Текст книги "Война Цветов"

Автор книги: Тэд Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

– Ну, вот и познакомились, – нарушила его раздумья мадам Колика. – Очень приятно, хотя и не всем.

– Что вы говорите?

– Пробегает тут недавно наш друг, молодой лорд Примула – смотрю, не в себе он, шипит и бормочет. – Колика, щелкнув пальцами, зажгла сигару, и палатка наполнилась вонючим дымом. – Я спрашиваю, что его так взбудоражило, а он мне толкует про смертного, но вроде бы не совсем смертного – еще одного бездомного щенка, которого Пуговица пригрел. И вроде бы он с этим смертным повздорил, дело чести, мол – гав-гав-гав, ничего не понять. Примула парень хороший, но и в лучшие времена несет всякую чушь, а тут на него прямо трясучка напала. Вот я и гляжу: имя у тебя, как у смертного, ты только что к нам прибыл, и Пуговица к тебе расположен. Правильно я рассуждаю?

Дым от ее сигары ел глаза, напоминая о доме Нарцисса, но вольные манеры этой маленькой женщины забавляли Тео – она напоминала ему Джонни Баттистини, загримированного и сменившего пол.

– Да, у нас с ним действительно вышло недоразумение, – сказал он с непринужденностью, которой не чувствовал. Примула чуть было его не убил – это вам не драчка на школьном дворе, забыть и простить такое непросто. Тео взял у Кумбера фляжку и выпил. Напиток обжег не зажившее еще горло, зато приятно согрел желудок. Мышцы расслабились, и наполненная дымом палатка вдруг показалась уютной.

«Господи Боже, опьянел с одного глотка. Крепкое какое пойло, да и усталость сказывается».

– Где тут можно прилечь? – спросил он и вдруг подумал: «Если мне здесь кажется тесно, то каково же тем, кто живет здесь давно и привык к несколько лучшим условиям?» – Мне много места не надо. Устал до смерти.

– Может, устроишь его, Колышек? – спросила Колика.

Гоблин поднял аккуратно сложенные пакеты, похожие на упаковку из-под фаст-фуда вековой давности – на одном Тео разобрал надпись «В Ивах всегда только свежее», – и достал темную тряпицу, маловатую даже для тюремного одеяла.

– Спальник есть у тебя? – спросил он ровно, без эмоций, но пристально глядя ярко-желтыми глазами. – Нет? Возьми тогда мой плащ.

– Ладно. Спасибо. – Тео разостлал прямоугольник из колючей черной шерсти и растянулся на нем. Сквозь натуральный запах необработанного меха пробивался еще какой-то, довольно сильный, но не сказать, чтобы неприятный. Вроде как в зоопарке, в клетке с большими кошками, думал Тео, погружаясь в сон. Или в другой клетке – в лисьей, в волчьей? Разве волки в зоопарке живут в клетках?

Заснул он под мрачно-горделивые слова Кумбера:

– Мы были там. Были в доме Нарцисса, когда это все случилось...

Пробуждение сопровождалось тяжестью в голове и массой болей там, где следовало быть телу. В темную палатку проникал свет от горевшего снаружи костра, по стенке двигалась чья-то тень.

Тео осторожно выглянул. Колышек, гоблин, сидел у огня и что-то стряпал – а может, просто ворошил угли палкой. Желтый взгляд обратился на Тео.

– А где все? Уже полночь, да? Я пропустил эту вашу историю?

Гоблин достал из костра палку, потер обожженное острие о плоский камень и снова сунул в огонь.

– Полуночи еще нет. Пэкона с твоим другом ушли играть в жуковку.

– У Кумбера денег нет, так что это, полагаю, не опасно. – Тео не знал, что еще сказать. – Спасибо за плащ.

– До зимы он мне все равно не нужен, так что пользуйся, – пожал плечами гоблин. – Для друга Пуговицы не жалко.

Тео сел у костра напротив него. Гоблин при всей своей медлительности создавал впечатление, что может двигаться куда быстрее, если захочет. И эти его глаза! Тео вспомнил свои полусонные мысли о волчьем вольере. Может ли гоблин быть вервольфом? Ну нет, это уж слишком. Колика, пэкона, сказала, что он наполовину дикий – выходит, он тоже грим, как те, которых Тео видел из окна поезда? Те ребята выглядели круто, что верно, то верно.

– Расскажи мне что-нибудь о вашем лагере, – попросил Тео. – Я ведь здесь только потому, что Пуговица дал мне записку с названием этого моста. Тут все, кажется, думают, что мы с ним друзья, а на самом деле я его совсем не знаю.

– Зато он тебя знает. – Колышек снова достал палку и попробовал острие пальцем. – Он приглашает только тех, кого надо, и нам позволяет других приводить. – Выговорив эту самую длинную на памяти Тео фразу, гоблин снова сунул палку в огонь.

– Стало быть, он ваш вожак?

Гоблин снова пожал плечами.

– Он умный. У него мысли. Он... знает разное.

– Я все-таки не совсем понимаю. В вашем палаточном городе Пуговица вроде мэра, да? И он же основатель?

Колышек ухмыльнулся, показав зубы, тоже желтые и очень острые.

– Жить-то тут жили всегда, с тех пор как реку повернули. Бедные. Голодные. Пуговица пришел помочь им. Но чтобы мэр? – Гоблин залился одышливым кашлем – это он так смеялся.

– Я, наверное, употребил не то слово...

– Отчего же? Я это слово знаю. Так называются начальники городов. Толстяки, ведущие важные речи. Пуговица не такой. Он не мэр, скорее уж генерал.

– Так у вас тут что... войско? – помолчав, спросил Тео.

– Пока еще нет. Может, будет скоро. – Колышек снова достал и опробовал палку.

Тео, не зная, что и думать, смотрел, как он затачивает о камень обгоревшую деревяшку.

– Для чего тебе она?

– Для всего. Если не представится вскоре случая убить какого-нибудь ублюдка-Цветка, пойду и ткну в ухо паскудного брауни Корзинку – так, чтоб до мозгов проняло. – Гоблин снова покашлял, но теперь в его глазах появился зловещий блеск. – Будет знать, как обжуливать меня в чокалки.

– Больше он жулить не будет, это точно, – согласился Тео. – Я уже сказал тебе спасибо за твой плащ?

Не без облегчения оставив гоблина у костра, Тео отправился на поиски какой-нибудь еды. Он уже давно не ел ничего, кроме хлеба. Колышек сказал, что после выступления Пуговицы всех накормят, но Тео не хотел ждать так долго – ему вообще не очень-то хотелось сидеть всю ночь без сна, чтобы послушать, какой пропагандой попотчует их старый гоблин.

Ночью, когда птицы угомонились и повсюду горели костры, лагерь казался еще более странным. Причудливые фигуры, одна другой страшнее, возникали из мрака. Тео приходилось напоминать себе, что дело происходит не в Хэллоуин и не за кулисами детского театра: они все действительно выглядят так. Может быть, и сам он пугает кого-то со своими двумя глазами, двумя ноздрями и ртом, симметрично расположенным на лице (только там и нигде больше). И раз они настолько вежливы, что стараются скрыть свой испуг, то и он на это способен. Он кивнул и улыбнулся двум старушкам, бродившим по речке на журавлиных ногах, и с улыбкой приласкал ребятенка с лисьей головой и лисьим хвостом. Он продолжал улыбаться даже тогда, когда малютка чуть не откусил ему палец, а мамаша – или папаша – долго гналась за ним с лаем и громкой бранью.

Вскоре лай разгневанного родителя затих позади, смешавшись с общим шумом, криками и смехом. Здешние шумы были так разнообразны, что Тео лишь на большом расстоянии от своей палатки стал сознавать, что слышит некие интересные звуки, продолжавшиеся уже некоторое время. Музыка состояла сперва из одних барабанов, к которым примешивались поющие голоса, но с каждым шагом становилась все сложнее и громче.

Раз с едой все равно ничего не вышло (он быстро понял, что без денег может только просить, а им тут и самим едва хватает), он заглушил голос желудка и подчинился призыву ушей. Он шел на звуки незнакомой музыки, то оступаясь в мелкую реку, то упираясь в ее илистый берег. Порой он вторгался в чье-то личное пространство, а это грозило неприятностями и даже травмами, если на этом пространстве занимались любовью двое огров. Тео спасся бегством, не дожидаясь осложнений, но чувствовал, что все эти акры морщинистой серой плоти долго еще будут сниться ему по ночам.

Он сам не знал, почему эта музыка так притягивала его – возможно, просто потому, что это была музыка. Она не относилась ни к одному из его любимых видов, и ее бесконечные ноющие переливы мало что говорили его непривычному уху, однако он шел на нее. Эльфийские дети смотрели на него, когда он проходил мимо, – одни с живым интересом, другие тусклыми от голода и болезней глазами. Интересно, здешние инфекции для него заразны? Никаких прививок ему, во всяком случае, не делали. Это внезапное беспокойство только лишний раз подчеркнуло, что он здесь чужой. Все эти существа, одни с крыльями, другие с ослиными ушами, третьи такие маленькие, что их еле видно при свете огней, живут в чужом ему мире. С тем же успехом он мог бы быть первым человеком на Марсе из старой научно-фантастической книжки.

«Неудивительно, что Эйемону захотелось написать об этом, – думал он, глядя, как дети с грязными мордашками и крылышками играют во что-то, гоняя колесо палочкой. – Здесь все не так, как у нас, и даже не так, как в сказках. Можно прожить тут всю жизнь и не понять, как у них все устроено». Осознав, что он действительно может остаться здесь на всю жизнь, Тео ощутил приступ ностальгии. Он тосковал не по чизбургерам или телевизору, а по знакомым ему правилам, по разговорам, смысл которых не приходится разгадывать.

Теперь его глубочайшее незнание пополнилось еще одной тайной: что такого сделал Эйемон Дауд этому Примуле? Из-за чего Примула так взбесился? Может, просто вообразил себе что-то?

Музыка звучала теперь совсем громко. Тео, пройдя между двумя рядами палаток, оказался в тупике у каменной стенки старой набережной. Музыкантов окружала толпа, и Тео с некоторой тревогой увидел, что здесь собрались одни гоблины, притом далеко не такие дружелюбные и цивилизованные, как Щеколда. Музыканты и большинство зрителей, мелкие и поджарые, как на подбор, были одеты в какие-то землистого цвета лохмотья. Другие, в одежде ярко-желтых и красных тонов, все как один танцевали. Тео присмотрелся и, смекнул, что это, должно быть, женщины. Их длинноносые лица, насколько он мог разглядеть под часто встречавшимися капюшонами, мало чем отличались от мужских, но Тео убедили их фигуры, более тонкие в талии и широкие в бедрах, чем у Колышка и других известных ему гоблинов.

Некоторые из них поглядывали на него – довольно подозрительно, как ему показалось, – но тут же снова возвращали свое внимание музыке. Длинные пальцы музыкантов, которых было не меньше шести, бегали, как паучьи ноги. Один дул в инструмент со сдвоенными стволами, наподобие старинной цевницы, еще двое играли на дудках более привычного вида. Высокий гоблин с длинными бакенбардами держал на коленях что-то похожее на короткое лодочное весло со струнами, остальные, кажется, били в барабаны и трясли маракасами, насколько позволяли разглядеть танцоры – как женщины, так и мужчины.

Странность этой сцены и почти до боли незнакомая музыка вызвали новую волну меланхолии. Тео закрыл глаза, слушая, как духовые вплетаются в бренчание струнного весла и почти аритмическую барабанную россыпь. «Какого черта я тут делаю, если не считать самого очевидного, попытки остаться в живых? Такого приключения никто еще не испытывал, а мне хоть бы что: домой хочу, и все тут. Будь я дядюшкой Эйемоном, я бы тоже попробовал написать об этом, но я – это я, который даже вступительное сочинение для колледжа написать не сумел. Кто я вообще такой? Оболтус. Возможно. И эльф (он все еще не до конца в это верил), но все равно оболтус. Безработный певец, рассыльный из цветочного магазина – ни семьи, ни постоянной девушки. Самое смешное во всей этой фигне – то, что кому-то не лень не то похищать меня, не то убивать. Дайте мне годков тридцать – сорок, и я тихо самоликвидируюсь».

Он уже улавливал в полиритмах какие-то образцы, перкуссивные овалы, нечто оставленное снаружи, чтобы подчеркнуть оставленное внутри. Он поймал себя на том, что раскачивается, – ну прямо брокер на джазовом фестивале. Слишком тупой, чтобы понимать, как фигово он смотрится. Но нет, так нечестно. Он всю жизнь думал, что не обязательно быть продвинутым, чтобы понимать музыку, – и если даже кто-то любит непродвинутую музыку, то это его дело. В Крисе Ролле и других пацанах из группы его бесила именно эта их щенячья уверенность в том, что есть хорошая музыка и плохая и что они умеют отличать одну от другой. «Да брехня это, – сказал он им как-то. – Девчонка, которая млеет под мальчиковую группу, монах, балдеющий, слыша Бога в григорианском хорале, или хренов Джон Колтрейн* [29]29
  Джон Колтрейн (1925 – 1967) – американский джазовый композитор и саксофонист.


[Закрыть], прущий в небо по лесенке из шестнадцатых нот, – это все из одной оперы. Если тебя достало, значит, это хорошо». Тогда он еще ввязывался в споры с идиотами вроде Криса. Тогда еще ему было не все равно.

Он начинал слышать звуки, начинал догадываться, что она такое, эта музыка – и еще важнее, чем она не является. Видя или слыша что-то незнакомое, вы всегда сравниваете это с тем, что знаете. Прекрасно – но еще важнее преодолеть это первое опознание, иначе вы всю жизнь будете думать об этом новом как о составной части знакомого. Тео слушал теперь внимательно, входя в ритм и сознавая при этом, что гоблинская музыка совсем не то, чем поначалу могла показаться: не ближневосточная музыка, не индийская, не восточноазиатская. Если ее и можно с чем-то сравнить, то разве что с кваввали* [30]30
  Пакистанский музыкальный стиль.


[Закрыть], с суфийскими ритуальными танцами – он слушал это в виде протеста, когда все его друзья помешались на африканцах и талдычили ему про «Кинг Санни Эйде» и «Ледисмит Блэк Мамбазо». Тео не имел ничего против африканцев, он просто не хотел быть лабухом, который последним садится в автобус, в любой автобус.

В гоблинском автобусе он уж точно последний – но если он когда-нибудь вернется в свой мир, то станет первым гоблинским джазменом на своей улице, да и на чьей бы то ни было.

Он улыбался, не открывая глаз, покачивая головой под ритмы, которые начинал слышать, даже когда они не звучали. «Вот я кто, если уж докапываться до сути. Может, денег я на этом не наживаю, но я музыкант. Певец».

Так прошло минут пять, а может быть, полчаса. Танцующие, особенно женщины, сперва сторонились его, но потом вроде бы перестали замечать: он погрузился в музыку вместе с ними и стал невидимым. Он слышал теперь то, чего просто не мог слышать, только что придя в этот тупик, различал все более обширные куски, звучащие порой по нескольку минут до повтора. У музыкантов вырывались иногда вокализы, крики, бегущие вверх по минорной гамме, – но ненадолго, всего на пару секунд. В толпе иногда тоже что-то пели, со словами или без, но другого вокала здесь не было.

Странность заключалась в том, что такая партия, для голоса или еще для какого-то инструмента, на самом деле существовала – Тео слышал эту тему в комментариях других инструментов и перкуссии. Иногда этот пробел заполняли общие неистовые усилия всех музыкантов – иногда же, особенно когда струны бренчали тише и пальцы едва постукивали по барабанной коже, он делался таким очевидным, что Тео не терпелось заполнить его. Он уже напевал что-то, раскачиваясь, еле сдерживаясь, чтобы не вклиниться в разгаданную им пустоту с собственным сочинением, с блюз-вампом или джаз-скэтом – в нее можно было войти только с ее собственным, единственно верным.

Музыка обволакивала его, как наркотик, как струящиеся сквозь пальцы яркие бусы. Что-то заполнило пустоту, взмыв над струнами и снова упав в самую середку, разместившись, как стаккато без слов, между протяжными длиннотами.

Осознав, что это он поет – не менее громко, чем любой из инструментов, – Тео в испуге умолк и открыл глаза.

Ближние танцоры смотрели на него, но танцевать не перестали. Из музыкантов на него смотрел только один, со струнным веслом – он встретился с Тео взглядом и кивнул, без улыбки, но и не хмуро, а потом сделал головой движение, означавшее, по всей вероятности, «давай дальше». Тео снова осторожно запел, и гоблин, по-прежнему без улыбки, кивнул еще раз и закрыл глаза, опять уйдя с головой в реку музыки.

Тео, пока не закрывавший глаз, ловил на себе заинтересованные и слегка удивленные взгляды, но ни возмущения, ни злобы в них не было, и ему стало легче дышать. Он не хотел быть американским туристом, лезущим в чужую церемонию, – но если он сколько-нибудь правильно понимал гоблинскую мимику, они не имели ничего против и даже получали удовольствие. Он вошел в музыку, отогнал от себя всякое беспокойство и вновь отыскал место, где уже был. Незаполненная пустота вела его за собой, как светлячок по вечерним холмам, как колдовской огонек через ночное болото. Он очень старался не отстать, заполняя ее, но не до конца, оставляя промежуток, где могла свободно дышать музыка. Начиная думать и прикладывать усилия, он сбивался, но тут же исправлял свою ошибку, и огонек опять зажигался перед ним, ведя его через чужой, однако уже немного знакомый мир.

«Вот я кто, – думал он, переводя дыхание во время громкой нестройной перебивки. С легкой головой, счастливый, он парил высоко. Чем больше пение заставляло его забывать о себе, тем больше он чувствовал себя собой. – Человек я или эльф, я певец. Этого у меня никто не отнимет».

Музыкальный взрыв улегся, и только барабан еще рокотал, точно камешек, катящийся по крутому склону. Потом струнное весло защебетало, как дрозд на голом дереве, а Тео ответил ему высоким заунывным звуком, как ветер, отрешившись от мыслей и слов.

29
ИСТОРИЯ С НЕДОМОЛВКАМИ

Тео еще раз затянулся из костяного мундштука, любуясь пылающими, как напалм, звездами – как бы ни разочаровывала и ни пугала его Эльфландия, ради звезд в ней стоило побывать, – и тут его нашел Кумбер.

– Я тебя обыскался – слушай, ты что здесь делаешь?!

Тео не спеша выдохнул дым и ответил:

– Да вот, с новыми друзьями тусуюсь. Курю духову травку. Так ведь она называется, да? – спросил он у музыкантов. Те, и раньше не особенно разговорчивые, с приходом Кумбера совсем смолкли. – Клевая, в общем, штука. Хочешь?

– Нет, нет! – замахал руками Кумбер. – Бросай это дело и пошли, не то мы опоздаем. Пуговица вот-вот начнет свой рассказ.

– Эти ребята говорят, он ни за что не начнет, пока не придут все, кто ему нужен. Правда ведь, Пробка?

Гоблин, игравший на струнном инструменте, медленно кивнул.

– Он знает, когда начинать.

– Ну... нам все равно пора, Тео. Надо поговорить кой о чем.

Тео вернул длинную трубку Пробке. Тот выколотил ее о босую пятку и спрятал в карман мешковатого балахона.

– Ладно, ребята, спасибо. И за то, что позволили попеть с вами, тоже спасибо.

– Ты что, пел с ними? – заволновался вдруг Кумбер. – Тебе, случайно, никто не давал попробовать приворот? Или пиксов порошок?

Музыканты, переглянувшись, потихоньку начали расходиться. Кто-то задудел тихий мотивчик, а Пробка, оглянувшись на Тео, улыбнулся в густую шерсть на лице. Некоторые вещи одинаковы повсюду, и одна из них – то, как музыканты реагируют на добропорядочных членов общества.

Кумбер ухватил Тео за локоть и чуть ли не силой поволок прочь.

– В чем проблема-то? – спросил его Тео. – Они так хорошо меня приняли. – Вообще-то он не особенно огорчился, поскольку духова трава запечатала те щели его разума, откуда дуло особенно сильно. Он испытывал теплое чувство сопричастности всему во вселенной, начиная с полыхающих звезд. – Что это за пиксов порошок, из-за которого ты так паникуешь? Он создает зависимость, что ли?

– Да, создает, но главное в том, что его делают из настоящих пиксов.

– Из живых?!

– Из мумий. Так что смотри не поддавайся, если тебе кто-нибудь предложит. Я беспокоюсь потому, что его, по слухам, продают гоблины – в основном детям богатых Цветков.

– Эти парни просто лабухи. Притом хорошие – тебе бы надо послушать. Я поучаствовал, и нам всем было в кайф.

– Ты не перестаешь меня удивлять, – покачал головой Кумбер. Он уже не держал Тео за руку, но шагал очень целеустремленно, и Тео с трудом поспевал за ним. – И как тебе это?

– Что, петь?

– Нет, курить. Я... никогда не пробовал.

– Даже в универе? Чем же ты там занимался, слушай?

– Учился, – сухо ответил Кумбер. – Не у всех есть богатые папы и репетиторы, чтобы помочь выдержать финальную трансмутацию.

Тео хотелось подразнить феришера, но видно было, что у Кумбера наболело.

– Ну, не так уж и много ты потерял. Трава и трава... как марихуана у нас дома или несколько банок пива. Пока, во всяком случае. Это мой первый раз – может, через час я начну орать и видеть зеленых тигров.

– После каждой сессии Цирус и другие брали меня куда-нибудь выпить. В первый-то раз я гордился и волновался немного – как же, ребята из таких семей. А потом перебрал и опозорился: стал плакать и говорить, как скучаю по дому. Знаешь, что сделал Цирус на следующий день?

– Нет.

– Опять позвал меня с ними. Им, видишь ли, понравилось представление. Смешной маленький феришер, который пить не умеет.

– Ну, если вспомнить, что я видел в том вашем клубе, то тебе, наверно, вообще пить не надо – с тобой тогда всякие чудеса начинаются. Так иногда бывает, если кто-то слишком зажат, пока трезвый. Не обижайся только – ты ж понимаешь, о чем я.

– Понимаю, – грустно кивнул Кумбер.

– Эй, что это там? – Тео впервые заметил, что они не единственные идут к мосту – весь лагерь, похоже, оказался там раньше них. Посередине моста, где горели факелы, стояли, глядя вниз, несколько эльфов. – Прямо Эльфа-Палуза* [31]31
  Палуза – общее название музыкальных фестивалей. Лолла-Палуза перемещается по США и Канаде.


[Закрыть]. Тут тоже музыка будет?

– Пуговица расскажет историю. Об этом уже несколько часов все толкуют – ты что, не слышал?

– Да слышал я, слышал. – Тео решил, что не даст Кумберу испортить свое радостное, подогретое чудесной травой настроение. – Я просто не думал, что будет такое шоу.

В толпе у самого моста царила странная тишина. Все разговаривали вполголоса, и случайные крики, птичьи или детские, только усиливали напряженность ожидания.

Ближе Тео с Кумбером не стали проталкиваться – там стояли огры, передавая друг другу какой-то бочонок, а от пьяных огров, как Тео понимал даже в своем радужном состоянии, лучше держаться подальше. Он и Кумбер стали так, чтобы серые громадины, в вышину еще больше, чем в ширину, не мешали им видеть.

– И все это из-за Пуговицы? – удивился Тео. – Из-за этого малявки, который дал мне записку? Он что, рок-звезда? Или фокусы показывать будет?

Кумбер, погрузившись в суровое молчание, не ответил.

Как будто Пуговица действительно только их и ждал – хотя они стояли так далеко, что он никак не мог их видеть, – кучка эльфов на мосту раздалась, и на самый край вышла маленькая худая фигурка. Тео показалось, что гоблина, помимо пары огров-телохранителей, сопровождает также Караденус Примула. Караденус, если это в самом деле был он, держался отнюдь не горделиво и мрачностью не уступал Кумберу Осоке.

– Клянусь стержневым корнем, много же вас нынче собралось! – весело сказал Пуговица, оглядывая толпу. Акустическая техника у них была такая хорошая, или работала более доступная эльфийская магия, но Тео слышал каждое его слово, точно гоблин стоял совсем рядом. – Так много народу пришло сюда после того ужасного дня, когда в город прилетели драконы, и всем вам мы рады. Мое клановое имя Пуговица, в гнезде меня звали Чумазый. Есть у меня еще одно имя, о нем-то мы и поговорим. В гоблинских именах, как и в гоблинских историях, всегда есть что-то недосказанное.

– Мы есть хотим! – крикнул кто-то, и несколько других поддержали его, но большинство соблюдали тишину, с интересом ожидая, что скажет Пуговица.

– Мы вас накормим. Добрые эльфы приносят сюда еду, и она будет разделена поровну. Но у нас много новеньких, и поэтому сначала я прошу вас послушать мою историю. На самом деле это не совсем моя история – не история Чумазого из племени Пуговицы, хотя и я участвую в ней, и ты тоже, и ты. По сути, мы все в ней участвуем, а повествует она о прекрасной стране с лесами, полями и реками. На ее согретых солнцем холмах паслись козы, коровы и овцы – они щипали траву где хотели, не спрашивая никого, кроме разве своих пастухов. Вечерами белый олень выходил из леса и смотрел, как всходит луна. Места, пищи и крова хватало на всех, хватало огня, и воды, и земли, и неба. Знаете ли вы эту чудную страну? Эльфландия, вот как она называлась.

Некоторые засмеялись, словно услыхав ключевую фразу анекдота, но Тео благодаря духовой траве впал в приятное мечтательное состояние, и ему не нравилось, что другие смеются над прекрасными картинами, которые рисовал в его воображении Пуговица.

– Да, теперь, когда деревья сохраняются разве что за стенами великих домов и в запасниках, где господа охотятся ради своего удовольствия, – теперь странно представить себе, что некогда лес покрывал почти всю Эльфландию. Многие из вас это помнят, но тех, кто был тогда еще слишком молод, я прошу: представьте! Напрягите воображение! Черная белка, перескакивая с ветки на ветку и с дерева на дерево, могла пересечь так всю Эльфландию и ни разу за свою жизнь не коснуться земли. Целый океан деревьев, древнее цветочных лордов, и гномов, и даже гоблинов. Деревья, видевшие, как впервые зажглось солнце, и бывшие уже старыми, когда первые горы проросли из земли, деревья столь широкие, что любой из нынешних пристанционных городков мог укрыться под ветвями одного из них, и столь высокие, что кроны их касались облаков, а корни произрастали из чешуи великого змея, держателя мира. Надо ли удивляться тому, что эльфы, восставшие из высокой травы в свой первый вечер, взирали на эти дерева с благоговением? Надо ли удивляться, что в долгие дни, последовавшие за этим, самые прекрасные и могущественные из них стали брать себе имена деревьев? Теперь они, эти старинные древесные лорды и леди, стали преданием. Мы знаем их имена, потому что живем в их былых владениях – в полях белокурого лорда Рябины, и стройной леди Березы, в полях Дуба, Ольхи и статной Ивы, всех тех, чья краса и мудрость превышали наше разумение. Куда же ушли они? Почему не осталось от них ничего, кроме имен?

Вокруг теперь стояла полная тишина. Тео забыл о близком соседстве Кумбера, не говоря уж о сотнях – нет, тысячах – других. Ему казалось, что маленький оратор на мосту обращается к нему одному.

– Но что может гоблин знать о таких вещах, спросите вы? Что знает гоблин о прекрасных властителях Эльфландии, которые, укрощая природу, были настолько мудры, что не трогали ее дикого сердца? Так вот, я вас удивлю: там были и гоблины! Я понимаю, в это трудно поверить, но в те далекие времена гоблины, наши предки, уже жили на свете, и они тоже были смелыми и красивыми. Они бродили по лесам и равнинам, и разговаривали с птицами, и плавали в ледяных реках, не боясь водяных, они бегали ночью под звездами и пели им песни, а звезды пели им в ответ. Что еще более странно, они не служили никому, кроме себя самих. Когда один из великих древесных лордов желал проехать через земли гоблинов, он приносил им дары, и они пировали вместе. А когда он завершал свое путешествие или охотился в гоблинских лесах, он снова приносил им дары и благодарил их. И гоблинский вождь, если он, следуя за птицами или ища новые пастбища для своих лошадей и овец, желал пересечь земли древесного лорда, приносил тому лорду дары, и они пировали вместе. Для наших цивилизованных ушей это звучит странно, я знаю, но эльфы, жившие в старину, не знали иных путей. И за всем этим наблюдали король с королевой. Придвиньтесь поближе, и я скажу самым младшим из вас самое что ни на есть удивительное. Достигшие зрелости это знают наверняка, но дети будут удивлены.

Тео подался вперед, как пшеничный колос под ветром, одновременно с тысячами других.

– Вот в чем секрет: гоблины тоже считали эту царственную чету своими королем и королевой! У нас они звались королем Золотой Глаз и королевой Серебряный Коготок. При этом они были также правителями карликов и пиксов, летунцов, гномов и хоббани – всего народа Эльфландии! Один король, одна королева! В середине Эльфландии, на Старом Кургане, восседали они на своих тронах, облеченные тьмой, увенчанные светом, и распоряжались всем на своей земле. Они любили высоких древесных лордов, чьи волосы излучали сияние, но умельцев-гномов, и быстрых как стрелы летунцов, и веселых свободолюбивых гоблинов они любили не меньше. Их самих почитали не все народы – взять хоть великанов, – но и среди птиц не все любят ветер, поднимающий их ввысь.

Это гоблинская история, а в ней, как известно вам всем, кроме самых младших, всегда имеются недомолвки. Древесные лорды давно спят в своих могилах в Полуночи, в Соборной роще, что окружает Старый Курган, а Эльфландией управляют их прапраправнуки. Там, где деревья некогда пили свет солнца и луны и давали приют другим на своих ветвях и под кронами, цветочные лорды ныне расцвечиваются яркими красками и карабкаются к свету, забывая о других.

Король с королевой тоже мертвы, а вместе с ними не стало порядка, когда каждый гоблин, тролль и лесной дух получал свою равную долю. Дети будут удивлены – старые и мудрые и без меня это знают, – но когда-то и Города не было, и одни эльфы не служили другим, а власть зажигать огонь, вызывать дождь и излечивать болезни шла не от цветочных лордов, а прямо от короля с королевой; она струилась, как воды великой реки, и каждый, будь то мужчина, женщина или ребенок, мог прийти на берег и почерпнуть из нее. Как старомодно! Как непрактично! Ведь каждый ребенок, когда-либо игравший в песок, знает: чтобы построить высокую горку, надо собрать песок в кучку, а не разбрасывать его вширь. Кучку надо терпеливо наращивать – лишь тогда получится что-то большое наподобие дома цветочного лорда или, к примеру, сказать, нашего Города. И если для этого приходится забирать песок из других мест, то что ж поделаешь. Как же быть тогда с магией? Это ведь не песок на речном берегу, чтобы все дети могли играть в нем на равных – и гоблины, и пэки, и цветочные лорды, тем более что ее теперь почему-то не хватает на всех, как хватало раньше – потому, возможно, что у нас больше нет короля с королевой. Лишь безумец или себялюбец мог бы пожелать, чтобы красоты нашего Города или могущество его лордов и леди делились на всех поровну. То время прошло, и кому же охота вернуться к его устаревшим обыкновениям?

По толпе прошел недовольный ропот, и Тео, несмотря на окутывавшую его радужную дымку, невольно забеспокоился: зачем Пуговица их разжигает? Сейчас они ринутся на мост, не глядя на огров, и стащат маленького гоблина вниз. Настроение Тео круто переменилось к худшему, и все вокруг стали казаться ему чужими и грозными. Что он делает здесь, среди них? И к чему, собственно, ведет свою речь Пуговица?

Гоблин между тем продолжал, как бы не слыша ропота и не замечая растущего недовольства:

– Кто-то скажет, что мы, гоблины, должны чувствовать себя особенно обделенными. Еще бы! Все эльфы теперь служат цветочным лордам, но не всех, как гоблинов, гнали в цепях на постройку Города, отняв у них родные леса и равнины. Не всех грузили в вагоны, разлучая женщин с мужчинами и детей с родителями. По окончании работ мы обнаружили, что бывшие наши земли принадлежат теперь цветочным лордам и леди, что леса наши огорожены, а распаханные равнины заняты городами и железными дорогами.