Текст книги "Воля к жизни"

Автор книги: Тимофей Гнедаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава четвертая

Прощай, лагерь!

Холодные октябрьские ночи. По утрам на стенах палаток выступает иней. На тропах лужи, слякоть. В зимних шапках, замотанные платками, сестры по утрам разводят костры. Мокрые, нахохлившиеся вороны сидят на голых ветвях деревьев.

Несколько десятков бойцов, вызванных командованием из ближайших отрядов, роют котлованы на лесной поляне. «Строим метро, как в Москве», – шутят они.

Госпиталь наш готовится уходить в землю. Георгий Иванович Горобец руководит вывозкой бревен из близлежащих деревень. Каждое бревно у него занумеровало и кладется на свое место. Большие сараи, «каморы» на три четверти опущены в землю. Узкие, длинные окна, похожие на бойницы дзотов, прорезаны под самыми крышами срубов. Строители утепляют стены мхом, сеном, закладывают землей, застилают дерном плоские потолки из досок.

Горобец уверенно, со вкусом и знанием дела руководит строительством.

– Георгий Иванович, вам приходилось раньше строить нечто подобное?

– Да, приходилось. Неподалеку от Чернигова. Накануне немецкой оккупации областной комитет партии послал меняв группу Капранова строить секретные склады продовольствия. Мы делали такие котлованы в лесу, изнутри обшивали стены досками, складывали на деревянные полы ящики с макаронами, консервами, мешки с мукой, с сахаром. Делали прочный деревянный потолок, закладывали его дерном, пересаживали кустарники и молодые деревца. Недели через две такой склад настолько зарастал, что пройдешь по нему и ничего не заметишь. Только по карте и особым тайным заметкам можно было найти.

К весне 1942 года немцы обложили нас со всех сторон. Все запасы наши кончились. Зайти в деревню за куском хлеба или за двумя печеными картошками значило в тот момент рисковать жизнью. Кровью надо было платить за каждый кусок хлеба. И вот тогда открыли подземные склады. Представляете, мы уже ели павших лошадей, кору с деревьев, и вдруг появляются печенье, ветчина, шоколад. Склады в лесах в ту весну нас спасли.

В течение нескольких дней отстроили зимний госпиталь, операционную, изолятор для заразных больных, санпропускник с дезкамерой. Внутри госпиталя и операционной развернули парашютные палатки. Они закрывают доски потолка и стен. Если земля случайно посыплется между досками, шелк ее задержит.

В госпитале пол из досок, отдельные койки из бревен, обеденный стол, место для аптечки, две печи. В операционной светло, три окна под крышей, белые стены, белый потолок и даже дверь закрыта занавеской из шелка. Из этой операционной не хотелось уходить! Особенно важно было то, что над потолком росли деревья и ни один немецкий самолет даже с бреющего полета не мог наших сооружений заметить.

Готовимся переводить раненых из палаток в зимний госпиталь. Вдруг распоряжение штаба: «Грузиться на возы, покидаем лагерь».

– Как покидаем? Временно или совсем?

– Ничего неизвестно. Готовьтесь в самую дальнюю дорогу.

Разведка выяснила: немцы подтягивают большие силы, хотят внезапно окружить нас. Видимо, сильно припекли их партизаны, если, отступая от Красной Армии, они все же хотят снять войска с фронта и бросить их против нас!

Быстро грузим на подводы наших раненых. Как перенесут они далекий путь? Вот Шпарага – бывший судья, боец из отряда Логвинова. У Шпараги перелом бедра. Мы наложили на бедро гипсовую повязку. Вот Федя Хитеев – кавказец, с переломом левого плеча. Ему мы тоже наложили гипсовую отводящую повязку. Я твердо верю – гипсовые повязки спасут наших раненых и в тяжелом пути на фурманках.

Много жизней уже спасало в немецком тылу наше глухое гипсование. Десять банок гипса, привезенных мною из Москвы, храним бережно, как оружие и взрывчатку. Раненые буквально оживают, когда их кладут в гипс.

Представьте себе обычное, самое распространенное ранение – повреждены мягкие ткани и кости. При малейшем движении раненого осколки костей врезаются в разорванные мышцы и причиняют острую боль. Важно создать в поврежденном месте полную неподвижность. И вот мы, хирурги, делаем сначала тщательную обработку раны, удаляем осколки костей, обрывки тканей, одежды, осколки мин и накладываем на рану глухую гипсовую повязку. Гипс впитывает содержимое раны, создает полную неподвижность поврежденного органа, боли прекращаются, температура падает.

Слежу за тем, чтобы ездовые и сестры накладывали на каждый воз как можно больше веток и сена, чтобы раненые лежали на пружинящих подстилках. Внутри некоторых возов Георгий Иванович натягивает брезент и делает вроде гамаков. Отовсюду слышится ржание лошадей, они почуяли дорогу. Моросит мелкий дождь. Санитары выносят тяжелораненых, бережно кладут в фурманки.

На одном из возов Нюра Гапонова. Ее поразила немецкая разрывная пуля в бою под Серховым, когда она бежала по открытому полю перевязать раненого. Пуля задела правую ногу и застряла в бедре левой ноги. Нюра бледна от большой потери крови. Воз ее следует за возом Кривцова.

– Как в «Войне и мире», – шутит Кривцов.

– Не хватает только пожара и колокольного звона, – отвечает Нюра.

Раненые пытаются шутить, но лица у них озабоченные и печальные. Тяжело в момент опасности лежать неподвижно и чувствовать себя обузой для товарищей. Все, кто только могут, идут за телегами пешком. С грустью покидаем наши землянки. Они кажутся нам такими удобными, желанными!..

Нескончаемо длинный обоз двинулся в путь. Впереди, как всегда, подводы штаба, комендантский взвод, затем санчасть. Бойцы охраны идут справа, слева от колонны, крайние на расстоянии нескольких сот метров от колонны.

Сестры Аня, Лида, Валя шагают за подводами. Каждой сестре поручена группа раненых, и девушки в пути перебегают от одного воза к другому. Если даже раненому ничего не надо, важно показаться ему на глаза, переброситься с ним двумя – тремя словами, чтобы он не чувствовал себя покинутым.

Нюру тошнит от движения. Коля Пушкин, двадцатилетний партизан из отряда Логвинова, громко стонет. Больше четырех месяцев Коля лечится в отряде. Рваная рана на левой ноге не заживала, и Логвинов попросил у Федорова разрешения передать Пушкина в наш госпиталь. Мы пересадили кожу с бедра на рану около голени, рана начала быстро заживать, а теперь в телеге от тряски открывается снова. Надо дать Коле болеутоляющее, сделать инъекцию морфия.

Рванов подъезжает ко мне верхом:

– Алексей Федорович спрашивает, как чувствуют себя раненые. Не пора ли сделать привал?

– Да, да, пора!

Впереди кричат:

– Стой, стой, упал.

Подводы останавливаются. Федя Хитеев от толчка телеги свалился с высокого воза. Бросаемся к нему. Гипсовая повязка на его плече осталась целой. Рана не повреждена!

– Леонид Станиславович! – зову я Свентицкого, не в силах скрыть своего торжества. – Вот смотрите, что значит гипсовая повязка!

Дождь сыплет на плечи, на руки, на лица. Рукавицы и шинель промокли насквозь. Нет, уж лучше сибирские морозы, чем такая пакостная, гнилая погода! В такую погоду улицу перебежать и то неприятно. А трястись на возу, не владея руками, ногами, с ужасными болями, и не знать, когда и где кончится этот путь и согреешься ли хоть завтра или нет, немыслимо.

У меня есть запасы самогонки и масла с медом. Обхожу раненых, подкрепляю слабых. Кончился привал, кончилась наша беготня у возов, перевязки, осмотры. Опять, покачиваясь, двинулись телеги.

Лежа на возу, Шпарага напевает:

 
Любил я тебе дивчиною,
Любить буду молодицею,
Сим год тебе ждати буду,
Поки станешь удовицею…
 

Смеркается. Выезжаем на обширную поляну. Ветра здесь больше. Проклятый дождь не перестает лить.

– Доктора! Где доктор?

– В чем дело?

Подъезжает фурманка.

– Доктор! – хрипло говорит с воза боец с винтовкой. – Я був зараз у командира, он послав мене до вас, щоб ви мене скоренько посмотрели.

– Откуда вы?

– З девятого батальону, Петро Охрименко. Из утра шукаю вас.

– Що з вами?

– Не можу дыхать.

Осматриваю его гортань, шею. Флегмона шеи. Надо оперировать, иначе больной задохнется. Докладываю Федорову.

– Сколько потребуется времени для операции?

– Минут сорок.

– Делайте!

Между двумя высокими соснами отгораживаем куском парашюта небольшое пространство. Раскладываем под шелковой крышей операционный стол. Дождь барабанит по парашюту. Обрабатываем руки раствором лизола, самогоном, йодом, кипятим инструменты.

Больной засыпает под общим наркозом. Приступаю к операции. Но я, кажется, поторопился! Больной шевелится. дергается, кричит на весь лес:

– Не режьте меня – я русский человек!

– Что такое, что случилось? – в тревоге спрашивают раненые.

Связные скачут от штаба выяснять в чем дело. Охрименко затихает под наркозом. Делаю операцию, теперь уже без всяких помех.

Проснувшись после операции, Охрименко садится на столе и спрашивает меня:

– Усе?

– Усе.

– Ну, я поихав.

– Куда?

– К себе в отряд…

– А далеко он?

– Ни, недалеко. Километров пятнадцать.

Федоров подъезжает к нам, смеется:

– Как дела?

– Уже здоров. Разрешите ехать в отряд, товарищ генерал?

– А как врачи – разрешают?..

– Да, пожалуй, можно…

Фурманка с больным отъезжает.

– Крепкий народ у нас, правда, доктор?

– А слыхали, как он крикнул: «Не режьте меня – я русский человек!»?

Федоров смеется. Раненые улыбаются, лежа на возах.

В ловушке

К концу дня приходим к реке Стырь. Устали сильно. Всю дорогу приходилось перебегать от одной подводы к другой. Если бы сейчас можно было лечь, и мы, врачи, и сестры, упали бы где попало и мгновенно уснули бы. Скоро остановка на ночлег. Эта надежда поддерживает нас.

Леса остались позади. Выходим в открытое поле. Унылые, пустынные пространства на низком берегу Стыри. Мелкий кустарник шевелится под ветром. Грязь налипает на колеса фурманок. Дождь перестал. Как будто и облакам не хочется ходить над этими неприятными пустырями, над заброшенной, никогда не паханной, заболоченной землей.

Впереди река. За ней высокий лесистый берег. Там будет отдых. «Ходь, ходь!» – понукают ездовые ослабевших лошадей. Еще, еще немного и будет отдых!

Вдруг – противный, ноющий звук и недалекий взрыв. Видно, как взлетает фонтаном грязь. Еще визг и взрыв, еще где-то там, впереди, где штаб и комендантский взвод.

– Это мины! – в тревоге говорят раненые. Обоз останавливается. Он огромен. Конец его километра за полтора от нас, около леса.

Пулеметы стреляют за рекой. Но они далеко, пули не долетают до нас. Очевидно, наше боевое охранение переправилось через реку и наткнулось на засаду. Значит, кто-то из предателей проследил наше движение и сообщил о нем врагу. Передние подводы заворачивают обратно. Отступаем в лес в том же порядке, в каком шли сюда. Паники нет, никто не вырывается вперед.

Внезапно команда: «Воздух!», и гул самолета над нами. Бойцы охраны рассредоточиваются среди голых кустарников, где и полевой мыши скрыться негде. А раненые? Они неподвижны на возах. Сестры знают приказ командования: в случае обстрела с самолетов – раненых не покидать. Самолет с черными крестами на крыльях проносится над нами. Девушки невольно втягивают головы в плечи, но от возов не отходят. Самолет кружится над нами. Наши пулеметы бьют в воздух.

– Разведчик! – облегченно вздыхает кто-то неподалеку от меня. Самолет томительно долго кружится над нами, улетает.

Громко стонут два бойца, только что раненные осколками мин. Сзади, на берегу Стыри, бой продолжается. Один из отрядов брошен туда прикрывать наш отход.

Оголенный осенними ветрами мокрый лес впереди кажется надежным укрытием. Сейчас, сейчас уже недалеко! Передние подводы мелькают за толстыми отводами дубов, скрываются в мелком ельнике.

Вдруг винтовочные выстрелы впереди. Лошади сами останавливаются. Шевченко, бледный, дает команду:

– Всем, у кого есть оружие, – приготовиться! – Вынимает револьвер из кобуры. Хватаюсь за пистолет, висящий у меня на поясе. Одна из лошадей, увлекая за собой телегу с ранеными, кидается в сторону и, окровавленная, падает, ломая оглобли. Слышу над своей головой звуки, похожие на посвистывание тоненьких хлыстиков.

Отправляясь в тыл врага, я знал, что меня ждет, и был готов ко всему. Но как у всякого человека, впервые в жизни идущего в бой, все время было взволнованное ожидание – как поведу себя в критический момент, глядя в лицо гибели? Конечно, старался меньше думать об этом и все-гаки невольно представлял – кругом враги, безвыходное положение, стрельба!.. Что же я сделаю тогда? С первых дней войны я старался отучить себя от чувства страха, так неужели поддамся этому чувству в свой смертный час?

Но вот такой момент пришел. Наступил он слишком неожиданно! Мысли мои были заняты подготовкой к операциям, тем, как стерилизовать инструменты без горячей воды. И вдруг выстрелы – не только сзади, но теперь и впереди. Пули свистят над ухом. Сколько врагов, где они – ничего не видно. А главное – мы в тисках, мы окружены, куда теперь идти, как укрыться от выстрелов, что делать? Ужас безысходности охватил меня. И разве только меня? Я вижу бледные, окаменевшие лица, широко раскрытые глаза. Федоров и Дружинин идут к нам. Идут под охраной нескольких бойцов, ровным, обычным своим шагом. В зубах Федорова огромная дымящаяся цигарка.

– Как самочувствие, Тимофей Константинович? Где ваш командир взвода? Товарищ Матвейчук, продвиньтесь со своим взводом вперед, займите оборону метрах в ста пятидесяти отсюда, – показывает Федоров рукой вправо. – Санчасть рассредоточьте, поставьте в укрытие повозки с ранеными.

Значит, в самом деле критический момент, если в бой бросают охрану санчасти. Лошадей заводят в чашу. Трещат оглобли и ветки молодых елок. Широкий воз Георгия Ивановича никак не проходит между двумя елями. Георгий Иванович спокойно, неторопливо помогает ездовым проталкивать повозки.

Переходя от воза к возу, осматриваю раненых. Бывалые бойцы говорят:

– Стреляют не густо. Артиллерии и минометов нет.

Несут раненного в бою. Это разведчик Левкович, он без сознания, у него прострелен мочевой пузырь. Еще раненый идет сам, опираясь на руку товарища. У него прострелено плечо.

Темнота наступает медленно. Кажется, что сумерки тянутся несколько часов. Всю ночь, в темноте, идет бой. Новых раненых некуда класть. Нет свободных возов для них. Срываем ветки с деревьев, делаем настилы на мокрой земле, иные раненые без сознания, в шоке, другие громко стонут. Впрыскиваем морфий, вливаем в рот по нескольку глотков самогона.

Почти непрерывно слышна одна и та же просьба:

– Пить! Пить!

Кончилась вода во флягах. Светает. Бой продолжается. Воды нет! Что делать? Надо рыть колодцы. Надо оперировать. Скорее оперировать!

Сестры и ездовые в разных местах начинают рыть колодцы. Вода выступает из почвы на небольшой глубине, но просачивается медленно. Сестры набирают вод> черпаками, разливательными ложками. Вода с песком, мутная, ей дают отстояться и сливают ее в ведро Выливают лизол в ведро, смачивают в растворе халаты Раскладываем операционный стол, развертываем над ним палатку из парашюта.

Стрельба не утихает. Пересохшими губами раненые просят пить. Иные, выставив руки из-под навесов над возами собирают в пригоршни капли дождя Шевченко набирает ложкой воду в колодцах и поит раненых, переходя от воза к возу.

Стерилизуем инструменты Моем руки обрабатываем их неразведенным йодом. Надеваем влажные стерильные халаты, маски. Начинаем оперировать.

Последнюю операцию, на мочевом пузыре, делаю в сумерках. Бой кончился. Предателей рассеяли и отогнали. Все соединение ждет, когда я кончу операцию, чтобы двинуться дальше Быстро темнеет. Операция идет под общим эфирным наркозом Почти ничего уже не видно.

– Георгий Иванович, найдите карманные фонари!

Два бойца подходят к нам и зажигают над операционным столом карманные фонари. Один фонарик с аккумулятором другой с динамкой, и надо непрерывно крутить динамку. Несколько человек делают это по очереди, сменяясь, когда заболит рука. Привычными жестами Аня подает мне щипцы, зажимы, ножницы, салфетки, тампоны. Лицо Ани почернело от холода и усталости. Скоро двое суток, как она на ногах.

Под дождем

Снова идет дождь. Но теперь мы радуемся ему, как другу. Он помог нам оторваться от немцев. Погода не летная, и их авиация не может проследить нас. Командование разрешило разложить костры. Мы раскладываем их около возов, чтобы хоть немного согреть раненых. Мокрые ветви трещат и дымят. Тучи висят низко, дым стелется над землей. Горьковатый запах дыма, мелкие капли дождя, как туман.

Что же это было с нами вчера?

Да, то был тот самый отчаянный, критический момент, какого я ждал с трепетом уже давно, ждал тревожно, сам боясь себе в этом сознаться Каждый из нас смотрел прямо в глаза смерти. Но только мгновение растерянности, одно мгновение, а затем… Все работали вокруг меня, и я работал. И командование, и люди санчасти вели себя так, словно все эти «внезапно» и «вдруг» были заранее продуманы и запланированы.

– А это действительно так, действительно заранее продумано и запланировано, – говорит Шевченко, когда я делюсь с ним своими впечатлениями. – Немцы кичатся своей организованностью, а посмотрели бы вы, какая суматоха получается у них, когда они лицом к лицу сталкиваются с нами! Мечутся, кричат, без толку палят. Если бы мы, партизаны, вели себя так, мы бы не дожили и до 1942 года. У нас на случай внезапных столкновений есть предварительная инструкция командования, какое подразделение продвигается вперед, какое держит оборону справа, какое замыкает, прикрывает колонну сзади Быстро образуется круговая оборона. Это уже издавна заведенный порядок, его знают все, и как бы неожиданно ни было столкновение, мы к нему готовы. Множество было таких случаев и в прошлом, и в позапрошлом году…

– Жутковато было, Тимофей Константинович? – спрашивает Федоров.

– Да, признаться, был момент.

– А как же? А как вы думали? – участливо говорит Федоров. – Живой человек разве может остаться равнодушным в такую минуту? Тем более в первый раз. Я, когда впервые в жизни столкнулся с вооруженными немцами, сразу все мысли растерял. Смотрю – вот так шагах в десяти от меня стоит немец в плаще с автоматом. Никаких мыслей не осталось, чувствую только, волосы приподнимаются на голове и фуражка вырастает, как гриб, – смеется Федоров. – Не помню, как вынул пистолет, выстрелил три раза, не знаю уж, убил или не убил – сразу наутек. Потом уже, когда переплыл речку, сижу на том берегу, слышу отчаянную стрельбу в селе, тогда только подумал: «Вот же дураки, ведь они могли спокойно меня окружить, догнать, изловить, как зайца!» Их полное село, а я был один. С тех пор стал спокойнее, но оставаться совершенно невозмутимым – может ли это быть? А к бомбежкам с воздуха до сих пор не могу привыкнуть. Ужасно это неприятно и тяжело.

Это простое и искреннее признание командира окончательно укрепило меня, подняло мою веру в себя. Значит, чувство страха есть у каждого человека! Все дело в том, чтобы не давать хода этому чувству, не позволять ему проявляться.

Развертываем операционно-перевязочную палатку, ставим в ней железную печку. Обмываем раненых в палатке, у печурки, меняем им белье, стираем его и дезинфицируем паром в железной бочке из-под горючего.

А дожди льют и льют… Бывают у нас на юго-западе такие беспросветные погоды! Небо обложено серыми тучами, темно среди бела дня, темно! Дождь льет водяной пылью, все пронизано туманом, туман клубится, сгущается, проникает в душу.

Пробежать в такую погоду несколько кварталов, согнувшись, с поднятым воротником, или, засунув руки в рукава, стоять на трамвайной остановке – и то весьма неприятно и скучно. И вот, представьте себе, что в такую погоду вас выводят не на улицу даже, а в бесконечный лес и говорят: здесь будете жить днем и ночью.

Сначала ужас охватывает вас, а потом вы начинаете осваиваться, приспособляться, привыкать. Но увы, привыкнуть до конца, почувствовать себя в такой обстановке, как дома, и здоровому человеку невозможно. А каково же тяжелораненому?!.

Ночью в палатках стараемся уснуть, зарывшись в сено, но не спится, сырость проникает до мозга костей. Ворочаешься и так и этак, несколько раз встанешь, обойдешь возы и наконец забудешься усталым сном. Просыпаешься от дрожи, зуб на зуб не попадает. Темнота беспросветная, дождь барабанит по палатке, влажное сено прилипло к рукам, отсыревшие часы стоят. Снова обходишь раненых, светя карманным фонариком. Укутываешь им поплотнее ноги сеном и упаковочной ватой из парашютных мешков. Вдали у возов еще кто-то с карманным фонариком бродит. Это Аня и Лида в мокрых меховых шапках.

Тимофей Константинович, у Левковича ноги закоченели. Грелки остыли. Я пробовала руками оттирать, да у меня руки холодные. У щиколоток немного оттерла, а ступни никак. Который час?

Часы стали.

Хоть бы скорее утро!

Едва начинает светать, девушки разжигают костры, кипятят воду, заваривают ее лесной травой. Сахар у нас кончился, но сухари есть. И запасы колбасы на возах Георгия Ивановича кажутся неистощимыми. Трех коров повели мы с собой в рейд, привязав их к телегам. Варя и Михайловна доят коров.

Сестры ходят от воза к возу, разносят молоко и чай в эмалированных кружках. Дрожащими губами раненые приникают к кружкам, пьют горячий чай, теплое парное молоко.

Санитары несут в перевязочную первые носилки. Печурка в палатке дымит и медленно нагревается, сырые ветки в ней трещат, шипят. Бьем около печурки рука об руку, чтобы кровь прилила к пальцам и они стали подвижнее.

Снимаем повязку с первого раненого:

– Как, Шевцов, чувствуете себя?

– Мерзну здорово.

– Мерзнете? Это хорошо. Значит, есть чувствительность. А помните, каким вас принесли, как вы лежали на ветках, на земле? Тогда я думал, что вы не останетесь в живых. Пульса почти не было, кровь течет, рука перебита, а вы говорите: «Мне не больно». Вот то состояние было опасным.

Упражняйтесь, Лукьянченко. Да, конечно, и на возу. Почему на возу не упражняться? Время у вас есть. Поднимайте сначала руку на сантиметр, на два, поворачивайте кисть вправо, влево, сколько выдержите. Пусть будет больно вначале, терпите. Как же иначе?.. Рука живая, значит, будет больно.

Между телегами горят костры. Моросит дождь, мелкий, колючий. Распахнув шатры на возах, раненые подставляют под теплый воздух, идущий от костров, свои Руки, лица, всем телом тянутся к огню. Шевченко то читает вслух последний номер нашей партизанской газеты, выпущенный сегодня в лесу, то, примостившись на возу и положив на колени книгу, а на книгу лист бумаги, набросив на голову плащ-палатку, пишет под диктовку письмо. Люди пишут письма домой, уверенные, что смогут каким-то образом их отправить!

Посланные из наших далеких отрядов и здесь в лесу находят штаб Разбросанные по лесу заставы от поляны до поляны переправляют их к командованию. Там в отрядах бойцы продолжают делать свое дело.

Товарищи! – объявляет Шевченко. – Сейчас привезли донесение из отряда имени Сталина, позавчера они взорвали девяносто седьмой немецкий эшелон. К Октябрьской годовщине обязались довести счет до сотни…

Что, что такое? – поднимаются головы на дальних возах. Шевченко спешит туда с радостной новостью. Ее передают от воза к возу. Оживляются лица раненых. А дождь идет и идет.