Текст книги "Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах)"

Автор книги: Татьяна Леванова

Соавторы: Дмитрий Колодан,Карина Шаинян,Юлия Рыженкова,Сергей Игнатьев,Александра Давыдова,Вадим Картушов,Юлия Ткачева,Станислав Бескаравайный,Дмитрий Витер,Ольга Цветкова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Вальс размером с целый мир (Теодора Грим)

При достаточно сильном ветре каждая белка становится летягой. Стоит отдаться во власть стихии, и больше не нужно заботиться о направлении и цели. Самое комфортное путешествие.

Сколько помню, никогда за окном не проносилось чего-то интереснее прошлогодней листвы. Косой дождь осенью, серый снег зимой. Записочки с тайными желаниями, что совала украдкой под дверь, не улетали дальше соседской лужайки. И старый гольф, подвязанный к карнизу, вместо силы и направления, лишь уныло полоскался на ветру. А тут вдруг надулся в полосатый шар, а после лопнул со звучным хлопком. Вышедшая труба разом натянулась и запела пронзительную ноту высоким шерстяным голосом. Наконец-то пришел большой ветер. В окне напротив возникла суета – мрачные соседи спешили опустить массивные жалюзи, спасаясь от внезапной непогоды. Меня же захлестнула радость, словно тайные записки вдруг исполнились все разом.

С замиранием сердца я ступила за порог.

Поначалу красиво лететь не получалось. Буря все время норовила запустить меня вверх тормашками. И даже когда я освоилась, все равно приходилось бороться со своенравным ветром.

– Уи-и-и! – Мимо просквозил старичок, такой щуплый, что и в погожий день смог бы улететь верхом на сквозняке. Пушистая борода вилась вымпелом.

Выходит, никогда не поздно отправиться в путешествие. Воздух вокруг постепенно заполнялся: безусые юнцы и бывалые странники с обветренными лицами, работяги и бездельники и даже мамаши с детьми. Кто-то имел растерянный вид, часть парила в угрюмой скуке, но встречались и те, кто рулил уверенно, словно двигался к четко поставленной цели.

На второй день путешествия стало понятно, что несет меня по кругу. Внизу промелькнула знакомая полосатая труба с лохмотьями на конце. При желании можно было с легкостью спуститься на родную лужайку. Поздно! Сказочный полет уже захватил меня полностью. Рваный гольф быстро затерялся где-то позади, в штормовой дымке.

Как за стеклом игрушечного шара с блестками прячется пряничный домик, за стеной бешено несущихся туч вдруг проступил пейзаж, полный странного спокойствия. Ни единого дуновения ветерка, и с небывалой высоты дома в долине выглядели такими же игрушками, что и в шаре. Мои попутчики с веселым гомоном устремились вниз. Значит, все же существует цель у нашего полета. «Глаз бури» готов принять путешественников, приютит всех, кто рискнул выйти за порог. Выходит, там сыщется местечко и для меня.

Расправив юбки, я повернула прочь, и безумный поток с новой силой понес меня все выше и выше.

Чужой песок (Ольга Толстова)

Помнишь, как мы пришли сюда? Мели метели, мой друг. Мы шли, и крылья снежных бабочек касались наших лиц; крались за нами лисы; черное небо расчертили следы от белых копыт. Дикой охоты древние кони проснулись не в свой сезон.

Мне кажется теперь, что все случалось с другими. Они пробирались меж игл ледяных Европы, терялись в замерзшей черноте равнины Томбо, слушали движение океана в двухстах двадцати трех километрах под ногами. Если бы не ты, я бы никогда не услышал приливов и отливов в недрах Ганимеда, но я смотрел и слушал, я чувствовал твоими шипами, и вибриссами, и датчиками, и гусеницами, ты дал мне этот шанс.

Я знаю вкус морей Титана, зернистость пыли Ио и запах облаков Венеры. И то, и другое, и третье убило бы меня мгновенно, но не тебя.

И пестроту Каллисто, и сотрясения Тритона мы познали вместе.

На Марсе мы шли рядом, ты усмирял свое движенье, чтоб я не отставал. Следы тянулись от кратера до кратера, и я не думал даже, что может столько сил быть у человека.

Подумать только: это Марс подвел меня, такой знакомый. Из-за него к Проксиме ты полетишь один.

Здесь, в этом странном месте, что так темно от ночи и так светло от снега, как ты нашел меня? Я думал, что только человек способен попасть сюда, в миг меж смертью и новым возрожденьем. Я думал, машинам путь во владенья фей заказан.

Но раз ты здесь: смотри. Смотри, как поднимается из древней пыли солнце; как просыпаются вулканы; как в теплых лужицах, казавшихся пустыми, зашевелилось что-то, чему еще не дали мы названья. И вот уже ЛУКА, ничтожно мелкий, рождает то, что станет родителем тебе. Однажды.

Все это: ураганы, изверженья, потоки, мороз и обжигающее пламя, цунами и шторма, землетрясенья – служило только одному: рожденью.

Так кажется отсюда, верно? Ты видишь то, что ни одной машине до того не доводилось, я думаю, все оттого, что столько были мы с тобою вместе. Что мы срослись, сроднились, стали мы друзьями. Пусть говорили, что ты всего лишь имитация живого, я чувствовал в тебе иное что-то, чего, похоже, раньше не рождалось. Из игл, Томбо и приливов, из пыли, облаков вдруг появился ты.

Я тут останусь. А ты вернись в реальность. Похорони меня в чужих мне, бурых песках Марса.

Когда отправишься ты в путь в составе прочих, посланников из пластика, металла, из проводов, цепей и электрических сигналов, ты сможешь взять с собой частицу того, кем я был для тебя. Как ты был здесь со мной в последнюю минуту, так я с тобою попаду туда, куда, казалось, человеку путь заказан.

В которой раз мы будем вместе. Навсегда.

Статьи

Пять самых лютых фильмов про то, что хуже штиля и шторма (Сергей Игнатьев)

Зачитываясь в детстве Жюлем Верном, заучивая наизусть гумилевских «Капитанов», все мы бредили поэтикой дальних странствий и неведомых земель. Капитаны-разбойники и капитаны-подвижники, капитаны-всезнайки и капитаны-безумцы, от «Острова сокровищ» до «Моби Дика», от Джека Воробья до Джека Обри – ходят по волнам капитаны, не страшась безветрия и бурь, и следом за ними мы твердо заучили, что в шторм главное не дрейфить, а в штиль – не отчаиваться. Но у воды есть и другие агрегатные состояния – и как не дрейфить, когда обшивка хрустит под напором пакового льда, как не отчаиваться, когда глаза заметает снежной крошкой? Поэтика Вечной Зимы объединила лучшие умы международной фантастики – Лавкрафт и Кэмпбелл-младший, По и Обручев. Арктика – это миражи и тревожные сны, это призраки вьюги и фантомы темных глубин… Арктика – это всегда мистика и тайна. И если говорить о кино, то, когда «хочется похолоднее», кроме очевидного выбора в виде классической «Земли Санникова», или «Нечто» Карпентера, или совсем свежего и превосходного десятисерийного «Террора» от АМС, находятся и не менее любопытные и достойные образцы, причем зачастую – в жанровом пограничье, на продуваемых всеми ветрами территориях, близких к мейнстриму. Так, есть целая плеяда блестящих советских производственных драм, действие которых происходит в снегах: «72 градуса ниже нуля» Данилина и Татарского, «Челюскинцы» Михаила Ершова и др. Есть и экзотика – вроде голландской «Новой Земли» 2011-го, где за главную звезду – Даутцен Круз, одна из ярчайших «Ангелочков Вики Сикрет». Но в нижеприведенной подборке остановиться хотелось бы на картинах, наиболее полно раскрывающих девиз, сформулированный лордом Теннисоном много лет назад. Тот девиз, что движет лучшими из капитанов: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». В конце концов, и снег и лед – всего лишь вода. Ну, просто очень-очень холодная.

1. «Красная палатка»

Снятый в 1969 году, последний фильм Михаила Калатозова. Создатель легендарного «Летят журавли», этот режиссер внес в мировое кино вклад, которого еще на века хватит. Ну, для примера: съемочная группа перезагрузки «Звездных войн» пересматривала калатозовское же «Неотправленное письмо» 1959-го просто для вдохновения… Этот лауреат Сталинской премии не то чтобы предвосхитил все крупные современные блокбастеры, скорее, это все крупные современные блокбастеры вышли из него. «Красная палатка» – масштабный международный проект (СССР, Италия, Британия), посвященный еще более международному и масштабному проекту 1928 года по спасению дирижабля «Италия» во главе с адмиралом Нобиле. Решающую роль там сыграли наши моряки, летчики и ледокол «Красин». Это сложное многосоставное полотно и в то же время диалог с призраками, который ведет престарелый адмирал (посмертный лауреат «Оскара» Питер Финч), пытаясь разобраться в причинах трагедии, что стала эпосом. Заслуженные полярники, отважные летчики, радисты и метеорологи – тут и свидетели, и присяжные, и обвинители, а их роли исполняет весь цвет тогдашнего нашего и мирового кино: от героического Шона Коннери до умопомрачительной Клаудии Кардинале, от Никиты Михалкова до Донатаса Баниониса… Экзистенциальный «бэд-трип» во вкусе Достоевского и Диккенса, а место действия – арктические льды. Каково? Кроме прочего, этот невероятный фильм обогатил отечественную культуру как минимум двумя авторскими песнями (Юрий Визбор «На снегу стоит палатка…», Владимир Высоцкий «Про Джеймса Бонда…»). В ходе съемок в какой-то момент часть артистов отправилась в нешуточный дрейф на льдине, из еды имея при себе лишь ириску из кармана куртки народного артиста СССР Юрия Соломина. Их, к нашему счастью, удалось спасти. Со спасением «Италии» все получилось куда страшнее.

2. «Затерянные в Антарктиде»

Вышедший в 2002 году маленький шедевр не особенно популярного британского ТВ-режиссера Чарльза Старриджа. Дотошная и подробная до мелочей хроника «Имперской трансантарктической экспедиции» 1914-го (историческим консультантом выступил Роланд Хантфорд, главный биограф сэра Эрнеста Шеклтона). Первый и главный байопик Шеклтона, великого неудачника и героя. Исследователя, который толком не выполнил ни одной поставленной задачи. Руководителя, который каждый раз заводил своих людей в какой-то кошмар. Героя, который преодолел все возможные препятствия, прошел сквозь шторма и снежные бури, сквозь мороз и голод. Лидера, который ни разу не потерял никого из своих. Шеклтон в памяти потомков потерялся на фоне тех, кто дошли: Амундсена и Скотта. Споры о том, кто он для нас на самом деле, кумир или лох какой-то, не утихают и по сию пору. Это, конечно, совершенно шекспировский персонаж, и играет его один из главных шекспировских артистов нашего времени – Кэннет Брана (он в свое время сыграл всех главных героев классика – от Гамлета до Генриха Пятого). Брана – актер очень специфической харизмы. У него лицо самовлюбленного простака (как мы помним, одна из ярчайших ролей в карьере актера – профессор Локонс в «Гарри Поттере»), которое в отдельные моменты становится маской античного полубога, осознающего собственную смертность. Недаром за эту роль он получил «Эмми»! А внимание режиссера к мелочам вместе со свойственной морякам, а тем более полярным морякам суеверностью буквально с первых кадров овевает фильм атмосферной мрачного мистицизма. Это одновременно и попытка сделать общеобразовательную хронику в духе BBC, такое как бы ретромокьюментари с места событий, и шекспировская драма, и готический роман (особенно если вспомнить, где именно закончился насыщенный квест франкенштейновского монстра). Бесконечные снежные равнины и восемьсот океанских миль на дырявом корыте, отчаяние пополам с безумием и талым снегом в ржавой консерве, и вновь – каменные пустыни и недостижимые горные хребты – ведут капитана и его команду на суд потомков… Справились или слили? Эх, ребята, с наше пройдите, а там уж и решайте!

3. «Георгий Седов»

Созданный в 1974 году режиссером Борисом Григорьевым непопулярный и забытый байопик одного из главных отечественных героев-капитантов. Прототип каверинского Татаринова, «белая ворона» царского ВМФ и живая легенда советского (затем российского) ВМФ, Георгий Седов в исполнении Григория Ледогорова предстает Капитаном с большой буквы. Нарочито неспешный и неизобретательный, недорого сделанный, нарратив картины на самом деле рассказывает нам все, что нужно знать про капитана Седова. Дешевая пленка вкупе со скудностью арктического пейзажа делает картину фактически монохромной. Ощущение мрачной предопределенности, сформулированное в популярном некогда меме «было такое чувство, что Колчака расстреляют» (кстати, вот про кого бы сделать полярный байопик! Но от глаз потомков скитания адмирала среди льдов в поисках «Земли Санникова» и пропавшего барона Толля скрыли густые дымы Гражданской), соседствует с нарастающей тревогой. В какой-то момент начинает казаться, что смотришь очень лихо сделанный фестивальный сарвайвал-хоррор, из которого кто-то вырезал все БУ-эффекты, но от этого стало только страшнее. В роковом для истории полярных исследований 1912 году, сопровождаемый скептицизмом чиновников, зубоскальством прессы и неудержимым воровством подрядчиков, Седов отправился в экспедицию к Северному полюсу, из которой так никогда и не вернулся. Здесь все, что нам надо знать про первых русских полярников: «одни норовят обманом, другие горбом стараются», главная у нас болезнь – «простудился», а лучшее средство от цинги – «поесть толченого стекла». Можно сетовать на ворье с «большой земли», можно применять какие угодно суровые меры к дуракам-паникерам, можно жалеть себя, можно сдаться, но лучше всего делать то, что умеешь хорошо: тащить сани, латать пробоины, колоть лед багром. Обернувшись триколором, а сверху нацепив свитер и парку, уйти навстречу солнцу, встретиться с ним лицом к лицу – и улыбнуться, как равному. Одной из самых важных деталей тут становятся запечатанные подарки, которые жена дает главному герою перед выходом в море – как бы «про запас». Три свертка – этот на НГ, этот на ДР, и вот еще на случай, когда станет совсем тоскливо, когда совсем накроет отчаяние… Конечно же, третий подарок капитан Седов так никогда и не распакует.

4. «Дневник полярной экспедиции»

Сюрреалистический хоррор 2005 года от южнокорейского режиссера-дебютанта Лима Пхиль-сона. История про шестерых военных во главе с бравым капитаном (Сон Кан-хо, звезда незабываемой «Жажды» Пак Чхан-ука), идущих к антарктическому «полюсу недоступности». Этот фильм, где (как часто бывает в лучших южнокорейских картинах) холодная безупречность видеоряда сочетается с хаотическим жаром страстей, из которых состоит само повествование. Полярники, мечтающие пешком достичь «полюса недоступности» (знаменитой условной точки на антарктической карте, до нее доходили только советские путешественники в 1959-м), сперва просто сильно устают, но бодрятся и шутят, потом начинают находить то, что осталось от шедшей задолго перед ними британской экспедиции, в том числе ее зловещий дневник, потом всем становится уже вовсе не до шуток… Все, что всегда восхищало нас в южнокорейском кино: вся эта ризоматика, и внезапные готически-лирические вставки, намеки-недомолвки и порванный в клочья нарратив, да плюс эстетика «Нечто» с ее обметанными снегом куртками-«алясками» и остро заточенными ледорубами – ну как тут не влюбиться? Но главное, что тут есть, – то самое симмонсовское ощущение хоррора, так сказать, социального – когда страшнее всего даже не неведомая тварь, что бродит где-то в снежной вьюге снаружи, а твой собственный товарищ, который прячется вместе с тобой в обледенелой палатке.

5. «Последнее место на Земле»

Завершает подборку «редкая птица», которой, кажется, до сих пор не существует в официальном русском переводе, да и ее как-то вообще проблематично достать в сети легальными методами. Семисерийный эпик 1985 года ТВ-режиссера Фердинанда Фейрфакса про борьбу за первенство в достижении Южного полюса в 1912 году экспедиций капитана Амундсена (Сверре Анкер Оусдаль) и капитана Скотта (Мартин Шоу). С телефильма этого, а вернее, с послужившей ему литературной первоосновой скандальной книги «Скотт и Амундсен» Роланда Хантфорда началось переосмысление тех трагических событий, как и в целом – всего героического века антарктических исследований. Тут противостояние норвежцев и британцев представлено не то что конфликтом двух национальных характеров, а конфликтом двух типов мышления. Один – романтик, второй – циник. Один – отважный рыцарь, второй эффективный менеджер. Один геройски погиб, второй выполнил все условия задачи. А вы бы с кем пошли в полярную экспедицию? В Британии многие до сих пор считают Хантфорда очернителем образа национального героя, а тот просто попытался увидеть в бронзовом монументе на Ватерлоо-плейс обычного человека со свойственными тому страстями и слабостями. Сделано это все с большим вниманием к мелочам и большой любовью. Тщательно подобранные локации (снимали на Баффиновой Земле) в сочетании с подробностями экспедиционного быта зачастую создают сюрреалистический эффект. Если бы Кафка задумал написать про покорение полюса – вероятно, что-то такое и получилось бы. Причем, если покопаться, выясняется, что самые странные моменты и самые безумные диалоги как раз почерпнуты из дневников и воспоминаний. Этот вот сюр – как раз самое настоящее и реалистическое. Есть, например, сцена, где англичане выдвигаются в белую пустыню, навстречу солнцу, с развернутыми знаменами – как на войну. Или как норвежцы у себя на базе едят торт-Антарктиду. При этом каждая серия начинается с пролета камеры над засыпанной снегом палаткой – ну, понятно чьей… Отдельного упоминания заслуживает кастинг. Уже тогда заслуженный Макс фон Сюдов в роли всеведущего арктического отца-демиурга Фритьофа Нансена играет с интонациями, в которых невольно мерещатся повадки Трехглазого Ворона из далекой еще «Игры Престолов». Не подкачали и многочисленные дебютанты 80-х: так, Билл Найи традиционно прекрасен даже в эпизодах, а душка и симпатяга Хью Грант остается душкой и симпатягой даже в условиях изнурительной и убийственной полярной гонки.

Ретрофутуризм (Станислав Бескаравайный)

Под ретрофутуризмом обычно понимают «будущее в прошлом» – сумму устаревших сюжетов и фантастических допущений, в которые авторы пытаются вдохнуть новую жизнь. Некий обобщенный Эдгар Берроуз и Габриэль Жюль Верн, поданные на чуть более современный лад, – раскованные приключения и стимпанк. А еще беляевский дизельпанк, клокпанк леонардовских механизмов, киберпанк 80-х с хакерами и корпорациями…

Проблема в том, что для начала нормального анализа ретрофутуризма надо уйти от чисто описательного подхода. Простого критерия «Если вокруг шестеренки и паровые машины и вот изобрели арифмометр, то это стимпанк» – маловато. Обычно за таким перечислением следуют котелки, фраки, кэбы, сложные оптические прицелы – и вот уже неизбежен Лондон, а рядом бродит Джек-Потрошитель.

То есть, пытаясь определить конкретный сорт ретрофутуристики, мы соскальзываем к описанию штампов.

Требуется перейти от интуитивного определения – к четким критериям.

Для этого разберем два «встречных вектора», которые часто можно наблюдать при многолетних трансформациях фантастических сюжетов. Ярче всего они проявляются в двух моментах:

 
– покорение Марса, контакт с марсианами;
– полет в другой обитаемый/живой мир, встреча с другим разумом.
 

Где-то с конца XIX века, когда стало понятно, что Луна все-таки необитаема и безжизненна, взоры жаждущих Контакта устремились на Марс. Но следующие семьдесят лет – это непрерывное отступление оптимистов на все более оборонительные, скромные позиции. Этапы этого отступления легко читаются в истории фантастики.

Марс 1890—1910-х – Герберт Уэллс «Война миров». На красной планете есть развитая, агрессивная цивилизация.

Но потом все более властно вступает в свое права парадокс Ферми – космос молчит, нет радиоперехватов, да и телескопы развиваются. Ясно, что всепланетной технологической цивилизации там нет.

Марс 1910—1930-х – Эдгар Берроуз «Принцесса Марса» (1912), Алексей Толстой «Аэлита» (1923). Фантастами допускается существование государств и даже серьезной техники, но уже без экспансии в сторону Земли. Упадок, деградация, съеживание – вот образ цивилизации Марса.

В 1920-х удалось измерить температуру поверхности, узнать состав атмосферы – и вот понятно, что там арктические пустыни в лучшем случае, а может, и вообще жизни нет.

Встреча с марсианами, похожими на людей, стала ретрофутризмом.

Марс 1940-х – воплощен Робертом Хайнлайном в «Красной планете» – местную цивилизацию надо представлять как незаметную, пусть имеющую биологические формы, но никак не техническую. А потому полумистическую, интровертную вещь-в-себе.

Марс 1970-го – никакая живущая цивилизация или нормальная биосфера – невозможна. Остались варианты со «спящими организмами». И в 2000-м – фильм «Красная планета» – именно о проблемах, порожденных такими организмами, которые сожрали все земные посадки.

Наконец, «Марсианин» – книга и фильм 2015 года – вообще ничего биологического на красной планете не увидишь. Задача персонажа – просто выжить. Элементы фантастического – очень малы, и все допущение можно свести к некоей доле альтернативной истории – как если бы марсианскую программу 90-х не положили на полку под предлогом экономии бюджетных средств.

Теперь рассмотрим встречный вектор – путешествие в другой мир.

XVII—XVIII века – это полусказочные полеты, причем нет большой разницы, путешествовать на Луну вместе с героем Сирано де Бержерака или же плыть к вполне земным странам с героем Свифта, приключения будут приблизительно одинаковыми, а доплыть куда-то на корабле куда вероятнее, чем долететь до Луны на раме, к которой привязаны десятки уток.

XIX век – Жюль Верн «С Земли на Луну» – уже показан большой индустриальный характер проекта покорения космоса.

Первая треть ХХ века. Формируется представление о ракетных двигателях (Константин Циолковский), о необходимости создания сложнейших научно-технологических комплексов. Поскольку на Луне и Марсе продолжается конструирование образов жизни, но представления эти с большим трудом выходят за грань гуманоидных образов – Уэллс уже представляет марсиан не-людьми, но немедленно делает из них чудовищ.

Вторая треть ХХ века. Приходит понимание сложности межзвездных перелетов – барьер скорости света постоянно откладывает путешествия «вне Солнечной системы» в отдаленное будущее. Вторым блоком идут образы многообразия жизни, о потенциальных проблемах инаковости цивилизаций, конструирование иных субъектов (Станислав Лем «Солярис»). И третьим блоком приходит понимание того, что наши социальные структуры (в науке, в армии, в семье) не всегда адекватны будущим задачам.

Завершение ХХ века, начало ХХІ. Уход от образов простого расселения по другим планетам как по территориям Земли. Понимание это многоуровневое: ясно, что социальные структуры индустриального общества не воспроизведутся. Достаточно сравнить хайнлайновскую «Луну суровую хозяйку» (1965) и «Новую Луну» Йена Макдональда (2015) – при значительном сходстве допущений и достаточно консервативном подходе Макдональда идеалы, структура социума и сама жизнь в колонии постепенно утрачивают человечность. Наконец, изменились представления о высокоразвитых цивилизациях и форме контакта с ними: ничего похожего на длительные посещения в стиле Гулливера. Питер Уоттс в «Ложной слепоте» описал скорее быстрое разглядывание, взаимные поклоны, которыми могут обменяться мастера меча, перед тем как вступить в схватку, – за эти секунды они узнают друг о друге все необходимое. Если мы рассмотрим футурологические прогнозы на ближайшую сотню лет – мы увидим модели, для которых привычные нам сюжеты вообще не годятся, потому что технологическая сингулярность даст другое качество субъекта, общества, цивилизации.

Получаем противоречие:

– локальный сюжет, привязанный к какой-то конкретной «географической точке», чтобы сохранить свою «научную составляющую», буквально вырождается;

– глобальный сюжет, который можно переносить, наполнять новыми допущениями, смыслами, новыми картинами мира, постоянно усложняется, остается как бы на периферии науки.

И это противоречие где только не наблюдается.

Скажем, описание вполне себе социалистической революции в США – по представлениям российских авторов.

Но до 1917-го авторам не очень ясна сама возможность столь кардинального перелома. Что для Александра Богданова с его «Красной звездой» возможность революции под сомнением, что для Джека Лондона – проще сконструировать олигархию в «Железной пяте» (1908). В 1930-х – «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого обретает черты научно-фантастического романа. Но уже в 1960-х – откат. Только в форме притчи, детской сказки («Незнайка на Луне», 1965) еще можно было искренне, не пропагандистски рассуждать о подобном. Сейчас же попаданческие романы эксплуатируют тему спасения Союза 1930—1970-х, но устраивать тогда же революцию в США – авторы не решаются.

Притом романы и фильмы о социальных проблемах будущего – пусть даже в наивных образах – вполне появляются.

Если сюжет сохраняется – и технический прогресс уходит дальше, то авторы вынуждены либо относить его в прошлое (и вот мы видим альтернативную реальность стимпанка), либо делать все более сказочным. Тут показательная «технологическая деградация» цикла «Звездных войн». То, что начиналось с претензией на космооперу и какую-то прогностику, за три десятилетия выродилось. Джедай 70-х – это летчик-космонавт с лазерным мечом. Но сейчас имеем а) моралистическую сказку, б) попытки любой ценой держаться за старые образы (потому технический прогресс там буквально стоит на месте или вообще есть регресс), в) использовать сюжеты, показавшие себя в кино ХХ века. Поэтому «Изгой-1» – приукрашенная битва авианосных соединений, а «Хан Соло» – вестерн чистой воды.

Космоопера, как более широкий жанр, продолжает изменяться и приспосабливаться. Если экранизацию «Звездного десанта» (1997) Роберта Хайнлайна иначе чем ретрофутуризмом не назовешь, то сериал «Пространство» (2016) – попытка инкорпорировать в старый сюжет новые допущения (вроде глобального эволюционизма), новые представления о космических перелетах.

Можно сформулировать промежуточный вывод: есть некая грань воображаемого, которая позволяет предельно раскрывать возможности героя – как его представляют авторы.

В мире «Полдня…» – допущение о существовании нескольких человекоподобных обществ на множестве планет – не просто допущение, но шаг в сторону фэнтези, уж слишком невероятно все. Достаточно сравнить с «Ожерельем миров Эйкумены» Урсулы Ле Гуин – там на каждой планете человечество было генетически подогнано под местные условия.

Но показать моральные дилеммы человека социализма братья Стругацкие могли только с людьми. И прогрессор – это советский человек «с бонусами развития». С 1980-х – советский проект стал уходить из общественного сознания – потерял смысл и «Полдень XXII век». Сейчас есть десятки вариантов продолжения «Обитаемого острова» или «Жука в муравейнике», бо́льшая часть из которых вполне ретрофутуристична. Оказалось интереснее разбираться с последствиями ядерной войны на далекой планете Саракш, писать бесконечные вариации «середины тоталитарного ХХ века», чем анализировать причины кризиса социализма.

То есть надо совместить «твердость» фантастики и технический прогресс – на одном графике. Но для этого требуется шкала фантастичности авторской выдумки.

Она существует.

* * *

Представим, что вокруг оси – нашей реальности – есть как бы кольца Сатурна, это все более сказочные вариации выдумки.

Первое кольцо – это игры с событиями, уже определившими нашу реальность. «Альтернативка» начинается с политических и военных допущений, позволяет играть на эффекте сходства-отличия иного мира от нашего. Но чем дальше в прошлое мы отодвигаем «точку изменения», тем больше приходится выдумывать – альтернативную культуру, историю, какое-то иное военное дело, даже биологию. В итоге получаем совершенно иной мир, который читателю скорее скучен – ведь надо серьезно учиться, чтобы разобраться во всех тамошних тонкостях.

Следующее «кольцо» – не просто изменение в ходе событий, но в законах, которые их определяют. Тут открывается громадное количество допущений, которые характерны для научной фантастики: путешествие во времени, в пространстве, создание новых материалов и машин, перенос сознания и т. п. Поначалу надо соблюдать только всего два условия: во-первых, слабый антропный принцип (законы природы, которые задает автор, не должны запрещать существование человека), во-вторых, новые изобретения и открытия не должны радикально противоречить уже существующим научным знаниям.

Ученый, открывший принцип путешествия во времени и показанный автором в самой прозаической обстановке, требует куда большего отступления от нашей действительности, чем самое радикальное изменение хода Наполеоновских войн.

Разнообразие подобных выдумок ограничено по важнейшему показателю: мир должен оставаться равнодушным к человеку. НФ исходит из предпосылки, что вселенная абсолютно независима от нас. Но как доведенная до предела альтернативная история – чужда и неинтересна, так и доведенная до предела развития наука – уже не про людей и, соответственно, не про читателей.

Поэтому следующий шаг, выход в следующее «кольцо» порождает мир, который существует только для человека. Как этого добиться? Фэнтези начинает с того, что привязывает свойства мира к человеческим страстям. Люди становятся единственной мерой вещей в создаваемой вселенной. А количество шестеренок и бластеров – совершенно не важно.

Фэнтезийные допущения можно разделить на три уровня «недостоверности».

Первым идет узнаваемый мир, в который авторской волей просто добавлена магия. Необычный талант персонажей, который не может иметь объяснения, но существует и позволяет им действовать.

Следующая стадия: выдумывание целиком магического мира, который в момент действия героев – относительно логичен, но если представить себе его дальнейшее развитие, он очень быстро изменится. Таков «Амбер» Роджера Желязны – его необратимо начинают менять герои прямо по ходу развития сюжета. Но если автор упорно не хочет менять мир, то приходится громоздить выдумку на выдумку – как Майкл Суэнвик в «Драконах Вавилона». А после этого еще шаг, и мы попадаем в самое дальнее кольцо – абсурдистское.

Это периферия фэнтезийных допущений. Узнаваемые эмоциональные реакции персонажей, предсказуемая мотивация, проявляемые внутри картин Сальвадора Дали. «Охота на Снарка», отраженная в десятках постмодернистских зеркал.

Когда в абсолютно незнакомом нам мире еще и персонаж теряется – то текст утрачивает свойства художественного произведения и становится просто набором букв.

* * *

Итак, есть шкала выдумки, есть представление о поступательном развитии техники, и, сложив их, получаем вот такой график.

В районе 1800 года, чтобы описать полет на Марс, требовалось волшебство. Оно могло быть явным, а могло быть скрытым в буффонаде, как полеты на Луну барона Мюнхгаузена.

В районе 1900-го – при возросших реальных возможностях техники – это вполне научный мысленный эксперимент, только Уэллсу потребовалось возложить теорию и практику межпланетных перелетов на марсиан.