Текст книги "Воля к жизни"

Автор книги: Тимофей Гнедаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

У меня отбирают автомат

Федоров стремительно входит в операционную палатку.

– Алексей Федорович, сюда нельзя без халата.

– Извините! – говорит он и поспешно выходит. Я выхожу за ним.

– Как? Оперировали? Он выживет?

– Думаю, что выживет.

– Пойдемте посмотрим. Где он у вас?

Под небольшой палаткой, разбитой на возу, спит раненый. Аня веткой отгоняет комаров от его лица.

– А все-таки плох!.. – задумчиво говорит Федоров. – Утром едем с Дружининым, километрах в шести от штаба, – вдруг подвода. Кто такой? Я его сначала не узнал. Смотрит на меня, слезы льются по лицу, ничего не может сказать. Потом гляжу – да ведь это Машлякович! Хороший минер!

– Как прошла операция? Кривцов, Свентицкий, что они представляют собой как врачи? А сестры? Свентицкий жаловался, что сестры у нас слабоваты. Где ваша палатка? Поставили ее?

Сидя на обрубке бревна в моей палатке, Федоров рассматривает книги, какие я привез с собой: «Фашизм– лютый враг человечества», «Пищевые отравления и пищевая токсикоинфекция», «Батько Боженко», «Котовский», «Таращанский полк», «Заметки по военно– полевой хирургии»…

– Ничего этот Свентицкий не понял в наших сестрах, – говорит Федоров. – Вот она сидит сейчас около раненого – отгоняет комаров. А в рейде пятьдесят километров пройдет и не охнет. И душу отдаст для раненого. Наша первая сестра Маруся Товстенко – комсомолка – вступила в партизанский отряд, когда еще немцев не было в Чернигове. Зимой в 1941 году мы ее оставили в семеновском лесу, в землянке с семью ранеными. Один сильно обожженный, другой с переломом бедра. Медикаментов никаких – одна марганцовка. Перевязочных материалов нет. Кругом немцы, полиция. Показаться в селах нельзя. Так она по ночам пробиралась за пять километров в ближайшее село Блешню. Там где-нибудь с тына около крайних хат стащит потихоньку детскую рубашку или пару портянок– Кипятила это белье и делала бинты.

Несколько месяцев была и за доктора, и за хозяйку в землянке, и за сестру, и за мать родную для раненых. Всех сохранила.

Федоров помолчал, словно задумавшись, и продолжал:

– Посмотреть на них, так ничего особенного сразу и не увидишь. Застенчивые девчата из колхозов. Исхудали, оборвались. А если в душу им заглянуть – диву даешься! Они идут на борьбу не только потому, что немец лично их и их семьи обидел, гонит прислугами в Германию, учиться не дает. Нет, не только потому! Многие и до войны мечтали, как будут защищать советский строй. Зачитывались книгами о гражданской войне. Это люди идеи. Образованные люди. Поставьте перед ними большую цель, научите их, и они чего угодно добьются.

– А это что за работа? – заинтересовался Алексей Федорович, листая книгу «Переливание крови в хирургии». – Можно взять почитать? Но как вы думаете кормить Машлякевича? Да, понимаю, только жидкое… Ах, жалко! Хороший был минер.

– Алексей Федорович, нужна новая большая палатка для операционной. Хорошо бы вот из такого шелка…

– Это можно.

Через несколько минут Георгий Иванович приносит шелковый парашют молочного цвета. Зовем Гречку. Втроем закрепляем между дубами длинную жердь на веревках. Перекидываем парашют и натягиваем его по углам веревками. Получается шатер с гладкой покатой крышей. Ветер перебирает пышно спадающие складки шелка. Лопатами снимаем траву и дерн до песка. Отрубаем корни деревьев. Закрепляем на колышках стены палатки. Трава и чернозем сняты на большом пространстве. В самой палатке песчаный пол, и вокруг нее бордюром лежит песок. Пусть полная чистота будет не только в операционной, но и около нее.

Гречка вяжет веник из хвойных веток и заравнивает пол, маскирует палатку сверху ветвями, молодыми деревцами. Неподалеку от лагеря спиливаем толстую березу. Делаем два стола и два табурета, вешалку. Застилаю столы чистыми салфетками. Ставлю раскладной операционный стол, покрываю его новой простыней.

Лучи заходящего солнца падают сейчас прямо на палатку. Сильный рассеянный свет, как от бестеневой лампы, наполняет операционную. Желтый песок пола отсвечивает.

– Дуже, дуже гарно! – одобряет Гречка.

Партизаны подходят, заинтересованные, к палатке, заглядывают в нее, приподнимая шелковый полог, но никто не решается зайти внутрь.

– Это что же здесь будет?

– Здесь будет операционная…

Теперь я рад посетителям. Пусть все видят, что можно построить в лесных условиях быстро и хорошо.

– Тимофей Константинович!

– Володя! Сюда нельзя без халата! Где вы пропадаете? А где Федя?

– Эх, хороша палатка!

Володя очень торопится.

– Тимофей Константинович, мы сейчас выступаем на задание. Кравченко хотел с вами проститься. Он не может прийти, готовит отряд к выступлению…

– Пойдем, пойдем, где он?

– Здесь, недалеко…

Бондаренко приводит меня на большую поляну. Выстроившись в шеренгу, стоят партизаны. Их около пятидесяти. В большинстве местные хлопцы, каких я видел на строевых занятиях. Иные в лаптях, кое-кто без оружия, но у всех за спиной увесистые, туго набитые мешки. Лямки врезаются в плечи.

Они выходят на ночь с тяжелым грузом. Это – подрывники-диверсанты. Федоров и Кравченко медленно проходят вдоль шеренги, осматривают каждого бойца, с каждым говорят.

– Подтяни котелок – будет греметь!

– Ну вот, Никита, идешь мстить за сестру, за всю свою семью!..

– Карпенюк, теперь забывай, что у тебя мать плачет. Теперь пусть немцы от тебя плачут…

Кравченко, хлеба будет мало. Бондаренко, пройди в хозчасть, возьми еще десять буханок. Там есть у них сало – скажи, что я велел дать кусков шесть.

Кравченко замечает меня, подходит, жмет мне руку. Он улыбается, движения его сдержанны, как всегда, а лицо вдруг принимает странное, не свойственное ему виноватое выражение. Подойдя к Алексею Федоровичу, он что-то негромко говорит ему.

Федоров поворачивается ко мне:

– Доктор, у вас есть автомат?

Вот он – наступает момент, предсказанный Федей! Но, значит, это он и берет. Значит, еще тогда в дороге Кравченко облюбовал мой автомат! В этом есть что-то неприятное, вдвойне обидное для меня.

Федоров замечает мое состояние. Он подходит близко ко мне и говорит, понизив голос:

– Доктор, люди идут на тяжелое и ответственное задание. У некоторых совсем нет оружия. Мы вам дадим взамен карабин. Новый карабин!..

Молча поворачиваюсь и иду к своей палатке. Обида кипит во мне. Приношу автомат, передаю его Кравченко.

– Желаем вам больших боевых успехов!

Хочу улыбнуться, но не знаю, какой получается моя улыбка.

На поляне появляются Дружинин, начальник штаба Рванов, несколько командиров и молодых партизан.

– Отряд имени Богуна к маршу готов!

– Товарищи, помните всегда, – напутствует Федоров, – мы не казацкая вольница, мы дисциплинированные советские люди, выполняем ответственное задание партии и правительства. Мы партизаны, но у нас не должно быть партизанщины. Организованно бейте подлого врага. Слушайтесь своих командиров. Приближайте светлый час победы! За счастье наших детей, за Родину!

Бойцы уходят гуськом, друг за другом, медленно ступая, с тяжелой ношей на спинах. У передних ленты с патронами крест-накрест на груди. Эти тихие, деловые проводы без музыки волнуют больше, чем самое торжественное прощание.

– Товарищ командир! – плачущим голосом говорит молодой партизан, идя следом за Федоровым. – Когда же вы меня пошлете на задание? Товарищ генерал, Алексей Федорович, вы же мне обещали!

Молча ухожу в свою палатку.

Через несколько минут мне приносят новенький карабин. Что-то слишком уж быстро приносят! «Утешают», – огорченно думаю я.

Ночью, в темноте, выхожу на полянку. Утренняя заря сменила на небе зарю вечернюю. Предрассветный холодный воздух. Глубокая тишина, только лошади жуют неподалеку. Стонет Машлякевич на возу.

Едва различимая фигура движется около него. Это Аня.

– Аня, вы его немного поверните. Вот так. Осторожно, руку!

Он будет жить!

Солнце едва поднялось над горизонтом, но наши люди уже встали и трудятся. Вдали, около возов, Георгий Иванович что-то считает, складывает в корзину. Гречка рубит ветки, подвешивает их над операционной палаткой. Варя черпает воду в неглубоком колодце. Михайловна чистит картошку.

Вода в закопченных конических ведрах закипает над костром. Михайловна моет в тазу картошку и поет:

 
Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь…
 

Что с Машлякевичем? Много сил, вероятно, потерял он за ночь. С вечера и ночью, как мы с Аней его ни переворачивали, он стонал, боли не давали ему покоя…

– Аня, как он спал?

– Ой, Тимофей Константинович! Раз пятьдесят просыпался! Я под утро принесла носилки, легла около воза, чтобы далеко не бегать, когда он проснется. И так ему худо, а тут еще комары жизни не дают! Хорошо, что в этом году их еще немного!

Над телегой, где лежит Машлякевич, разбита небольшая палатка, она прикрывает от солнца, немного задерживает ветер, прикрывает на случай дождя, но не спасает от утреннего холода и комаров.

– Машлякевич, вам холодно?

Он отрицательно качает головой. Чуть-чуть. И морщится. Даже такое движение усиливает его боли. Светлые глаза его смотрят на меня с тоской.

Георгий Иванович приносит крынку парного молока. Аня осторожно, понемногу вливает молоко через резиновую трубку в горло раненого.

– Приготовим сегодня компот и молочный манный суп. Чай лучше давать с сахаром или с медом? – спрашивает Горобец.

Через полчаса идем с носилками брать Машлякевича на перевязку. Около его воза любопытные.

– Товарищи, не толпитесь, вы же тревожите его!..

Партизаны молча расходятся. Только женщина и девочка остаются около воза. Девочка плачет. Ей лет десять. Тонкие ручонки, босые загорелые ноги. Молодая черноволосая женщина с ужасом глядит то на меня, то на раненого.

– Доктор, он умрет?

Она спрашивает это, не понижая голоса, словно Машлякевич уже умер.

– Кто вы?

– Я его жена, а это его дочка. Скажите правду, доктор, он умрет?

– Откуда вы взяли? Почему умрет?

– Он ничего не говорит. И как будто плохо узнает нас. Сам повернуться не может. Я учора бачыла, худо, худо ему! Думала, может, сегодня будет лучше. А сегодня еще хуже. Блинчиков напекла ему, не ест, даже не берет. Хочет что-то сказать и не может, только плачет.

– Не расстраивайтесь и не волнуйте его. Будет ваш муж снова ходить, говорить, воевать, работать, только не мешайте нам и ему. И еды не надо носить. Мы накормим его вдоволь.

Кладем Машлякевича на носилки. Делаем это насколько можно осторожно, однако он громко стонет. Его опускают с воза на носилки, а у него растерянные глаза человека, падающего в бездну.

По лицу девочки текут крупные слезы. Она не может оторвать глаз от отца.

Я кладу руку на ее светлые мягкие волосы.

– Как тебя зовут?

– Люда.

– Люда, не надо плакать! Папа будет жить.

– Аня, – говорю я в операционной, – а шприц?..

– Ой, Тимофей Константинович, я знаю, я забыла!

– Хорошо, хорошо, только не всплескивайте руками, а то заденете ими за что-нибудь. Надевайте маску, приступаем к перевязке.

Каждый день вносим Машлякевича в операционную. Очищаю его широкую, гноящуюся рану от выделений, от омертвевших тканей. Свентицкий и Кривцов молча, невесело помотают мне. Свентицкий особенно предупредителен ко мне. Он обращается со мной так бережно, словно и я тяжело ранен.

«Да, пожалуй, так и нужно – суетиться, что-то предпринимать, выполнять свой долг; жаль лишь, что все это приносит мало пользы!» – читаю я во взгляде окружающих меня людей.

Раненому с каждым днем все хуже и хуже. Он худеет, слабеет. Даем ему черничные кисели, молочные супы, компоты, кормим его часто, через два – три часа, поим очень сладким чаем с сахаром и медом. Ест он охотно, жадно, но худеет.

– Георгий Иванович, свежие яйца можно достать?

В тот же день Горобец достает свежие яйца.

Кормим Машлякевича гоголь-моголем, но ему все хуже и хуже. По-прежнему он не может уснуть по ночам. Даем ему болеутоляющие наркотики – морфий, пантопон.

Жена Машлякевича Валя, повариха одного из отрядов, ходит к Федорову жаловаться:

– Товарищ генерал, доктора плохо лечат. Замучают они его совсем.

Алексей Федорович ничего не говорит мне о ее жалобах, я слышу о них стороной. Но и сама Валя не скрывает от меня своего беспокойства. Ко мне она приходит только со слезами:

– Что же вы его не лечите?

Остаток нижней челюсти у Машлякевича торчит криво и не совпадает с сохранившимися зубами верхней челюсти. Сделать протез? Из чего? Пластической массы У меня нет. Брожу, ищу, раздумываю… Что приспособить вместо челюсти?

– Георгий Иванович, у нас нет толстой проволоки?

Горобец молча из глубины своего воза достает моток колючей проволоки.

– Тонка, Георгий Иванович.

– Вам, может быть, не проволока нужна, а круглое Железо? Для чего вам?

– Для челюсти Машлякевичу.

– Для челюсти?!. – повторяет он в изумлении. Но я уже заметил на его возу проволочный отес, как раз такого диаметра, какой мне нужен.

– Можно отломать от воза?

– Если для челюсти – ломайте!

Он дает мне топор, молоток, напильник. Отдираю отес, обрубив его, выравниваю на окованном колесе телеги, опиливаю напильником, придав отесу форму латинского «С». У меня нет кузнечной и слесарной практики, вожусь с протезом долго, шлифую его песком, он уже блестит, и все-таки то, что у меня получилось, мне совсем не нравится. Рука не поднимается вставить грубую железку в нежные, болезненные ткани живого человека!

Роюсь в запасах санчасти. Вот что мне нужно – резиновый катетер! Вот как можно смягчить протез: заключить его в резиновую трубку! Стерилизую протез, вставляю его Машлякевичу одним концом в суставную впадину, другой конец протеза прикрепляю проволокой к зубу оставшегося обломка нижней челюсти. Выравниваю этот обломок, покрываю его и протез остатками мышечной ткани.

На следующей операции из остатков мышц щеки, из слизистой оболочки полости рта, из остатков нижней губы и верхней губы создаю угол рта. Сшиваю кетгутом обрывки языка. Рот есть. Язык будет.

В глазах Машлякевича появляется свет надежды.

Он с интересом следит теперь за всеми приготовлениями к операциям. Какое-то подобие улыбки пробегает в его глазах. И улыбка эта передается нам всем Я вижу теперь надежду и у людей, окружающих меня. Не только Аня, Кривцов, Свентицкий, Георгий Иванович, Валя, но и знакомые партизаны смотрят на меня, говорят со мной теперь совсем иначе, чем несколько дней назад. Все переменилось, словно света больше и теплее стало в лесу.

Он будет жить!

Обрывки языка, сшитые кетгутом, постепенно срастаются и заживают. Язык стал более узким и коротким. Машлякевич шепелявит, каждый произнесенный им звук причиняет ему боль, но он бормочет что-то и на операционном столе и на возу. Он говорит «ить», «вить» – и не сразу поймешь, что он просит – «жить»? «пить»?

Лучше всех язык Машлякевича понимает Аня. Она играет роль переводчицы.

– Он говорит: сделайте так, чтобы я мог есть хлеб.

Однако сделать это совсем не просто! Живописцы, рисуя свои картины, поэты, отбирая слово за словом в процессе создания стиха, композиторы, пробуя сотни аккордов в поисках нужного созвучия, черпают свои материалы из огромных запасов. Не то у хирурга в процессе пластической операции. Он ограничен со всех сторон. Он должен создавать новое из немногого.

Каждый раз, на очередной операции Машлякевича, продолжаю удалять омертвевшие ткани. Делая насечки, беру кусочки кожи с шеи Машлякевича, чтобы закрыть огромную дыру в щеке. Но от большого натяжения ткань щеки расползается, рана гноится. Медленно, очень медленно стягиваются рубцы и закрывается рана.

Оставшиеся зубы не попадают один на другой, прикуса нет. Устанавливаю челюсти так, чтобы был прикус, скрепляю зубы проволочкой, жду, пока ткани срастутся окончательно и окрепнут в новом положении. Снимаю проволочки с зубов и – новая беда: начинается рубцевание тканей, рот плохо открывается. Вставляю деревянный клин в зубы Машлякевичу, и с этим клином он живет месяц. Дважды неудачно пытаюсь закрыть слюнной свищ, наконец, аз третий раз это удается, рана теперь окончательно закрыта.

И вот любопытные, толпящиеся около телеги, видят в руке Машлякевича кусок хлеба, он жует хлеб и смеется.

Он будет жить!

Загадочное заболевание

Федоров вызывает меня очень озабоченный.

– Тимофей Константинович, пройдите во взвод разведчиков. Там какое-то массовое заболевание.

Я, Кривцов и Свентицкий идем в лагерь разведчиков. Оставляем с Машлякевичем новую сестру Лиду. Берем с собой Аню. Идти недалеко – километра полтора от штаба.

В палатке разведчиков тесно. На земле, едва прикрытой тонким слоем веток, лежат вповалку человек двадцать. Некоторые совсем не замечают нашего появления. Иные поворачивают голову на свет и встречают нас мутным, безучастным взглядом.

Дело плохо! Такое безучастие, нелюбопытство, притупленность реакций бывают только в тяжелом состоянии, когда для больного «свет становится не мил».

Присаживаюсь на корточки, спрашиваю:

– Что болит?

– Все болит. Голова, руки, ноги. Ходить не могу.

Температура 38,8. Выслушиваю сердце, легкие, прощупываю живот, грудь.

– Больно?

– Болыть! Ой, тут сыльно болыть! И спать не можу! Третю нич не сплю…

Переползаю к следующему больному. Тесно в палатке так, что негде ступить. Беру горячую руку, считаю удары пульса. 120 в минуту.

– Что болит?

– Голова и глаза. И здесь режет, и тут. Везде болит. Как будто разлилась боль…

Температура 38,9. Припухлости около глаз.

– Спать хочется?

– Ни…

Переползаю к следующему. Все, кто находится в этой палатке – двадцать три человека, – больны в большей или меньшей степени! Некоторые бредят. Весь взвод вышел из строя…

– Странно, – говорит Свентицкий, – несколько дней назад я осматривал их, все были здоровы. Вы заметили, в особенности жалуются на боли в области живота. И… если бы инфекционное заболевание, заболели бы не все сразу. По-моему, это отравление.

Я пожимаю плечами и не знаю, что ответить. Да, похоже на отравление! Но почему боли в суставах рук и ног? Опухоли? Бессонница? Эти симптомы как будто не вяжутся с отравлением.

Кривцов взволнованно смотрит на меня. Ждет моего ответа. Но что можно сказать после первого общего осмотра?

– Что вы ели сегодня, вчера, третьего дня? – спрашиваем больных.

– То же, что и всегда: суп пшенный, по кусочку вареного мяса, хлеб. Особенного ничего не ели.

Оставляю Кривцова и Аню дежурить около больных, тороплюсь в штаб; Свентицкий, идя со мной, сокрушается: «Тяжелое несчастье! Весь взвод целиком. Странно, очень странно!»

Но странным кажется мне и суетливое возбуждение Свентицкого, его многословные размышления вслух, его подчеркнутые сожаления. Чувствую себя беспомощным, как никогда. Здесь, в дремучем лесу, не сделаешь анализов, не вызовешь консультанта.

Ищу Федорова и Дружинина. Как назло, их нет. Долго нет. Лишь к обеду возвращаются. Они знают все.

– Мы только сейчас оттуда. Температура не падает, наоборот, повышается. Вы тоже подозреваете отравление? Что думаете предпринять?

– Прежде всего создать для больных лучшие условия. Вывести их из этой палатки…

– У нас есть в резерве большая палатка, я оставил ее для штаба, возьмите ее… – говорит Федоров.

Хочется перевести больных в новое, удобное помещение как можно скорее. Неподалеку от операционной снимаем слой чернозема до песка, делаем из бревен койки, изголовья и нечто вроде полок для каждого больного, настилаем «матрацы» из веток и листьев. Только полная темнота заставляет нас прервать работу.

Спешу к больным, идя ощупью в темноте, опасаясь заблудиться в лесу. Слышу, кто-то громко бредит вдали:

– Мамо, зачинить двери! Мы пидемо недалеко! Не тронь меня…

Иду на голос. Вот и палатка разведчиков. Свет карманного фонарика вспыхивает и освещает термометр, потное, красное лицо больного с воспаленными открытыми глазами. Кривцов и Аня сидят на корточках около больного. Дружинин склонился над ними.

– Сорок и три десятых! Бредит… – взволнованно говорит Кривцов.

– Идите отдохните, Михаил Васильевич!..

Он смотрит на меня с удивлением, будто не понимает меня.

– Нет, нет! – решительно возражает он. – Вот Аня пусть поспит.

– Я не устала! – говорит Аня, хотя я вижу, что она едва держится на ногах.

Снова осматриваю больных. На рассвете Дружинин и я возвращаемся в лагерь. Сухие ветки трещат под нашими ногами. На востоке разгорается заря. Дружинин говорит негромко:

– Вполне возможно, что здесь рука врага. Они все чаще теперь засылают к нам шпионов, диверсантов. На днях мы разоблачили крупного шпиона. Кончил в Киеве специальные курсы гестапо, был подброшен к нам с заданием собрать сведения об отрядах, убить Федорова. Полковник гестапо, командующий карательными отрядами в Ковеле, недавно сказал своим приближенным: «У федоровцев тактика известная нам – едва мы приходим, они уходят. Нет смысла гоняться за ними большими силами. Нужно искать иные формы борьбы».

Теперь они не решаются, как это было год назад, в елинских лесах, снять с фронта и бросить на нас несколько тысяч солдат с артиллерией и авиацией. Понимают, что застать врасплох и уничтожить нас они не смогут. Ищут более дешевые способы борьбы. Для них огромный выигрыш – вывести из строя полностью взвод разведчиков. Если был подсыпан в пищу яд, то кто и когда мог сделать это? Мы ведем наблюдения разными путями. Почему Свентицкий не пришел с вами? Вы его звали с собой?

– Нет, не звал. Он сам почему-то не хочет показываться у разведчиков. Просил передать ему на ближайшие дни других больных, амбулаторный прием.

– Ну, что же. Сделайте так, как он просит. Держите себя с ним ровно. Посмотрим, что будет дальше.

Назавтра переводим всех разведчиков в госпитальную палатку. Георгий Иванович привозит из деревни домотканые крестьянские половики. Стираем их и застилаем кровати больных.

Отеки и припухлости на лицах и ногах разведчиков становятся заметнее. Усиливаются боли в мышцах. Многие совсем уже не могут ходить, стонут, бредят, с высокой температурой. Я и Кривцов начинаем тревожиться за жизнь командиров отделений Барановского и Данильченко. Даем больным экстракт хвои, спирт, сахарную боду, аспирин. Кладем бутылки с горячей водой к ногам.

Нет, это не отравление! Или отравление таким ядом, какой не известен науке. Опухоли на лицах, острые боли в суставах. Нет, это не отравление! Еще в Сибири, предвидя, что придется часто сталкиваться с желудочными заболеваниями среди партизан, я захватил с собой книгу о пищевых отравлениях. Ни эта книга, ни вся литература, какую я в силах вспомнить, ни весь прежний опыт мой не дают мне указаний, что за болезнь передо мной.

Не нахожу себе места. Сам чувствую себя тяжело больным. В те немногие часы, когда удается заснуть, вижу и во сне опухшие лица разведчиков.

Ночь. Захожу в госпиталь. Горит толстая сальная свеча. Дежурная сестра дремлет с открытыми глазами.

Один из больных кричит в бреду:

– Немцы!.. Хлопцы, стреляйте, это немцы!..

Многие не спят, лежат с полуоткрытыми, воспаленными глазами. Только молодой разведчик Петро смотрит на меня осмысленным взглядом. Температура у него ниже, чем у других больных.

Я сажусь на бревно около его постели.

– Петро, вспомните, что вы ели за неделю перед тем, как заболеть?

– Ничего такого не ели. Я же вам говорил – борщ, галушки. Что варили на кухне, то и ели.

– А может, раньше, за неделю до болезни, съели что-нибудь не с кухни? Свинины не ели? Вспомните хорошенько.

– За неделю? Да, правда! Съели поросенка.

– Какого? Откуда взяли?

– Нашли в лесу, неподалеку от сожженной деревни. Он уже отощал, одичал. Мы его зарезали, мясо поджарили на палочках над костром. Маленький был, худой.

– Всем взводом ели?

– Всем взводом. Тощий был. Мне ребра достались. Одни кости.

Да, это трихиноз! Редкая, забытая в Советском Союзе болезнь. Трихина передается человеку через мясо свиньи, вызывает воспаление мышц. У нас, в Советском Союзе, люди давно уже не болеют трихинозом. Но на Западе, в капиталистических странах, в нищих, заброшенных деревнях. конечно, не было такого тщательного ветеринарного надзора, как у нас. Потому и сохранились очаги заболеваний.

В палатке Федорова свет. Там Дружинин, Рванов, еще кто-то из командиров. В волнении не замечаю, кто именно.

– Алексей Федорович, это трихиноз!

Назавтра Свентицкий говорит мне:

– У меня тоже в последние дни возникло подозрение, что это трихиноз. Здесь в деревнях нередко бывают случаи заболевания трихинозом.

– Почему же вы мне не сказали об этом?

– Я не хотел навязывать вам свою точку зрения. И вы могли мне не поверить. Это могло быть и отравление, намеренное отравление. В таком случае было бы нехорошо с моей стороны усыплять ваши подозрения.