Текст книги "Мое неснятое кино"

Автор книги: Теодор Вульфович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

На следующий день в десятом часу вечера я на Преображенке. Поднимаюсь – лифт работает – 9-й этаж – дверь приоткрыта, в замке торчит ключ. Что-то случилось?.. Случилось… Мастер лежит на полу в кухне. В комнатах что-то несусветное и только киса Кася да ейный отрок Каташихин спокойно бродят по квартире… У мастера хватило сил чуть приподнять голову. Он узнал меня.

– Ну, ты гений… Как догадался?.. Мне очень надо…

На водворение мастера в постель, мытье посуды, удаление мусора и общую весьма приблизительную уборку ушло более часа… В очередной цикл возвращения к памяти он проговорил:

– … Ложись спать, ты ведь тоже не спал… Ложись… Скажи честно – не сердишься на меня?.. А?.. Худо брат… Найди там где-нибудь одеяло… Прикрой, пожалуйста… Если можешь, не уходи.

– Я посижу. Только не закрывайтесь с головой.

– Я должен с головой… Я по другому не могу… Извини, пожалуйста… Я с головой.

Эта лагерная привычка осталась у него на всю жизнь и поза во сне тоже… Когда так называемые носильные вещи были водворены на крючки и спинки стульев, остались разбросанные рукописи «Хранителя», «Факультета», красивая папка с металлическими кнопками VI-го съезда писателей Казахстана, сегодняшняя газета «ПРАВДА», вчерашняя «ИЗВЕСТИЯ», повсюду валялись несколько огоньковских книжиц Лихоносова «Люблю тебя светло», как листовки революционного подполья… Рукописи я решил не трогать, пусть сам разберется. Машинка «Оптима» стояла на столе с застрявшими в перепутанном пучке буквами и задранной кареткой. А на обеденный стол кто-то положил раскрытый бессрочный паспорт:

Домбровский Юрий Осипович – 29 апреля 1909 г. рожд….

На основании – Утрачен.

Пасп. ХП-СА № 579 639

выдан 5 отд. мил. г. Москвы 30 августа 1950 г.

С фотографии по-тюремному смотрит прямо перед собой стриженый наголо мастер 53-лет от роду, в темном пиджаке, белой застегнутой рубашке без галстука, смотрит так, словно никогда и не моргнет, глубокие складки пролегли от носа и, кажется, сходятся где-то под подбородком, нижняя губа, как всегда, оттопырена… Я вспомнил! Ключ от двери так и остался в замке. Вынул ключ и положил его рядом с Бессрочным паспортом… Ну, что ещё?..

Ещё – Библия. Ветхий и Новый Завет. Полный зубной протез верхний и нижний: «ТАМ вышибли. Полностью!..» Вот, пожалуй… Да! Еще: «Брак зарегистрирован в г. Москве 10 мая 69 г. с гр. Турумовой Кларой Файзуллаевной. Вот так!.. Клара уехала в Алма-Ату хоронить свою бабушку, а Домбровский сошел с рельс.

Перед моим уходом мастер чуть приоткрыл глаза и снова уткнулся в крохотную Кларину подушечку:

– Не беспокойся, старик. Заткни дверь газетой… Никто не войдет… Нет… Я не встану… Чаю не хочу… Ты пришел! Ни с того, ни с сего… Покрыл меня одеялом… подоткнул под ноги… Значит, мы выиграли эту войну. Понимаешь меня?.. Мы выиграли эту войну. Мы победили.

20.01. 1972 г. В половине двенадцатого ночи я опять появился у Домбровского. Последние сутки меня несколько лихорадило – как бы с ним не стряслось что-либо – особенно газ не любит небрежности и загулов. Но, тем не менее, я полагаю, что кривая судьбы, наигравшись с ним вволю, вывезет и на этот раз… Мастер чувствует себя прескверно. Мы засели на кухне пить традиционный чай. Ю.О. нарезал рыбное филе и стал кормить кошек.

– Филе на исходе! – прозвучало как предсказание о конце света. – Надо Клару вызывать. Срочно. Времени потерял уйму и денег поизвел много… Ни к чему это. Все эти компании, друзья. Сил не хватает… Началось все с «племянника», он парень хороший, а жена его… – мастера передернуло.

Он, как всегда, в носках без обуви, в спортивных штанах, майке, и вообще!.. Я вторю ему:

– Пора, пора вызывать…

Он кивает, кивает.

Всё время ходит из кухни в коридор – маятником – и возвращается. Глубоко и тяжело вздыхает:

– Всё отнимает много времени… Я уже должен его экономить. Время – штука коварная. «Меня много, много», а потом – бац! – «Меня совсем нет!» Возрастные перепады чреваты комплексами… Все вроде бы прекрасно, ну прямо замечательно, а время играет внезапными бросками, подозрительностью, обманами… (Снова глубоко погрузился и дальше как бы отвечал уже сам себе на посетившую его мысль)… Скверно чувствую себя, скверно. Под этим делом все перемешивается, и реальность, и вымысел, и даже бред. Потом уже разграничить трудно… И кошмары… Чем плоха такая отдельная квартира – здесь пристукнут, и концы в воду. Даже не узнает никто, – эти мысли сопровождали его постоянно. – Вы не боитесь?

– Нет. Пристукнуть где угодно могут. А зачем?

– Я тоже думаю – у меня таких врагов вроде бы нет… А официальные…

– Да бросьте. Ни к чему это и, пожалуй, наваждение. Вы уже все видели в этой жизни. И я тоже, – стал рассказывать ему о вяземских лагерях, об отце. – Они там колупались – строили автостраду Москва-Минск.

– Да-а… – проговорил он. – У каждого своё было, и не поймешь, что хуже… А ваш отец легкий был?

– Легкий, хороший, добрый и… безответственный.

– Легкость и безответственность – это, пожалуй, самые возмутительные и вредные черты нашего характера, – сказал он.

21.01 1972 г. Во второй половине дня я плюнул на все, сел в такси и покатил на Просторную. Накануне мы договорились, что я заеду за мастером и из моей квартиры он позвонит в Алма-Ату Кларе.

В последнее время к нему снова началось паломничество. Кого там только не бывает: писатели, поэтессы, искусствоведы, знатоки литературы, лагерники, бывшие уголовники, просто подозрительные личности, художники всех мастей, не на шутку запивающие люди, типы, считающие себя причастными к высокой общественной деятельности, и действительно являющиеся таковыми, и снова литераторы, писатели, поэты…

На этот раз был литератор детского толка – внешне милый седеющий человек в очках и ещё кто-то. Ели яичницу, пили крепкий чай, Ю.О. непрерывно пересекал комнату туда и обратно, говорил… О законности, об истории права и, наконец, об ОСО, его возникновении, исторических прецедентах – сначала насчитал три, потом задумался, взъерошил и без того неубранную шевелюру, коротко взмахнул руками, поджал губы и произнес:

– Пожалуй, побольше будет, только назывались по-другому… – и стал читать главу из «Факультета», как раз на эту тему. – Вот, пожалуй, и всё, что мне удалось узнать об этом предмете. За пределами описанного лежит, наверное, гораздо большее, но… не знаю.

На улице он почему-то сразу озяб. Зашли в гастроном, там он купил рыбное филе для кошек и долго путался в очень большой нескладной авоське… В метро на переходе «Площадь Свердлова» (мы угодили в час пик) было что-то несусветное – словно похороны вождя, но без народной скорби – еле переступаешь и ребра в опасности. Но мастер легко приспосабливается к любым житейским неурядицам и обстоятельствам – он продолжает в них жить по-своему. Впереди него движется девушка с раскрытой книгой и умудряется читать. Поток сам медленно движет её к цели. Ю.О. с невероятным трудом извлекает из кармана очки, пристраивается поудобнее, через её плечо быстро прочитывает страницу, еле сдерживается, чтобы не подогнать с переворачиванием листа, быстро прочитывает вторую страницу, прячет очки… Мы сходимся в толпе и он говорит:

– Ни в какие времена такой литературы не читал…

Каждый раз перед телефонным разговором он очень волнуется, ждет, по моему, чего-то нехорошего. Всё время извиняется, что доставил лишние хлопоты. А когда «милая девушка» со скрипом дает Алма-Ату, выхожу в другую комнату… После телефонного разговора он какой-то притихший, вялый.

– Чувствую себя… нереально… Здорово меня эти дни повытрясли…

Ушел внезапно. Заторопился, сказал – нездоровится.

Забыл рыбное филе. Вскоре вернулся, извинился, поблагодарил и пустился в путешествие на Преображенку – большой, в светло-сером цигейковом малахае, кашне такое, что и не сразу догадаешься, что это кашне; пальто демисезонное, длинное, тяжеленное; волосы выбиваются из под малахая в самых неожиданных местах… Так и хочется застегнуть ему рубаху на верхнюю пуговицу, поплотнее укутать в нетеплое кашне, его, навеки неустроенного, огромного (падать ему хуже, чем небоскребу), и вместе с тем такого незащищенного… И пожелать, чтобы как можно скорее Клара приехала, а то, неровен час…

На всякий случай спросил:

– У вас денежка есть?

– Есть, дорогой, есть. Все в порядке, – махнул рукой, нахохлился и пошел.

Пройдет день, самое большое два, и я неожиданным образом прыгну в такси… К нему я всегда тороплюсь, немного волнуюсь – застану ли?.. И гоню дурные мысли.

Клара вернулась. В квартире снова порядок. Обед из трех блюд с неизменным киселем из концентрата – личное изделие самого мастера. Киселем угощает раньше, чем обедом. Но чувствует себя «средневато». «Какой-то бок болит. Наверное, ударился».

Жена поехала со мной, и это уже семейный визит… Следует отметить, на него женская красота действует по-особому – он меняется в лице без каких бы то ни было намеков на ухаживания. Ю.О. ценит женскую красоту и считает её даром чрезвычайным. С особой одухотворенностью произносит слово «красавица» (!) и хочет одной интонацией убедить собеседника в том, Как Она была невыразимо красива… И снова – бултых! – в литературу:

– Критика может открыть негативную сторону художественного произведения, но научить писать не может. Я вообще никогда этих критических и литературоведческих работ не читаю. Тут меня ткнули – «прочти! Лихоносова ругают, а тебя хвалят». Довольно нехорошая история. Чудакова – она по Олеше специалистка, а её муж по Чехову – чеховед… Но когда рядом цитаты приводят получается неловкая картина… Если бросить в кибернетическую машину Чехова, Бунина, Толстого, то она выдаст Юру Казакова – «Россия не переменилась, она всегда та же». Это для Запада. «В массе ничего не произошло!» – Про-и-зо-шло и ещё о-го-го сколько произошло! «Душа, мол, не затронута!» Чего Ваньку-то валять, ты определи, что затронуто, что изменилось… а те уж – Чехов, Бунин, Толстой – свое дело – сделали.

…У Шукшина проза жестче, чем у меня, в сто раз. «Кинематографичность диалога!» – так это хорошо или плохо?!

У него главный герой вот такой как есть; бездумный вроде бы и жесткий, а то и «жестокий», «а всё равно славный», – утверждает Шукшин. Он не гребет из глубины, а, вроде, бы распахивается – «такой вот, и всё тут!». Не густо. Но он мне нравится. Его герой без каких бы то ни было условий. А сам, видно, мутноватый… Всякий.

…Условия любого договора – это Жизнь! А не требование отнять ее. Риск может быть поставлен в условия договора (например, летчик-испытатель и т. п.) Вот у Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях»… Подвиг – детонация человеческой личности. На фейерверках похлебки не сваришь. Энтузиазм – не планируемая категория… Не планируемая. Все запасы этого товара истощились (рассмеялся, попытался управиться со свисающим чубом, почесал выпирающий живот). О. Генри сказал – «нельзя писать водой. Но и кровью нельзя писать. Надо писать кровью сердца, но не своего сердца, а чужого».

Моя жена взяла 9-й том Бунина и стала читать вслух о Горьком, о третьем Толстом, опять о Горьком… Мастер слушает, как будто все это открывается ему впервые. Уложил лохматую голову на руки, руки лежат на столе, глаза сияют от удовольствия, не слушает, а впитывает… Рад.

Она читает хорошо – саркастично в меру, чеканно, темп немыслимый, но ни одно слово не теряется, – ядовито получается: «Бунин, как есть Бунин!»

По второму кругу добрались до Максима Горького.

– Горький был за культ своей собственной личности в литературе… Они и сговорились… Горький – единственный в своем роде человек – он был за культ ДВУХ ЛИЧНОСТЕЙ! Они с Иосифом поняли друг друга и эдакий молчаливый союз сбацали. У них получилось.

Разговор пошел об алма-атинском художнике Калмыкове. Клара подарила мне экземпляр журнала «Простор» с публикацией Домбровского. Он взял ручку и коряво, старался начертать каждую букву, прибавил к загадочному печатному слову «Фрагмент» надпись: «Из романа «Факультет ненужных вещей» – «Дорогому… с Любовью и Върой в него. Домбровский». «Ять» возвышалась над дарственной надписью, как крест.

– Вот книги сегодня в лавке писателей накупил. Сестра Цветаевой – Анастасия целый кирпич накатала с портретом (собственным, конечно, на всю страницу!) – посмеивается. – Ну и ну… Тут и о Пестеле в Политиздате… Теперь все историки! Современниками-то быть опасно стало и трудно, и противно, и безнадежно, и… – горько и сильно отмахнул сразу двумя руками… (Раскрыл новую карту Ближнего Востока в приобретенной антиизраильской книжке – стал сравнивать с картой из Библии, сетуя на то, что в библейской никаких границ вообще не обозначено.) Я смотрел на него: мастер навис над столом и над картами… Подумал: «… сонм не реализовавших себя и в сотой доле людей. Системе это не нужно! Более того – система считает, что ей это вредно. Она готова кое-как кормить, поить художника, лишь бы он только ничего не делал – не реализовывался. Доходными статьями стали воинствующее безделье или буйный, неудержимый холостой ход. Последнее даже воспевается и награждается непомерно. Ю.О. уйму времени тратит на рецензирование рукописей журнала «Новый мир»… И всё это за гроши – десятки, двадцатки, сороковки… А без них на пенсию в сто рублей в нашем Новом Мире и вовсе ноги протянешь». Однажды Ю. О. сказал:

– Я ведь в Алма-Ате когда-то директором школы был, – его глаза засветились. – Со всего города просились в мою школу (он даже зафорсил и загордился). Это очень интересное дело!.. Но меня оттуда тоже загребли, – и засмеялся. – Это я вам как-нибудь в другой раз… Так о чем мы говорили?.. Да!.. Ну и влипли вы с этим Марком Колосовым. И хлипкий, и не болтун, а опасный тип. Но держитесь. Надо выдюжить. Есть ради чего…

По повести Марка Колосова Евгений Габрилович и я пишем киносценарий. А потом я еще буду снимать фильм – «Товарищ генерал». Этот тип (Марк, разумеется) порождение всяческих недоразумений, но если эти испытания я выдержу, то меня, скорее всего, возьмут в штат киностудии «МОСФИЛЬМ». Вот такие выкрутасы.

Колосов в 49 году еще с одним подонком, вы его тоже знаете, прикатили ревизорами Союза Писателей в Алма-Ату. И этот подлец такой донос-рецензию накатал…

На «Обезьяну»?

На «Обезьяну». Вроде бы я написал апологетику фашизму. Вот дурак не безвредный. И ко всему-то он присосется, и ко всему прямое отношение имеет.

Говорят, он в молодости красивым был?

Не верьте. Всегда вот этакой жабой с зубами и был. После его писаний и прямо опираясь на них, меня тогда и усадили.

13.02. 1972 г. Поздно вечером…Клара спустилась вниз за вечерней почтой и принесла пакет от Лихоносова:

– Сразу догадалась – «Люблю тебя светло»! Странная, я бы сказал, претенциозно-намекающая надпись прямо на обложке: «… кого я любил непритворно». Как будто его кто-то все время подозревал или он сам себя подозревал, но проверил и выяснил: непритворно!

– Я каждый раз с ним только об этом и говорю. Нельзя, когда твои близкие жидоморством занимаются, когда власти закон нарушают, шабашничают, сажают, сколачивать «Общество РОССИЯ» – это нехорошо. Надо же понимать!.. А он понимает. Но, все равно, якшается с ними и меня туда тащит. – «Я, говорит, вас не тащу». – Да как же это не тащите? – кричу, – когда приписываете мне фразочки, которых я никогда и произнести-то не смог бы. И не произносил! Вот и крутятся они, и лезут, и кричат, и издают друг друга, и общество сколачивают «Ты мне, я тебе – РОССИЯ!» А авторитета НЕТ!.. Авторитет-то у нас и верят нам. Хоть, может быть, нескромно, а факт – авторитет у нас.

А потом сокрушенно добавил:

– С деньгами совсем скверно. Вот чуть вышибло из колеи с этой «бесплатной квартирой» – и всё! – Махнул сразу двумя руками. – Придется опять за рецензии браться. – Зашагал по комнате и как-то съёжился, вроде бы пожалел, что сказал.

22.02. 1972 г. Вчера ездил – не застал, а сегодня застал. Дал Ю.О. небольшой список замечаний к «Царевне-лебедь», чтобы приблизить рассказ к пресловутой сценарной форме. Он очень доволен, не уверен, что получится, но обещал. А я уверен, что получится, если ему удастся засесть за работу хоть на полчаса… С одной стороны, я ведь отрываю его от романа, а с другой – это единственная возможность выскочить из круга финансовых затруднений. Риск здесь в двух-трех днях, а в случае даже частичного выигрыша можно будет решить денежную проблему почти на год.

1.03. 1972 г. Юрий Осипович Домбровский заставил меня работать регулярно и прочел всё, что я умудрился написать. Он умеет ждать и меня старается научить. И хвалил, и подбадривал, и поругивал, но больше хвалил – «Ругателей вам и без меня хватит» – это его слова.

3.05. 1973 г. Я действительно давно ничего не записывал. Но до того ли было. Картина «Товарищ генерал» отняла все силы и всё время. Досрочная сдача 28 апреля, поправки, советы и просмотры. Да что там… Наконец появилась возможность показать ленту друзьям, знакомым, и я пригласил Домбровского с Кларой.

В назначенный час мастера у проходной не было. Не было его и в тот момент, когда все приглашенные уже сидели в зале и терпеливо ждали. Пришлось предупредить охрану студии, что ежели придет такой высокий, не вполне причесанный человек, с такой фамилией, то направьте его в зал номер три. С 15-минутным опозданием начался просмотр, и мне тут же сообщили по телефону, что Домбровский уже прошел проходную, но… (этого «но» я больше всего боялся).

– Что, он навеселе? – спросил я.

– Извините, но сильно… и…

В грохоте первого завязавшегося на экране сражения раздался требовательный стук в дверь, стук был бескомпромиссный и показался угрожающим. Он возвышался над настоящим шквалом экранных взрывов… В темноту зала ворвалась метущаяся фигура, – не успев садаптироваться, хотела сразу найти здесь главного и сходу объясниться с ним. Я бросился навстречу, сильнее, чем следовало, схватил его за локоть и усадил в кресло с краю ряда. Мастер хотел, по-видимому, тут же остановить просмотр, так как ТАМ, за воротами студии у него остался некий приятель или знакомый не вполне советского происхождения… Тоже «не совсем, а немного, но не настолько чтобы…» И ещё он успел проговорить – «Ты меня извини, старик, но не было никакой возможности…».

Пришлось повести себя несколько круче, чем в мирной жизни, и чуть мягче, чем на войне. Мастер остался сидеть в кресле, его знакомый остался за воротами и просмотр вошел в обычное напряженное русло – труд двух лет предстал на суд родной общественности без дополнительных помех… Я краем глаза все время следил за ним, готовый в каждую секунду броситься на помощь терпящему бедствие кораблю, но стал постепенно замечать, что мастер быстро трезвеет – его поза, устремленная вперед, навстречу экрану, говорила, что он заинтересован и досидит до конца…

Когда в зале зажегся свет, Домбровский сообщил главному консультанту, дважды Герою Советского Союза, генералу армии, что это настоящая лента, и её основное достоинство в том, что здесь нет ни грана лжи. Дважды герой и писатель понравились друг другу. А мне Ю.О. конфиденциально сообщил:

– Молодец, старик, сделал картину. А я идти боялся – вдруг не понравится… Сценарий-то был… того… Тухлый…

3.08. 1973 г. Мастер встретил меня без обычной шумной приветливости и прямо в прихожей объявил, что обижен.

– Вы знаете Емельянова?.. Почему я должен узнавать о вашем дне рождения от Емельянова?! – это был уже выговор.

Поначалу я даже не мог понять, о каком Емельянове идет речь и за какие такие прегрешения Домбровский вдруг шкурит меня. А он отойдет не скоро, – обижается он кровно и смертельно… То, чего мне больше всего не хотелось, и чего как-то опасался мастер, произошло. Пустяковая, но трещина….

Я знал, что Ю.О. преувеличенно подозрителен, но теперь пришлось понять, что он ещё зверски раним и ревнив… Скорее всего, он сам чувствовал себя несколько виноватым и тем сильнее была его обида… Я, как умел, старался сгладить неловкость этого досадного недоразумения.

… Мало-помалу он угомонился, и мы беседовали:

– Вы человек второй половины жизни. Есть люди первой половины жизни, а вы второй… И мало кому дано быть человеком двух половин. Это уже титаны. Да и гении в большинстве обе половины не осиливают…

Я рассказал, что по «плохому радио» на этих днях передали большой очерк об алма-атинском скульпторе Иткинде – подробный очерк. В рассказах Домбровского о художниках города Верного есть глава об Иткинде.

– Это гений… – он снова стал ходить по комнате. – Смотрите. Это Иткинд. Одна из самых последних его работ. Цены ей нет. После моей смерти обнаружат. Один из самых последних Иткиндов… И это Иткинд…

На платяном шкафу и над дверью – два одинаковых скорбных лика, – будто бы вырубленные в дереве, а на самом деле папье-маше. Сила и выразительность этих работ были несомненны.

Он, когда дарил, сказал:

– Вот он, «Я на том свете».

– А почему в кудрях теленочек над головой?

– «Ну, хоть теленок из меня на том свете получится?» – ответил скульптор. – Я ведь был с ним знаком – мы разговаривали… Может быть, скульптор прикидывался?.. Я как-то поначалу засомневался… А потом – нет! Это гений… Вот мы с вами не гении. Правда – не гении?.. – Глаза хитро светились. – Мы не барахло – правда ведь? – Объединение под сомнительной формулой «мы с вами» выглядело сильным преувеличением. – Мы с вами – нечто! А он – безграмотный гений… Мои очерки о художниках в «Новом мире» напечатают. И ещё в Казахстане должны, в роскошном издании с цветными иллюстрациями. Только просят: «Выброси Иткинда». А я им сказал: «Туя-Вам-Туя! Иткинда не отдаю… Не отдам».

Он долго настаивал на этой форме своего несогласия с пожеланиями редакции, а скорее всего – старался укрепить себя и дать клятву в чьем-нибудь присутствии не предать памяти трижды преданного и вечно гонимого «еврейского Микеланджело».

Разговор пошел о Михоэлсе и Зускинде.

За кулисами в ГОСЕТе (Государственный Еврейский Театр) Ю.О. представили Соломону Михоэлсу. Дело было перед спектаклем, и Народный артист пригласил его выпить после спектакля и поговорить (а не поговорить и выпить – что не одно и то же!) Михоэлс к моменту знакомства уже знал о Домбровском и потому сразу принял его с расположением и широтой.

Вениамин Зускинд (тоже Народный артист) призвал пить «так, как могут пить евреи!» Так и пили – по-русски.

Мастер вспомнил Потоцкую (вторую жену Михоэлса), и пожалел её сокрушенно:

– Она ведь одна пропадает… Родственники-то уехали. Кто ж за ней присмотрит?.. Её тогда, после убийства мужа, споили.

– Сознательно споили… Из дома не выпускали, а спиртное ставили на стол в неограниченном количестве. Красавица была… Красавица! И охранников при ней содержали. Прямо в её жилище…

Постепенно утихли воспоминания, и мастер стал читать мне главу из «Факультета» – о вожде, работающем за столом в саду и об одном из невероятных случаев – вождь помиловал человека, приговоренного к расстрелу…

Кончил читать – и традиционное:

– Ну, как? Ничего?.. Такому закоренелому, как этот Coco, должны быть засчитаны все его добрые дела, а то перекос будет – одни убийства, что ли?

Папка с «Факультетом» уже превратилась в фолиант и лежала на стуле.

– Объемистая, – заметил я.

– Да-а… – возликовал мастер, схватил её двумя руками и, в замахе подняв высоко над головой, тяжело с ударом опустил её на сиденье стула. – Этой штукой уже убить можно! – в его глазах сверкнули бесовские огоньки, и он тихо рассмеялся.

В этот день я ощутил, что мастера непрестанно мучают приступы совести, и он от них шалеет:

– Д… опять дали три года, а ведь я верил, что он стукач… Стыдно… Но, старик (на его лице появилась одна из самых болезненных гримас)… Я ведь свое отсидел, оттрубил?.. Как думаешь?.. А?.. А все равно стыдно…

У меня дома. Настроение у всех скверное. Вокруг события мрачные. Ю.О. каждый раз, когда звонит Кларе в Алма-Ату, очень волнуется и не может сосредоточиться. А звонит всегда от меня, говорит, что от него автоматика не срабатывает.

На дамский, риторический, брошенный в пустоту вопрос: «И долго еще все это может продолжаться?!» – он пожимает плечами, широко разводит руки, пытается пятерней сгрести и откинуть нависающие на лоб густые волосы, плотно сжаты губы, и ходит по комнате. Это означает некий старт, концентрацию, после которой будет рывок, атака.

– Привозят нас в порт Находка. Холод. Ветер продувной, порывами. Небо свинцовое, висит прямо над головой. Выгрузили. Шесть тысяч зеков – стоят партиями – лагерь-пересылка, две версты в любую сторону. Сумерки… Меня и ещё одного хмыря снарядили за кипятком. Искали-искали – нашли. Титаны огромные, как дома! Под ними огонь бушует. Костры прямо из непиленных бревен. А от огня очередь извивается, уходит за горизонт. Скрюченные зеки ждут, когда в титанах вода закипит… А кто знает – когда?!

И он посреди комнаты глубоко присел на корточки, втянул голову в плечи, мигом захлестнул полы пиджака – укутался и прикрыл макушку закинутыми руками, а кисти утопил в рукавах – ни дать ни взять, насквозь промерзший зек, – и из этого клубка слышится:

– А таких ты-ы-ысячи!

Он резко распрямляется, встает – хоть и сутулый, а отменно высокий, – и его интонации становятся грозными:

– Там внутри все гудит! Варится… Я и говорю напарнику: «Вот сейчас наберем». На меня как кинутся: «Су-ука! Гад!.. Мы здесь второй час корчимся. На сифоне! А он, падла, пришел и сразу… Да мы! Да я! Да тебе! Да тебя!..». За несколько секунд до того они проверяли, и ни капли не вытекло… «Друг, – говорю, – потому я и наберу за пять секунд, что ты ждал и корчился тут два часа или два года. Смотри!» И открыл кран. Оттуда ка-ак хлобыстнет! Крутой кипяток! Всё сдвинулось, загудело, тут уж им не до меня было. А мы набрали полные посудины и пошли… Никто в мире не знает, где и когда закипит – руку не приложишь, внутрь не заглянешь. Кто знает: где? когда? как?.. Хлынет – и всё.

Тихо улыбнулся, понимая, что притча сложилась и произвела впечатление.

– Базис да-авно уже не покрывает потребности непомерно разросшейся, разбухающей надстройки. Да-а-авно!.. Только барон Мюнхгаузен мог заткнуть задницей Великий или Тихий океан. Мы, увы, не Мюнхгаузены.

Вчера 3 октября дал Юрию Осиповичу экземпляр записей… Зачем я это сделал? Надо было спрятать подальше и никому не показывать.

21.10. 1973 г. Я спросил мастера, не обижается ли он, записи ведь не сладкие… Он заходил по комнате.

– На вас мне обижаться нечего. Если уж обижаться, то на себя. Тут обиды не помощники. Чего уж там обижаться…

Сообщил, что сдал книгу в СП и показал перечень названий; книга об алма-атинских художниках и плюс три рассказа («Царевна лебедь», «Леди Макбет» и ещё один…) Опасается, что в Казахстане его обставят с гонораром. И не зря опасается. Обязательно обставят… Потом, про выброшенные места из моих записей о мастере, сказал:

– С этим местом поступайте как хотите (смущенно заулыбался)… Интересная штука и странная может получиться… со временем… Тут слух по Дому литераторов разнесся, будто меня исключать собрались за избыточное принятие спиртного. Пытался распутать, все говорят, что «сам не слышал, а сказал такой-то…» Будто все нити идут к Юрке Казакову, а там ещё к одному…

Я порекомендовал догадок не строить, а прямо спросить Юрия Казакова. До того ни в коем разе никого не подозревать. Водка может быть только предлогом, а суть дела может оказаться в романе – «Факультет ненужных вещей».

Он затих и стал поить меня чаем.

– Вот попробуйте – «Цитрон» называется. Грузинские штучки – варят варенье из недозревших мелких мандаринов и сразу название – «Цитрон»!.. Замечательное изобретение, и главное – дешево. Удивительно – грузинское и дешево…

Уже когда я собрался уходить Ю.О. сказал без особой связи с предыдущим:

– Патетическая сцена обычно подавалась на высокой ноте. С заломленными руками. Вот почему на фильмах Довженко почти всегда были полупустые залы. Исключением был «Арсенал» – там всё было открытием и в десятку!.. Нельзя найти некий принцип в органном регистре и абсолютизировать его. Да ещё этой отмычкой пытаться открыть все двери. Получается скука – нерастворимое восприятие. Настоящий художник не начинает с басовых нот – он доводит до них. Грохочут не загруженные, а пустые бочки…

В «Советише геймланд» опубликовали его рассказ о скульпторе Иткинде:

– А прислали девяносто рублей, гады… Там львиную долю гонорара переводчику выплачивают. А автору кукиш без масла – и так проживет…

Подсчитали – Домбровского перевели на 13 языков. Клара шутит:

– А Хемингуэя на четырнадцать!

13.11. 1973 г. – Как все-таки хорошо, что можно вот так сидеть, говорить и… за это не сажают. (Оптимизм по Домбровскому).

Так называемый племянник и его друг, похожие на гебистов, В ПИВНОМ БАРЕ. Черт нас туда занес, уже нетрезвых… Бар битком, и никто не обращает друг на друга внимания. Все бродят, протискиваются и стреляют пустые кружки – остальное механизировано, а пиво дрянь моченая, и его сегодня хватит всем. Взяли по пять кружек. Я сказал: «Много». Мне взяли четыре… Красавец-племянник все время норовит тихо нырнуть под стойку и никуда больше. Его друг-другович, Игорь, мертвой, профессиональной хваткой, сбивая шляпу, прижимает его то к стенке, благо она рядом, то к стойке, а то уже прямо к дереву! (Оказывается, мы уже на улице…) И почему-то все время зажимает ему рот, хоть красавец и не пытается слово молвить. Только совсем изредка еле-еле выговаривает: «Х-х-х… у-у-у-мой… лья…» – что в переводе, кажется, означает – «Христа ради, отвезите меня домой, а то жена Лийка загрызет меня натуральным образом».

Мастер все время хочет еще куда-нибудь и изрыгает свой политический и интеллектуальный пафос, а ноги уже плохо держат – ему бы эти три квартала до Просторной улицы преодолеть и то «Слава!»… Я тоже хорош, но обязан держаться – кто-то ведь должен… Прощание. «Органы» в бессознательном состоянии расстаются с любимым писателем… преисполненные лучших чувств или их полного отсутствия… Моделирую миры, от космологических до формалистических: яйцевидный, белый (не прозрачный), затем бирюзовый овальный (на подобие Спаса в силах)… А там уж конструирую Мир из лестниц, уходящих в пропасть бесконечную – вниз!.. Как неосуществимую театральную постановку или декорацию, которая не поместится ни в одном театре мира. Разве что в главном каньоне. Там бы здорово получилось.

Вот что такое ПИВ-БАР… Где-то внутри каньона Домбровский произносит: «В книге о протозеях я прочел – если бы не было борьбы за существование, то биосфера, свободно размножаясь, в два месяца создала бы массу, эквивалентную шару в двадцать четыре раза большую Земли. Всего за два месяца!.. А во вселенной?!

– Стал переливать из пятой кружки в четвертую… (Оказывается, мы опять внутри БАР-Р-РА). Он ухватился за кружку двумя руками. И переливает – «За борьбу!.. За существование!» – «племянник» ловко ныряет под стойку, но Игорь или Рудик, черт их разберет, в последнее мгновение хватает его за шиворот, рывком вытащил оттуда, шмякнул спиной о стенку – хорошо не затылком! – и намертво подпер предплечьем так, что тот захрипел. Но это пустяковое обстоятельство не мешает осуществить тост «За борьбу за существование!»