Текст книги "Воля к жизни"

Автор книги: Тимофей Гнедаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

По следам Федорова

– Ходь! Ходь! – покрикивает Стефан. Медленно бредут волы. Медленно, но неуклонно мы продвигаемся на запад. Два, три, четыре дня пути.

Остановились на привал в деревне. «Где же немцы? Где «завоеватели»?»

– У нас було шисть полицаев у сели, – рассказывает старик хозяин, – як тилькы почулы, идуть Советы, змылысь, и доси их не видать.

– Яки Советы, диду?

Ну, Федоров генерал. То ж Советы послали?..

– А вы его бачили? Генерала? – спрашивает Кравченко.

– Ни, самого не бачыв. Они швыдко шлы, по хатам не ночувалы.

– А много их було?

Старик задумывается:

– Тысяч десять. А може и больше. Люды балакають – две дивизии.

Ночует нас в хате у деда человек пятнадцать. Спим вповалку на соломе, на земляном полу. Засыпая, слышу, как Кравченко беседует со стариком:

– В прошлом месяце паровую мельницу наши партизаны спалили, – говорит дед.

Теперь вам, значит, молоть негде?

– А мы там и не мололы. Там тилькы для ниметчины мололы. А мы по домам, на ручных жорнах. Дивчата у нас писню склалы: «Прийшли нiмцi – бiда чорна, на Вкраiнi мелють жорна».

– А пан у нас, тот днив десять, як змывся. До полицаев. Ему було особое известие, що идут Советы.

По осторожным вопросам Кравченко, чувствую – он не совсем доверяет деду. В самом деле – в голосе старика какое-то странное удальство, какая-то чрезмерная готовность к ответам.

Назавтра, перед выходом из села, врач Стуккей зовет меня в одну из хат осмотреть больную девочку. Высокая температура, бред, сыпь на груди и на руках.

– Тиф? говорит Стуккей.

– Вне всякого сомнения, – соглашаюсь я.

Днем проходим мимо сожженного села. Головешки еще курятся.

Обломки сундука, вбитый в землю ковш, запачканная в грязи дырявая шапка с облезлым мехом, закопченные печи и трубы – все, что осталось от села. Ни одного живого существа.

– Це бандеровцы спалылы село, – говорит Стефан.

Як вы знаете?

Мне дед говорил. Бандера мстит селянам за то. что они принимают Советы. Село, где старик живет, тоже хотели сжечь.

К вечеру доезжаем до реки Стырь. На берегу арка из сосновых бревен. Гирлянды из увядших зеленых веток.

Два красных флага по углам арки. В центре красная звезда и портрет Сталина.

Подойдя к арке, читаем:

«Здесь прошло соединение Героя Советского Союза генерал-майора Федорова. Смерть немецким захватчикам!..»

С волнением осматриваю место партизанской стоянки. Сколько дней назад прошло здесь соединение Федорова? Три, четыре дня? Прошло, не оставив ни караульных постов, ни гарнизонов. Только стрижи и ласточки летают над водой, и вербы низко склонились над рекой. Никто не решился разрушить арку, никто пе осмелился снять красные флаги и портрет… Где же немцы?.. Где «завоеватели»?..

Санитарная часть партизанского соединения А. Ф. Федорова (слева направо): М. Прус и Л. Брызгалова – медсестры. М. Гречка – ездовый, В. Варварова – повариха. В. Романенко – врач, А. Гапонова – медсестра, Т. Гнедаш – хирург, М, Кривцев – врач, 3. Иосилевич – аптекарь, Ф. Шевченко – политрук.

Командир соединения Герой Советского Союза А. Ф. Федоров и комиссар В. Н. Дружинин беседуют с ранеными партизанами.

Переливание крови раненому.

На седьмые сутки пути, ночью, на рыбацких челнах переправляемся через небольшую речку Горынь. Пылает село на берегу. Багровое пламя сотней языков отражается в воде. И здесь мерзавцы украинско-немецкие националисты подожгли село за то, что жители его дружелюбно встретили федоровцев. Гитлеровские наймиты мстят народу и убегают, едва услышав о приближении новых отрядов партизан.

На берегу реки Стырь в бывшем панском имении соединение генерала Бегмы останавливается надолго. Мы прощаемся с нашим возчиком Стефаном. Его маршрут окончен. Теперь только подкормить быков и порожняком возвращаться домой. Хотелось бы оставить что-нибудь ему на память. Достаю плитку шоколада. Кравченко вынимает из своего мешка кусок парашютного шелка.

– Я не возьму! – восклицает Стефан, и в глазах его и взволнованность, и огорчение. – Ни за что не возьму!.. Вам нужно. Вы на войне. Дай вам боже счастья и удачи! Дай боже! Перебить усих ворогив. Вернуться к вашим дитям!

На глазах у Стефана слезы.

Генерал Бегма дает нам три новые подводы. На этот раз не волы, а лошади, но низкорослые, тощие, поросшие неровной, клочковатой шерстью. Три возчика, из них два подростка, один средних лет, очень похожий на Стефана. Генерал дает провожатого до ближайшего населенного пункта. Там расположен один из отрядов Бегмы. А дальше… дальше предстоит двигаться на свой риск и страх.

Командир отряда выводит на одну из лесных дорог и показывает на юго-запад.

– Езжайте так!

– Ходь! Ходь! – негромко произносит новый возчик. Его голос и треск сухих ветвей кажутся оглушительными в пустом лесу.

Если бы мне две недели назад сказали, что можно так «запросто» путешествовать по немецким тылам – я бы не поверил. Вшестером, с незнакомыми возчиками, с громоздкими возами и лошаденками, на которых никуда не ускачешь, двигаемся по территории, оккупированной германским райхом!

Кравченко мелькает впереди, за стволами деревьев, – он обследует путь. Так едем час, другой, так едем полдня. Ни души кругом.

Однако должны же быть какие-нибудь деревни, постройки? Вот что-то маячит впереди. То ли крыша избы, то ли крытое соломой гумно. Останавливаемся. Вдруг из-за деревьев выходят люди. Молча идут к нам. Их человек двадцать. Некоторые босиком, иные в лаптях. Вооружены старинными берданками, карабинами, обрезами.

Они не командуют нам: «Стой», а останавливаются поодаль, рассматривают нас. И спутники мои, Бондаренко и Кравченко, выжидательно молчат, не проявляя волнения. Кравченко спрашивает:

– Що вы за люды?

– Дайте тютюну на цигарку, – вместо ответа говорит один из них.

Заскорузлыми, скрюченными от деревенской работы пальцами оборванные люди торопливо свертывают цигарки.

– Звидкиля вы?

– 3 Москвы.

– Кто в Москве? Нимци?

– Не були, тай не будуть!

– Як не булы? Та разве ж не бралы они Москву?

– С чего вы взяли? Никогда на свете!

Лесные люди переглядываются, но не выказывают удивления. Мы раздаем газеты, листовки, их жадно расхватывают.

Теперь наша очередь задавать вопросы:

– Как называется деревня?

– Эзерцы…

– Где немцы?

– Немцев не видели давно.

– Федоров проходил?

– Проходил три дня назад. Не здесь, а стороной. Тысяч двадцать его людей проходило.

– Тю, больше – тысяч сорок! С пушками, – поправляет другой.

– Как пройти к Федорову?

– Вот так прямо идите, будет скоро село Кухецка Воля, там спытаете…

– Как же вы встречались с федоровцами и не спросили их, кто в Москве?

– Мы спрашивали.

– Ну, и что они вам ответили?

– То же, что и вы.

– Значит, вы им не поверили?

– Поверили. Ну, все ж таки не лишнее спросить.

– На всякий случай! – улыбается Кравченко.

– Ось так! – усмехается вожак отряда.

Садимся на траву, местные партизаны угощают нас хлебом, я перевязываю раздробленные пальцы на руке пожилого бойца. Он вооружен старинным охотничьим ружьем с двумя стволами и огромными курками.

– А як же вы так? – спрашивает он все еще с оттенком недоверия. – Так и едете сами, от села до села?

– Так и едем, – отвечаю я. – Да и вы вроде так же. Як у писни:

 
От села до села Буду мандрувати,
Ни коровы, ни вола,
Немае й хаты…
 

– Да, немае й хаты, – печально говорит раненый. – Хату мою сожгли, сына убили… Сын был в комсомоле при Советах…

– Як же вы думаете дальше воюваты с такими ружьями?

– А ми пидемо до Федорова. Он же примет. Он обещал. Зробим тут одно дило и пидемо до нього в отряд…

– У нас, в моем сели Деревок, дуже много боялись советских партизан. Бандеровцы – гитлеряки мутили народ, балакали – советские партизаны разбойники, сред них нет ни одного украинца, только евреи и цыгане. И нам було трудно, нам кричали в моему сели:

«За кого ви воюете? Кого защищаете? Своих или чужих?..» Свои родственники и то боялись пустить нас ночувать. А теперь, как пришли советские партизаны, народ увидел, где правда, и отшатнулся от немецких наймитов..

– Партизаны панськую землю знову дилять миж селянамы. Панськых коней и волив раздають незаможным. Це Советська власть знов до нас прийшла…

Возбужденным рассказам местных партизан не видно конца. Нужно ехать дальше.

– А што у вас тут на возах? – с любопытством спрашивают партизаны. – Дуже высоки возы!

Кравченко объясняет им, что это походный лазарет. Всем отрядом провожают нас с полкилометра.

– Вот так езжайте! – показывает вожак отряда и понижает голос: – Спросите в Кухецкой Воле старосту Довганя, скажите– Грицько прислал. Староста там нимцямы поставленный, но ничего человик – договориться можно.

В селе Воля Кухецка

Под вечер доезжаем до Воли Кухецкой.

У въезда в село высокий крест, увешанный расшитыми полотенцами. На площади у церкви – музыка, небольшой оркестр – скрипка, гармонь, бубен. Много девушек. Они в белых платочках, в новых лаптях, в белых, выстиранных онучах. В ответ на наши приветствия дружно, хотя и с опаской, отвечают:

– День добрый!..

Что за праздник сегодня? Ах, да, воскресный день!..

Чувствуем на себе настороженные, изучающие взгляды. Неясно различимые лица возникают и скрываются при нашем появлении за маленькими окнами хат. За каждым нашим шагом следят, хотя никто нас не останавливает, не расспрашивает. По словам местных партизан, немцев и полицаев в селе нет. Однако врага можно встретить и там, где его и не ожидаешь.

Идет по улице старик с клюкой, в длинной белой рубашке, подпоясанной веревкой.

Диду, де тут живе староста?

– А ось же, прямо напроты вас…

Староста Довгань не приглашает нас в свой дом. Он стоит на крылечке, что-то обдумывает, разглядывая нас и наши возы.

– Вам кланяется Грицько, – говорит Кравченко.

Староста делает вид, что не слышит.

– Ночуваты будете? – спрашивает он.

– Нет, повечеряем и дальше…

Он раздумывает, потом решительно сходит с крыльца:

– Пишлы…

Проходим мимо хороших домов под железными крышами. Останавливаемся около небольшой бревенчатой избушки. Староста стучит в окно. Старый пес, заросший длинной грязной шерстью, с трудом выбравшись из подворотни, лениво брешет на нас. Две курицы бродят у ворот, тощие, голенастые, взлохмаченные. Старуха, приложив ладони к вискам, смотрит на нас через оконце.

– Це ты, Петро? Входить – не заперто.

Мы входим, и староста молча крестится в передний угол, потом кланяется хозяйке:

– Здравствуйте! С праздником!

– Здравствуйте! И вы тоже. Сидайте…

– Тетя Поля, можно дорожным людям отдохнуть у вас, повечерять?

– А звидкиля воны?

– Воны… Здалека, – говорит староста. Сам он не спрашивал нас, откуда мы, считая, очевидно, такой вопрос излишним.

– Не знаю, чем кормить их! Не варила сегодня ничего. Сын с невесткой в гости пошли.

– А они не обидятся. Они люди образованные. Понимают все, – говорит староста, вертя в руках свою войлочную шляпу и исподлобья глядя на фуражку Кравченко.

– Да уж что делать, накормлю чем-нибудь! – вздыхает бабка.

Староста, многозначительно подмигнув нам, уходит.

Вся в белом, сгорбленная, шаркая растоптанными лаптями, старуха достает из печи чугунок с вареной нечищеной картошкой. В хате сумрачно и душно. Теленок, привязанный веревкой за шею, стоит в углу.

– Вечеряйте, що бог послал. Я сегодня одна, невистка и сын в гостях. Не варила билыи ничого. Звиняйте! – угощает нас старуха.

– Спасибо, бабушка. От самой Москвы такой вкусной картошки не едали.

– И давно вы из Москвы?

– Дней десять…

– Как же вы шли?

– Летели самолетом.

– Правду балакають, будто в Москве нимцив теперь немае?

– Их и не было там.

Видно, что старуха нам не вполне верит. Но она взволнована, встает с лавки, суетится около стола.

– Що ж я! – восклицает она, идет в камору, приносит крынку молока, ставит ее нам на стол.

– Кто вы будете? Яке занятие у вас?

– Я доктор.

– Ой! А вы не дурыте?

– Ни… Правду кажу…

Старуха снует по хате – сырой тряпкой вытирает деревянные лавки, гусиным крылом сметает угольки и золу с шестка печи.

Постепенно хата наполняется народом. Приходят молодой хозяин – сын старухи и его жена Собираются старики, люди средних лет.

– Где Сталин? Какая власть в Москве? – спрашивают нас.

Мы раздаем листовки. Их берут, благодарят, но не читают, бережно свертывают и прячут по карманам.

Сын хозяйки просит нас:

– Прочитайте вслух, мы неграмотные!

– «Браты украинцы! Гитлеровски негидныкы зруйнувалы нашу ридну Украину…»

– Мамо, що вы не накормите гостей?

– Мы сыты, мы только что ели, спасибо!

Но старуха и ее невестка несут мед, сметану, холодец. Весь стол перед нами заставлен горшками, кувшинами, тарелками.

Все больше людей появляются в хате. Уже не хватает места на лавках. Вновь пришедшие сидят на корточках у стен, стоят в дверях.

– Так вы, значит, с самой Москвы?

– Товарищи з самой Москвы. А я ще дальше, з Сибири.

– Ну що в Сибири? Як там люды жывуть? Правда, що мруть з голоду, як мухы?

– Кто вам казав таку брехню. В колхозах многие семьи и сейчас получают по триста, по пятьсот пудов пшеницы на трудодни. Вагонами подарки отправляют для армии. Нас в Сибирь приехали тысячи и тысячи из разоренных городов Украины и все сыты, всех сибиряки приняли як ридных братов. Це дуже погана брехня, що вам казали.

– Пятьсот пудив хлиба на семью! Як то може буты? – качает головой один из стариков.

– Як бы тилькы раз в жизни побачыть пятьсот пудив хлиба у своему двори!

Молодая женщина с ребенком на руках долго стоит у порога, дожидаясь, пока и ей можно будет обратиться с вопросом.

– Будь ласка, скажить, взаправду вы дохтор? Навчить мене, що робить з детыною?

Весь рот ее ребенка в болячках.

– Чи вы его годуете жеванкой з рота?

– Эге! – кивает женщина.

– Не надо цього робыть. Не кормить жеванкой. Смазывайте рот гусиным салом, бараньим жиром. Болячки заживут…

Вдруг обнаруживается, что здесь в хате много больных. То один, то другой селянин обращается ко мне за советами.

– При панах нас лечили, но дуже дорого!

– Надо было целого вола отдать за лечение или годовалого поросенка. А вол стоил шестьдесят злотых. Как организовалась советская власть, лечение сделалось бесплатным, да недолго это было. Пришли немцы, и тогда уж зовсем некому стало нас лечить.

– При панах того не было, чтобы пришел доктор к селянину, в жизни того не было! Образованные люди цурались зайти в селянеьку хату.

– Кушайте, пожалуйста, что же вы не кушаете? – угощают нас обе хозяйки – и старая и молодая…

– Скажить, доктор, вы украинец?

– Да…

– Як же вы стали доктором? Ведь в Советской России украинцам не дают учиться на доктора?

Кто это говорит? Молодой человек в модном клетчатом заграничном пиджаке с приподнятыми плечами. Украинская вышитая рубашка под пиджаком. Сапоги с короткими, узкими голенищами, запорожские шаровары с напуском. Притворно-недоумевающая, недобрая усмешка.

– Кто вам говорил таку брехню? Весь мир знает, в Советском Союзе учились и учатся миллионы украинцев. В Советском Союзе у всех одинаковые права – у украинцев, у русских, у белорусов. Весь мир знает, как в Советском Союзе сбылась мечта Шевченко:

 
Щоб уси славяне сталы
 Добрымы братамы!!.
 

– А як же вы понимаете Шевченка? Ведь творы его запрещены в Советскому Союзи?

Молодой человек смотрит на меня прямо и дерзко, с вызовом и ненавистью. Он чувствует какую-то силу за собой. Крестьяне, в особенности старики, следят за нашим словесным поединком с огромным интересом, ничем не выказывая, на чьей стороне их сочувствие. Надо отвечать.

– Миллионы книг Шевченко изданы в Советском Союзе на украинском языке. Лучший театр в Киеве, лучший сад в Киеве назывались именем Шевченко. Памятник Шевченко стоял до войны у самом центре столицы нашей родной Украины. Может, теперь гитлеровцы и их наймиты уничтожили все это?

– Я к и здесь села сжигают и помогают гитлерякам з матери ридной Вкраины последнюю латану сорочку знимати, – звучит вдруг звенящий ненавистью голос, и сильный, коренастый человек в крестьянской свитке выступил вперед от порога.

История одной любви

В сумерках выходим из Воли Кухецкой. Нас теперь не шесть, а восемь человек. Староста дал нам провожатого – Василия, тихого хлопчика лет пятнадцати. Кроме того, с нами идет новый спутник – Петро Каленик, местный волынский партизан. Это он так решительно и резко вступил в спор в селянской хате. Так же, как и мы, он пробирается к Федорову.

– Ну, що Василь, що зробылы з вашым помощныком Геббельса? – спрашивает Каленик, как только мы выходим из села.

– Завязалы его и заперлы у хати и караулять, щоб не утик до утра.

– От же люди! Цацкаются! Усех этих гадюк надо уничтожать, не сходя с места. Каты проклятые! Его сейчас помилуют, а завтра он приведет свою шайку и будет жечь село, мучить людей, предавать их лютой казни!.. Давайте идти и ночью. Будем отдыхать подальше. Чует мое сердце, где-то его банда тут неподалеку. Иначе не развязал бы он так смело поганый свой язык! – говорит Каленик.

В глубокой темноте в густом лесу мы идем до полуночи. Удивляюсь, как находят дорогу наши провожатые! Иногда слышишь треск сучьев и сдержанные голоса: «Леворуч! Вертай коней!..» И снова шагают лошади и люди, словно погружаясь все глубже и глубже во мрак.

В полночь сворачиваем с дороги в заросшую кустарником балку. Среди высоких папоротников, покрытых росой, выпрягаем коней на ночлег и спим по очереди на возах, накрывшись шинелями. Едва занимается заря и птицы начинают щебетать, умываемся из студеного ручья, сытно завтракаем тем, что дали нам вчера селяне на дорогу. Мне положили в торбу целую хлебину, и пирогов, и кусок жареного мяса. Пожилая женщина вечером догнала нас у околицы и заставила меня взять десяток вареных яиц.

– Доктор, я вас прошу – возьмите! От щирого сердца!

Когда я взял ее подарок, она понизила голос до шепота:

– Будь ласка, скажить генералу, пусть он войско до нас пошлет. А то, скажить, грозять запалить наше село…

Добрым словом вспоминая селян Воли Кухецкой, торопливо завтракаем и, едва всходит солнце, снова двигаемся в путь.

Петро Каленик – небольшого роста, широкоплечий, мускулистый человек лет тридцати. Губы его подергиваются, суровые глаза смотрят пронзительно и остро. Седина на висках, ранние морщины у глаз. Под домотканой селянской свиткой – щегольской голубоватый китель немецкого офицера с черным воротником, с блестящими пуговицами.

– Хороши наши волынские леса! – говорит Петро. – Нигде не видел я такого мощного, прекрасного леса, как у нас на Волыни. Мать наша родина, Украина – сколько богатства в ней! И кто только не терзал ее – немцы, австрияки, паны. А здесь эти немецкие блюдолизы, будь проклято их семя вовеки! Я б этих гадюк своими руками рвал бы пополам!

– Видите мои руки, – протянул открытые ладони Каленик, – я каменщик, печник и хлебороб. С детства работал, как черный вол. Наша деревня не так далеко отсюда, за Марковыми хуторами, откуда вы идете. Было у батька четыре морга земли. Вы не знаете такой меры – морг? Это около полугектара. И было у батька трое сыновей, я меньший. Старшие два брата хозяйничали на земле, и я лет с девяти начал им помогать. А как исполнилось мне тринадцать лет, старик говорит: «Видишь, сынку, не получается у нас ничего! Коли будем делить эту землю, як останнюю свитку, достанется кому ворот, кому рукав, а кому дырка от рукава. Обучайся, сынку, доброму ремеслу и иди щастя шукаты. Чи ты судьбу обдуришь, чи вона тебя». Два года я учился печному делу, а потом год за науку бесплатно работал у печника. Год ходил безработным, с голоду подался с артелью каменщиков во Львов. Там работал, встретил одну девушку со швейной фабрики. Звали ее Ганна.

Пойдемте швидче, обгоним этот воз, – предложил Петро. – Да, Ганна. Так, небольшого роста, меньше меня. Руки, ноги слабые, для деревенской работы плоха. Грамотная дивчина. Хотя що там казати грамотная, мало ли грамотных по городам. Як бы вам объяснить? Ну, вот бувало з вами так – встретится людина и сердцем чуете, вот это вирна душа – в горе не кинет, в беде не продаст. Если что не так – скажет прямо, не побоится никого. И не грубо скажет, так тихонечко: «Петро, ты не верно судишь, ты людей не знаешь, ты молодой и веришь всем. Нельзя усим верить!»

Я ее спрашиваю: «Почему ты так говоришь – у тебя горе какое-нибудь есть? Обидел тебя кто?» – «Нет у меня никакого особого горя, у нас у всех горе…» – «А у меня вот никакого горя нет!» – «Неправда! У тебя то горе, что ты способный, а учиться дальше не смог». – «Это верно, – отвечаю ей, – учился я только три года в «школе повшехной»».

Вы не знаете, как было у нас при панах? «Повшехна» – значит «для всех». Для всех, а только с четвертого класса надо платить за учение. За учение в месяц 25 злотых да за квартиру 30 злотых. Короче говоря, батьку моему надо было продавать каждый месяц корову или восемнадцать пудив пшеницы, щоб учить меня дальше. Я хорошо учился; у нас был учитель – он говорил: «Петро, учись дальше». Но где было взять грошей? Много дней и ночей слезы лил, а пришлось бросить школу. И когда сказала она мне так – попала в самое больное место. А я дуже самолюбивый был и дерзкий на язык. Було вроде обидно мне, что она умнее меня. «Ты що, кажу, гадалка, раскинула на картах? Или ведьма – летаешь по ночам на помеле?» Она тоже рассердилась, потом скрепилась, простила мою глупость. «Ты книги Ивана Франка читал?» – спросила как-то. Я кажу: «Ни». – «Хочешь, я тебе дам? Но имей в виду, ця книга запретна, коли ее увидят, и тебя схватят и меня».

Так началась наша любовь. Я був хлопцем, смеялся над этим словом «любовь»… Я думал, це панськи штучки – букеты, платочек поднять. Какая может быть у нашего брата – рабочего деревенского человека – Любовь? Ищут хозяйку добрую и чтоб здоровая була, и не ленивая. И, когда встретились, в мыслях у меня не было ниякой любви, И у нее тоже. У нее было задание подпольной организации комсомола по привлечению новых кадров.

Объясняла мне, как живут в Советском Союзе, как там бесплатно учатся в средней школе, по-нашему «гимназиуму» и «семинариуму». Как там свободно можно говорить на нашем украинском языке, и книги печатают на родном языке. Она была мне как бы учительница и мать. Я Советский Союз узнал и полюбил благодаря ей.

Стали мы с ней жить, как муж и жена.

Меня в тюрьме при панах держали больше года, и каждую субботу через чьи-то руки присылала мне Ганна передачу. Когда установилась во Львове Советская власть, выдвинули Ганну инструктором райкома партии. Работала каждый день до часу, до двух ночи. Бывало ляжешь, выспишься, проснешься – ее еще нет. Худая стала такая, что я ее мог через весь Львов пронести на одной руке. Мы все – и я и товарищи – говорили: «Нужно тебе отдохнуть».

Десятого июня 1941 года получила отпуск, поехала к родителям в деревню. Она з Тернопольщины, з Почаевского района. Слышали знаменитую Почаевскую лавру? Село ее – Юридики неподалеку от того монастыря. Мне отпуска не дали тогда – я работал прорабом строительного треста. Лето у нас – горячий сезон. Только получил от Ганны письмо – в ту же ночь война. Немцы идут ко Львову. Меня оставляют в подполье. Получил задание: пока не уляжется жизнь – уйти из Львова. Нарушил партийную дисциплину – три дня не уходил, ждал Ганну. Потом кинулся в Почаевский район. Там тоже были немцы. Иду пешком от лавры в село Юридики. Мне добрые люди по дороге говорят: «Не ходи туда». – «Що таке?» – «Там бульбаши».

У меня сердце оборвалось.

Когда работали в панском подполье, встречались с этими гадюками. Тогда они служили не Гитлеру, а пану Пилсудскому, помогали его жандармерии бороться с коммунистами. А называли себя «борцами за незалежну Украину». Это из-за них я год и два месяца сидел при панах в тюрьме. Иду в Юридики, ховаюсь за кустами, смотрю – нет в селе дома Ганны, сожгли! Подхожу ближе – и пепел остыл! Кручусь около села… может, встречу или узнаю про нее? И вот люди добрые рассказали, як то було…

Нимци в первые дни не брали никого. Никого не знали, а местные жители не выдавали. Армия германская с танками, мотоциклами пошла дальше. Оставили они в Почаеве гарнизон, а по селам даже старост назначить не успели. Жена моя у родителей ждала, когда первая буря пройдет. Вдруг днем ворвались в село пятнадцать бульбашей. Стали хватать людей. И були у этих шакалов заранее ще до войны составлены шпионские списки. Кого знали – схватили сразу, о других узнали, забрали потом. Всех, кто активно работал при Советской власти: организаторов колхоза, комсомольцев, всех забрали. Жену мою и ее старика отца схватили. Били, знущались над ними, потом связали, повели всех забранных в Почаев на площадь к памятнику Ленина. Дали молотки – разбивайте памятник! Все отказались, как один. Озверели каты, кричат на моего тестя: разбивай ты первый!.. Потянули его веревкой к памятнику, почти задушили, болтается старик над землей, а все равно не поддался. Тогда они сами разбили памятник, заставили парод уносить камни. Целую ночь били, пытали Ганну, старика ее и прочих советских людей, а к утру повесили на площади. Потом прошли по деревням и хаты их спалили. Вот що роблять у нас берлинские палачи украинського народа!..

Слушая рассказ Каленика, перестаю замечать, где мы идем. С утра шли глухим лесом. Мелькали ели, заросшие лишаями, опутанные паутиной. Теперь бредем низиной по мхам и ярко-зеленой траве, в которой тонет нога. А вот и ржавое болото, с низкорослым осинником и березняком. Нигде нет следов человека. Хотя бы сторожка или охотничий шалаш! Даже птиц мало. Вороны резкими голосами перекликаются при нашем приближении и не торопятся слетать с веток. Лишь когда подходим совсем близко, они тяжело снимаются и летят, свистя крыльями.

– Василь, ты где нас ведешь?

– Ничего, скоро выйдем на пригорок!.

– Василь, ты заблудился?

– Ни…

Гнилое зловоние болота. Застоявшийся воздух неподвижен. Мы сбились с тропинки и идем по компасу. Прыгаем по кочкам, проваливаемся по колена. Тихо, как на краю света.

– Стой! Стрелять будем!.. – Вооруженные люди выскакивают из-за деревьев. Голоса у них громкие, отчаянные.

Боже мой, погибнуть так глупо, неподалеку от цели! Погибнуть после восьми дней пути, пройдя благополучно больше двухсот километров!

– Не стреляйте! – командует Кравченко. Он смело идет к вооруженным людям. Что-то негромко говорит им.

– Брешешь! – восклицают они и хватают его за руки.

– Не стреляйте! – кричит нам Кравченко.

Вдруг я замечаю красные ленточки на головных уборах людей, схвативших Кравченко. Может быть, это маскировка? Кому и чему можно верить здесь?

Появляется командир в форме капитана Красной Армии. Смотрит на нас, как на выходцев с того света. Тихо говорит с Кравченко. Вдруг восклицает:

– Как же вы пробрались сюда?! У меня все вокруг лагеря заминировано! Только узкая полоска оставлена, и вы случайно на нее попали. Вам чертовски повезло! Так вы Федорова ищете?

– Федорова.

– Опять-таки повезло! У меня как раз сейчас его радист. Завтра он возвращается и доведет вас до лагеря. Это недалеко отсюда, километров пятнадцать…

– Вы из соединения Сабурова? – спрашивает Кравченко.

– Нет, я из бригады Бринского. Снидать, товарищи, конечно, хотите? Пошли за стол…

За столом командира – удивляемся обилию – блюд: борщ, картошка, молочная лапша, вареники. Но после недавнего сильного потрясения как-то и есть не хочется.

– Федя, по чему вы определили, что это свои?

– В селе сказали, в этой стороне должен быть партизанский лагерь… Да и голоса у них… партизанские… – усмехается бывалый разведчик.