-под ближнего барака. Мамино кольцо я надела на палец, опасаясь, что иначе уроню его в грязь и уже не найду. А руки сжала в кулаки – опять же из опасения, что кольцо соскользнет с пальца, пальцы-то были тощие, костлявые, я очень исхудала. Так и шла, сжав кулаки, в темном ситцевом платье, по колено в грязи, и в конце концов разглядела кучку женщин, тоже в темном, тоже босых и расстроенных, – они сидели на корточках под свайной террасой.

– Они ушли, – сказали мне. – Птицы очень уж распелись.

Я поняла замечание насчет птиц, потому что все прекрасно знали, что в те часы, когда у ограды действовал рынок, птицы пели только далеко в лесу. Стало быть, речь шла о людях – вероятно, о японцах, которые птичьим свистом подавали знаки друг другу. Если так, то продавцы почувствовали опасность и ретировались.

Минут пятнадцать мы просидели на корточках в грязи под бараком, шею у всех свело судорогой, потом одна из женщин – медсестра-австралийка по имени Дейрдре Макнаб – предложила вернуться к ограде и глянуть, есть ли там кто-нибудь. Птичьи зовы умолкли, слышались только далекие пронзительные голоса ночных птиц. Иные песни звучали насмешливо-радостно и приятно, а одна походила на соловьиную, хотя на экваторе соловьи не водятся.

Через пять минут Дейрдре Макнаб вернулась.

– Можно идти, только поодиночке, – сказала она. – Товар нынче очень высокого качества. Соблюдайте норму… – И, помолчав, добавила: – Прямо напасть какая-то. Нужно смотреть на вещи трезво. Алчность недопустима, на нашей стороне ей нет места. Что бы вы ни дали этим людям – получите только обычную долю. Не больше. Не могу не сказать об этом сейчас, потому что доля ваша невелика. Если кто-то пришел выменивать вещи, имеющие для него особую ценность, так сказать последнее, прибереженное на самый черный день, я вас предупредила. Если вы пожертвуете ими сегодня, то получите ровно столько же, сколько другие, отдавшие меньше. Сожалею. Но таковы факты.

Никто не отказался от соблюдения этих правил. Что бы мы ни принесли взамен, каждой достанется дюжина таблеток хинина и десяток – аспирина. Это всё.

Я думала о мамином кольце, знала ведь, что это единственная память об отце.

Потом я подумала о Дороти Буш – о ее отечном лице, помертвелом от невыносимой боли, о воспалении у нее в мозгу, которое убьет ее, если нам не удастся его уменьшить, – и заняла свое место (одиннадцатое) в очереди из пятнадцати женщин, сидевших в потемках.

К чести Дейрдре Макнаб, она – установив правила обмена – заняла в этой очереди последнее место.

Одна за другой женщины вставали и шли к ограде, уже шагов через пять исчезая во мраке. Ночи в тропиках очень темные. Звезд много, но они не освещают ночь так, как здесь, в Мэне. Очередь продвигалась каждые две минуты.

Когда настал мой черед, я думала лишь об одном: вот я иду сквозь потемки навстречу какому-то мужчине или женщине, чьего лица не увижу, встретятся только руки, дающая и берущая, просунутые сквозь металлическую сетку.

Они тоже не увидят меня, и это не менее странно. Но не бесчеловечно. В таких обстоятельствах рука – все, что требуется от человеческого существа.

103. Я должна закончить эту историю. Иначе нельзя.

Наконец настал мой черед.

Женщина, что была за мною, ткнула меня пальцем в поясницу, так что я едва не упала. Поднявшись, я обнаружила, что одна нога затекла. Несколько шагов как в кошмаре. Как во сне – замедленное движение по грязи.

Когда я добралась до ограды, мне достаточно было дотронуться до сетки, чтобы дать знать человеку на той стороне: я здесь. Никаких слов. Никаких голосовых контактов. Только язык наших пальцев.

Кто-то тронул мое запястье. Стиснул его, словно стараясь разжать мне ладонь. Ясно: хочет получить плату. Тут сердце у меня замерло. Я-то думала, обмен произойдет одновременно – мое кольцо на их аспирин и хинин. Но нет. Они хотели знать, что я предлагаю.

Я сняла кольцо – золотое, с гравированными инициалами родителей и датой их свадьбы: 30 октября 1924 года, – положила на ладонь и просунула наружу.

Кольцо взяли очень осторожно, едва ощутимым прикосновением – точно птица подхватила его клювом. Потом донесся очень характерный звук: кто-то открыл рот и попробовал кольцо на зуб.

Я ждала.

Наверняка они сразу поняли, что оно настоящее.

Потом, наконец, пальцы снова коснулись моей ладони. Я ощутила тяжесть одной склянки, затем еще одной – та и другая были горячие, потому что побывали в ладони моего анонимного покупателя. Я помедлила – не зная, закончен ли торг, не зная, сколько аспирина и сколько хинина в этих склянках, – и тогда чужая рука сжала мои пальцы вокруг этих склянок.

Я отдернула руку и, не оглядываясь, пошла назад, к маме.

Когда я вернулась, насквозь мокрая и с ног до головы перепачканная, мама по-прежнему сидела возле моей койки, сжавшись в комочек, но теперь она спала.

Я разбудила ее, отдала ей склянки и сказала:

– Дело сделано.

Она пересчитала аспирин – двенадцатьтаблеток, потом хинин – десять.Кто бы ни был тот человек за оградой, уговора он не нарушил.

Не проронив ни слова, мама ушла. Она навсегда потеряла свое кольцо и, я уверена, в глубине души жалела об этом. Но и ликовала. Теперь она могла реально помочь Дороти Буш.

Как была грязная, потная, перепуганная, я забралась под москитную сетку, но до самого утра так и не сомкнула глаз. Думала о пальцах, к которым прикасалась, и о лице, которого не видела. А еще слушала птиц – и ждала солнца.

104. Наутро за мной пришел один из людей Норимицу. Пришел с винтовкой в руках и сквозь москитную сетку ткнул меня стволом.

Остальные обитательницы барака молча (так у нас было заведено) наблюдали, как я, по-прежнему босая, все в том же темном «освободительном» платье, шла по ступенькам, через лагерь, за ворота.

Всю дорогу до резиденции полковника солдат молчал, только тыкал мне стволом в спину.

Подойдя к калитке, я не смотрела на сады, смотрела только на широкие деревянные ступени террасы. Год назад, тоже утром, он стоял там и наблюдал за мной сквозь потоки дождя.

Сады полковника Норимицу – это песок и камни. Ни единого цветка. Песок был аккуратно разровняй граблями, камни, стоявшие там уже около двух лет, позеленели от мха и походили на островки среди моря.

Снова хлынул дождь, солдат втолкнул меня в калитку и, тыча в спину ружьем, погнал по дорожке и вверх по ступенькам.

У дверей пришлось подождать.

Вообще-то двери как таковой не было – только проем, прикрытый короткой традиционной занавеской.

Солдат нагнулся, поднырнул под занавеску и доложил, что узница доставлена. Через секунду-другую он появился снова и кивнул мне: дескать, проходите.

У меня не было времени подготовиться – или хотя бы подумать, зачем меня сюда привели. Конечно, в приступе жуткого страха мелькнула мысль, что это наверняка связано с моим ночным походом к ограде. Но я никак не могла понять, почему жертвой выбрали меня. Больше никого из пятнадцати женщин к полковнику не вызвали. Некоторых я знала и, проходя мимо бараков, видела их. Видела и Дейрдре Макнаб, она с привычным спокойствием занималась своим делом. И, судя по всему, никого из них не допрашивали и не карали.

Должно быть, я первая.

Полковник Норимицу сидел за простым деревянным столом, голым, как пустыня. Голова гладко выбрита, лицо чуть ли не красивое. И глаза вовсе не жестокие, хотя и не добрые. Я не могла прочесть их выражение.

Прежде чем заговорить, он выждал секунду-другую, а я смотрела, как он наблюдает за мной, и думала, что и ему, наверно, не менее трудно разобраться во мне: мокрые волосы облепили голову, руки и ноги в грязи, платье похоже на неуместный маскарадный костюм.

Я не сомневалась, что буду наказана за содеянное, а поскольку мой противозаконный поступок предполагал самую суровую кару, с ужасом ждала, что будет.

Полковник Норимицу – для японца он был среднего роста, примерно пять футов и шесть-семь дюймов – встал.

Заговорил он по-английски, с ошибками, высокопарно, однако необычайно учтиво и даже с чувством.

– Я, – начал он, – имею для вас кое-что, являвшееся вашей собственностью.

Тут я, кажется, мигнула.

Он протянул мне бумажный пакетик, маленький, квадратный.

Секунду-другую я даже взять его не могла. Не представляла себе, что там; уж наверное не моя записка.

– Берите, пожалуйста, – сказал полковник.

Я взяла.

Как только пакетик очутился у меня в ладони, я поняла, что в нем. Не открывала, но все равно знала, чувствовала на ощупь, что в этом аккуратном пакетике лежит мамино обручальное кольцо.

В полной растерянности я стояла с пакетиком в руке и смотрела на полковника Норимицу.

– Идите же, – сказал он. – Никаких расспросов.

Он вышел из-за стола и, поднырнув под занавеской, исчез на террасе.

Я последовала за ним, сжимая в кулаке пакетик.

Поблагодарить я не осмелилась. Знала, что он этого не хотел. В общем-то, не хотел даже, чтобы я как-то оценила его поступок.

Вскинув подбородок (руки он заложил за спину), полковник показал на лагерь.

– Будете стоять там шестнадцать часов.

– Да. – Я поняла. Все должны думать, что я наказана.

Потом он перевел взгляд на свой сад и коротко сообщил, почему камни именно так расставлены на широком пространстве спокойного песка, где даже под дождем сохранились следы грабель.

– Острова Ниппон.

Я тоже посмотрела туда.

Конечно. Камни в точности повторяли Сикоку, Кюсю, Хоккайдо и Хонсю – четыре главных острова Японии.

105. В тот день я шестнадцать часов простояла под дождем. Лицом к полковникову саду. А он сам время от времени выходил посмотреть на меня, как раньше. Пакетик, по-прежнему неразвернутый, был у меня в руке. Пока стояла, я мысленно составила целый список всяких идей: вполне возможно, что Норимицу собственноручно передал лекарства сквозь сетку; что опознал мамино кольцо по инициалам и понял, что вернуть его можно только через меня, ведь именно я наблюдала за ним после смерти отца; что даже чудовища не насквозь чудовищны,как он скажет позднее; что в этот миг я стала взрослой, взрослее не бывает; что до сих пор моя неосведомленность насчет правды о человеческой натуре была огромна, как Японское море, а Японское море – это песок.

106. Как мы ни старались, Дороти Буш не выжила. Я никогда ее не забуду. От нее – благодаря ей – я узнала, что мы далеко не так часто, как надо бы, идем на жертвы ради таинств чуда. Никто не мог определить ее характер. Она попросту была невероятно полна жизни. И тяжесть ее смерти оказалась столь же велика. Придавила даже ее недругов.

107. Мне все меньше и меньше по душе собственное подозрение, что коль скоро мир всегда исчезает за горизонтом, то исчезает и жизнь. И что мы – подобно кораблям с парусами и шлейфами дыма – переваливаем через этот рубеж и попросту исчезаем. Лучше б я не верила, что смерть не более чем такое же вот исчезновение. Пятидесятидевятилетнему человеку эта мысль почему-то кажется недостойной, хотя я всегда считала большой удачей, что не разделяю широко распространенный взгляд на смерть как наказание или по меньшей мере расплату. Мне бы очень хотелось примириться с этим на удивление простым научным фактом: мы умираем.В конечном итоге важно только одно – какмы умираем.

108. Решив, что душевное равновесие достаточно восстановилось и можно покинуть пляж, я встала и пошла вниз по дюне к дощатой дорожке. В прошлом два крепких коктейля никогда не составляли проблемы, поскольку в прошлом я никогда не выпивала их в течение одного дня и уж тем более в течение одного часа. Алкогольные напитки всегда были для меня лишь данью официальной традиции. Иной раз вино за ужином, иной раз херес после обеда, «манхэттен» вечерком. К джину я в жизни не прикасалась, а водку впервые попробовала сегодня. И не сомневалась, что с похмелья буду мучиться пресловутой головной болью, – но ничего такого не случилось. Правда, я беспокоилась из-за своих пилюль. Врачи постоянно твердят, что, приняв лекарство, ни в коем случае нельзя пить спиртное, и я всегда свято соблюдала это правило. Впрочем, никаких вредных воздействий вроде бы не наблюдалось, и я решила, что мне повезло.

Когда я вышла на дорожку, собираясь идти в гостиницу, тревог у меня хватало, причем посерьезней собственного здоровья. Что произошло с фотографиями Мег и как это выяснить? Простую кражу установить довольно легко. Надо спросить. Я всегда так считала. Но тут кража не простая; вор наверняка не хуже меня понимал, с чем все это связано. И тревожил меня не столько разговор с Мег, сколько разговор с Найджелом. У каждого из них были вполне веские причины утащить эти фотографии, хотя, что касается Найджела, я не могла толком сообразить, какие именно. С Мег все более-менее просто. Если она взяла снимки, то наверняка чтобы показать их Майклу. С другой стороны, она же могла прямо так и сказать, верно? Разве трудно было передать через Робина: «Я взяла на время свои фотографии». Но она этого не сделала. И записки не черкнула.

А Найджел? Какие серьезные причины могли быть у него?

Снимки никоим образом его не компрометировали. И если он сумел воспользоваться случаем и глянуть на них, когда принес конверт, то наверняка увидел, что беспокоиться ему совершенно не о чем. Вдобавок, если этот болван хоть немного разбирается в любительских фотографиях, он вполне мог сообразить, что ни одна коммерческая мастерская не станет печатать фото голых мужчин. Найджела могли интересовать только негативы. Хотя вряд ли ему известны такие тонкости.

Все-таки это Мег, решила я. Взяла показать Майклу. Вечером вернет, с объяснениями. Или я найду их, может прямо сейчас, в своей почтовой ячейке, у стойки портье.

С такими вот мыслями я зашагала через лужайку, как вдруг услыхала над головой шум самолета и увидела, как народ показывает на него пальцем.

Подняв глаза, я заметила моноплан, летевший на сравнительно небольшой высоте в сторону океана. За ним тянулся большой длинный транспарант, вроде тех, что рекламируют открытие благотворительных базаров и торговых гипермаркетов.

В эту минуту прочитать надпись было невозможно, и я вместе с остальными повернулась, глядя, как самолетик мчится над душевыми и над песком. Долетев до айсберга, он изменил курс и пошел параллельно пляжу.

Теперь надпись читалась совершенно отчетливо:

«БЕРГС» ПРЕВОСХОДЕН С КОКА-КОЛОЙ!

Я пошла дальше, мимо зевак, и не задерживалась, пока не очутилась в холле.

109. В холле было почти безлюдно. Только на одном из диванов сидела и ссорилась молодая пара – явно временные постояльцы. Ей в «Аврора-сэндс» совершенно не нравилось, и она хотела уехать. А он твердил, что надо остаться, поскольку в «Пайн-пойнт-инне» принимают только тех, кто заказал номер заранее, а до ближайшего жилья, как говорится, не прыгнешь, к тому же придется «снова каким-то образом объезжать дорожный кордон».

Эта фраза меня заинтриговала: выходит, народ сюда не пропускают, – но до поры до времени я отвлеклась от сей интриги, услышав возбужденные голоса в конторе за стойкой портье. Один из голосов определенно принадлежал Лоренсу. Другой, чуть менее возбужденный, – почти наверняка Куинну Уэллсу.

Кэти стояла за стойкой с таким видом, словно ничего не видит и не слышит.

Я кашлянула – и улыбнулась.

Она вышла из оцепенения и воззрилась на меня, будто сразу и не поняла, кто перед нею.

– Да, мисс Ван-Хорн?

– Отсюда я плохо вижу свою ячейку, – слукавила я. – Там случайно нет почты?

Кэти обернулась посмотреть.

– Нет, мэм.

Снова повернуться ко мне она не успела, из приоткрытой двери конторы донеслись оглушительные крики. Кричал Лоренс, и я не стану повторять его слова. Если исключить невоспроизводимые эпитеты, суть сводилась к следующему: Куинну Уэллсу надо срочно проверить головку, раз ему невдомек, что творится что-то странное.И так далее.

– Извините, мисс Ван-Хорн. – Кэти шагнула к двери и плотно ее закрыла.

Спорщики на диване замерли, не сводя глаз со стойки портье, словно она, того гляди, взорвется. Я подарила им благосклонную улыбку, думая о том, какие ужасные впечатления останутся у них от нашей чудесной старинной гостиницы.

Дверь, только что закрытая, распахнулась, выпустив в холл Эллен Уэллс и Джуди, Кэтину сменщицу.

Джуди плакала, а Эллен обнимала ее за плечи. Ситуация внушала гнетущую тревогу. Какое отношение Лоренс имеет к этой плачущей девочке? Почему он кричал, да еще в таких ужасных выражениях, на Куинна Уэллса, который, что ни говори, владеет этой самой гостиницей? И почему Эллен, проходя с Джуди мимо стойки, так странно взглянула на меня, а потом увела девочку через парадный подъезд к Дортуару?

Ответы услужливо явились почти сию же минуту.

Лоренс Поли вышел из конторы Куинна Уэллса – с видом человека, которого только что уволили. Бледный, весь дрожит, и на лице однозначно написано: о чем бы ни шел спор, он проиграл.

Он выбрался из-за стойки портье, прошагал через холл к парадной двери, и тут только стало ясно, что он заметил меня.