Текст книги "Воля к жизни"

Автор книги: Тимофей Гнедаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Операция в крестьянской хате

Иду по улице села погруженный в печальные мысли.

Для будущего!.. Да, это правильно – уже сейчас думать о будущем, о том, что настанет после войны. Такие, как Миша Кривцов, – цвет нашей молодежи, надежда страны. Способный хирург, десантник, герой патриот, взявший на себя в войне не то, что полегче, а то, что потруднее. Человек, только-только начинающий жить, чистый сердцем, доброжелательный к людям, искренний, застенчивый.

Иду по улице села и невольно вспоминаю случай на переправе. Лагерь наш переезжал, я ехал на возу. На соседней телеге сидел Зелик Абрамович. Рядом с ним – на верховой лошади – Кривцов. Он держался в седле мешковато и криво, но был по-юношески восторженно доволен всем происходившим: густой лес, путь в неизвестность и он, Миша, верхом на коне!

Мы остановились у переправы через небольшую речку, кажется, через Горынь. Обгоняя нас, проехала повозка радистки Тамары. Девушка сверкнула большими, темными глазами, с легкой усмешкой посмотрела на Мишу. Она была очень хороша. Радость юности, ожидание самого лучшего впереди сияли в ее взгляде. Лошади вступили в воду, полетели брызги, колеса повозки затонули в воде, река сверкала под солнцем, обогнавшая нас подвода была на том берегу. Миша, провожая ее взглядом, сказал:

– Глаза – как жизнь!

– Михаил Васильевич, смотрите, я напишу вашей жене! – погрозил пальцем Зелик Абрамович.

Кривцов густо покраснел.

– Вот как вы меня поняли! – Он часто смущался и краснел, но на этот раз даже глаза его увлажнились. Он тронул лошадь и, обгоняя нас, въехал в реку, будто собираясь скрыться под водой.

Зелик Абрамович, сконфузившись, крикнул ему вслед:

– Михаил Васильевич, я же ведь пошутил!

И вот сейчас этот юноша, порывистый, отважный, всей душой преданный Родине, лежит простреленный, истекая кровью.

В центре села кто-то сзади окликнул меня:

– Тимофей Константинович!.. Тимофей Константинович!..

Оглядываюсь – Кравченко. Он без фуражки, с забинтованной головой.

– Федя, вы? Разве вы не в постели?

– Нет, я цел. Голова немного побита… Тимофей Константинович, как Кривцов?

– Очень плох!..

– Я хочу вам сказать – он много сделал в нашем отряде. Двух тяжелораненых спас. Его все бойцы полюбили. Просили – как бы устроить, чтобы он остался у нас. Когда вернусь в отряд, меня все будут спрашивать о нем.

– А Бондаренко… – начинает Кравченко и вдруг, будто поперхнувшись, замолкает и машет рукой, – убили!..

Для операционной выбираю один из самых больших домов. Три комнаты, в двух из них наши разведчики. Они забирают свои автоматы, плащи, сумки, освобождают для нас светелку с отдельным ходом на улицу. Некрашеный стол, узкие некрашеные скамьи, как здесь называют, «лавы». Иконы, бумажные цветы; оштукатуренные, побеленные стены и такое множество мух, какого я никогда в жизни не видел. Белые стены, покрытые мухами, кажутся забрызганными грязью. Мухи лезут в глаза, в нос, в уши, жужжат, как пчелы на пчельнике.

Прежде всего выгнать мух! Раскрыв окна, я, Гречка и Аня сосновыми ветками и полотенцами гоним мух. Они мечутся по светелке и вылетают из окон темными струйками, будто дым из трубы. Мы гоним тысячи мух, но всех, тем более в сумерках, выгнать, конечно, не можем. Они остаются на потолке, за иконами, за бумажными цветами.

Лампы у хозяев хаты нет… Разведчики уходят искать по селу лампу и долго не возвращаются. Быстро темнеет. Кривцову плохо. За рекой снова начинается пулеметная стрельба. Мы составляем в светелке два стола, приносим сена, застилаем сено рядном и кладем на стол Кривцова. Хозяйка входит с зажженной лучиной, вносит корытце с водой и устанавливает лучину над корытцем. Неровный свет лучины колеблется, тени пляшут по стенам, по потолку.

– Зря шли лампу шукаты. У нас ламп на селе немае, а як що и найдут, то не будеть гасу, – говорит хозяйка.

Во дворе Аня и Поля Глазок – сестра взвода, стоящего в Березичах, разложив костер, кипятят в ведрах белье, халаты.

Неужели придется оперировать при свете лучины? Но вот кто-то из разведчиков вбегает с небольшой семилинейной лампой. Керосина в ней меньше чем до половины резервуара.

Куда поставить ее? Лучше, если будут держать в руках. Обращаюсь к одному из рядом стоящих командиров: высокому, добродушному, с пышными усами, Петру Федоровичу Солоиду.

Тот осторожно берет широкой ладонью маленькую жестяную лампешку.

– Гречка! Надевайте халат. Вы будете давать раненому наркоз. Мойте руки. Аня, дайте Гречке помыть руки перед операцией.

Я, Свентицкий, Гречка, Аня, Поля – все мы моем руки горячей водой, лизолом, сулемой, самогоном, надеваем влажные стерильные халаты.

– Повыше! – прошу я Солоида, держащего лампу. – Вот так держите ее у моего плеча, Петр Федорович. Еще выше, около уха. Назад, немного назад… Вот так… Гречка, давайте наркоз…

Гречка капает эфир на маску. Тихо. Что-то потрескивает в лампе около моего уха. Вероятно, вода, примешанная в керосин, которого и без того становится все меньше и меньше. Я слежу за дыханием Кривцова. Даю команду Гречке:

– Подождите капать. Так.

Кривцов уснул под наркозом. Лицо его бледно. Я забываю, где мы, что вокруг нас. Помню только – это Миша Кривцов. Это наш дорогой Миша!

Он нужен всем, его ждут во всех отрядах.

Украинский штаб партизанского движения выбрал его среди многих и послал в тыл врага. Он должен жить, его нужно спасти.

Быстрым взмахом скальпеля делаю разрез по средней линии живота. Вскрываю брюшную полость. Кровь заливает стол, мои руки, руки моих помощников, льется под стол.

Секунду назад казалось, что света от лампы достаточно. Теперь обнаруживается, как ничтожен этот свет. Ничего не вижу. Пытаюсь расширить края раны. Кровь заливает всю рану…

– Выше лампу! Салфетку! Еще одну! Тампон! Салфетку!..

Большими салфетками, удерживая их рукой в глубине брюшной полости, пытаюсь остановить кровь.

Лампа постепенно гаснет, и делается совершенно темно. Кто-то резко входит в комнату.

– Что происходит? – слышу я голос Рванова.

– Дмитрий Иванович, немедленно необходимо организовать свет!

Он чиркает спичку, хватает и зажигает несколько лучин. Помощники мои бледные, однако никто не покидает постов, берут лучины, и операция продолжается. Рва нов старается увеличить освещение, также держит лучину, но света не хватает. В ране почти ничего не видно– все делается на ощупь.

Проскальзывает мысль: если даже операция и удастся, как выживет Кривцов после такой потери крови?..

– Салфетку! Еще салфетку!..

С трудом останавливаю кровотечение. На ощупь нахожу ранение печени, накладываю швы. На ощупь нахожу ранение желудка на малой кривизне, накладываю швы. Прикрываю обе раны сальником, закрепляю его швами.

Кривцов спит под наркозом. Пульс есть, но очень слабого наполнения. Частично зашиваю брюшную полость, тампонирую рану, накладываю стерильную повязку – операция кончилась. Еще раз проверяю пульс Кривцова – он очень слабый, нитевидный. Надо поддерживать сердце.

– Аня, шприц с кофеином!..

Оставив Аню дежурить около раненого, уходим со Свентицким в соседнюю комнату, ложимся на полу, на сено. Хозяйка хаты приносит нам огромную подушку. Сколько ни ворочаюсь, не могу уснуть. Прислушиваюсь к каждому звуку в соседней комнате. Думаю о Кривцове, о гнусной роли украинско-немецких националистов.

Подготовка бинтов на привале.

Командир отряда им. Сталина Герой Советского Союза Г. Балицкий (сидит на переднем плане с маузером в деревянной кобуре) докладывает на заседании подпольного обкома партии о выполнении боевого задания.

После разгрома партизанами фашистского гарнизона в местечке Любешов, Ровенской области, перед местным населением выступил командир соединения А. Ф. Федоров.

Выстрелами из засады эти выродки, кормящиеся объедками с берлинских кухонь, выводят из строя лучших наших людей.

Вечная ненависть, вечное проклятие вам, подлейшие из подлых, предатели Родины!

Встаю проверить пульс Кривцова. Он тихо стонет. Аня с полузакрытыми глазами отгоняет от его лица веткой мух.

Пульс еле прощупывается. Снова впрыскиваю кофеин.

Кружатся сонные мухи, коптит наспех сделанный сальник, который местные жители называют лампой.

Возвращаюсь в соседнюю комнату, ложусь на сено, но уснуть не могу. Вероятно, умрет. Не выживет. Слишком много крови потерял.

Кривцов слабым голосом просит:

– Пить!..

Аня черпает ковшом воду в ведре. Через несколько минут раненый снова просит:

– Пить!..

Но вот он спрашивает Аню:

– Где Тимофей Константинович?

– В соседней комнате, спит. И вы тоже спали. Операция прошла удачно.

Она старается его ободрить, утешить. Он спрашивает слабым голосом:

– Аня, до утра долго?

– Скоро утро.

– А почему не стреляют? Бой кончился?

– Давно кончился. Разбили их, отогнали от села, – фантазирует девушка.

Миша стонет, временами как будто бредит. Выхожу к нему, делаем еще инъекцию кофеина. Мухи жужжат над нами. Коптит каганец. Кривцов без сознания.

Переливание крови могло бы спасти его. Но где взять доноров? Как определить группу крови? Ночь, темно. Проходит час, другой. Рассвет окрашивает окна. Миша стонет:

– Пить!..

Он стонет тихо, как ребенок. Но все-таки дожил до утра!

Выхожу, осматриваю его. Если не поддержать, он не выживет! Решаю перелить собственную кровь. У меня первая группа. Засучиваю рукава на правой руке.

– Аня, накладывайте жгут. Затягивайте туже. Еще туже. Введите иглу в вену.

Она не понимает, для чего это нужно, колет мне руку иглой, но от волнения не попадает в вену. Снова колет и опять не может войти в вену. Рассерженный, беру у нее иглу, вонзаю ее сам. Кровь брызжет, собираем ее в стакан, шприцем переливаем Кривцову. Через несколько минут у него начинается озноб, температура поднимается до 38 градусов, пульс выравнивается.

Всюду друзья

На рассвете за рекой снова начинается артиллерийская и пулеметная стрельба. Значит, бандиты не уничтожены! Или это новые их отряды. Или крупные немецкие части спешат к ним на помощь. Окна хаты сотрясаются и звенят от глухих ударов пушек. Кривцов стонет и спрашивает тревожно:

– Они еще здесь? Чьи это пушки? Как здесь темно! Перенесите меня на солнце. Кто это смотрит там за окном?

Рванов, озабоченный, вызывает меня в сени и спрашивает шепотом:

– Нести Кривцова в лагерь нельзя?

– Ни в коем случае.

– Я сейчас еду в штаб. Что передать Федорову?

– Передайте Алексею Федоровичу, что только дней через пять выяснится, будет Кривцов жить или нет. А до тех пор никуда его нести нельзя. Одно неосторожное движение – и он погиб. Брюшная полость у него открыта…

– Хорошо, делайте все, что нужно. Село защищено неплохо: гарнизон, застава. На том берегу Стохода наша артиллерия бьет – эго Вася Коновалов. Федоров сказал вчера, что, если будет нужно, бросим сюда подкрепления, будем отстаивать село. Что вам потребуется от штаба?

– Нужна еще сестра.

– Хорошо, я передам…

Рванов и Свентицкий уезжают. Стрельба затихает за рекой. Жужжат мухи. Кривцов стонет.

– Пан доктор! Пан доктор! Пришли! – слышу я шепот хозяйки из сеней.

Выхожу на крыльцо. Две женщины в белых платках кланяются мне и передают узелок:

– Вашему раненому.

Ни слова больше не сказав, женщины уходят, шлепая босыми ногами по пыльной дороге. В узелке яйца, глечик молока.

Через несколько минут снова шепот хозяйки:

– Пан доктор, до вас пришли.

Старуха с клюкой передает мне обливную глиняную миску со сметаной.

Це для вашего раненого.

Селяне несут нам жареное мясо, вареники, молоко.

Пан доктор, а нам можно прийти до вас полечиться?

– Завтра приходите с утра.

Хозяйка приносит миску горячего борща и угощает меня, Аню и Полю, пришедшую на дежурство около Кривнова.

Поим Кривцова молоком, медом, разведенным в кипятке. Снова негромкий голос хозяйки из сеней:

– Пан доктор!

Хлопец лет пятнадцати с живыми, быстрыми глазами торопливо, вполголоса рассказывает мне.

– Бажанський сьогодня у нич, прибиг до дому. Ночував, нынче ранесенько – у лис, и хвастал, что незабаром приведе нимцив цилый полк и запалить наше село, щоб не помогали красным.

– Який такий Бажанський, – не понимаю я.

– Це у нас у сели самий вредный. Як ще не було вас, он говорил: «Не надо робить худого нимцям, Адольф Гитлер нам не враг, а враги красные партизаны. Советы». У нас люди теперь говорят: «Если Бажанський приведет нимцив, уси будемо тикати з села, иначе воны пощады не дадут никому». Но вы не тревожтесь, я узнаю – коли они будут подходить, я скажу вам. Мы зараз пийдемо за речку з моими хлопцами, побачим, що там робиться.

«Надо сообщить начальнику заставы!..» – думаю я и спрашиваю хлопца:

– Ты сам пришел чи тебя послал кто до нас?

– Я сам пришел. Я сам партизан и был партизан, когда вас ще не було. Меня сам генерал ваш знает и сам комиссар, балакали со мной учора. Меня зовут Сашко. Ось, бачите, моя хата напротив вас.

Собираюсь идти к начальнику заставы, но он сам приходит к нам с подводой, с двумя бойцами…

– Я ставлю караул коло вашей хаты, и подвода будет дежурить у крыльца: як тревога, щоб сразу могли погрузиться.

Все равно везти раненого нельзя.

Мы говорим тихо, но беспокойство передается Кривцову. Он спрашивает:

– Это кто там пришел? Поля, кто в сенях? Почему стрельба затихла?

Он волнуется, к вечеру у него резко поднимается температура. Аня, за весь день подремавшая несколько минут, сменяет Полю около Кривцова.

– Аня, вы знаете оперу «Князь Игорь»?

– Нет, Михаил Васильевич, я только раз в жизни была в опере, слушала «Кармен».

– Понравилось?

– Очень!..

– Мне из опер больше всего нравится «Евгений Онегин», «Князь Игорь» и «Иван Сусанин». Слышали по радио арию «Чуют правду»?

Язык у Кривцова еле-еле ворочается, боли мучают его, голос слабый. Говорить ему трудно, но он хочет отвлечь себя и Аню от тревожных мыслей.

Селяне бегают по улицам с узлами, закапывают что– то во дворах, готовятся покинуть село. На закате слышны далекие пулеметные очереди. Вскоре стрельба затихает. Меняются караульные у крыльца. Наступает темная августовская ночь. Аня дежурит около Кривцова. Дома через два от нас, не умолкая, лает собака. Из-за этого лая ничего не слышно. Кажется, даже конный подъезд к крыльцу и то не услышишь.

Выхожу на крыльцо. Звезда падает, прочерчивая в небе мгновенно гаснущую дорожку. Еще звезда сваливается в темные, неподвижные сады. Кое-где мерцают огоньки каганцов в окнах хат. Сколько сейчас таких сел и домов в широком мире, где люди не знают, за что приняться, и не уверены – останутся ли живы до утра?!

Аня выходит на крыльцо, молча смотрит в небо.

– Уснул? – опрашиваю.

– Уснул.

– Вы устали, Аня?

– Ужас! Говорю с вами и сплю.

– Идите поспите немного.

– Нет, не смогу. Как будто падаю от усталости, а если лягу, закрою глаза, ни за что не усну. Вам приходилось, Тимофей Константинович, видеть сны наяву! Я теперь вижу. Сейчас сидела около Михаила Васильевича и вдруг увидела Москву. Я там недолго была, один месяц, но забыть ее не могу. Так ясно представила себе Москву – высокие дома, везде огни. Много-много людей. И не то что грезится, ясно вижу перед собой.

Вы переутомились, Аня, идите засните.

Нет, не могу. Как жалко Михаила Васильевича – неужели он умрет. Слабый! Я сейчас посмотрела на него – так жалко! Но он выживет, правда? Надо только немного еще поддержать его. Тимофей Константинович, можно перелить ему мою кровь? У меня хорошая, я ничем не болела. Только бы не сделали еще налета! Собака лает, ведь это неспроста, значит, кого-то чует?..

Бой на околице

Утром приезжает из штаба Владимир Николаевич. С ним двенадцать хорошо вооруженных бойцов, посланных специально для охраны Кривцова.

– Меня сейчас два человека остановили на улице, просили – нельзя ли полечиться у нашего доктора, – говорит Владимир Николаевич. – Здесь все знают, как вы лечили Машлякевича, как рука у него висела почти оторванная и не было половины лица и языка, и как он постепенно стал говорить, есть хлеб, и как с двумя здоровыми руками снова пошел воевать. Это разнеслось по селам, как по радио. Интерес к нашей медицине огромный. Хорошо бы организовать прием больных, пока вы здесь.

– Я сам думал об этом. Помещение подходящее, инструменты, перевязочный материал с собой. Только как быть с сестрой? Аня сильно утомлена.

– Сегодня к вам должна прийти еще медсестра из отряда имени Кирова. Вчера мы дали распоряжение.

Буквально через несколько минут после этого разговора в нашу хату входит сестра отряда имени Кирова – Нюра Гапонова. Она с винтовкой, в сапогах, облепленных грязью.

– Нюра! – восклицает Аня.

Аня и Нюра землячки. Деревни их стоят рядом на реке Снов, на стыке трех республик – РСФСР, БССР и УССР. Девушки учились в одной школе.

– Нюра, – радостно говорит и Кривцов.

Михаил Васильевич шутя называет Нюру «моя крестница» – он делал ей операцию. Это была первая операция Кривцова в нашем соединении, и прошла она удачно.

– Михаил Васильевич, не всегда вам меня лечить. Теперь я вас пришла лечить.

– Аня, ложитесь спать. Смена пришла.

Приставив винтовку к стене, Нюра моет пол, скамьи, протирает окна, и запах свежести наполняет комнату. Кривцов перестает стонать. Он делает над собой усилие, бодрится в присутствии Нюры.

В полдень начинаем амбулаторный прием. Надеваем халаты, Нюра на плите у хозяйки кипятит инструменты. В просторной светелке принимаем больных. Золотушные дети, женщины с запущенными женскими заболеваниями, тяжело дышащие старики с эмфиземой легких. В коридорчике, у раскрытой двери, теснятся многочисленные зрители. Пожилой крестьянин спрашивает меня:

– Пан доктор, це правда, що вы з селян?

– Правда.

– А як же вы сумели стать доктором?

– Це було давно, я ще був малым. Болел дуже часто, родители ко мне звали бабку-знахарку. От всех болезней она лечила свяченой водой и наговором. А воду у нас святили два раза в году. Хранили ее в пузырьке. Мутная, закислая вода с мусором. И вот приходит бабка с пузырьком. Я лежу в жару. «Его сглазили, – говорит бабка, – хтось злым глазом посмотрел на него, вот и заболел. У него пристрит». И начинает читать заговор надо мной. «Пристрит, пристрит, я тебя выкликаю, я ж тебя выгоняю, и у Тимофея не бывать, желтой кости ему не ломать, червоной крови ему не перегонять, и все то пожирать и на море выкидать». Читает, а сама сбрызгивает меня водой из пузырька. А когда уж совсем ног не тянешь и одним глазом глядишь на тот свет, за громадные деньги звали доктора. Доктор ни с кем из нас не разговаривает, напишет непонятные иностранные слова на бумажке и уезжает. Вот тогда и появилась у меня мечта самому понять, отчего происходят болезни.

И больные, и здоровые смеются, слушая мой рассказ.

– У нас тоже лечат заговором. А доктора к нам в село никогда не приезжают.

– Ну и дальше как? Як же вы стали доктором?

– Не скоро стал доктором. Не було грошей учиться на врача. Работал учителем, пока началась революция.

Тогда открылась возможность учиться на врача. Поехал в Киев, поступил в медицинский институт.

– И приняли?

Сразу. Спросили только, кто отец? Я ответил: незаможный селянин. Тоди мени говорять: «Можете поступать. В первую очередь».

Общий дружный хохот. Сразу не могу понять, в чем дело.

Один из стариков говорит: «Какой шутник пан доктор!»

Люди улыбаются, они ждут еще какой-нибудь забавной шутки.

– Но я сказал правду! – говорю я как можно серьезнее и внушительнее. – Я сказал, отец незаможный селянин. И мне ответили, как ответили бы всюду в Советском Союзе: можете поступать в первую очередь.

Люди снова хохочут. Я начинаю сердиться.

– Мы понимаем – вы дали взятку? – говорит старик.

Ну как им это объяснить?..

К вечеру приезжает Дружинин.

– Тимофей Константинович, я сейчас из Угриничей. Привез с собой тяжелобольную, посмотрите, можно ли ей помочь…

Распахиваются обе створки двери. Женщина, держась за шею своего мужа, повиснув на нем, желтая, как мертвец, еле передвигая ноги, появляется в дверях. На ней меховой кожух и валенки, и, хотя на улице и в доме жарко, больная дрожит от озноба.

Мы сажаем ее на лавку, но видно, что и сидеть она не может.

– Где болит?

– От тут, – стонет она, показывая на низ спины. – Не ем, не пью. Ходить не можу.

Выслушиваю, осматриваю ее. Околопочечный абсцесс. Нужно делать операцию.

Учу новую операционную сестру, что подготовить к операции. Надеваем влажные стерильные халаты. Оперировать решаю не на столе, а на лавке. Больная так иссохла, что вполне умещается на узкой лавке. Делаю местную анестезию новокаином. Вскрываю абсцесс. Огромное нагноение. Нюра бледнеет, отворачивается от раны, подставляет ведро. Владимир Николаевич из далекого угла комнаты смотрит на больную с удивлением, с содроганием.

Вдруг за рекой начинается жаркая перестрелка. Винтовочная, пулеметная стрельба. Владимир Николаевич выходит, вскоре возвращается, говорит нам:

– Будьте на своих местах, делайте свое дело.

Пальба усиливается, приближается. Нюра идет за ведром, тряпкой, моет пол. Стрельба все ближе.

Кривцов спрашивает, стараясь говорить погромче:

– Это Дружинин приходил, Тимофей Константинович?

– Дружинин.

– Что он говорил?

– Говорил – ничего серьезного.

– А больше ничего не говорил?

– Нет, ничего…

Стреляют совсем уже близко, на самом берегу Стохода. Нюра берет свою винтовку.

– Куда вы?

– На заставу.

– Кто вас послал?

– Там идет бой.

– Я вас опрашиваю, кто вас послал?

– Я не работник санчасти. Я боец.

– Поставьте винтовку на место. Слышали распоряжение комиссара? Вы дежурите около раненого и не имеете права уходить с поста.

На берегу Стохода возникает пожар. Пламя отчетливо видно из наших окон. Горит большущая клуня. Коровы мычат на улицах. Слышно блеяние овец. Крестьяне покидают село, угоняют скот. Кривцов все слышит, все понимает. Его положение особенно тяжелое. Бледный, он прислушивается к каждому звуку за окнами и утешает нас:

– Я думаю, все это скоро кончится. Крестьяне уходят, я думаю, по своей инициативе. Если командование не объявило эвакуацию, значит, все пока в порядке.

А что, если комиссар соединения и начальник заставы убиты? Но вот стрельба тише, дальше. Входит Владимир Николаевич:

– Опасность миновала!

И в эту ночь, как во все предыдущие, не можем уснуть.