Текст книги "Джульетта без имени"

Автор книги: Татьяна Живова

Соавторы: Павел Гаврилов,Алексей Матвеичев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава 26
Аспекты выживания

Москва встретила Питона дождем. Он мелко моросил через бегучий сплошной заслон низких туч, убаюкивающе постукивал по остовам машин, наполняя воздух тихим шорохом и плеском. Питон осторожно прикрыл зев люка крышкой бурого ржавого чугуна, оставив небольшую щель. Если придется ретироваться, люк можно будет открыть быстро…

Со станции он вышел тайком, через коллектор связи, которым пользовалась, бывало, его воспитанница. Метро соединяют с поверхностью неисчислимое множество лазеек – просто не все о них знают. Если пройти по тоннелю четного направления метров сто – двести, то слева, в тюбинге, будет небольшая дверь, за которой – бывшая мастерская дистанции СЦБ[8]8
  Дистанция сигнализации, централизации и блокировки.


[Закрыть]. Заставленная разным эсцэбэшным и каким-то иным непонятным и ненужным уже имуществом, мастерская была не примечательна ничем, кроме загороженного ящиками железного квадрата – гермозаслонки. Отвернешь тронутые ржавчиной ручки – и откроется невысокая, чуть выше колена взрослого человека, сбойка, за которой – жутковатое переплетение змеистых кабелей, капанье воды и сквозняк, пахнущий надземьем.

Питон с трудом просунулся в узкую сбойку – это миниатюрной и щуплой Крысе было легко здесь лазить. Как и в большинстве других ее «тайных лазов». Еще в самом начале, когда юная добытчица из Эмирата прибилась к Содружеству, Питон убедил ее раскрыть ему местонахождение и маршруты ее лазеек.

– Пойми, это вопрос безопасности наших станций! – сказал он тогда. – Мало ли кто сквозь эти лазы просочиться может!

Добросердечная и, несмотря на юный возраст, очень ответственная Крыся колебалась недолго. Видя хорошее отношение к себе со стороны добытчиков Содружества и их командира, она однажды взяла да и сама устроила ему и Простору экскурсию по своим тайникам. По некоторым даже поводила, каждый раз обращая внимание командиров на значки-ориентиры, которыми она в свое время пометила нужные ходы и лазы.

Ход через эсцэбэшную подсобку не был самым ближним и удобным, но другого пути тихо и незаметно выйти со станции и быстро попасть куда надо не было. Ну, да и ладно…

«Ох, ну и аппендикс!» – про себя чертыхался Зуев, протискиваясь сквозь все эти кабели и трубы.

Наверху его встретила темнота. Еле видимые, громоздились по правую руку, подпирая тучи, купола Преподобного Сергия Радонежского, что на Костромской. Слева покачивались в такт ветру облетевшие ветви деревьев, захвативших газоны. Питон медленно шел между ними по узкой асфальтовой дорожке, прислушиваясь к дождю и шорохам. Почему-то было не по себе. Вот дорожка кончилась, ручейком влившись в Костромскую, впереди зачернели дома, уставились на Питона тысячами слепых окон, оскалились раззявленными беззубыми ртами подъездов. Уже близко. Он повернул к югу, прошел еще около сотни шагов. Двадцатый дом по Костромской – длинная девятиэтажная «китайская стена», и третий подъезд у него должен быть, судя по всему, где-то посередине. Питон подошел под самые стены.

– Трам… Тра-та-там… – барабанил дождь по сохранившимся стеклам и откосам. Питон несколько раз глубоко вздохнул и резко крикнул голосом беспокоящейся сойки.

Сойка – птица дневная и лесная, нечего ей делать в ночном городе. Знающий человек это поймет и выводы сделает. А Кожан орнитологию когда-то любил… Ответ не замедлил себя ждать. Сверху прошуршал по стене небольшой камушек, и откликнулся филин. Через минуту в ближайшем подъезде послышались нарочито громкие шаги. Питон обернулся.

– Ну, здорово, староста… – Стас Кожин, он же Кожан, стоял, прислонившись к железному косяку.

– Здорово, Стас…

Взгляды блеснули отточенной сталью, скрестились и разошлись. Делить сейчас было нечего.

– Ну что, пошли, что ли, под крышу? Нечего под дождем-то торчать… – Кожан махнул рукой и первым развернулся к оппоненту спиной, исчезая в подъезде. Опустив ствол автомата в землю, Питон сделал шаг за ним.

Они поднялись на четвертый этаж, и Кожан все это время, не оборачиваясь, шел впереди, подсвечивая ступени тусклым фонарем. Он распахнул одну из дверей, тяжело ввалился в квартиру, протопал на кухню. Они сели за растрескавшийся, но крепкий еще стол, помолчали. Первым тишину нарушил Кожан.

– Как девочка-то?

– Ничего. Отошла маленько, оправилась. И станционные ее не обижают.

Кожан шумно выдохнул, откинувшись на спинку стула.

– А Совет ваш чего?

– А ничего. Объявили ее и человека разведчиками да затихарились. Но Крыську даже пальцем не тронули.

Снова выдох. Кожан зажмурил глаза под кудлатыми бровями, провел ладонью по лицу.

– Слава тебе, Господи…

Они помолчали еще немного.

– А ты, Стас, значит, поблизости сидел, когда ребята к нам вышли?

– Ага. И тебя, змея, на прицеле держал.

– Ну, уж в этом я даже не сомневаюсь. Где сидел-то? На торгошке или на пивной?

Кожан прищурился, посмотрел искоса.

– На магазине.

– То-то мне казалось, мельтешило что-то на крыше, когда ветер ударил… Ты-то как от этой тучи спасся?

– Как-как… Проторчал почти до света, а потом огородами, да подальше. Ушла она часа через два, как ветром сдуло. Хотя думал, что помру. Честно тебе говорю.

– Тебя, Стас, даже доцент Шурукаев не сгубил, и Алтухи твои не взяли – уж не то, что туча… – Питон усмехнулся, взъерошив коротко стриженные волосы пятерней. – И вся наша СБ со всех трех станций.

– И ты, – добавил Кожан.

– И я.

– Тебе девочка чего про меня рассказывала? – спросил Кожан глухим голосом.

– Все как было. И про разговор ваш, и про то, как ты ее с человеком вытаскивал.

На этот раз потер шею Кожан.

– Тогда, Капитоныч, понимаешь, почему я их так со станции… выводил. В смысле – с такими заворотами. В Алтуфьеве им места нету. Моя команда уж больно лихая. Пока я живой, может, ничего им и не было бы. Вот только сколько я протяну?

Питон медленно кивнул, пристально глядя на оппонента. Сидел перед ним все тот же Стас Кожин – анархист, разбойник, «враг упорный и умный». Тот же – да не тот. Бешеный огонь отгорел, остались угли. В мартеновской печи Кожановой натуры отлились терпеливость, пристальная внимательность, трезвый расчет, и закалилось то, что было исходно.

Но теперь печь остывала. Кожан устал. Как, пожалуй, и сам Питон.

Старики-разбойники…

А Кожан меж тем продолжал:

– У тебя, как мне ни противно это признавать, ей безопасней и проще, – он скривился, как будто проглотил что-то горькое. – У меня камень с души свалился, когда ты сказал, что ее приняли обратно. Но мне, Капитош, тошно становится, когда я думаю, что она всю жизнь проведет, бегая на Поверхность, и, скорее всего, закончит ее в чьих-нибудь зубах или под завалом. Или от пули. И ты это понимаешь не хуже. У нее шило в известном месте – размером с костыль железнодорожный. На станции она точно сидеть не станет. И вот еще что… – Кожин бросил хмурый взгляд на собеседника. – Пронюхает твой Совет про то, кто мне эта девчонка, – тут ей и каюк. Они из нее заложницу сделают, чтобы меня свалить. А когда свалят – то и она им не нужна станет. И все…

Он подпер голову ладонью. А Питон вздохнул:

– Уже знают.

Глаза Кожана полезли из орбит.

– У тебя засел осведомитель, – пояснил Зуев, – и мне он… не пучь глаза, Стас, выпрыгнут!.. неизвестен. Я сам это понял только недавно… Я бы, может, и радовался, что тебя так эсбэшники подловили, да не в этот раз. Так что давай думать, Стас, как нам с этим быть. И как девчонку из этого дерьма вытащить. Хотя, подозреваю, что ты УЖЕ что-то придумал – раз сам первый мне рандеву назначил. Так что колись!

Даже в темноте было видно, как бледное лицо Кожана наливается красным. Он запыхтел, как паровоз, начал было подниматься на ноги и вдруг мешком свалился на стул. Питона подбросило с места. Он ринулся к неприятелю.

– Э, Стас! Ты живой?

– Живой… Но, млять, иногда думаю, что лучше бы сдох давно!..

Кожан зашевелился, тяжело усаживаясь на стуле.

– Вот гниды… И эсбэшники твои гниды… ну да им положено… И моя сволота беспортошная… те еще паршивцы… Хотя им тоже положено… Вот как после этого жить с людьми?!

Кожан выдал последние слова и при этом пожал плечами с такой полукомичной экспрессией, что незамедлительно напомнил Питону Крысю. У той была в точности такая же повадка; видимо, это было семейное.

Зуев даже невольно улыбнулся. А его недруг между тем помотал головой, будто разгонял сон. И внезапно спросил:

– Ты, Капитош, в судьбу веришь? Не, даже голову не морочь. Не веришь. А я теперь верю… – он помолчал немного, вытащил давешнюю фляжку, пригубил. Подумав, протянул Питону. – Пей, не отравлю. Довоенное пойло, хорошее. Есть у меня одна задумка, змей. И надо будет под нее девочку нашу… и этого, который с ней таскается, все равно ведь не отвяжется, – Питон кивнул, – наверх со станции вытащить. В общем, слушай сюда…

Крыся окунулась в подготовку спектакля со всем пылом и страстностью своей натуры. И каждый вечер, прибегая после репетиции «домой», вываливала на Востока ворох новостей, впечатлений и собственных рефлексий вроде «а вдруг у меня не получится?», «я не знаю, как это правильно сделать!» и так далее. Исколола себе все пальцы, перешивая на себя Джульеттино платье, пошитое на куда более крупную и фигуристую Ларису. Подняла на уши коллег-добытчиков, и те ухитрились где-то добыть ей пару метров толстого хлопкового каната. Новоиспеченная актриса тут же расплела его на отдельные волокна, окрасила каким-то подозрительного вида отваром и теперь все свободное время проводила за сооружением парика. Волосы Крыси были коротко острижены, а для каноничного образа юной Капулетти требовалась длинная коса.

Они с Востоком теперь ежедневно спускались на станцию и шли через нее в тот самый поезд, высовывающийся из туннеля нос которого сталкер заметил еще в тот раз. Питон поговорил с Советом и убедил его дать «разведчикам» работу. Правда, к «стратегическим запасам» человека решено было на всякий случай не допускать, поэтому девушку и ее приятеля не отправили на грибные плантации или на ферму, а приставили разбирать и систематизировать материалы и экспонаты перевезенного на станцию довоенного краеведческого музея «Отчизна».

Когда Восток увидел все это богатство, аккуратно сложенное и составленное вдоль стен одного из вагонов поезда, изумлению его не было предела.

– Музей? – проговорил он, круглыми глазами глядя вокруг себя. – Здесь? В такое время?..

– Мы просто пытаемся остаться людьми, – вдруг раздался голос позади него. В вагон следом за ними вошла высокая сухощавая женщина примерно одних лет с Востоком. Как и у многих на станции, лицо ее носило следы пережитой эпидемии. – Хотя бы внутренне, если уж внешне не получилось. Так что можете считать, что у нас тут свое метро, – тут она хмыкнула. – С шахматами и поэтессами.

Она посмотрела на сталкера цепкими темными глазами и… протянула руку.

– Меня зовут Наталья Игоревна. Можно просто Наталья и на «ты». Я – учительница в школе Содружества. И по совместительству – заведующая местным музеем и библиотекой.

Восток осторожно пожал узкую ладонь и тоже представился. С Крысей Наталья была знакома уже давно – добытчица была чуть ли не главным «спонсором» и поставщиком библиотеки.

– Все это забрали с поверхности и обработали от пыли и прочих наносов еще месяц назад, но разобрать и привести в порядок все как-то руки не доходили, – сказала музейщица-библиотекарша, показывая неожиданным помощникам свои владения и очерчивая фронт работ. – Ибо, как говорили во времена моей безмятежной юности, «при разборе хлама главное – не начать его рассматривать». К сожалению, в моем случае это выполнимо с большим трудом, поскольку я – воистину музейная и книжная крыса!.. – тут она засмеялась невольному каламбуру. – Поэтому ваша помощь будет как нельзя более кстати.

Стараниями трех пар энергичных рук экспонаты были в течение нескольких последующих дней разобраны, систематизированы и разложены по причитавшимся им местам. По случаю открытия музея на станции устроили небольшой праздник: администрация выступила с торжественными речами, школьники – со стихами и песнями. А поскольку подготовкой номеров детской самодеятельности занималась также Наталья – в соседнем вагоне, где располагалась библиотека, – репетиции выступлений и все, что им сопутствовало, происходили практически на глазах Востока. И вот чем дольше сталкер находился среди скавенов и общался с ними, тем яснее он укреплялся в своем мнении, что люди сильно поспешили, сочтя крысюков дикими, неразумными и кровожадными тварями. Напротив – и это повергло Востока в немалое замешательство – скавены Содружества выделяли много сил и средств на обучение и воспитание собственного подрастающего поколения, на здоровый досуг жителей своих станций, а также довольно строго соблюдали определенные довоенные этические нормы. А некоторые – подобно той же Наталье Игоревне – даже находили в себе мужество иронично подтрунивать над своим нынешним положением, мутантством и некоторым родством с крысами.

– Мы, разумеется, понимаем, что в таких вот паршивых условиях многим не до культуры и образования, – поясняла Наталья, энергично орудуя тряпкой и наводя последний лоск на музейный вагончик накануне его торжественного открытия. – Но если думать лишь о том, чтобы только жрать, спать и размножаться, то и правда не нужны никакие музеи, школы, шекспиры и прочее. Чего проще – зарыться в землю, как кроты, и совсем оскотиниться, потерять человеческий облик… во всех смыслах. Не знаю, как там жители вашей части метро, а мы оскотиниваться не хотим! По крайней мере, те, кто живет здесь, в Содружестве! К счастью, наш Совет однажды понял это и теперь всеми силами и средствами старается поощрять позитивные начинания типа библиотеки, музея, спортзала и прочего, – в голосе скавенки явственно послышались патриотические нотки. – Еда и крыша над головой – это, конечно, хорошо. Но поддержание культурного уровня является не менее важным аспектом выживания людей как людей, чем пища, медикаменты и вооружение. В противном случае неизбежна деградация, начиная уже со второго-третьего поколений. Это вам любой социолог подтвердит.

– А ты до войны была социологом? – осторожно поинтересовался Восток.

– До войны я была – ты не поверишь – фотомоделью. Не сказать, что классической анекдотичной блондинкой с ногами от ушей и одной извилиной в голове, но в некоторых аспектах все же довольно легкомысленной… и, честно признаюсь, жутко стервозной девицей, – Наталья стремительным жестом откинула с лица растрепавшиеся волосы и выпрямилась, блеснув глазами. – Жизнь заставила резко поумнеть. Во всех смыслах.

– А я вот про что-то подобное даже в книжках читала… – несмело вступила в разговор Крыся. Во время импровизированных дискуссий между Востоком и Натальей, сути которых она не всегда улавливала, добытчица предпочитала больше молчать и слушать и, как говорится, мотать ученость на ус. – В фантастике. Про то, что случается с высокоразвитой цивилизацией, когда ее потомки теряют или отвергают знания и культуру. Ничего хорошего не случается.

Сталкер и библиотекарша синхронно кивнули. Да, великие фантасты прошлого часто обращались к этой теме.

– Верно! – подтвердила Наталья. – Ничего хорошего. Ты вот говорил, что в вашем… как его там?.. Полисе? Да, Полисе, особые люди собирают и накапливают знания, собранные человечеством до катастрофы. Дело нужное и правильное. Но… позволяют ли они пользоваться этими знаниями тем, кто не принадлежит к их кругу? Пытаются ли они как-то развивать их, изобретать или открывать на их основе что-то новое? Или чахнут на своем добре, как кащеи над златом, и никого и близко не подпускают?

– Второе, – вздохнул Восток, разводя руками. – К сожалению – второе.

– А ведь, насколько я поняла из твоих рассказов, для вашей части метро Полис – средоточие благополучия, учености и просвещения… – Наталья покачала головой. – И вот как вам кажется, долго ли будет процветать общество, поделенное на касты и ограничивающее своих членов в стремлении к духовному и прочему развитию? Общество, в котором доступ к знаниям, культуре и искусству разрешен только тем, кто, по его мнению, этого достоин?

– Ну, у нас тут тоже не рай земной… – вполголоса заметила Крыся. – Говорим, что хотим остаться людьми внутренне, а сами…

Наталья остро глянула на нее.

– Я понимаю, о чем ты. То, что вас тогда едва не растерзали… – взгляд скавенки переместился на сталкера. – Наше «серое» сообщество вообще довольно болезненно относится ко всему, что связано с контактами с людьми. Про эпидемию ты уже слышал? – Восток кивнул. – А про то, как наших заболевших расстреливали на савеловских и прочих кордонах, когда они пытались просить другие станции о помощи? Тоже? Ну вот… – женщина развела руками. – Тогда ты, наверно, понимаешь, насколько у нас тут не любят лю… представителей вашей части метро. У многих ведь там, на кордонах, либо друзья, либо родственники полегли. А тут вдруг одна из нас приводит в наши туннели одного из… в общем, тебя. Понятное дело, что тут все на дыбы встали и заговорили о предательстве и шпионаже. При всех наших гуманистических заходах мы – отнюдь не утопически идеальное общество из фантастических романов прошлого. Всяких «тараканов» тоже хватает с избытком. Но, я надеюсь, ты понимаешь причину? И… не станешь держать на нас зла?..

– Да давно уже понял – с тех пор, как узнал, что у вас тут после крыс творилось, – Восток махнул рукой и поспешил перевести рельсы беседы на менее щекотливую тему. – Слушай, Наташ, а ты никогда не думала о том, чтобы занять какую-нибудь должность в вашей администрации?

– Это с какого же перепугу? – вытаращилась на него библиотекарша.

– Я вижу, тебе небезразлично все, что происходит в вашем Содружестве. И все, что происходило и будет происходить. Да и рассуждаешь ты уж очень здраво и толково. Прямо как государственный деятель или политолог.

– Политолог – шмолитолог… – хмыкнула женщина и тут же посерьезнела. – Да ну их в пень! Как сказал кто-то из древних, власть портит человека… От себя добавлю – и нечеловека тоже. Так что, кому как – а нас и тут неплохо кормят. В смысле, здесь, – она обвела широким жестом музейный вагончик, – я точно на своем месте. А весь этот их театр политических действий… Кстати, о театре! – Наталья мельком глянула на висевшие на переборке старинные механические часы, которые она каждое утро педантично заводила. – Крыська, еще пять минут – и ты опоздаешь на свою репетицию! А мне потом с вашим синьором Карабасом-Барабасом объясняться, почему я тебя задержала. Давай, Джульетта, в темпе!

Глава 27
Один в один

Объявление о спектакле дано было заранее на все станции Содружества. Шутка ли – премьера, классика! Символ довоенного мира – не хуже самого театра… Со станций тут же пришли отклики и просьбы «застолбить местечко», да так много, что пришлось – первый раз за всю историю подземного театра – вводить квоты на посещение, чтобы избежать столпотворения и давки. Реестры на посещение расписали по всему Содружеству за час. Тем, кто не вошел в первую волну, оставалось только горестно вздыхать… и ждать гастролей труппы, которые были клятвенно обещаны худруком. На премьеру попали в основном родственники и друзья самих актеров, а также «старики». Были в их числе начальник северной заставы Петр Петрович Филиппов с женой и отставной милицейский капитан Павел Александрович Потапенко, с первого дня жившие в Бибиреве.

В день спектакля на путевые канавы у северного входа опустили настилы, часть платформы и образовавшегося закулисного пространства была отгорожена нетканым полотном, из-за которого слышались интригующие и будоражащие воображение стук молотков и шуршание дерева по дереву. Иногда из-за занавеса с полубезумным лицом выбегал декоратор и мчался куда-то через всю станцию. Потом спешил обратно, и лицо его было уже веселее. День для спектакля был выбран выходной, и будущая публика с интересом следила за тем, что творилось в «сценическом» углу.

Но вот пришел вечер. Торопливая возня за занавесом давно стихла, зрители рассаживались и вставали, кто куда мог.

– Пал Саныч, глянь-ка на «хронометр» – сколь у нас там осталось? – Филиппов легонько ткнул сидящего рядом с ним на банкетке знакомца.

– Петя! – с укором вздохнула его жена. – Успокойся.

Филиппов только улыбнулся.

А великан Пал Саныч осторожно вытащил из кармана жилета механические японские часы без ремешка и подслеповато сощурился на циферблат.

– Без семи минут, Петрович. Скоро начнут…

Петр Петрович завзятым театралом никогда не был, в отличие от супруги. Помнится, почти перед самой войной они пошли-таки вместе на постановку по Шекспиру. «Сон в летнюю ночь» давали. При слове «Шекспир» у Петра Петровича перед мысленным взором тогда возникали костюмы с кружевными воротниками, шляпы с пером на степенных, неторопливых отцах семейств и разноцветные наряды Возрождения на их отпрысках, шпаги и кинжалы, песок Италии и холодный туман Британии. Но на сцене тогда он не увидел ничего, кроме четырех столбов из ткани и света в темноте зала. Актеры были в плюще и искусственных виноградных лозах, и вместе с текстом оригинала со сцены раздавались шутки на злобу дня современного. После спектакля Петр Петрович из зала ушел озадаченный. Не сказать, чтобы постановка была плоха или не старалась труппа, – нет, старалась она, но… ждал он чего-то другого, более классического, что ли…

Впрочем, и на том спасибо господам театралам, что совсем уж в махровое экспериментаторство не ударились. Соседи вон, что на днях вернулись из Германии, рассказывали, как там в театр сходили – тоже на Шекспира. Знаменитая местная труппа, а режиссер даже с русской фамилией – Жолдак… Актеры бегали по сцене голые – совсем без ничего, а среди декораций были, срамно сказать… унитазы. Немцы стоя аплодировали. А потом еще в газетах постановку расхваливали кто во что горазд – мол, «новое прочтение», «современный взгляд на классику»… тьфу! Высокое искусство, едрить его в кочережку…. После этого рассказа Петр Петрович интерес к театру утратил. Если классику так, как она есть, играют только на школьных подмостках, да в редкой глубоко провинциальной самодеятельности – то какой это театр? Кривляние одно сплошное и бесовщина.

А потом случилась война, и не до театров стало. Правда, жена о театре изредка вспоминала, когда грустила. Она-то с подругами часто и во МХАТ, и в Маяковку ходила, и еще много куда. Только подруги погибли, а театры засыпали пыль и пепел…

Когда Артур – бывший студент-ГИТИСовец, вечно встрепанный, с лихорадочно блестящими глазами, – начал свое безнадежное, казалось, дело по зачинанию театра на станции, Филиппов был спокойно-равнодушен. Пустая затея, бесполезная, ну да ладно. Если хлеба он за это не просит – то пусть. Зато день, когда о создании театра объявили, Петр Петрович запомнил навсегда – первый раз за год он увидел у жены улыбку. Первый раз после неудачной попытки самоубийства.

Сейчас его Ритуша – нарядная, в своем лучшем платье и с новой, незнакомой прической – была весела, взволнована и нетерпелива, как выпускница перед последним звонком. Даже как будто помолодела лет на десять. И, глядя на прямо-таки светящуюся от радости супругу, бибиревский пограничник охотно простил Артуру и некоторую надменность, с которой руководитель театра иногда держал себя на станции, и его надоедные визиты к администрации по поводу каких-то своих театральных нужд. Простил даже то, что из-за неугомонного «станиславского» и его репетиций ему пришлось перетасовать график дежурств на заставе: сразу трое его бойцов играли в спектакле, и один из них (к некоторой тайной гордости Филиппова) – не какого-нибудь там «пятого стражника в девятом ряду», а самого Ромео!

Тут сзади зашевелились. Кто-то осторожно пробирался вперед, безуспешно стараясь не отдавить ноги остальных зрителей. Филиппов и его сосед одновременно развернулись. От лестницы к импровизированной сцене шли Капитон Зуев с супругой, доктор Сашка Михайловский и пришлый «чистый».

Пал Саныч аж крякнул:

– Во упорный, а… И тут он! – и отвел глаза.

– Паш, ты давай брось уже. Было, да и прошло, – Филиппов похлопал приятеля по плечу. – Мне тоже это дело было не по нраву. И хорошо, что все так решилось.

Пал Саныч угрюмо отвернулся и тяжело уставился на занавес у сцены. А Питон с компанией прошли мимо и сели на свободное, видать их ожидавшее, место во втором ряду. Время снова полилось медленно-медленно.

И вот занавес дрогнул и пошел в сторону…

Зал грохнул аплодисментами, и на импровизированную сцену вышел Артур в длинном, ниспадающем красивыми складками плаще и пышном берете с пучком перьев. Он степенно поклонился зрителям, и те стихли, словно по мановению невидимой волшебной палочки.

Неспешно полились знакомые многим – кому из довоенных фильмов, кому из книг – слова пролога. Два знатных семейства, их вражда, юные влюбленные, примирившие врагов своей безвременной и трагической гибелью… Глаза Артура вдохновенно блестели, он стоял, как оратор на древнеримском форуме, воздев над собой руку. И сплетались, взлетали под обшарпанные своды станции ритмичные, четкие и ясные звуки стихотворной речи, подчиняя умы и сердца многолетних затворников подземелья не хуже древних заклинаний.

Казалось, даже стены и многометровая толща земли за и над ними исчезли, уступив в воображении зрителей место узким мощеным улочкам далекого южного городка, увитого зеленью и млеющего под чистым и добрым небом.

 
…Быть может, пьесы стих и бесталанен —
Поправим дело мы своей игрою…
 

Окончив свой монолог, Артур снова поклонился – и ушел под новый всплеск аплодисментов.

Пусть декорации были не богаты (собранный из разных тканевых кусков занавес, да картонные колонны, покрашенные гуашью), пусть костюмы шились из того, что нашлось, – не это стало главным. Это была отдушина в сырой беспросветности тусклой подземной жизни. Яркое пятно, напоминание, что мир когда-то был другим – и что это не утрачено. Старики и те, кто родился уже на станции, мужчины и женщины, сторонники и скептики – все были тут. Следили с улыбками за перепалкой слуг, полушепотом обсуждали костюмы… Какой уж тут скепсис, когда представление – вот оно, смотри во все глаза!

Петр Петрович, одновременно следивший за спектаклем и за женой, изредка нет-нет, да и поглядывал на сидящего впереди Зуева со товарищи. Те сидели спокойные и иногда перебрасывались словом-другим с «чистым». Филиппов улыбнулся про себя. Упорный малый. Добытчик «чистых» сейчас, пожалуй, вызывал симпатию. Неунывающий он был какой-то и за девочку эту, на станцию его притащившую, горой стоял. А что Зуев с ним так возится – понятно: ему девчонка как дочь… А вот, кстати, и она.

На импровизированной сцене – дом Капулетти, кормилица, леди Капулетти, Джульетта. Кормилицу играет веселая толстушка Ира Поликарпова, ученица Михайловского, начинающее светило медицины… Говорливая в обычной жизни, Иришка и сейчас сыплет словами, как дробью. Ее роль, точно ее. Петр Петрович по-стариковски, с прищуром, улыбнулся. Леди Капулетти – холодной, увядающей красоты Мила Иванова, вдова погибшего два года назад на поверхности Аркадия Иванова. И, наконец, Джульетта – худенькая девочка-добытчица, та самая, которую три недели назад сам Петр Петрович провожал на неизбежную гибель в разбойное гнездо Алтуфьева. И ведь не его в том вина, а все равно стыдно. Вот и Пал Саныч завозился на своем месте – тоже не по себе человеку. Впрочем, последний быстро отвлекся – его внимание притягивала Мила-Капулетти. Уже скоро год, как человек-гора собирался сделать ей предложение. Собирался-собирался, да все никак духу не мог набраться…

Очень непривычно было видеть Крысю в образе Джульетты. В длинном бархатном (не соврали слухи!) платье и расшитом бусинками маленьком чепчике, из-под которого на спину спускалась перевитая тонкими ленточками искусственная коса, прежняя невзрачная пацанка преобразилась просто до неузнаваемости. Даже манеры изменились, явив взглядам зрителей вместо всегда сдержанно-деловитой и упорной добытчицы нежную и робкую девушку-подростка. Джульетта в исполнении Крыси получилась какой-то очень тихой, домашней и во всем послушной родительской воле. Глядя на нее, трудно было даже представить, что вот эта изнеженная и нерешительная «мамина дочка» буквально через несколько сцен безоглядно влюбится в сына врагов ее семейства, пойдет наперекор воле родителей, проявит недюжинную непокорность и силу воли и даже ни на миг не поколеблется перед тем, как всадить себе в грудь кинжал.

– Интересная у нее трактовка образа! – шепнула Петру Петровичу на ухо жена. – Робкая и послушная Джульетта – это что-то новое! До войны я такого ни в одной постановке не видела!

– Ну… Тем интереснее будет смотреть, – пожал плечами пограничник. – Да только ее ли роль? Справится ли?

И буквально тут же, в качестве аргумента, что девушка справится, к нему пришло недавнее воспоминание, как один из его бойцов – горячий и склонный к спонтанным поступкам Эльбрус Газиев явился с репетиции (именно он и играл Ромео) на дежурство по заставе хмурый и… с расцарапанной чьими-то ногтями щекой.

– Любовные сцены с Крыськой репетировали… – нехотя буркнул он в ответ на посыпавшиеся расспросы и ехидные подколки товарищей.

– И что? – Филиппов одним движением бровей заставил своих погранцов приумерить зубоскальство.

– Что-что… Она же совсем не умеет целоваться!

– И ты ее, разумеется, решил этому научить, горячий аланский джигит! – полуутвердительно-полувопросительно сделал вывод Петр Петрович, сам каким-то чудом сдерживая рвущуюся с губ улыбку. Ай да девчонка! Вот тебе и тихоня!

– Ну, решил…

– А она?

– Я, что ли, знал, что она такая недотрога?!

Пограничники, не выдержав, грянули хохотом, пустив гулять по туннелю в сторону алтуфьевской баррикады гулкое эхо.

Позже выяснилось, что Джульетта залепила своему Ромео оплеуху инстинктивно, на чистом автопилоте, перепугавшись его неожиданных и чересчур уж ретивых действий. После чего перепугалась еще больше – но уже того, что невольно причинила боль партнеру по сцене. И всю оставшуюся репетицию смотрела на него виноватыми глазами и время от времени переспрашивала: «Тебе точно не больно?»

Ребята с заставы подшучивали над угодившим в «амурное приключение» Эльбрусом и все подзуживали его не останавливаться на достигнутом и продолжить «завоевание девичьего сердца» уже не на сцене, а в жизни. На что тот долго отмахивался, а потом доходчиво объяснил зубоскалам, что ему нравятся девушки тихие и ласковые, которые сидят дома и занимаются хозяйством, а не шляются сутки напролет невесть где по опасным трущобам и развалинам. И что «ну ее, эту дикую кошку, пусть своего «чистого» царапает!».

Филиппов бросил невольный взгляд на сидевшего впереди Востока. Тот, не отрывая взгляда от сцены, пристально следил за игрой подруги.