Текст книги "«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е г.г. ХХ века"

Автор книги: Татьяна Тимофеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

«Это был ад»: 1942–1945 г.г

Решающим событием, в корне менявшем семейную повседневность, в большинстве семей становился призыв мужчин на военную службу. Письмо с приказом явиться в часть, спешные сборы, последние напряженные часы перед тяжелым расставанием, одинокая фигурка жены с детьми на вокзале и полная неопределенность впереди даже при вере в победу – вернется ли муж, отец, брат, сын… Большинство семей вынуждены были пройти этот путь. Даже в случае, если отцы и старшие братья остались в живых, дети смогли увидеть многих из них лишь в 1946–49 гг. – тех, кому повезло вернуться из плена. Высшим авторитетом в семье становилась мать, а подростки-мальчики вместе с военными «играми» в Гитлерюгенд и помощью в тушении пожаров должны были принять на себя часть заботы о семье и ее существовании. Для многих из семей мелкой буржуазии это означало отказ от надежды закончить среднюю школу и даже поиски места ученика на производстве, добираться до которого часто приходилось из соображений экономии на велосипеде чуть ли не через весь город[365]365
  Weissler Johannes. Nochmal davongekommen. // Ein Stück Berlin, S.112.


[Закрыть]. Но и это детьми часто воспринималось как новое приключение. Дети играли по-новому – во взрослых и постепенно сами становились маленькими взрослыми.

Девушек старшего возраста, традиционно ориентированных на брак и рождение детей, война затронула по-другому, ломая планы выйти замуж, убивая любимых, уменьшая даже теоретические шансы на замужество из-за потерь мужского населения. Многие пары, теряя со временем надежды на скорую победу, ускоряли свадьбу, заключая брак в один из дней короткого отпуска жениха. В исключительных случаях браки регистрировались даже в его отсутствие![366]366
  Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. S. 126.


[Закрыть] Менялась сама суть семейной жизни, которая состояла теперь из дней отпусков мужчин с фронта, которые были не столь уж редкими[367]367
  «Он попал во Францию и он два раза приезжал в отпуск оттуда. Это всегда было очень, очень здорово». Воспоминания Эльзы Гиллманн. Цит. по: Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. S. 124. Else Gillmann.


[Закрыть], ведь нацисты не забывали о репродуктивных задачах арийской женщины. В результате появлялись на свет дети, с рождения годами не знавшие отцов и мужской заботы, а многим и не суждено было ее узнать. Короткое сообщение о героической смерти мужа, любимого становилось трагедией для женщины, менявшей всю ее последующую жизнь. Она могла остаться навсегда верной его памяти или, наоборот, забыв обо всем, кинуться в водоворот быстротечной жизни, где «завтра» может и не быть. Соседи старались не усугублять горе семей, потерявших своих мужчин, «мы пытались не праздновать слишком уж громко и прятать наши радости»[368]368
  Ibidem.


[Закрыть].

И в эти горестные минуты, когда в семью приходило известие о гибели героя, женщины и дети не должны были давать волю естественным человеческим чувствам: горю, отчаянию, ужасу, унынию. И на этот случай имелись настойчивые рекомендации национал-социалистических идеологов: не в духе «народного сообщества» было слишком убиваться в случае семейной трагедии, героическая смерть на поле боя во имя фатерланда представляла собой вершину жизни истинного арийца. Семья должна была гордиться им и чуть ли не радоваться исполнению им своего высшего долга. Готовность к жертвенности требовалась от каждого члена общества и самое ужасное, что газеты действительно печатали проникнутые подобными чувствами письма осиротевших жен и матерей[369]369
  Völkischer Beobachter. 24.12.1943. Во многих номерах этой газеты имеются подборки страшных писем вдов и матерей, потерявших сыновей. Может, они все же были инспирированы редакцией или являлись скорее исключением?


[Закрыть]. Множились издания, полные стихов-обращений к матери, в которых торжественно-печально сын заклинал мать после получения известия о его смерти не убиваться, а продолжать гордо идти по жизни как мать героя, были расписаны в нацистском духе с ролями детей, матерей и «весеннего духа» даже траурные церемонии[370]370
  Feste und Feiern deutscher Art. Heft 14. 1935. Deutsches Frauentum. Deutsche Mütter. S. 45–47. Читать гордые слова матери о сыне, который лежит в могиле и слышит обращение к нему фюрера, невозможно. К сожалению, подлинную реакцию на эти потуги официозной прессы установить не удалось.


[Закрыть] (см. Приложение № 10).

В феврале 1943 г. молодая женщина, сама мать двоих маленьких детей, пишет в Берлин своей матери, только что потерявшей третьего сына на фронте: «Моя бедная мама, как же тяжело должно быть тебе, если и мы, сестры, страшно переживаем! Но в январе у нас снова будет ребенок, это уже можно сказать точно. Если бы это могло принести тебе утешение и радость! Надеюсь, это будет мальчик, который тогда будет носить имя нашего дорогого Мартина и с тем получит большое напутствие в жизни – хранить наследие прусского благородного мужа и любящего заботливого сына»[371]371
  Из письма Элизабет Хаген (Elisabeth Hagen). Цит. по: Benz U. (Hg.) Frauen im Nationalsozialismus. Dokumente und Zeugnisse. München, Verlag C.H.Beck, 1993. S. 180–181. Молодая женщина «из благородной семьи» хочет любым способом утешить мать, потерявшую всех троих сыновей. Несмотря на отголоски юнкерски-прусской гордыни, хочется отметить, что в этом частном письме хотя бы нет нацистской риторики.


[Закрыть].

Справедливости ради следует заметить, что готовность к полной самоотдаче требовали от немцев и предшествующие режимы, например, кайзеровская Германия. В Земельном архиве Берлина имеются поразительные воспоминания некой светской дамы, г-жи фон Витт, знакомой графа фон Роона: «Это было начало 1914 г. и мой визави был старый граф фон Роон. С усмешкой он спросил меня: „И, конечно, Вы являетесь сейчас пацифисткой?“ – „Да, господин граф, война всегда ужасна. Особенно для матерей, которые имеют сыновей. Мне было бы интересно узнать, что думает о войне Ваша госпожа супруга“. – „А, это Вы сможете услышать сейчас же“. Он позвал свою жену и она подошла к нам. – „Госпожа фон Витт хотела бы знать, как ты относишься к войне?“ – „Как я отношусь к войне? Я была бы самой гордой матерью, если бы пожертвовала своему Отечеству моих шестерых сыновей“. От ужаса я уронила свою чашку с кофе. – „А я стала бы самой несчастной матерью, если бы должна была пожертвовать Отечеству своего единственного сына“. Графиня сошла с ума после смерти третьего сына. Пять из шести пали на фронтах Первой мировой»[372]372
  Landesarchiv Berlin. E Rep. 300–36. Nr. 1. S. 86–87. А сына г-жи фон Витт, неведомыми путями оказавшегося на русской военной службе, убили в 1917 г. в Гельсингфорсе восставшие матросы.


[Закрыть]. Такие примеры свидетельствуют о разительном контрасте пропаганды и реальности, о том, что естественные человеческие чувства в конце концов все же брали верх над клише государственной власти.

Даже, если глава семьи был признан негодным для военной службы или по другим причинам оставался дома, это не означало продолжнения размеренного течения семейной жизни. Длительные командировки и переезды в другие регионы были в порядке вещей в это тяжелое время. В любом случае, о семейных прогулках или выездах на природу можно было забыть. Люди неохотно покидали по вечерам свой дом и из-за темноты на улицах, но прежде всего из-за опасности воздушной тревоги. Кроме того, возросла потребность в тесных контактах в семье, прежде всего между мужчиной и женщиной, минуты взаимного общения – бытового, духовного, сексуального – приобретали особую ценность перед лицом постоянной опасности.

Идеализация мирной семейной жизни, мелочей обустроенного семейного быта перерастала в миф, довоенные 30-е годы начинали казаться волшебным царством любви и благоденствия. Теперь внешний мир был враждебным, действительность – неприятной и страшной. Большую роль в проведении времени стал играть домашний радиоприемник – и как средство досуга, и как главный источник новостей. Некоторые по-прежнему отваживались тихо включать зарубежные радиостанции, прежде всего британские, для получения достоверной картины положения на фронтах.

Тем не менее семейные праздники и даты продолжали отмечаться и в это трудное время. Особенно старались дать повод для радости детям. Рождество и первый день в школе, день рождения, конфирмация были сакральными этапами, празднествами, не подвластными времени и тяготам. Но были и другие поводы. Можно привести пример из жизни семьи нацистского функционера, не являющейся объектом изучения в данной работе, но он показателен как раз своей сравнительной аполитичностью. 11 ноября 1943 г. бургомистр района Целендорф (c мая 1933 г.), член НСДАП, Вальтер Хелфенштайн и его верная супруга Маргарет праздновали серебряный юбилей свадьбы. Несмотря на военное время был устроен праздничный обед в ресторане и меню, хоть и без пышности, все же носило весьма пристойный характер даже с возможностью выбора: «Томатный суп. Язык в мадере со стручками молодой фасоли. Карп под соусом. Оленина с красной капустой под сливочным соусом. Фруктовый салат. Компот. Ванильное мороженое»[373]373
  Landesarchiv Berlin. E Rep. 200–48. Nr. 9. S. O.S.


[Закрыть]. «Своим любимым родителям» особый подарок преподнесли дети – Инге и ее муж Отто – они сочинили стихи к торжественной дате на четырех страницах, прославляющие чувства родителей, заключивших свой союз в военную пору. С тех пор «часто вставал вопрос: что важнее – жена или партия? […] Но как только Гитлер освободил Германию от опасных банд, Ваше счастье тоже обновилось. Слава гремела повсюду. […] Но нет покоя – вновь у нас дома война. Только сегодня мы забудем о ней и будем радоваться вместе с Вами. […] Только одно мы еще можем пожелать: в любви и в мирном мире – само собой – отпраздновать как в первый раз Вашу золотую свадьбу!»[374]374
  Ibidem.


[Закрыть] Несмотря на торжественную риторику в духе времени – стихи предназначались для прочтения за столом при гостях – можно отметить сравнительно малую для функционера такого ранга «зараженность» нацистской лексикой и клише, даже о войне предлагается на время забыть и ответ на вопрос о приоритете партии перед семьей не дается.

Наряду с уменьшением продовольственного рациона, в третью военную зиму стали наблюдаться первые трудности с подвозом угля в столицу. Население стало рубить на дрова деревья в лесах и парках, что было запрещено, дети собирали сушняк, кое-где в пригородах Берлина топили даже торфом. Часто в квартире отапливалась только кухня. Холод и недостаток питания приносили с собой быстрое распространение болезней, особенно среди детей[375]375
  «У меня была тяжелая простуда и я дрожала от холода в этом подвале». Schlemmer-Neuhaus Gisela. Dem Tod ins Auge gesehen. // Gebrannte Kinder. Kindheit in Deutschland 1939–1945. Bd. 1. 61 Geschichten und Berichte von Zeitzeugen.Berlin, Zeitgut Verlag, 1998. S. 167.


[Закрыть]. Эпидемии дифтерии, кори и скарлатины, как в городе, так и в лагерях Гитлерюгенд, были обычным делом[376]376
  Wagner Horst. Die zweite Ohrfeige. // Ibid., S. 155. Schilde K. Vom Columbia-Haus zum Schulenburgring. Dokumentation mit Lebensgeschichten aus dem Bezirk Tempelhof. Berlin, Edition Hentrich. 1987. S. 288.


[Закрыть] и тогда вставали новые вопросы: куда нести больного ребенка при воздушных налетах? Его полагалось доставить в ближайшую больницу, что часто было затруднительно.

Изматывающие воздушные налеты были вторым определяющим повседневность фактором. В этом отношении жизнь в Берлине и других крупных городах Германии в период войны разительно отличалась от более менее размеренного существования в маленьких городках и на селе[377]377
  Летом 1943 г. Клаус Дайсслер с матерью смогли выехать на короткое время к родственникам в Тюрингию, «у которых был замечательно обставленный большой дом. Мы наслаждались покоем, который еще царил там. Никаких ночных тревог, никаких воздушных налетов». Deißler Klaus. Luftwaffenjunge. // Ein Stück Berlin, S.146.


[Закрыть]. Горожане должны были ежедневно мириться с ощущением близкой смерти, потери жилья, имущества, эвакуацией, многократной сменой места работы и т. п., в то время как жизнь в других местах изменилась существенно только под конец войны, когда в массовом порядке в семьях стали размещать эвакуированных из тех же больших городов.

С началом массированных бомбардировок столицы со страниц воспоминаний исчезают и до этого редкие упоминания о происходящем в мире, на фронтах, сообщения об антисемитских акциях. Жизнь становилась сплошным чрезвычайным положением, а категория времени обеднялась, актуальным было только «сегодня» и «сейчас», о мирном прошлом лучше было не вспоминать, будущее было покрыто мраком. Сирена – чемодан – закрыть дверь – подвал —??? И так много раз за сутки. Мир суживался до границ ближайшего квартала, до пути в убежище, а все немцы вокруг представлялись лишь жертвами. Одинаковая картина теперь присутствует во всех воспоминаниях и интервью, авторами которых являются взрослые, дети, подростки, мужчины, женщины[378]378
  Интервью с E.Dorn, 1923 г. рожд. (Berlin-Mariendorf, август 2003). Wagner Horst. Die zweite Ohrfeige. // Gebrannte Kinder. Kindheit in Deutschland 1939–1945. Bd. 1. 61 Geschichten und Berichte von Zeitzeugen.Berlin, Zeitgut Verlag, 1998. S. 155–160. Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. Schmidt Sonja. «Das war unser Haus!» // Ein Stück Berlin, S.123–124 u.a.


[Закрыть]. Бессознательно многие очевидцы выражают мысль, что сам по себе нацизм (особенно довоенный) – это еще не самое страшное, но вот война и бомбежки (немецких городов) являются убийственным, человеконенавистническим актом…

Уже в 1941 г., после нападения на Советский Союз, несмотря на антимарксистские и антирусские настроения в обществе, некоторые берлинцы задумывались о том, не вступила ли Германия на путь, ведущий к гибели[379]379
  «Когда по радио передали, что наши войска маршируют по советской земле, я подошел к карте, висевшей у меня в комнате, посмотрел на большое пятно – Советский Союз – и почувствовал, как по моей спине пробежал холодок. Я подумал, что это может быть опасно для нас». Интервью с Herr H.Reg., 1927 г. рожд. (Berlin-Lichterfelde Ost, июнь 2003 г.).


[Закрыть]. Общенациональный траур, обилие погибших и попавших в плен под Сталинградом будили мысли о реальности будущей катастрофы. Два раза, в феврале 1943 г. и в июле 1944 г., режим провозглашал «тотальную войну», что для оставшихся дома означало еже более жесткую мобилизацию всех сил для военного хозяйства. О победоносном шествии германской армии по Европе теперь вспоминали как о чем-то из другой жизни и даже наивным победа перестала казаться скорой[380]380
  Берлинская школьница Эдельгард Б. пишет в своем дневнике 4 сентября 1944 г.: «На одной чаше весов находится победа, которая все более сомнительна, на другой – большевизм. Но тогда лучше всем, и вправду всем пожертвовать для победы, чем большевизм. Если он придет, тогда незачем и думать о будущем. Зачем я хожу в школу, если я должна буду отправиться в Сибирь? Зачем? Зачем? (…) Итак, голову выше! Верить нашей воле и нашему фюреру!» Цит. по: Alltagskultur, Subjektivität und Geschichte: zur Theorie und Praxis von Alltagsgeschichte. Hrsg. von Berliner Geschichtswerkstatt. Münster, 1994. S. 183.


[Закрыть].

Однако о виновности режима большинство не помышляло, самое большее, о чем глухо могли говорить, не имея ни сил, ни желания что-то сделать, – это о тайном предательстве в верхах и в армии[381]381
  Интервью с Frau Schwarz, 1928 г. рожд. (Berlin-Wohnstift Otto Dibelus, август 2003). Интересно, что фюрер был вне подозрений, «если бы это знал Адольф Гитлер» – таков был наивысший уровень критики того или иного отрицательного явления. См. об этом в: Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. S. 139.


[Закрыть]. Несмотря на недовольство и страх, уровень лояльности населения оставался высоким вплоть до конца войны[382]382
  Отец Герды С., начальник кадрового отдела одной средних размеров фирмы, был настроен в начале 30-х г.г. национал-консервативно. В НСДАП вступил потому, что «этого от него ждали». Но через десять лет, во время войны оказалось, что он уже полностью верит фюреру и «нашей идее». Лишь иногда он позволял себе осторожно сомневаться в его «гении». См. Engelmann B. Wir hab’n ja den Kopf noch fest auf dem Hals. Die Deutschen zwischen Stunde Null und Wirtschaftswunder. Köln, 1987. S. 18.


[Закрыть], дело не дошло – как во время Первой мировой войны – до беспорядков или тем более до восстания против режима. К сожалению, национал-социалисты, не ослаблявшие, напротив, нагнетавшие тон своих пропагандистских усилий во время войны, могли здесь праздновать победу – большинство немцев не помышляло о сопротивлении. Конечно же, в политической жизни имелись и другие, более явные отрицательные персонажи: правительства США и Великобритании, продолжавшие бомбардировки, к тому же альтернативы национал-социализму к тому времени просто не существовало.

«1943 год несравнимо расширил наши знания о воздушных налетах. Везде свистело, трещало, взрывалось, рушилось и стонало почти без перерыва»[383]383
  Schmidt Sonja. «Das war unser Haus!» // Ein Stück Berlin, S.127.


[Закрыть]. «В начале 1943 г. воздушные тревоги стали рутиной… На лестничных площадках и крышах должны были быть готовы ведра с песком и водой, проводились учения по тушению пожаров…»[384]384
  Weissler Johannes. Nochmal davongekommen. // Ein Stück Berlin, S.117.


[Закрыть]. С осени 1943 г. «воздушные тревоги повторялись каждой ночью… регулярно падали бомбы, иногда дальше, иногда ближе. Мы могли только ждать в подвале, что произойдет…Люди дрожали от страха, что будет прямое попадание. Вздох! Мы еще раз выжили. Ночь за ночью одно и то же – это очень действовало на нервы… Выжившие писали на развалинах: „Мы живы! Мы живем у семьи таких-то“»[385]385
  Ibid., S.119.


[Закрыть]. «Жалобы не помогали, надо было радоваться, если была еще крыша над головой. Национал-социалистическая пропаганда продолжала свою активность, вбивая в головы и дальше все то же: „Держаться! Все для последней победы!“»[386]386
  Ibid., S.120.


[Закрыть]

Те, кому выпало пережить в убежище – чаще всего в подвале собственного дома – взрывы бомб над головой, никогда не забудут этот день. «18 ноября [1943 – Т.Т.] все было как всегда. Подвал дрожал и трясся, страшно трещали стены, слышны короткие вскрики женщин, детский плач, слова утешения – и снова взрыв. Секунда тишины, потом мы слышим, что падает бомба, нарастающий до боли свист и – взрыв! … Крики, паника, света нет, облака пыли. „Нас засыпало!“ – „Это был наш дом!“ – „Хельмут!“ – „Мама!“ – „О, Боже!“ <…> Я вцепилась в мать, которая в момент паники звала только отца, оттолкнув меня в сторону»[387]387
  Schmidt Sonja. «Das war unser Haus!» // Ein Stück Berlin, S.128.


[Закрыть]. Подобные сцены ужаса являются центральными в воспоминаниях. Потеря жилья и имущества была для многих поворотным моментом в жизни. Не только угроза смерти, но и следовавшая за бомбежкой растерянность, нищета, неустроенность жизни у родственников (в лучшем случае), чаще – в подвалах и полуразрушенных домах без элементарных удобств становятся главными переживаниями в берлинских семьях вне зависимости от довоенного социального положения. «Жалобы были ни к чему, надо было радоваться, если была еще крыша над головой»[388]388
  Weissler Johannes. Nochmal davongekommen. // Ein Stück Berlin, S.120.


[Закрыть]. О какой семейной жизни и повседневности можно говорить в этом случае – жизнь становится нивелирующей стратегией элементарного выживания, в которой равные шансы на жизнь и смерть при налетах имеют все: молодежь и старики, мужчины и женщины, взрослые и дети.

Подростки-мальчики на пороге окончания средней школы во время «тотальной войны» были целыми классами привлечены к несению службы в соединениях противовоздушной обороны, что добавляло тревог их матерям, но самих мальчишек наполняло гордостью: они были настоящими мужчинами и солдатами, равными взрослым, защищавшими матерей и сестер, Германию. Эта служба была очень опасной. В результате прямого попадания бомбы погибало почти все «отделение», а один из маленьких раненых, на вопрос офицера-врача, очень ли ему больно, прошептал: «Это не важно. Германия должна победить». Другие сидели с белыми лицами, уставившись прямо перед собой, некоторые всхлипывали[389]389
  Maschmann Melita. Fazit – Kein Rechtfertigungsversuch. Stuttgart, 1963. S. 159.


[Закрыть]. Юноша, получивший за помощь в отражении воздушных атак крест за военные заслуги 2-й степени, признается, что он гордился этим: такой юный – и уже боевая награда! Но тут же оговаривается: «Я охотно отказался бы от нее, если бы этой ночи [26/27 ноября 1943 г. – Т.Т.] не было и наш дом бы стоял по-прежнему[390]390
  Deißler Klaus. Luftwaffenjunge. // Ein Stück Berlin, S.151.


[Закрыть]».

С конца 1943 г., когда из-за бомбежек жизнь в городе действительно стала похожа на ад[391]391
  «Это был ад, ад который обрушился на нас, на детей и женщин. Никто не хотел о нас думать». Интервью с Frau N., 1919 г. рожд., (Berlin-Scharlottenburg, февраль 2001).


[Закрыть], берлинцев целыми семьями, т. е. женщин с маленькими детьми эвакуировали сначала на восток, в Мекленбург-Переднюю Померанию, Восточную Пруссию, но вскоре направление резко поменялось – их стали посылать в Баварию, на юг страны. Прибывшие на село горожане, имевшие с собой минимум вещей, размещались в домах крестьян. Существует много воспоминаний берлинцев и выходцев из других крупных городов, обескураженных неприязнью местных жителей деревни[392]392
  Horbelt R., Spindler S. «Oma, erzähl mal was vom Krieg». Zehn Frauen erinnern sich. Erlebnisse und Dokumente. Hamburg, Rowolt Verlag, 1986. S. 83.


[Закрыть], для которых пришельцы представляли обузу и мишень для насмешек. Заповеди «народного сообщества» этим людям были, видимо, не указ, каждый думал о себе.

В 1944 г., с открытием Второго фронта во Франции, ситуация стала выглядеть все более пессимистично. Все меньше людей верили в конечную победу рейха, сил слушать сообщения о положении вермахта больше не было[393]393
  Heimatfront. Kriegsalltag in Deutschland. 1939–1945. Hrsg. von Engert J. Berlin, 1999. S. 139.


[Закрыть]. Апатия овладевала людьми, размышления о том, что будет и кто виноват, могли довести до сумасшествия, незаметно подкрадывалось горькое чувство обманутых надежд и преданной веры[394]394
  Интервью с группой из 9 женщин (Berlin, Arbeiterwohlfahrt (AWO), Gölzstr. 19, июль 2003). Только одна из них заявила, что ее семья вплоть до конца надеялась на чудесную победу.


[Закрыть]: «Моя мать сказала, что нам уже нечего больше терять и когда-нибудь это все должно кончиться»[395]395
  Haupt Hidegard. Hoffnung auf einen neuen Anfang. // Gebrannte Kinder. Kindheit in Deutschland 1939–1945. Bd. 1. 61 Geschichten und Berichte von Zeitzeugen.Berlin, Zeitgut Verlag, 1998. S. 353.


[Закрыть] Бомбежки и ситуация на фронтах, неумолимо приближавшихся к Германии и самому Берлину, несмотря на призывы нацистской пропаганды отбросить врага в «последнем решающем бою», к концу войны ничего не оставили от привычной повседневной жизни. Она сузилась до примитивных потребностей, до желания просто выжить. Занятия в школах с конца 1944 г. проводились лишь несколько раз в неделю, а с началом 1945 г. были и вовсе отменены[396]396
  Schilde K. Vom Columbia-Haus zum Schulenburgring. Dokumentation mit Lebensgeschichten aus dem Bezirk Tempelhof. Berlin, Edition Hentrich. 1987. S. 290.


[Закрыть], городской транспорт парализован, в полуразрушенных кварталах отключали газ (электричество и вода, к удивлению жителей, часто продолжали функционировать), привычный городской ландшафт вокруг преобразился до неузнаваемости, «можно было подумать, что ты на Луне, среди кратеров»[397]397
  Pordzik Gerhardt. Nur klopfen müssen wir! // Ein Stück Berlin, S.165.


[Закрыть]. Несмотря на обилие надписей: «Кто мародерствует, будет расстрелян!» грабежи были довольно распространены, в конце войны даже на импровизированных огородах приходилось «дежурить, сменяя друг друга, круглосуточно»[398]398
  Ibid., S.168.


[Закрыть]. Берлинцы зарывали ценные вещи в землю во дворах домов. Продовольственные рационы сокращались с каждым месяцем. 25 января 1945 г. было объявлено, что четырехнедельный рацион надо теперь рассчитывать на пять недель, в феврале вместо муки частично выдали зерно и женщины советовали друг другу «измельчать его на кофемолке или в мясорубке», в марте нормы выдачи по карточкам всех продуктов были в два раза меньше, чем в начале войны[399]399
  Focke H./Reimer U. Alltag unterm Hakenkreuz. Wie die Nazis das Leben der Deutschen veränderten. Hamburg, Rowolt Verlag, 1979. S.189.


[Закрыть].

Справедливости ради, надо отметить, что и взаимопомощь соседей, друзей, иногда даже незнакомых людей тоже была обычным делом и это спасало многие семьи, особенно детей. Из опыта жизни в подвалах и бункерах возникало ощущение общей судьбы, спаянности. На полуразрушенных улицах редко можно было увидеть играющих детей, в парках и скверах, на улицах были вырыты бункеры, окопы, стояли противотанковые заграждения. Да и самих детей в городе оставалось мало. При малейшей возможности их теперь безоговорочно отправляли к родственникам[400]400
  Humboldt-Universität zu Berlin. Institut für Europäische Ethnologie. Archiv der Landesstelle für Berlin-Brandenburgische Volkskunde. Nachlass von Wolfgang Herzberg. Lebenserzählungen der Arbeiter des VEB Berliner Glühlampenwerk (1979–1981). Bd. 5. S. 1675. Воспоминания женщины 1910 г. рожд.


[Закрыть] на Запад и Юг Германии, не только в сельскую местность, но хотя бы в районы, которые, «судя по всему, должны были занять американцы[401]401
  Schmidt Sonja. «Das war unser Haus!» // Ein Stück Berlin, S.131.


[Закрыть]».

1 февраля 1945 г. Берлин был объявлен «оборонительным районом», это означало, что город должен превратиться в крепость, которую надо будет защищать до последнего патрона. Оставшимся в городе людям ощущение близкого конца войны облегчения не приносило, напротив, добавляло страхов и опасений. Как заклинание повторяли они лозунги пропаганды: «Святая Германия должна жить, должна жить дальше!» В последний год войны перед лицом перебоев в снабжении появился «черный рынок», а также натуральный обмен. Женщины ездили, пока это было возможно, в сельскую местность менять вещи на продукты. В последние месяцы и недели войны для многих людей в Берлине, особенно в ожидании штурма города русскими, началась самая настоящая нужда.

Но больше всего отравлял жизнь страх перед русской оккупацией. Знакомый доктор дал красавице Кристль Лефевр и ее матери в мешочке на шею капсулы с ядом, сначала они предназначались для случая, если бы их убежище засыпало во время налета, чтобы избежать мучительной смерти. Потом мать напрямую объяснила дочери-подростку, что эта капсула ей может пригодиться, если на нее посягнут русские. Но в результате Кристль «боялась этой смертельной пилюли больше, чем бомб. Смерть висела на шее»[402]402
  Lefévre Christl. Schummerstunde, Puppen und Wuhlekrebse. // Kiezgeschichten aus Köpenick und Treptow. Berlin, Kunstfabrik Köpenick. 2000, S. 54.


[Закрыть]. «Это было тягостное впечатление, когда в конце апреля 1945 г. по нашей улице со словами: „Мы последние!“ – прошли последние немецкие солдаты, а после них появились русские. Теперь мы знали: „Кончилось!“ Хотя война для нас действительно закончилась, но мы видели перед собой очень неопределенное и мрачное будущее. …мы прятались в руинах нашего дома, о которых никто не мог подумать, что они обитаемы»[403]403
  Deißler Klaus. Luftwaffenjunge. // Ein Stück Berlin, S.155.


[Закрыть].

Во время последних боев за город население не покидало убежища, дни и ночи проходили в подвалах. Винфрид Зоммер, тогдашний подросток, пишет: «1 мая около 11 часов снаружи наступила абсолютная тишина. На улицах висели еще облака пыли от канонады. Вдалеке были слышны отдельные выстрелы и автоматные очереди. …испуганно сидели мы на наших кроватях и стульях. Никому не пришло в голову покинуть подвал. Каждый знал: „Сейчас придут русские!“ Тишина давила, ни звука автомобиля, ни шагов. Дети плакали. Взрослые тихо начали обсуждать, как вести себя, когда войдут русские. Беженцы рассказывали о насилиях… Мы готовились к худшему. <…> Женщины боялись за себя и детей. Нацисты говорили об истребительных планах русских. Это глубоко засело в головах. Что они сделают с нами? Должен ли я буду отправиться в плен в Россию? Может, даже в Сибирь? Или они меня сразу расстреляют?»[404]404
  Sommer Winfried P. Meine Stunde Null. // Ein Stück Berlin, S.170–171.


[Закрыть]. Подобные страхи разделяло практически все оставшееся население города, дети чувствовали опасения родителей. Люди испытали лишения, были дезорганизованы, дезориентированы слухами и нацистской пропагандой и испытывали ужас перед «мстителями с Востока». Имевшие место эксцессы со стороны оккупационных войск, продолжавшаяся неосведомленность порождали новые волны страха. Преодолеть его могли только жесткая дисциплина в войсках союзников, постепенное налаживание снабжения и все те же повседневные заботы. Для всего этого требовалось время.